7
– Ого! Явился не запылился! Ты вообще-то знаешь, скока щас времени? – подбоченившись, накинулась она на него.
Он отмахнулся от нее и прошел на кухню.
– Ну ты и нахал… И почему не позвонил? Я, заметь, могла бы быть и не одна…
Увидела, как вытянулось его лицо, и рассмеялась.
– Да ладно… Я же сказала, «могла бы», ок? Могла бы… – и поцеловала его.
– Ну проходи, будь как дома, собственно, это твой дом и есть… Welcome home, дорогой, и что же привело тебя сюда? Хочешь поднять мне квартплату… – и спохватившись: – О-па! Что-то ты сам не свой… Снова русские достают?
Он не знал с чего начать, не знал, сумеет ли он это сказать, поэтому выбрал что попроще:
– Я замерз, хочу есть и хочу, чтобы меня любили.
– Черт возьми… Плохо дело! Ладно… Пошли…
– Могу сварганить тебе омлет из не самых свежих яиц на просроченном масле. Пойдет?
Она смотрела, как он ест, открыла банку пива, отклеила свой никотиновый пластырь и стрельнула у него сигарету. Отодвинув тарелку, он молча смотрел на нее.
Она встала, зажгла подсветку вытяжки над плитой, выключила остальной свет, вернулась и поставила табуретку к стене, чтобы облокотиться спиной.
– С чего начнем? – спросила вполголоса.
– Не знаю, – он закрыл глаза.
– Нет, знаешь… Ты всегда все знаешь…
– Нет. Теперь уже нет.
– Ты…
– Что я?
– Ты знаешь, отчего она умерла?
– Нет.
– Ты звонил Алексису?
– Звонил, но забыл спросить…
– Ну ты даешь!
– Он меня взбесил, и я бросил трубку.
– Понятно… Хочешь чего-нибудь на десерт?
– Не хочу.
– И правильно, у меня все равно ничего нет… А коф…
– Лоранс мне изменяет, – перебил он ее.
– То же мне новость, – усмехнулась она. – Ой, прости…
– Это что, ни для кого не секрет?
– Да нееет, я пошутила… Кофе будешь?
– Получается, все знали…
– Есть еще травяной чай «плоский живот», если хочешь…
– Может, это я изменился, а Клер?
– Или «спокойная ночь»… Тоже неплохо, «спокойная ночь»… Расслабляет… Что ты говорил?
– Я больше не могу. Не могу.
– Эй… Ты что это, собираешься нам тут выдать кризис среднего возраста? Midlife crisis, как это теперь называют…
– А что, похоже?
– По-моему, очень…
– Какая гадость. Хотелось бы быть пооригинальнее… Кажется, я начинаю разочаровываться в себе, – пошутил он через силу.
– Ну, все не так уж страшно, да?
– Ты про старость?
– Нет, про Лоранс… Ей же это все равно, что в SPA-салон сходить…! Ну, не знаю… своего рода маска с омолаживающим эффектом… Эти маленькие шалости, в любом случае, намного безопаснее ботокса…
– …
– Да и вообще…
– Что?
– Тебя никогда нет дома. Вкалываешь, как сумасшедший, весь в делах, поставь себя на ее место…
– Ты права.
– Конечно, права! И знаешь, почему? Потому что сама такая же. Ухожу в работу, чтобы не думать. Чем больше я завалена этими гнусными делами, тем лучше. Гениально, думаю, занята надолго вперед… Знаешь, почему я столько работаю?
– Почему?
– Чтобы забыть о том, что масленка моя провоняла…
– …
– И что же, по-твоему, люди должны хранить нам верность? Кому? Чему? И как? Но… ты ведь любишь свою работу?
– Уже не знаю.
– Да любишь. И не кокетничай. И это счастье, за которое надо платить… И потом, у тебя есть Матильда…
– Была.
Она замолчала.
– Кончай, – разозлилась она, – эта девочка не просто совместно нажитое имущество… И потом, ты ведь не ушел от них…
– …
– Или ушел?
– Не знаю.
– Не уходи.
– Почему?
– Одному трудно.
– Ты вроде справляешься…
Она встала, распахнула дверцы шкафчиков, холодильника, везде хоть шаром покати, и посмотрела ему прямо в глаза:
– И это ты называешь жизнью?
Он протянул ей свою чашку.
– У меня нет на нее никаких прав, не так ли? Я имею в виду, юридически…
– Есть. Закон изменился. Ты вполне можешь подать в суд, предоставив свидетельские показания… Только тебе это не нужно, и ты сам это прекрасно понимаешь…
– Почему?
