Почтенный Корнелис ван Деруик закрыл лавку раньше обыкновенного. Еще и полдень не наступил, а хозяин уже взялся за подвешенный к колоколу молоточек и трижды ударил: это означало, что всем пора уходить. «Живее!» — крикнул он тем, кто переминался у дверей, и началось беспорядочное бегство: бросились врассыпную и покупатели, и удивленные приказчики. Корнелис запер дверь снаружи и перешел на другую сторону улицы, где его уже ждали.

— Это вы, дети? — спросил торговец, прикрывая рукой глаза. — Проклятое солнце, так и слепит…

Все четверо закивали, потом расцеловались с отцом, хотя дочерям прикосновение его шершавой щеки было неприятно.

— Ну что, пойдем? Мы и так задержались!

Корнелис привычно взял за руку Петру и зашагал впереди. За ним — Харриет, подпрыгивая, словно играет в классики, следом — Яспер и Виллем, братья, которые хоть и не были близнецами, но выглядели ими, потому что были сходного телосложения и одинаково одевались. Вскоре старший решил выступить глашатаем общего любопытства:

— Отец, вы позвали нас сюда, всех четверых, и все мы явились. Скажите же наконец, зачем вы нас собрали!

Корнелис поднял трость, указав ею куда-то вперед, — и только.

— А куда, куда мы идем? — дергала отца за рукав Харриет.

— К нотариусу, дочка, и надо бы прибавить шагу, чтобы не заставлять его ждать.

— Нотариус? Это еще кто такой?

Безупречно ясную формулировку нашла Петра — она торжествующе выкрикнула, подняв руку, словно на уроке:

— Нотариус, Харриет, это такой человек, который помогает богатым и дальше богатеть!

— Но ведь сказано: «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю…» — откликнулся Виллем, цитируя Священное Писание.

— Похоже, наши пасторы Библию не подряд читают!

Корнелис, промолчав, одобрительно кивнул, а Яспер расхохотался. Прохожие — пузатые мужчины в брыжах и женщины, которые шли потупившись и крепко сжимая молитвенники, — посмотрели на невоспитанную четверку и их преступного отца с осуждением.

Контора нотариуса находилась рядом с церковью Бакенессер, в двух шагах от продуваемых всеми ветрами берегов Спаарне. Корнелис постарался, чтобы их приняли немедленно — раньше простонародья, ожидавшего в приемной возможности поговорить о своих делах, и мелкие торговцы яйцами или селедкой сильно огорчились тем, что их обошли.

— Ничего, потерпят! — буркнул метр Мостарт, закрывая тяжелую дверь своего кабинета, и тотчас шум внешнего мира смолк, зато отчетливее сделался шорох бумаги и тонкого пергамента, которых немало изводили в этой конторе. На стульях, на столах, в тучных разверстых шкафах — повсюду в изобилии лежали листы и тетради, исписанные тонким и ровным, словно чешуя, почерком, иные покоробились от капель горячего воска, несколько листков и вовсе упорхнули в камин. Писцы в люстриновых нарукавниках стояли за узкими пюпитрами, покрывая буквами страницу за страницей. Каждый держал в одной руке тростниковое перо, а тощими пальцами другой скатывал хлебный мякиш.

Четверо детей Корнелиса озирались, словно дикари, внезапно попавшие в цивилизованную обстановку. Их совершенно околдовала пара глобусов на деревянных подставках, один — земной, другой — небесный. Яспер и Харриет смогли угадать лишь зыбкие из-за постоянных войн с Испанией и жестокой борьбы с морем очертания родной страны — остальная часть континента была им мало знакома. Что же до заморских земель — они не только не знали, как эти земли выглядят на карте, но не подозревали и о существовании большей их части.

Посетителям подали крепкий гипокрас в сделанных из раковин кубках. У Петры щеки тут же приняли оттенок разобиженной камелии. Яспер, признавшись, что выпивать ему приходится не часто, тут же отчаянно закашлялся — как бы в доказательство. Виллем, напротив, осушил свой кубок легко, словно пил воду. Со стоявших здесь же блюд с грудами вафель и марципанов братья хватали сласти так жадно, будто их неделю не кормили.

Наконец все уселись в кресла, кроме Корнелиса, которому удобнее было говорить стоя. Пригубив вино, отец семейства утер рот краем платка и начал.

