12

– Это вы исправили надпись на ее могиле, да?

– Что, простите? Ну да, но… а кто это говорит?

– Я так и думала. Это Сильви, Шарль… Ты меня не помнишь? Я работала с ней в больнице Питье… Я была на вашем первом причастии…

– Сильви? Ах да, конечно… Сильви

– Я не хочу тебя отрывать, просто хотела…

Ее голос стал хриплым.

– …поблагодарить тебя.

Шарль закрыл глаза, провел рукой по липу, забыл о своей боли, ущипнул себя за нос, сделал последнюю попытку заткнуть себе рот.

Прекрати. Прекрати сейчас же. Это все ерунда, ее личные переживания. Это все твои лекарства, которые не помогают, а только расстраивают психику, и все эти безупречные проекты, которыми до верху забит ваш архив. Сдержись, Бога ради.

– Ты еще здесь?

– Сильви…

– Да?

– От че… От чего она умерла? – не выдержал он.

– …

– Алло?

– Алексис тебе не сказал?

– Нет.

– Она покончила с собой.

– …

– Шарль?

– Где вы живете? Мне нужно с вами встретиться.

– Шарль, говори мне «ты». Как раньше… И у меня кое-что для…

– Сейчас? Сегодня вечером можно? Так когда?

Завтра утром в десять. Он попросил ее еще раз повторить адрес, и тут же взялся за работу.

Шок. Шоковое состояние. Он об этом узнал от Анук. Это когда боль нестерпима, и мозг на время отказывается ее воспринимать.

Полное отупение, без истерики и воплей.

– Так вот почему утки господина Каню, когда им отрезают голову, продолжают носиться, как ненормальные?

– Нет, – отвечала она, поднимая глаза к небу, это просто глупая шутка, ее придумали крестьяне в деревне, чтобы пугать парижан. И это полный идиотизм… Потому что мы ведь ничего не боимся, правда?

Где они могли об этом говорить? Наверняка в машине. Больше всего глупостей она наговорила именно в машине…

Как все дети, мы были страшными садистами, поэтому под предлогом уроков по биологии старались выпытать у нее все, что было самого кровавого в ее профессии. Мы обожали раны, гной, ампутации, подробные описания проказы, холеры, бешенства. Слизь, судороги, раздавленные кончики пальцев. Понимала ли она, что делает? Конечно. Она-то знала, что мы те еще психи, и при случае добавляла и кое-что от себя, а когда видела, что мы достаточно «подкованы», говорила, как ни в чем не бывало:

– Да нет же… Боль – это ведь хорошо…Это счастье, что она существует… Без нее нам не выжить, парни… Да-да! Мы бы совали руки в огонь, вот ты ругнешься, попав молотком по пальцу вместо гвоздя, но зато у тебя все пальцы целы! Все это я вам рассказываю, чтобы… Да что он там размигался своими фарами? Ну давай, жиртрест, обгоняй! Эээ… на чем я остановилась?

– На гвоздях, – вздыхал Алексис.

– Ну да! Вы должны понять: поделки, барбекю там всякие, это вы усекли… Но потом, вот увидите, из-за каких-то вещей вам все равно придется страдать. Я говорю «вещи», но имею в виду вообще-то людей… Людей, ситуации, чувства…

Мы сидели на заднем сиденье, и Алексис крутил пальцем у виска.

– Если я вижу мигающие фары, я и тебя разгляжу, дурачок.

И все же послушайте! Это важно, то, что я вам говорю! Если что-то в вашей жизни причиняет вам страдания, бегите от этого, дорогие мои. Со всех ног. И побыстрей. Обещаете?

– О'кей, о'кей… Будем делать, как утки, не беспокойся…

– Шарль?

– Да?

– Как ты его терпишь?

Я улыбнулся в ответ. Мне было весело с ними.

– Шарль?

– Что?

– Ты понял, что я сказала?

– Да.

– А что я сказала?

– Что боль – это хорошо, потому что она позволяет нам выжить, но что ее надо избегать, даже если головы уже нет…

– Подхалииим… – простонал мой сосед.

Чем ты прикончила себя, Анук Ле Мен? Здоровенным молотком?