– Потому что она любит тебя, идиот… Ладно, – потянулась она, – ты не поверишь, но мне еще надо поработать…
– Я могу остаться?
– Сколько угодно… Наш допотопный «клик-клак» в твоем распоряжении, вспомнишь молодость…
Она передвинула горы скопившихся на диване вещей и протянула ему две чистые простыни.
Как в старое доброе время, они по очереди побывали в крошечной ванной, почистили зубы одной зубной щеткой, но… все же было не так как прежде.
Столько лет прошло, и самое важное, что они когда-то пообещали сами себе, выполнить им так и не удалось. Единственное, чего они добились, так это что оба платят теперь налогов больше: кто в десять, а кто и в сто раз.
Он растянулся на диване, сокрушаясь о своей спине, и вновь услышал привычный гул наземной линии метро, задававший ритм его бессонных ночей в студенческие годы.
Невольно улыбнулся.
– Шарль, – ее силуэт возник в дверном проеме, как в театре теней. – Я могу задать тебе один вопрос?
– Не стоит. Я ненадолго. Не волнуйся…
– Нет… Я не об этом…
– Валяй…
– Вы с Анук?
– Да… – сказал он, приподнимаясь.
– Вы… Да, нет. Ничего.
– Что, мы?
– …
– Ты хочешь знать, спали ли мы?
– Нет. Ну то есть… я не это хотела спросить. Я скорее… про чувства что ли…
– …
– Извини.
Уходя, она обернулась:
– Спокойной ночи, – добавила она.
– Клер?
– Забудь. Спи.
– Нет, – неожиданно прозвучало в темноте.
Она медленно, стараясь не шуметь, закрыла за собой дверь.
Однако когда по шестой линии метро прогрохотал пятый по счету поезд, он поправился:
– Да.
И уже гораздо позднее, окончательно совладав с собой:
– Нет.
* * *
«В белом платье, волосы убраны, улыбка точь-в-точь как на первой фотографии, под виш…»
Белое платье. Волосы убраны. Точь-в-точь та же улыбка.
Семейное торжество. В тот вечер праздновали всё сразу: тридцатипятилетний юбилей свадьбы Мадо и Анри, окончание Клер первого курса юридического факультета, помолвку Эдит и победу Шарля на конкурсе.
На каком именно? Уже и не помнил. На одном из… Он тогда впервые пришел к родителям с «девушкой». Как ее звали? Он, может, и вспомнил бы, да это совершенно неважно. Девушка, похожая на него самого… Серьезная, из хорошей семьи, миловидная, с чуть полноватыми икрами… Совсем еще зеленая, которой он, должно быть, преподал кое-какие азы в соседней комнате…
Знаешь, Шарль… Как-то некрасиво у тебя получается… Хотя бы имя для приличия вспомни…
Вроде, Лора… Да, Лора… С челкой, такая серьезная, все время требовала темноты, а после секса любила порассуждать о кинетической энергии… Лора Диппель… точно.
Он обнимал ее за талию, говорил громко, произносил тосты, нес околесицу, очень устал за последние месяцы, расслаблялся и, невзирая на свои регалии, плясал, как бог на душу положит.
Он был уже хорош, когда появилась Анук.
– Познакомишь? – улыбнулась она, бросив беглый взгляд на декольте девушки.
Шарль представил их друг другу и тут же отошел в сторону.
– Кто она? – спросила «вычисленная» любительница цифр.
– Соседка…
– А почему у нее волосы мокрые?
Именно такие вопросы она все время и задавала.
– Почему? Понятия не имею. Наверное, она только что из душа!
– А почему она пришла только сейчас?
(Ты посмотри-ка… Как будто в такое время твое появлениеможет оправдать лишь пара абзацев в биографическом словаре Who's Who…)
– Она была на работе.
– А она…
– Она медсестра, – перебил он, – медсестра. Если ты хочешь знать, в какой больнице, в каком отделении, стаж, объем бедер и ее пенсионные отчисления, то спроси у нее сама.
Лора насупилась, он отошел в сторону.
– Ну так как, молодой человек? Вы готовы пожертвовать собой и пригласить на танец даму преклонного возраста? – услышал он голос у себя за спиной, когда вылавливал свою зажигалку из огромной кастрюли с пуншем.
Он улыбнулся ей раньше, чем успел обернуться.
– Отставьте вашу палочку, бабуля. Я в вашем распоряжении.