— Дети мои… — произнес он, окинув нежным взглядом потомство. — Невзгоды без числа обрушивались на нашу семью с тех пор, как она из-за преследований скверного правителя вынужденно покинула Францию. Все, чем мы обладали, все наши земли и все богатства остались в прошлом, наши предки перешли границу, желая стать свободными, но перешли ее нищими. Вы видели слезы на гербе Дезорньеров, ставших ван Деруиками… Они там не случайны: это память о тяготах изгнания и напоминание о горе, которое с тех пор гнетет нашу семью, ведь и вашу мать печаль свела в могилу…

При этом упоминании о семейной трагедии младшие ван Деруики дали волю чувствам: дочери залились слезами, сыновья стиснули кулаки. Но Корнелис, быстро овладев собой, вернулся к сегодняшним делам.

— Прошло немало времени, а положение наше так и не поправилось. У нас, конечно, есть крыша над головой — мой дядя купил дом еще в те времена, когда он недорого стоил, — но то, чем мы владеем, разрознено и не защищено. Я вел свои дела неразумно, большая часть прибыли уплывала в руки мошенников, себе я оставлял лишь то, что причиталось мне по справедливости, а эта доля — всегда наименьшая. На чем бы я ни пытался заработать — на сукне, на растительном масле, на спиртном — в неудачах винили меня, успех же, напротив, доставался другим. Верно говорят: «Кому поживется, у того и петух несется, а не поживется, и курица не несется». Так устроен мир. Я слишком поздно об этом узнал, вам хорошо бы понять это смолоду, хотя ваша участь, увы, не лучше моей: вы имеете право корить судьбу за то, что родились моими детьми…

Все четверо в один голос запротестовали, но взволнованный собственной речью отец поднял руку, призывая их умолкнуть, и нотариус счел необходимым, в силу своего возраста, повторить его жест.

— Придется вам смириться с этим невезением: ваш удел — великое имя, но малые средства, тогда как в торговой стране лучше было бы наоборот! Многие харлемские регенты, которые живут на широкую ногу и раскатывают в каретах, — сыновья мельников и прачек, это и по их выговору слышно. Ваше богатство не столь осязаемо, ваша сокровищница полна не золотом, а ученостью и разумом. Сколько найдется девиц, способных читать и считать так, как вы, мои нежные доченьки? Сколько юношей говорят по-гречески и играют на лютне так, как вы, достойные мои сыновья? Никому не позволяйте говорить, что эти познания ничего не стоят, именно они и отличают человека от скота: разве это человек, если он только и умеет, что пьянствовать и вести торговлю, но не знает, как правильно написать собственное имя!

Речь Корнелиса оказалась долгой, и слов в ней было, возможно, больше, чем этот молчун произнес за всю свою жизнь. Один из писцов — тот, что держал графин, — не раз успел подлить гипокраса в протянутые ему кубки, другой то и дело поднимал через окно подвешенный на веревке поднос с грудой теплых вафель… Внезапно торговец стукнул по столу ножкой своего кубка-раковины, и раздался чистый звон, будто ударили в медные тарелки.

— Перехожу к главному, дети мои, — объявил Корнелис, — знаю, что вам не терпится. К тому же и у метра Мостарта каждая минута на счету, было бы невежливо злоупотреблять его временем.

Нотариус, глаза которого в это мгновение были обращены к большим конторским песочным часам с рассчитанной на три часа и уже полной на четверть колбой, проявив вежливость, перевел взгляд на клиента.

— Я рассказал о нашей семье, о ее трудах и невзгодах. В немногих словах я напомнил историю ван Деруиков — подчас трагическую, нередко горькую, и иным давшую повод называть нас проклятыми. Глупые слухи! — воскликнул Корнелис, взмахнув рукой так, будто отгонял эти слухи. — Глупые и почти уже опровергнутые! Ибо сегодня нам дана возможность прекрасным деянием смыть прежние обиды, победить на том поле, где прежде терпели поражения, вознести имя нашего рода на такую высоту, на какую не удавалось поднять его никому. Мы с вами, сыновья мои и дочери, стоим на пороге славы!

— Отлично сказано! — выкрикнул разгоряченный вином Виллем.

Он весело поднял кубок, потянулся с кем-нибудь чокнуться, но ни Корнелис не сделал ответного жеста, ни Яспер с сестрами не решились произнести тост. Впрочем, младший из братьев не разделил и отцовского пыла.

— Откуда же взялась такая возможность? — равнодушно, как осведомляются о здоровье дальнего родственника, осведомился он, отправляя в рот очередную вафлю.

