4
Много дней подряд не переставая лил дождь. Вечерами порывы ветра неизменно предвещали грозу, и по ночам она бушевала в долине. По улицам стремительно неслись потоки воды. Подбираясь к домам, вода размывала хлипкие фундаменты. Вода протекала сквозь крыши, заливая жилища. Но крики и смех детей, называвших Сьюзен «маэстрой», по-прежнему звенели в те часы, когда она вела уроки в сарае, который заменял им школу. Во второй половине дня она обычно садилась в свой новый джип «вагонер», более покладистый и маневренный, чем ее старый «додж», о котором несмотря ни на что она вспоминала с сожалением, и отправлялась в долину развозить медикаменты, продовольствие, а иногда и официальные документы, которые она помогала заполнять. Изматывающие будни порой уступали место праздникам. В такие вечера Сьюзен отправлялась куда-нибудь в бар, где мужчины пили пиво или любимый местный напиток гуахо. Чтобы справиться с одиночеством и тоской гондурасской зимы, наступившей раньше обычного, Сьюзен иногда заканчивала ночь в постели мужчины, не всегда одного и того же.
10 ноября 1977 года
Сьюзен,
именно с тобой мне хочется поделиться этой новостью. Мою первую рекламную работу только что купили. Через несколько недель мой проект превратится в гигантский плакат, развешанный по всему городу. Мы рекламируем Музей современного искусства. Когда плакаты напечатают, я пришлю тебе один, и ты будешь изредка обо мне вспоминать, еще я пришлю тебе статью, которую опубликуют в профессиональном журнале, для которого я только что давал интервью. Мне недостает твоих писем. Я знаю, что ты по уши занята, но знаю также, что это не единственная причина твоего молчания. Я действительно по тебе скучаю, и, наверное, мне не стоит об этом говорить, но мне не хочется играть с тобой в догонялки.
Я надумал весной приехать к тебе в гости и чувствую себя виноватым, что мне раньше это не пришло в голову. Я эгоист, как и все. Хочу приехать посмотреть на твой мир, понять, что именно удерживает тебя вдали от нашей жизни и всех откровений нашего детства. Парадокс твоего вездесущего отсутствия: я часто вижусь с подружкой, о которой тебе рассказывал, всякий раз провожаю ее до дома и сбегаю. Зачем я тебе это пишу? Потому что меня до сих пор преследует ощущение, что я предаю какую-то невысказанную надежду. Мне нужно избавиться от этого. А может, мои письма к тебе — это попытка проснуться?
Вполне возможно, завтра ты вернешься, но какбы мне хотелось, чтобы этого ожидания никогда не было, не слышать слов, какие ты наверняка мне скажешь, или научиться пропускать их мимо ушей.
Нет, я не приеду к тебе весной, это скверная мысль,даже если мне до смерти хочется это сделать. Мне кажется, что мне нужно отдалиться от тебя, и поперерывам в твоих последних письмах я чувствую, что в этом ты вполне со мной согласна.
Целую.
Филипп
P. S. Семь часов утра. За утренним кофе перечитал написанное вчера и, пожалуй, дам тебе возможность прочитать то, что обычно отправляю в помойку.
* * *
Многое менялось вокруг Сьюзен, менялась и она сама. В лагере беженцев проживало уже двести семей, и постепенно их жизнь становилась все больше похожа на жизнь обычной деревни. Этой зимой письма от Филиппа приходили реже, и все трудней было на них отвечать. Сьюзен встретила Новый год со всей своей командой в полном составе в одном из ресторанчиков в Пуэрто-Кортесе. Погода стояла на удивление хорошая, и ночь они закончили на берегу. С началом нового года вся страна словно бы обрела второе дыхание. Снова заработал порт, и вот уже несколько недель вовсю трудились портовые краны. С раннего утра и до позднего вечера небо бороздили самолеты внутренних авиалиний. Мосты были восстановлены еще не все, но вобщем нанесенный ураганом ущерб уже сделался почти незаметным. Или же все привыкли? Звездные ночи сулили хороший год и богатый урожай. Гудок одного из грузовых судов возвестил полночь и отправку полного трюма бананов в Европу.
