8
Перелет со скоростью девятьсот километров в час. Едва успел включить ноутбук, как командир корабля уже объявлял, что температура в Москве + два градуса, желал всем приятного пребывания в столице и бодро тараторил прочую дребедень авиаальянса «Скай Тим».
В аэропорту его встретил Виктор, шофер с мягкой, беззубой улыбкой (дырка – зуб – дырка – два зуба), который, как он понял, проведя с ним в пробках не один десяток часов (нигде в мире Шарлю не доводилось проводить столько времени на заднем сидении автомобиля. Сначала он был озадачен, потом обеспокоен, потом раздражен, потом взбешен, а потом… смирился. Так вот что значит знаменитый русский фатализм, думал он. Смотреть сквозь запотевшее стекло, как все твои добрые намерения тонут в колоссальном бардаке, окружающем тебя), в прежней жизни был звукоинженером.
Он был болтлив, рассказывал массу потрясающих историй, в которых его пассажир не понимал ни слова, и еще курил сигареты с чудовищным запахом, доставая их из прелестных пачек.
Когда у Шарля звонил мобильный и он утыкался в трубку, тот, видимо из деликатности, спешил погромче врубить музыку. Отнюдь не балалайки, и даже не Шостаковича, а свой любимый местный рок. От «эффекта Ларсена» темнело в глазах.
Удручающе!
Как-то вечером, на заправке, Виктор снял рубашку и наглядно продемонстрировал всю свою жизнь. Все ее этапы подрагивали на его теле в виде татуировок. Он развел руки в стороны и, словно балерина, исполнил полный поворот, а Шарль смотрел на него круглыми глазами.
Это было… удивительно…
Повидался с местными приятелями: соотечественниками, немцами, русскими. Выдержал множество встреч, совещаний, вздохов, насмешек, придирок по пустякам, один невозможно долгий обед, потом снова надел каску и сапоги. Ему что-то много и долго говорили, сбивали с толку, хлопали по спине. Когда увидел ребят из Гамбурга, окончательно развеселился: те приехали устанавливать климатическое оборудование. Вот только где, спрашивается, они собирались это делать?
Да, в конце концов, развеселился. Чего из себя Наполеона строить, когда стоишь по колено в дерьме.
Пошел к бытовкам начальства, где его ждали два типа, точь-в-точь персонажи из фильма братьев Карл Маркс. Покруче настоящих, со здоровенными пушками, похожие на ковбоев в состоянии абстинентного синдрома. Нервные, бледные, уже раздраженные. Уже рвущиеся в бой…
Милиция, сообщили ему.
А! ну конечно.
Все остальные, приглашенные для беседы, в основном рабочие, говорили разве что по-русски. А где же переводчик, который обычно работал с ним? Баланда позвонил в офис Павловича. Его заверили, что молодой человек, прекрасно говорящий по-французски, уже в пути. Хорошо. А вот и он, стучит в дверь, весь красный и запыхавшийся.
Началась беседа. Скорее допрос.
Когда очередь дошла до него, довольно быстро понял, что мимика Старского и Хатча не вполне адекватна его словам. Повернулся к переводчику:
– Они понимают, что вы им сейчас говорите?
– Нет, – отвечал тот, – они говорят, таджик не пить. Гм…
– Нет, то, что я вам только что сказал? Про контракты господина Королева…
Переводчик кивнул, снова заговорил, милицейские глаза округлились.
Так что?
– Их говорят вы гарантёр.
??!?
– Извините, что спрашиваю, а вы… вы как давно говорите по-французски?
– В Грейнообле… – отвечает он с ангельской улыбкой.
Вот черт…
Шарль потер глаза.
– Sigarjet? – спросил он у младшего из шерифов, постучав по губам большим и указательным пальцами.
Spassiba.
Выдохнул клуб дыма – восхитительное облако углекислого газа и чистого отчаяния, уставился на потолок, откуда свисала державшаяся на двух гвоздях разбитая лампа дневного света.
Снова подумал про Наполеона… Как он недавно прочел, этот гениальный полководец проиграл Бородинское сражение, потому что у него был насморк.