— Ее дает нам открытие американских земель!

Неожиданный ответ сопровождался выразительным жестом: рука Корнелиса указала на окно — так, будто за стеклами простирался океан, и взгляды детей невольно устремились туда, даже писари дружно повернули головы в ту сторону, правда, сейчас же и упрекнув себя за глупость.

Корнелис, ведя пальцем по поверхности земного глобуса к берегам Нового Света, изложил свой план. Поговаривали, будто голландский статхаудер вербует желающих заняться сахарными плантациями в Америке.

Отобранные у португальцев прибрежные плантации порождали самые безумные надежды. Людям казалось, что девственные земли Бразилии подарят им все, чего они не смогли получить по эту сторону океана. Холостяк рассчитывал на женитьбу, бедняк — на богатство, даже калеки ждали, что в прекрасном климате, где лианы растут прямо на глазах, и у них появятся недостающие конечности. Их грезы были подобны бескрайним неразведанным джунглям, о которых одни картографы говорят, что они где-то смыкаются с Западом, другие — что резко обрываются на краю света.

Корнелису тоже хотелось туда. Чем он там займется? Он сам пока не знал, но верил, что его коммерческим дарованиям, особенно в области торговли сукном, найдется применение. Четырехкратная прибыль — самое меньшее, на что рассчитывают торговцы колониальными товарами, а он получит с каждого вложенного гульдена по семь и быстро сколотит огромное состояние. Колониям требуются способные люди? Он будет среди них! Разве у соседа не распух кошелек — да и брюхо заодно, — едва он ступил за землю Нового Света?

— Стало быть, вы уезжаете в Бразилию? — уточнил Яспер.

— Уезжаю.

— Торговать сахаром?

— Чем придется. Но сахар мне подходит, потому что государство гарантирует сохранность вложенных в него средств.

— И когда же вы отправляетесь в путь?

— Через несколько дней. Я уже заказал место на судне.

Дети хором ахнули.

— Помилуйте, батюшка, в ваши ли годы бороздить океан! — воскликнул младший.

— Отчего бы и нет, я ведь катаюсь на коньках по харлемским каналам.

— Некоторые в колониях умирают…

— …а другие здесь ломают себе шею, свалившись со ступенек паперти!

Яспер не сдавался:

— Отец, я обязан уважать вас. Но подумали ли вы о том, в каком затруднительном положении оставляете нас, решаясь на это путешествие? Матери нет в живых, сестры совсем еще юные, Виллем работает с вами, а я учусь. Что станет с вашими детьми, если вы уедете на много месяцев, а может быть, и лет?

— Хватит, Яспер! — Виллем от возмущения даже топнул ногой.

Братья смерили друг друга взглядами, можно было подумать — сейчас они подерутся, но старший, решив, видимо, пренебречь словами младшего, принялся утешать Корнелиса:

— Не беспокойтесь, отец, ничего с вашими детьми не случится. Во-первых, у нас есть Фрида, хорошая служанка, которая справится с домом не хуже вас. Как вчера у нас были горячая похлебка и чистый пол, так и завтра похлебку холодной не подадут и пол немытым не останется… И потом, старший из ваших сыновей — уже мужчина! На меня возложены обязательства, и, можете быть уверены, я их выполню! Я позабочусь о семье и о нашем имуществе, как и положено первенцу, если родители не в силах этим заниматься.

Услышав последние слова, произнесенные безо всякого злого умысла, Корнелис, тем не менее, нахмурился:

— Дети мои, то, что я слышу, меня огорчает… Вы говорите только о своей учебе и о хозяйстве, только об уборке да о готовке! Неужели вы не способны оценить, насколько вам повезло? Неужели не понимаете, что начинается новая жизнь, и она отличается от старой, как полдень от полночи? Почему вы беспокоитесь о деньгах, когда я твердо пообещал разбогатеть и обязуюсь, когда буду там, щедро делиться с вами своими доходами? Разве я жестокий отец, разве брошу вас в нужде? Вы должны верить мне! Я уезжаю от вас ненадолго, и выгода от моей поездки будет огромной. Когда-нибудь вы благословите тот день, в который я решился на это предприятие!