* * *
Новогодним вечером Филипп зашел за Мэри к ней домой. Они собирались пойти на вечеринку, которую устраивала ее редакция на тридцать третьем этаже башни-небоскреба рядом с «Нью-Йорк тайме». Мэри облачилась в черное вечернее платье, накинула на плечи шелковую шаль, а сверху надела пальто. У обоих было хорошее настроение, и, хотя они отлично понимали, что в новогоднюю ночь до Таймс-сквер им придется добираться пешком, время от времени они оборачивались, тщетно пытаясь поймать такси. Ночь стояла ясная, теплая. Мэри молча улыбалась, а Филипп с жаром рассказывал ей о трудностях рекламного бизнеса. Они остановились у светофора на переходе через 15-ю улицу.
— Я слишком много болтаю, да?
— А что, у меня скучающий вид? — ответила она вопросом на вопрос.
— Для этого ты слишком хорошо воспитана. Извини, я просто выплескиваю скопившиеся за неделю слова. Я столько вкалывал, что почти и не разговаривал.
Внутри было не протолкнуться: в редакционном офисе собралось около трехсот человек, и празднование уже шло полным ходом. Целая бригада официантов сбивалась с ног, поднося еду к буфету, осаждаемому толпой. По большей части эти воины, облаченные в белые ливреи, были вынуждены возвращаться с полдороги, поскольку их подносы пустели прежде, чем они успевали добраться до цели. Разговаривать, слушать и даже танцевать в такой толкучке было совершенно невозможно. Два часа спустя Мэри помахала Филиппу, который беседовал с кем-то в нескольких метрах от нее. Он не разобрал, что она сказала, но ее палец указывал в единственно значимом направлении — на выход! Филипп кивком показал, что понял, и начал продвигаться к двери. Через пятнадцать минут они встретились у гардероба. Царившая в коридоре тишина их оглушила. Филипп нажал на кнопку центрального лифта, а Мэри направилась к огромным окнам, откуда открывался вид на город.
— С чего ты взял, что придет именно этот, а не левый или правый?
— Ни с чего, просто привычка. И потом, какой бы лифт ни пришел, посередине мне до любого из них одинаково близко…
Не успел он договорить, как на панели над его головой зажегся зеленый огонек и раздался звонок.
— Видишь, я угадал!
Мэри не шевельнулась. Она стояла, прижавшись лбом к стеклу. Филипп дал лифту закрыться и тоже подошел к окну. Не сводя глаз с улицы, она вложила свою руку ему в ладонь.
— С Новым годом, — сказала она.
— Да мы уже полчаса назад друг друга поздравили!
— Примерно в это же время в прошлый Новый год ты нашел меня, и тогда мы тоже пробирались сквозь толпу, только там, внизу, а не здесь. Вот, пожалуй, и вся разница. Но вообще-то мне жаловаться не на что, с тех пор мы поднялись на тридцать три этажа!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Филипп, вот уже год как мы ужинаем вместе три раза в неделю, год как ты рассказываешь мне всякую всячину, а я — тебе. За этот год мы обошли все улицы Сохо, Виллиджа, Нохо, а однажды в воскресенье добрались даже до моста Трайборо. Должно быть, мы пересидели на всех скамейках на Вашингтон-сквер, перепробовали все поздние завтраки в нижней части города, выпили во всех барах, и в конце каждого вечера ты неизменно провожаешь меня до дома и с этой своей смущенной улыбочкой убываешь. И каждый раз, когда твой силуэт исчезает за углом, у меня сжимается сердце. По-моему, я уже хорошо знаю дорогу, и ты можешь позволить мне возвращаться домой одной.
— Ты не хочешь, чтобы мы встречались?
— Филипп, я неравнодушна к тебе и не могу поверить, что ты этого не видишь! Когда же ты наконец перестанешь думать только о себе? Это тебе решать, прекращать или нет наши отношения, если они, конечно, вообще существуют! Не можешь же ты быть до такой степени слеп!
— Я причинил тебе боль?
Мэри глубоко вдохнула, подняла лицо к потолку и тихо выдохнула:
— Нет, это сейчас ты делаешь мне больно. Вызови этот чертов лифт, пожалуйста!