Белое платье, забавное, красивое платье, насквозь пропитанное кинетической энергией. Все словно сшитое из движения.
Она отрывалась в объятиях своего лауреата. У нее выдался тяжелый день, сражалась с оппортунизмом инфекций и проиграла. Последнее время – постоянно проигрывала. Хотела танцевать.
Танцевать и прикасаться к нему – с его миллионами белых кровяных телец и устойчивой иммунной системой. К нему, такому стыдливому, старавшемуся держаться подальше от ее белого платья, а она, смеясь, все тянула его к себе поближе. Плевать, Шарль, плевать на все! – приказывали ее глаза. – Мы живые, понимаешь? Жи-вы-е!
И он не сопротивлялся, а его подружка смотрела на все это в полном изумлении. Но потом опомнился, облагоразумился, выпустил ее из своих объятий, вернул ей ее энергию, пропорциональную массе. И пошел подышать воздухом под звездами.
– Ничего себе, горяча же твоя соседка…
Да, заткнись ты.
– Ну, я имею в виду, для ее-то возраста…
Вот стерва.
– Мне пора домой.
– Уже? – нехотя спросил он.
– Ты же знаешь, у меня в понедельник устный экзамен, – вздохнула его любимая.
Конечно, он забыл.
– Так пошли?
– Нет.
– То есть?
Достаточно, избавим себя от окончания этого бессмысленного разговора. В конце концов, он вызвал ей такси, и она уехала повторять то, что, по-видимому, и так уже знала наизусть.
Небрежно поцеловал, всячески поддержал и пошел к дому. Под кустами жасмина заскрипел гравий.
– Так значит, ты влюбился?
Хотел ответить, что нет, но признался в обратном.
– Вот и славно…
– …
– И ты… Ты давно ее знаешь?
Шарль поднял голову, посмотрел на нее, улыбнулся, опустил голову.
– Да.
Потом пошел на шум голосов.
Давно…
Он разволновался, несколько раз искал ее глазами, не находил, выпил, забылся, забыл ее.
Но когда сестры потребовали тишины, музыка смолкла, свет погас, когда внесли огромный торт и поставили его перед матушкой, молитвенно сложившей руки, а отец достал из кармана заготовленную речь под бесконечные возгласы «тсс», «охи», «ахи» и опять «тсс», чья-то рука взяла его и вытащила из этого круга.
Он пошел за ней, поднялся вслед за ней по ступенькам, до него еще долетали обрывки торжественной речи: «столько лет… дорогие дети… трудности… доверие… поддержка… всегда…», потом она отворила первую попавшуюся дверь и повернулась к нему.
Дальше они не пошли, остались стоять в темноте, и единственное, что в тот момент он мог сказать о жизни в целом – это то, что ее волосы уже не мокрые.
Она прижала его с такой силой, что ручка двери врезалась ему в поясницу. Однако он этого даже не осознавал, не чувствовал боли; она уже целовала его.
Они так долго этого хотели, и теперь буквально растворялись друг в друге.
Осыпали друг друга поцелуями, искушали…
Никогда не были так далеки…
Шарль сражался со шпильками ее пучка, она билась с его ремнем, он откидывал ее волосы, она расстегивала его брюки, он старался держать ее лицо прямо перед собой, она все время опускала его вниз, искал слова, те самые, которые повторял тысячу раз, и которые менялись вместе с ним все эти годы, но она умоляла его молчать, он заставлял ее смотреть на него, а она скользила в сторону и кусала его за ухо, он утыкался в ее шею, а она терзала его до крови, он еще по сути до нее и не добрался, а она уже обвилась вокруг его ноги и оперлась о него, постанывая.
Держал в своих руках любовь всей своей жизни, мадонну своего детства, самую красивую женщину на свете, наваждение всех его бессонных ночей, вдохновительницу всех его побед, тогда как у нее руки тоже были заняты…
Вкус крови, количество выпитого алкоголя, запах ее пота, ее приглушенные стоны, боль в спине, неистовство, властность, ее руки – все это никак не затронуло его fine amor. Он был сильнее, ему удалось остановить ее, и ей пришлось слушать, как он шепчет ее имя. Но где-то вдалеке проехала машина с зажженными фарами, и он увидел ее улыбку.
И отступился. Отпустил ее руки, ее витые браслеты, сел и закрыл глаза.