Вера самого Корнелиса в грядущую удачу была так незыблема, что он потребовал немедленно составить завещание и распределить в нем будущую прибыль. Пока еще призрачные богатства оказались уже им расписаны. Треть денег пойдет на ремонт дома, который хоть и занимал видное место в богатом квартале, однако вот-вот грозил рухнуть. Другая треть — на уплату долгов: у семьи было немало кредиторов. Остатка же вполне хватит на приличную ренту для всех четверых. Составленное таким образом завещание не только предотвращало возможные раздоры, но и — все это почувствовали — предусматривало возможность несчастного случая вдали от дома, способного слишком рано лишить детей отцовской опеки.

— Жребий брошен! — воскликнул Корнелис, отнимая дымящееся кольцо от восковой печати — Вы — мои законные наследники, и вам предстоит отхватить свой кусок от пирога американского изобилия!

Подпись под завещанием послужила еще одним поводом сдвинуть кубки и набить рот сластями, и все же никто, кроме развеселившегося от вина Виллема, не радовался. Он один пылко и искренне поддерживал отцовские намерения, и его одного купец вскоре поманил за собой. Отец и сын уединились в прихожей.

— Виллем, ты старший, а потому с сегодняшнего дня и до моего возвращения будешь опорой семьи. Я во всем на тебя полагаюсь.

— Спасибо, отец!

— Однако ты молод, склонен, как все твои ровесники, к излишествам, вот я и решил, что выполнять мой наказ тебе поможет опытный человек.

— Кто же этот человек?

— Его имя — Паулюс ван Берестейн, он ректор латинской школы в Харлеме и очень влиятельный регент. Некогда в его ведении был приют прокаженных, и, похоже, с той поры его душа преисполнилась сострадания. Случай свел нас и сдружил в Остенде, где мы вместе сражались с испанцами, а когда нашу семью покинула удача, Паулюс единственный остался мне верен. Я уже много лет с ним не виделся, но это письмо напомнит ему обо мне и расскажет о тебе. Познакомься с господином Берестейном и постарайся получить при его содействии столь необходимую тебе поддержку.

— Но о какой поддержке вы говорите, отец? Разве недостаточно того, что рядом со мной будут Фрида и Яспер?

— Ты не знаешь, как вести дела! Поверь, Паулюс будет тебе очень полезен!

Старший сын взял письмо и, не выпуская из рук, долго, растроганно глядел на него. Этот юноша заметно отличался от многих людей, которые, выпив, делаются легкомысленными: вино дарило ему не только безудержное веселье, но одновременно и более ясное осознание действительности. С каждым новым кубком он все сильнее проникался понятиями долга и чести, и сейчас, совсем уже хмельной, Виллем, пытаясь встать на ноги, торжественным тоном провозгласил:

— Хорошо, отец! Я пойду к этому человеку!

Он уже почти выбрался из кресла, но Корнелис усадил его обратно:

— Мне надо сказать тебе еще несколько слов о господине Берестейне…

Виллем покорно сел.

— Богатым и могущественным людям часто завидуют, знатных недолюбливают, а порой и высмеивают. Чем выше поднимаешься, тем больше рискуешь — этот урок военного искусства применим и к жизни в обществе. Паулюс стал жертвой слухов. Его считают грубым, жестоким, изворотливым, опасным и ко всему еще приписывают ему превосходящую всякое воображение алчность! И должен признаться, сынок, в этих сплетнях есть немалая доля правды…

От удивления юноша слегка протрезвел. Он попросил Корнелиса повторить свое странное признание, а после этого — объяснить, зачем же обращаться к ван Берестейну, если такой неприглядный портрет верен.

— Во время боя, который нас сдружил, Паулюса настиг выстрел вражеской аркебузы. Пуля засела у него в шее, он потерял много крови и мог бы погибнуть, если бы я не стянул края раны ниткой, выдернутой из собственной одежды. Я лишился рукава, зато господин Берестейн сохранил жизнь!

— Понятно: он перед вами в долгу и постарается отплатить…

— Думаю, да. Потому-то, несмотря на дурную славу, я выбрал именно Паулюса, а кроме того, нисколько не сомневаюсь, что общение с таким человеком благоприятно скажется на твоем характере.

Корнелис значительно покивал и с этой минуты стал таким же молчаливым, как обычно. Отец и сын вернулись в кабинет, где Яспер, водрузив на нос очки, вслух читал завещание.

— Ну вот, все и улажено. Пойдем! — скомандовал Виллем.

Проститься с нотариусом, собрать вещи, дать хозяйственные наставления Фриде — на все это много времени не потребовалось. Теперь, когда отъезд Корнелиса был делом решенным, его присутствие стесняло детей и почти мешало им. Пять дней, оставшихся до отплытия, показались им очень долгими.