Филипп растерянно подчинился, и двери лифта тут же распахнулись.
— Слава тебе господи! — выговорила она. — У меня аж дыхание перехватило!
Она проскользнула в кабину. Филипп придержал двери, не зная, что ему делать и что сказать.
— Дай мне спокойно уйти, Филипп! — взмолилась она. — Я обожаю, когда ты валяешь дурака, но сейчас твоя глупость граничит с жестокостью!
Она оттолкнула его, и двери закрылись. Филипп вернулся к окну, словно желая увидеть, как она выходит из здания, проводить ее взглядом. Усевшись на подоконник, он уставился на копошащийся внизу людской муравейник.
* * *
Уже две недели длилась связь Сьюзен с заведующим диспансером, построенным за портом. Они встречались через два дня на третий, слишком уж велико было расстояние, но и этих вечеров хватало, чтобы на ее щеках появлялись ямочки, когда она улыбалась. Поездки в город ее «заряжали». Грохот грузовиков, пыль, гудки автомобилей и крики людей на улицах — все эти проявления кипучей жизни пьянили ее, выдергивая из ступора затянувшегося кошмара. В начале февраля она рассталась со своим снабженцем ради ужинов в обществе пилота гондурасских авиалиний, по нескольку раз на дню прилетавшего в Тегусигальпу на двухмоторном самолете. Вечером, возвращаясь в Сан-Педро, он взял за правило на бреющем полете пролетать над деревушкой Сьюзен. Тогда она прыгала в джип и мчалась вслед за самолетом, принимая заранее проигранное пари приехать раньше него.
Он поджидал ее у ворот маленького аэродрома в двадцати километрах от города. Бородатый, в кожаной куртке, он походил на идола пятидесятых годов, и ему это нравилось. А Сьюзен нравилось порой чувствовать себя как в кино.
Ранним утром он возвращался на аэродром, а она спешила к себе в деревню. Открыв окна джипа, она упивалась ароматом влажной земли и хвои. Позади нее вставало солнце, и когда она изредка оборачивалась, чтобы взглянуть на вздымающийся за ней шлейф пыли, то чувствовала, что живет. Но, когда красно-белые крылья самолета пролетели над ее крышей в двадцатый раз, глядя, как самолет превращается в маленькую точку на горизонте, Сьюзен на полпути развернула машину и вернулась домой. Кино закончилось.
* * *
Филипп с букетом в руке нажал кнопку домофона. Через несколько секунд замок открылся. Удивившись, он поднялся на четвертый этаж по разбитой лестнице. Пол скрипел под ногами. Не успел он нажать на звонок, как старая синяя дверь распахнулась.
— Ты кого-то ждала?
— Нет, с чего ты взял?
— Ты даже не спросила, кто это, когда я позвонил снизу.
— Во всем Нью-Йорке никто не звонит так коротко, как ты!
— Знаешь, ты была права!
— В чем?
— Во всем. Я в самом деле круглый дурак. Ты великодушная, блестящая женщина с чувством юмора, красавица, ты делаешь меня счастливым, а я слеп и глух.
— Не нужны мне твои комплименты, Филипп!
— Без разговоров с тобой я чуть было не спятил, без наших ужинов потерял аппетит и, как последний идиот, вот уже две недели пялюсь на телефон в ожидании твоего звонка.
— Потому что ты и есть последний идиот!
Он хотел возразить, но она не дала, прильнув губами к его губам, языком к его языку. Он выпустил из рук розы, чтобы ее обнять, и тут же был втянут внутрь крошечной квартирки.
Уже ночью в приоткрывшуюся дверь высунулась рука Мэри и забрала лежавший на коврике букет.
* * *
Школа отнимала у Сьюзен все больше времени. В классе теперь ежедневно собиралось около шестидесяти учеников, их число колебалось в зависимости от настроения ответственного за их доставку в школу и усердия самих ребятишек. Ученикам было от шести до тринадцати лет, и Сьюзен приходилось изобретать самые разнообразные программы, чтобы им захотелось прийти в школу и на следующий день, и в дальнейшем. В середине дня она обедала маисовой галетой в обществе своей новой сотрудницы Сандры. Сьюзен сама ездила за ней в Сан-Педро, молясь про себя, чтобы та не прилетела на самолете с красно-белыми крыльями. Опасаясь ненужной встречи, она предпочла подождать новенькую в бараке, заменявшем собой терминал.