Неизвестно почему вдруг почувствовал с ним солидарность. Нет, парень, ты не виноват… Твое дело было заведомо проиграно… Эти ребята нам не по зубам.
Нет, не по зубам…
Fiat Lux! Да будет свет! – наконец появился и сам Павлович в сопровождении некоего «должностного лица». Приятеля деверя сестры тещи правой руки Лужкова, или что-то в этом роде.
– Лужков? – удивился Шарль, – you mean… the… the mayor? Павлович не стал ему отвечать, был слишком занят: знакомил присутствующих.
Шарль вышел на улицу. В таких случаях он всегда выходил, и все ему были за это только признательны.
Супертолмач немедленно его нагнал, пришлось проявить к нему некоторый интерес:
– Так значит, вы были в Гренобле?
– Нет, нет! – поправил тот, – я жить здесь в день.
Ну-ну.
Давно стемнело. Техника затихла. Некоторые рабочие здоровались с ним, другие толкали их в спину, чтобы шли быстрее. Виктор повез его в гостиницу.
Дорогой, как всегда, Баланда обучался русскому языку. Roubles это «рубли», euros это «евра», dollar эээ… это «доллар», идиотские водительские выражения разного рода: «Ну давай же! Поехали!» это «Казел!», «Дай проехать, кретин!», это «Мудак!», а еще «Cheveli zadam». (Ну и что-то еще в том же духе…)
Шарль рассеянно повторял про себя «урок», загипнотизированный растянувшимися на многие километры одинаковыми панельными многоэтажками. Еще когда он был студентом и впервые попал в Восточную Европу, они произвели на него неизгладимое впечатление. Словно все худшее с наших окраин, наши самые чудовищные ашелемы разрастались здесь с невероятной скоростью,
А как же русская архитектура?… Да, Русская Архитектура, ведь была же она когда-то.
Вспомнил монографию Леонидова, которую ему подарил Жак Мадлен…
Всем известная история… Все красивое уничтожили, потому что красивое, а значит, буржуазное, потом народ запихнули в… вот в это… а в то красивое, что уцелело, поселилась номенклатура.
Да, знаем. И вообще, не к лицу разглагольствовать об убожестве, сидя на кожаном сиденье в салоне мерседеса с климат-контролем, где градусов на двадцать теплее, чем в их подъездах.
Что скажешь, Баланда?
Да, но все-таки…
Давай, давай… Cheveli zadam.
***
Пока в ванне набиралась вода, позвонил в парижский офис, сообщил новости дня Филиппу, главному своему партнеру по данному проекту. Узнал, что его ожидают мейлы, на которые нужно ответить срочно. И еще ему надо позвонить в проектное бюро.
– Зачем?
– Ну… Из-за этой истории со вторым слоем… Ты чего смеешься? – забеспокоились на том конце провода.
– Прости. Это нервное.
Разговор перешел на другие проекты, стройки, сметы, проценты, проблемы, постановления, сплетни в их окружении, и под самый конец Филипп объявил ему, что Сингапур у них увел Марескен со своей шайкой.
Вот как?
Он уж и не знал, огорчаться или радоваться.
Сингапур… десять тысяч километров, семь часов разницы…
Внезапно, в одну секунду, вспомнил, что смертельно устал, что не высыпался… вот уже месяцы, годы, и что сейчас перельется ванна.
Выключив воду, вернулся в комнату, нашел розетки для своих многочисленных «зарядников», бросил пиджак поперек кровати, расстегнул несколько пуговиц на рубашке, присел на корточки, помедлил в нерешительности перед холодным светом распахнутого минибара, потом вернулся к кровати и сел возле своего пиджака.
Вынул ежедневник.
Как будто заинтересовался завтрашними встречами.
Как будто ненароком перелистал.
Как будто машинально. Просто так. Из удовольствия вдали от дома потеребить в руках что-то свое, родное.
А потом, надо же…
Наткнулся на телефон Алексиса Ле Мена.
Вот так так…
Сотовый лежал на ночном столике.
Посмотрел на него.
Едва успел набрать код Франции и две первые цифры номера, как предательски прихватило жи… Бросил телефон и ринулся в туалет.