Она дотронулась до него, стала гладить, уселась верхом, облизала его пальцы, веки, зашептала в ухо невнятные слова, резко дернула за подбородок в сторону, чтобы он вскрикнул, заставляя молчать, схватила его ладонь, плюнула в нее, засунула ее куда хотела, извивалась, двигалась взад-вперед, тянула его за собой, почти ломала его…
Да будь он проклят! Проклят такой, какой есть! Прокляты все его чувства. И проклята, проклята вся эта фальшь! – он оттолкнул ее.
Он не хотел.
А ведь он столько об этом мечтал. Дикие оргии, самые невероятные эротические фантазии, разорванная одежда, ее боль, ее наслаждение, ее стоны, их слюна, сперма и поцелуи… Все. Все что угодно, он представлял себе, только не это. Он слишком любил ее.
Хорошо, плохо, черт знает как, в любом случае – слишком.
– Не могу, – простонал он. – Не могу я так…
Она на какое-то мгновение растерялась, замерла, потом упала на него, лицом на грудь.
– Прости, – твердил он, – про…
Отстранившись, она в последний раз качнула бедрами, оправляя платье. Молча одела его, затянула ремень, разгладила рубашку, улыбнулась, увидев, сколько не хватает пуговиц, потом смягчилась, опустила руки, нежно прижалась к нему снова и позволила, наконец, себя обнять.
Прости. Прости. Единственное, что он мог сказать. Он даже не знал, к кому обращается, к ней или к самому себе… К ее прекрасной душе или к своему мужскому естеству.
Прости.
Он сжимал ее крепко, вдыхал ее запах, гладил волосы, наверстывал опоздание в двадцать лет и десять минут, потерянные только что. Слышал, как бьется ее сердце, сдерживал отчаяние, но снизу уже доносились аплодисменты, а он все искал… другие слова.
Другие слова.
– Прости.
– Нет… Это все я, – прошептала она еле слышно, – я… – осеклась. – Я думала, ты уже взрослый…
Его звали. Искали в саду. Шарль! Иди фотографироваться!
– Иди к ним. Оставь меня. Я спущусь чуть позже.
– Анук…
– Оставь меня, говорю.
Я взрослый, хотел он ей возразить, но последнюю свою реплику она произнесла таким тоном, что он не решился. Подчинился ей и отправился фотографироваться с сестрами и родителями, как послушный мальчик, каким он и был.
***
У Клер погас свет.
Потом она сделала аборт.
Алексис продолжал катиться по наклонной.
Но играл, говорят, как бог…
Шарль уехал. Сначала в Португалию, потом в США.
Отучился в Технологическом институте в Массачусетсе, покинул его с красивой медалью, приличным английским – достаточным для перевода любовных песен, и австралийской невестой.
По дороге домой с невестой расстался.
Переживал. Сильно. Работал на других. Получил, наконец, свой последний диплом. Вступил в Ассоциацию архитекторов. Открыл собственное агентство. По неясным причинам выиграл тендер, о котором не мог и мечтать. Чуть не надорвался тогда. Усвоил, наконец, на горьком опыте, что «ответственность независимого архитектора безгранична, и все, что он говорит, делает или пишет, должно быть документально подтверждено». С тех пор стал требовать расписки всякий раз, когда точил карандаш. Взял в компаньоны парня, намного талантливее себя, но менее предприимчивого. Всю славу, почести и интервью предоставил ему. Ушел в тень, вздохнул с облегчением, самую неблагодарную работу взвалил на себя, пробивая дорогу их начинаниям.
Вновь стал встречаться с Анук. Обедал с ней по-приятельски, вспоминали только о его детстве. По-прежнему находил ее очень красивой, но не давал ей повода об этом догадаться. Похоронил бабушку. Окончательно разругался с Алексисом. Именно в эти годы начал лысеть, и уже в таком, «высоколобом» виде приобрел некоторую известность. Плешь как знак качества, или «породу сразу видно», как сказали бы животноводы. В последний раз подержал ее руку. Не хватило духу понять, что она погибает. Отменил один обед, слишком много работы, потом другой, третий.
Отменил все.
Заполнял экспликации к планам, купил квартиру, пережил несколько романов, перестал ходить в джаз-клубы, которые нагоняли на него тоску, однажды среди «мелких» клиентов «без договора» ему попался мужчина, который дорожил своим мрамором и у которого была красивая жена.
Построил кукольный домик.
И переехал в него.
Заснул практически на полу, на продавленном раскладном диване, в стенах, где жил, когда все это происходило.
В общем-то, ничего особенного.
Вернулся к отправной точке, потеряв любимую, одну и другую, а может, еще и третью, а через несколько часов у него будет страшно болеть спина.