Напрасно она беспокоилась: пилот красно-белого самолета садился и тут же взлетал, никогда не вылезая из кабины.
Сандра была молодой и красивой. Жить ей пока было негде, и она поселилась у Сьюзен на несколько дней, может быть, на одну-две недели… Как-то утром, когда они пили кофе, Сьюзен пристально оглядела девушку с головы до ног.
— Советую тебе следить за собой! При местной жаре и влажности скоро у тебя вся кожа покроется прыщами.
— Я не потею!
— Это пока, моя дорогая! Скоро ты будешь потеть как все, можешь мне поверить! Уже сегодня, как только поможешь мне загрузить машину! Нам предстоит раздать пятнадцать мешков муки.
Сандра вытерла руки о штаны и направилась к складу. Сьюзен последовала за ней. Увидев, что двери склада открыты, она ускорила шаг и первой подбежала к зданию. Зайдя внутрь, Сьюзен в бешенстве оглядела полки.
— Черт, черт, черт!
— В чем дело? — поинтересовалась Сандра.
— У нас сперли мешки.
— Много?
— Откуда я знаю! Двадцать, тридцать… Придется проводить инвентаризацию.
— А зачем? Их ведь все равно не вернешь.
— Затем, что я за них отвечаю и главная тут я!
Я должна написать рапорт. Только этого мне не хватало!
— Успокойся, от твоей истерики ничего не изменится.
— Заткнись, Сандра! Здесь распоряжаюсь я, так что до следующего приказа придержи свое мнение при себе!
Сандра схватила ее за руку и притянула к себе, они оказались лицом к лицу. На лбу у Сандры вздулась синяя жилка.
— Мне не нравится твой тон, мне не нравишься ты сама, — проговорила она. — Я полагала, что это гуманитарная организация, а не военный гарнизон! Но, если тебе нравится строить из себя фельдфебеля, считай свои мешки сама!
Она развернулась и пошла прочь. Напрасно Сьюзен орала ей вслед, приказывая вернуться. Сандра даже не обернулась. Собравшихся на шум крестьян Сьюзен прогнала. Мужчины разошлись, пожимая плечами, женщины смерили ее недовольными взглядами. Подняв два валявшихся на полу мешка, она положила их обратно на полку. А потом до ночи занималась делами, с трудом сдерживая ярость и слезы. Наконец, успокоившись, она решила немножко посидеть на улице. Прислонившись к стене, Сьюзен спиной ощущала ее тепло, постепенно распространявшееся по всему телу. Ощущение было приятным. Носком ботинка она написала на земле букву «Ф», на которую некоторое время смотрела, прежде чем затереть подошвой, потом написала букву «X» и пробормотала:
— Почему ты ушел, Хуан?
Когда она вернулась домой, ни Сандры, ни ее вещей уже не было.
12 февраля 1978 года
Сьюзен,
у нас тут началось настоящее побоище, каких ты в жизни не видела, — сражение снежками. Я знаю, ты смеешься над нашими бурями, но та, что обрушилась на нас три дня назад, просто невообразима. Я заперт дома. Город полностью парализован снежным покровом, доходящим до крыш автомобилей. Нынче утром наконец выглянуло солнце, и с первыми его лучами все — и стар, и млад — высыпали на улицу, отсюда и первая фраза моего письма. Думаю, все же рискну вылезти за продуктами, хотя холод стоит собачий. Заснеженный город так красив! Мне недостает твоих писем. Когда ты приедешь? Может, в этот раз ты сможешь остаться хоть на два-три дня? Год начинается вроде бы неплохо и многообещающе. Начальство довольно моей работой. Ты меня не узнаешь: я почти каждый вечер куда-нибудь хожу, если только не засиживаюсь до утра за работой, что случается нередко. Мне как-то странно писать тебе о работе, словно мы с тобой внезапно оказались в мире взрослых, сами того не заметив. Однажды мы начнем говорить о наших детях и поймем, что сами стали родителями. Не морщись, я отсюда вижу! Когда я говорю «наши дети», это просто выражение, я не имею в виду твоих или моих, это просто образ. С тем же успехом я мог написать «наши внуки», но тогда ты бы тут же решила, что никогда не станешь настолько старой, чтобы быть бабушкой! Ох уж эти твои пессимистические взгляды! Как бы то ни было, время здесь летит с головокружительной скоростью, и я жду не дождусь весны, которая на этот раз, очень надеюсь, возвестит мне о приближении твоего приезда. Обещаю: в этом году никаких споров, я буду просто слушать твои рассказы, и мы действительно разделим с тобой эти драгоценные мгновения, которых я каждый раз жду как Нового года летом. А пока тысячи поцелуев.