Подняв голову, наткнулся на свое отражение в зеркале.
Брюки на полу, икры бледные, колени острые, рубашка расхристанна, лицо напряженное, взгляд несчастный.
Старик, да и только…
Закрыл глаза.
И облегчился.
Вода в ванной показалась ему прохладной. Его познабливало. Кому еще он мог бы позвонить? Сильви… Других близких подруг у нее, кажется, не было… Но… как же ее найти? Как ее фамилия? Бреман? Бремон? Да и общались ли они в последнее время? Сможет ли она хоть что-то ему рассказать?
Да и… хотел ли он сам что-то узнать?
Она умерла.
Умерла.
Он больше никогда ее не услышит.
Ни ее голоса.
Ни ее смеха.
Ни ее проклятий.
Не увидит, как ее губы кривятся, дрожат или растягиваются в улыбке. Не сможет смотреть на ее руки. На запястье, на рисунок вен, на круги под глазами. Уже никогда не узнает, что она скрывала, так хорошо, так плохо, так глубоко, за усталыми улыбками или дурацкими гримасами. Не сможет подсматривать за ней. Не сможет неожиданно схватить ее за руку…
Неужели то, что он узнает причину ее смерти, заменит ему все это? Что ему это даст? Дата смерти. Подробности. Точный диагноз. Неподатливое окно. Одно неверное движение. Последнее.
Нет, честно говоря…
Такая игра, пожалуй, не стоит свеч.
Шарль Баланда оделся во все чистое и, стиснув зубы, затянул на ботинках шнурки.
Он знал. Знал, что боится узнать правду.
Но гордец, сидящий в нем, похлопывал того, другого по плечу и твердил: Да, ладно. Перестань… Ты помнишь ее, вот и хорошо… И помни ее такой, какой знал… Ты все испортишь… Только так ты можешь отдать ей последний долг, ты же знаешь… Сохранить ее вот таким образом… Живой и только живой.
А другой, трусливый, все давил на затылок и шептал ему на ухо: Ну конечно, ты ведь почти уверен, что она и умерла так же, как жила?
Одна, одна-одинешенька. И как придется.
Совершенно потерянная в этом мире, который был для нее слишком мал. А что ее убило? Не трудно догадаться… Пепельницы, переполненные окурками, или выпитые стаканы вина, которые никогда не приносили ей облегчения. Или кровать, которую она больше не расстилала. Или… А сам-то что? К чему теперь кадилом размахивать да тоску нагонять? Где ты раньше-то был? Не обделывался бы сейчас со страху…
Эй, парень, ладно, держи себя в руках, знаешь сам, куда бы она послала тебя с этим твоим сочувствием.
Да заткнитесь вы оба, – заскрипел он зубами, – помолчите!
И раз уж он был такой гордый, то именно трус принялся набирать номер его злейшего врага.
Что он скажет? «Баланда на проводе», или «Это Шарль…», или «Это я»?
На третьем гудке почувствовал, что рубашка липнет к спине. На четвертом – пересохло во рту. На пятом…
На пятом услышал щелчок автоответчика, и женский голос зачирикал: «Здравствуйте, вы позвонили Корине и Алексису Ле Мен, оставьте ваше сообщение, и мы вам перезвоним, как только…».
Кашлянул, чтобы прочистить горло, помолчал несколько секунд, автоответчик записал его дыхание на расстоянии нескольких тысяч километров, и повесил трубку.
Алексис…
Надел плащ.
Женат…
Захлопнул за собой дверь.
На женщине…
Вызвал лифт.
На женщине по имени Корина…
Зашел в него.
И она живет с ним вместе, в одном доме…
Спустился на шесть этажей.
В доме, где есть автоответчик…
Пересек холл.
И…
Устремился на свежий воздух.
Значит, и тапочки тоже есть?
– Please, Sir!
Шарль обернулся. Консьерж тряс чем-то над стойкой. Хлопнул себя по лбу, вернулся, взял свою связку ключей, отдав взамен ключ от комнаты.