Филипп
В День св. Валентина Филипп с Мэри отправились на автостанцию. Они сели в 33-й автобус, ходивший между Манхэттеном и Монтклером, и вышли на перекрестке Гроув-стрит и Александер-авеню. Дальше они пошли пешком, и Филипп показывал Мэри памятные места своего детства. Когда они проходили мимо его бывшего дома, она спросила, не скучает ли он по родителям с тех пор, как те переехали в Калифорнию. Филипп не ответил. Он заметил, что в соседнем доме горит свет в окне комнаты, в которой прежде жила Сьюзен. Должно быть, какая-то другая девочка сейчас готовила там уроки.
— А здесь жила она? — спросила Мэри.
— Да. Как ты догадалась?
— Достаточно было проследить за твоим взглядом. Мысленно ты был где-то далеко.
— Потому что это далекое прошлое.
— Не такое уж и далекое, Филипп.
— Сейчас я живу настоящим…
— Ваше прошлое столь насыщенно, что за ним порой трудно разглядеть хоть какое-то наше будущее.
Я не мечтаю об идеальной любви, но не желаю жить в условном наклонении и еще меньше в имперфекте. Чтобы как-то закончить разговор, Филипп поинтересовался, не хотелось ли ей когда-нибудь жить за городом? Рассмеявшись, она ответила, что в обмен на как минимум двоих детей она, быть может, и согласилась бы поселиться в провинции. Филипп заметил, что с вершины холмов виден Манхэттен, до которого всего полчаса на машине. Для Мэри видеть город и жить в нем было далеко не одно и то же. Не для того она училась журналистике, чтобы обосноваться в крошечном городишке, пусть даже и неподалеку от Большого Яблока. В любом случае ни он, ни она еще, слава богу, не достигли пенсионного возраста.
— Но здесь за те же деньги ты живешь в домике с садом, дышишь свежим воздухом и при этом можешь работать в Нью-Йорке. Одни преимущества, — не унимался он.
— О чем ты говоришь, Филипп? Неужели ты строишь планы, ты, рьяный приверженец сиюминутности?
— Перестань издеваться!
— Тебе не хватает чувства юмора. Это забавно, вот и все. Обычно ты не можешь мне сказать, будем ли мы вечером ужинать вместе, и вдруг интересуешься, поеду ли я с тобой жить в провинцию. Нет, ну сам подумай, это ведь все равно что прыжок в пропасть!
— Только дураки никогда не меняют своих взглядов.Они вернулись в центр города, и он повел ее ужинать. Усевшись напротив него, она взяла его за руку.
— Значит, и ты можешь изменить свое мнение? — спросила Мэри.
— Сегодня не совсем обычный день, что-то вроде праздника. Ты не могла бы сменить тему?
— Ты прав, Филипп, сегодня особенный день, и ты привел меня под окна той, чей образ не дает тебе покоя.
— Ты так думаешь?
— Нет, Филипп, это ты так думаешь!
— Сегодня вечером я с тобой, а не с ней.
— Я думаю о завтрашнем вечере.
* * *
Две недели спустя в нескольких тысячах километров от Монтклера другой мужчина и другая женщина ужинали вместе. Кражу со склада так и не раскрыли. Отныне двери склада были заперты на цепь с замком, ключи от которого были только у Сьюзен, что вызывало определенное недовольство у остальных членов команды. Сандра вела себя все более враждебно и вызывающе, отказывалась подчиняться Сьюзен, и той пришлось пригрозить ей докладной в Вашингтон с требованием, чтобы девушку отозвали. Благодаря вмешательству Мелани, которая работала врачом в Пуэрто-Кортесе, конфликт удалось замять, и постепенно жизнь сотрудников Корпуса Мира в Гондурасе вернулась в нормальное русло. Всех, но не Сьюзен. Томас, директор диспансера, с которым у нее была короткая связь, пригласил ее к себе под деловым предлогом.
Сьюзен приехала в город в конце дня и ждала его возле диспансера. Наконец он вышел, снял белый халат и швырнул его в кузов джипа. Они отправились поужинать в маленький портовый ресторанчик, где Томас заранее заказал столик на террасе. Усевшись, они заказали по бутылке пива и принялись изучать меню.
— Как дела в диспансере? — поинтересовалась Сьюзен.
— Как обычно. Нехватка медикаментов, нехватка персонала, работы невпроворот, ребята валятся с ног. Короче, рутина. У тебя-то как?
— Да у меня ведь команда раз два и обчелся, так что, пожалуй, попроще. Или же наоборот — не знаю.
— Хочешь, я пришлю тебе людей?
— Как-то это не вяжется с тем, что ты только что сказал.
— Послушай, ты имеешь полное право осатанеть от всего этого. Ты вправе устать, вправе все это бросить.
— Ты пригласил меня на ужин, чтобы потчевать этой чушью?
— Ну, во-первых, я тебя не ужинать звал… А во-вторых, все говорят, что вот уже несколько недель с тобой не все в порядке. Ты стала агрессивной, и до меня доходят слухи, что авторитет твой в деревне упал. Мы здесь не для того, чтобы снискать себе дурную славу, ты должна держать себя в руках.
Официант принес две тарелки тамаля. Сьюзен развернула лист банана, скрывавший кусок свинины в голландском соусе со взбитыми сливками. Щедро сдобрив свою порцию острым соусом, Томас заказал еще две бутылки местного пива. Солнце зашло пару часов назад, почти полная луна наполняла пространство удивительным светом. Сьюзен, повернув голову, созерцала зыбкие отражения портовых кранов.
— Да уж, у вас, у мужиков, никто не имеет права на ошибку?!
— Так же как у врачей, будь то мужчина или женщина! Ты — лишь звено цепи, даже если осуществляешь руководство. Стоит тебе сломаться, и пострадает вся система!
— Послушай, у нас произошла кража, и это вывело меня из себя. Я не могу смириться с тем, что мы им тут помогаем, а они у своих же воруют жратву!
— Сьюзен, мне не нравится твой тон. У нас в госпиталях тоже бывают кражи. Или ты думаешь, у меня в диспансере не воруют?
Он взял салфетку, чтобы вытереть руки. Сьюзен схватила его за указательный палец, поднесла его к губам и слегка прикусила, хитро поглядывая. Облизала и отпустила.
— Кончай читать мне нотации, оставь меня в покое, — с улыбкой попросила она.
— Ты меняешься, Сьюзен.
— Оставь меня сегодня у себя, мне неохота возвращаться на ночь глядя.
Он расплатился и протянул ей руку, предлагая подняться. Они шли по набережной, Сьюзен обняла его за талию, положила голову на плечо.
— Я тону в одиночестве, и впервые в жизни мне кажется, что не смогу выплыть.
— Возвращайся домой.
— Ты не хочешь, чтобы я осталась?
— Я говорю не о сегодняшнем вечере, а о твоей жизни. Тебе следует вернуться домой.
— Я не брошу.
— Отъезд не значит отказ, это еще и способ сохранить пережитое, если хватит ума уехать до того, как станет слишком поздно. Пусти меня за руль, я поведу.
Мотор завелся, выплюнув клуб черного дыма. Томас включил фары, и белые лучи осветили стену.
— Тебе нужно сменить масло, иначе тебе грозят неприятности.
— Не переживай, я привыкла к неприятностям.
Сьюзен сползла на сиденье и высунула ноги в окно,
упершись в боковое зеркало. Тишину нарушал только рокот мотора. Томас остановил машину возле своего дома. Сьюзен не шелохнулась.
— Ты помнишь свои детские сны? — спросили она.
— Я не помню, что мне снилось вчера, а ты говоришь…
— Нет, я имею в виду, кем ты мечтал стать, когда вырастешь.
— Да, это я помню. Я хотел стать врачом, а стал снабженцем в диспансере. Как говорится, в цель, но не в яблочко!
— А я хотела стать художницей и рисовать разноцветной мир, а Филипп хотел стать пожарным и спасать людей. Теперь он художник в рекламном агентстве, а я вкалываю в гуманитарной организации. Похоже, мы оба в чем-то ошиблись.
— Это не единственное, в чем вы оба ошиблись.
— Ты о чем?
— Ты часто говоришь о нем, и всякий раз, когда произносишь его имя, в твоем голосе слышится тоска, это оставляет мало места для сомнений.
— Каких сомнений?
— Твоих! Мне думается, ты любишь этого человека, и тебя это пугает до судорог.
— Пошли в дом, я начинаю мерзнуть.
— Как тебе удается быть такой храброй, когда дело касается других, и такой трусихой в отношении себя самой?
Рано утром она бесшумно выскользнула из постели и на цыпочках ушла.
* * *
Март пролетел в мгновение ока. Каждый вечер после работы Филипп встречался с Мэри. По будням они оставались у нее, чтобы иметь с утра лишних десять минут. В конце недели они переселялись на уикенд в его студию в Сохо, которую окрестили «загородным домом». Первые дни апреля дул северный ветер, и было довольно холодно. Почки на деревьях еще не распустились, и лишь календарь продолжал утверждать, что пришла весна.
Вскоре Мэри была принята в штат Cosmopolitan и решила, что пришла им с Филиппом пора подыскивать новое жилье, где они смогут разместить свою мебель и начать общую жизнь. И она погрузилась в изучение объявлений в поисках квартиры в Мидтауне. Там квартплата пониже, и оттуда обоим удобней добираться до работы.
* * *
Сьюзен большую часть времени проводила за рулем джипа. Она колесила от деревни к деревне, развозя семена для посева и продукты первой необходимости. Порой она заезжала слишком далеко, чтобы возвращаться домой на ночь, и она завела привычку отправляться в многодневные поездки, забираясь в самую глубь долины. Пару раз она сталкивалась с сандинистами, скрывавшимися в горах. И удивлялась, что они забрались так далеко от границы. Ей казалось, что апрель никогда не кончится. Организм изнемогал от такой жизни. Бессонница вынуждала ее каждый вечер куда-нибудь выбираться, и вставать по утрам становилось все труднее и труднее. Как-то раз, загрузив джип десятью мешками кукурузной муки, в самый разгар дня она отправилась навестить Альвареса. До места она добралась во второй половине дня. Как только машину разгрузили, они отправились ужинать к нему домой. Альварес заметил, что выглядит она паршиво, и предложил ей приехать на несколько дней в горы отдохнуть. Сьюзен обещала подумать и в начале вечера отправилась восвояси, отклонив предложение переночевать в деревне. Зная, что не уснет, она проехала мимо своего дома и отправилась в таверну, еще открытую в столь поздний час.
Войдя в бар, она энергично отряхнула свитер и джинсы, взметнув клубы пыли и сухой земли. Она заказала двойную порцию водки из сахарного тростника. Стоявший за стойкой мужчина взял бутылку и поставил перед ней. Смерив ее взглядом, он придвинул к ней стакан.
— Сама себе нальешь. Хорошо, что у тебя еще есть сиськи и длинные волосы, не то можно было бы подумать, что ты превратилась в мужика.
— И в чем смысл столь глубокомысленного замечания?
Наклонившись к ней, он вполголоса принялся ее поучать, желая придать своим словам тон дружеского совета:
— Тебя слишком часто видят с мужчинами, и не слишком долго с одним и тем же. Местные начинают о тебе болтать.
— И что же они говорят, эти самые местные?
— Не разговаривай со мной таким тоном, сеньора Бланка! Я тебе говорю в глаза то, о чем другие кричат за твоей спиной.
— Ах вот как! Когда вы шляетесь яйца наружу, то вы сердцееды, а если мы выставим грудь вперед, то мы шлюхи! А ведь чтобы мужик переспал с женщиной, нужно, чтобы эта женщина была в наличии.
— Не тревожь сердца женщин деревни, вот о чем я тебе твержу!
— У большинства из них если сердце и бьется до сих пор, так это отчасти благодаря мне, и я же их еще и раздражаю!
— Ни одна из них не просила у тебя милостыни, никто не звал тебя на помощь! Если тебе тут не нравится, возвращайся к себе. Посмотри на себя, ты вообще ни на что не похожа! Когда я думаю, что это ты маэстра, которая учит детей, то задаюсь вопросом: чему же они у тебя учатся?
Сидевший у стойки старик жестом велел ему замолчать, взгляд Сьюзен ясно показывал, что разговор зашел слишком далеко. Бармен решительно забрал бутылку и поставил на полку. Стоя к ней спиной, он заявил, что выпивка за счет заведения. Старик сочувственно улыбнулся беззубым ртом, но Сьюзен резко развернулась и пошла прочь. На улице она перегнулась через перила и выплеснула все содержимое желудка. Потом присела на корточки, чтобы прийти в себя. Возвращаясь домой, она запрокинула голову к небу, словно желая пересчитать звезды, но у нее закружилась голова, и ей пришлось остановиться. Совершенно обессилев, еле переставляя ноги, она доволоклась до крыльца своего дома.
10 мая 1978 года
Филипп,
этой зимой мы мало друг другу писали, бывают периоды более тяжелые, чем другие. Мне хотелось бы узнать, как ты поживаешь, как у тебя дела, счастлив ли ты. Твой плакат висит у меня над кроватью, я узнала вид на Манхэттен с наших холмов в Монтклере. Иногда я представляю себе, что один из маленьких огоньков — это свет в твоем окошке. Ты работаешь над каким-то рисунком. Проводишь рукой по взъерошенным волосам, как ты обычно делаешь, грызешь карандаш. Ты никогда не меняешься. Мне приятно видеть один из моментов нашего детства. Я действительно странный человек. Я скучаю по тебе, и мне так трудно в этом признаться. Ты правда думаешь, что любовь может пугать так сильно, что вынуждает бежать прочь? Мне кажется, я постарела.
Звуки моего дома будят меня по ночам и не дают снова уснуть, мне то холодно, то жарко, и каждое утро я просыпаюсь с тягостными мыслями о том, что не доделала вчера. Погода стоит хорошая, я могла бы описать все окружающие меня пейзажи, рассказать о каждой минуте моего дня, лишь бы рассказывать тебе о себе. Этим летом я прилечу с тобой повидаться пораньше, в середине июня, мне нужно сказать тебе что-то очень важное, что мне хочется разделить с тобой сейчас и всегда. А пока посылаю тебе мою нежность и поцелуи, береги себя.
Сьюзен
2 июня.
Сьюзен,
а я скучаю по твоему голосу. Не утратила ли ты там свою привычку напевать? В твоем письме мне послышались грустные нотки. У нас лето в полном разгаре, и на террасах кафе полно народу. Я скоро перееду, забираюсь все выше и выше. Движение становится все интенсивней, а там я буду ближе к работе. Знаешь, здесь полчаса дороже золота. Все спешат, бегут, и практически невозможно остановиться на тротуаре — рискуешь быть затоптанным толпой. Я частенько задаюсь вопросом, не была ли ты права, отправившись жить туда, где воздух все еще пахнет воздухом. Должно быть, у тебя красивая жизнь, и я с нетерпением жду, когда ты мне о ней расскажешь. Я по уши в работе, но у меня есть для тебя хорошие новости по этому поводу. Что это за важная вещь, о которой ты говоришь? Я жду тебя, как всегда. До скорого.
Целую.
Филипп