Его ждал другой шофер. Куда менее колоритный и на французской машине. Приглашающая сторона расстаралась, но он не строил иллюзий относительно предстоявшего мероприятия, просто возвращался к работе, как старый служака на фронт… И только когда они въехали в ворота посольства, решился наконец выпустить из рук свой сотовый.
Ел мало, претенциозная роскошь Игумновского особняка его на этот раз вовсе не впечатлила, отвечал на вопросы, которые ему задавали, выдавал истории, которые от него ждали. Прекрасно справлялся с ролью, держался прямо, приборов не ронял, уверенно подходил к раздаче, перекидывался шутками и намеками с окружающими, пожимал плечами, когда требовалось, кивал головой и даже смеялся впопад, а между тем его мир пошатнулся, дал трещину и рушился на глазах.
Посмотрел на свои пальцы, напряженно сжимавшие бокал: аж побелели.
Почему бы не разбить его, этот бокал? Пойдет кровь, можно будет встать и уйти…
Анук вернулась. Анук вновь заняла свое место. Заполнила собою все. Как раньше. Как всегда.
Отсюда, или оттуда, она смотрела на него. Подсмеивалась над ним, комментировала манеры соседей по столу, их спесь, драгоценности на дамах, бессмысленность происходящего и спрашивала, как он здесь оказался.
– Что ты там делаешь, Шарль?
– Я на работе.
– Да что ты?
– Да.
– …
– Анук… Прошу тебя…
– Так ты даже помнишь, как меня зовут?
– Я все помню.
Ее лицо потемнело.
– Нет, не говори так… Есть некоторые вещи… И моменты… я бы… хотела, чтобы ты их забыл…
– Нет. Не верю. Хотя…
– Хотя что?
– Возможно, мы говорим о разных вещах…
– Надеюсь, – улыбнулась она.
– Ты…
– Я…
– Ты все такая же красивая…
– Замолчи, идиот. Встань. Посмотри… Они все возвращаются в зал…
– Анук?
– Что, мой хороший?
– Где ты была все это время?
– Где я была? Это у тебя надо спросить… Ну же, давай, иди к ним. Тебя все ждут.
– Все в порядке? – спросила супруга посла, жестом приглашая его сесть в кресло.
– Да, спасибо.
– Вы уверены?
– Просто устал…
Да ладно, полноте…
На усталость все можно свалить. Сколько лет он уже это делал, ловко прячась в мягких складках ее мятых одежд? За этой ширмой, такой пристойной и такой удобной…
И впрямь, в усталости есть некий шик, как будто знак удачной карьеры. И даже что-то лестное. Орден за заслуги, приколотый к неприкаянному сердцу.
Он лег спать, думая о ней и удивляясь в который раз, насколько справедливы самые избитые банальности. Когда в крышку гроба уже вбиты гвозди, вдруг спохватываешься: «Я не успел с ней как следует попрощаться…» или «Если бы я знал, я бы попрощался с ней иначе…» или «Мне еще столько всего нужно было ей сказать…»
А я с тобой даже не попрощался.
На сей раз не ждал от нее ответа. Ночь на дворе, а ночью ее никогда не было рядом. Или она дежурила в больнице, или же погружалась в летопись собственной жизни, в изучение планов своих великих сражений, взяв в подручные Джони Уокера и Питера Стьювесант, которые помогали ей вовремя перевернуть страницу и выдвинуть легкую кавалерию. Постепенно она впадала в забытье, капитулировала и, наконец, засыпала.
Моя Анук…
Если рай существует, ты уже наверняка соблазняешь святого Петра…
Уверен в этом. Вижу тебя.
Вижу, как ты взъерошиваешь ему бородку бабочкой, как забираешь у него из рук ключи и вешаешь их себе на пояс.
Когда ты была в порядке, ты могла все на свете, стоило тебе только захотеть, и ты устраивала нам, детям, просто райскую жизнь.
Сколько дверей ты распахнула перед нами своей улыбкой? Сколько раз мы с тобой пролезали без очереди? Сколько раз катались зайцем? Сколько нарушили всяких правил?
Сколько оскорблений пропустили мимо ушей, на скольких зануд наплевали, сколько препятствий преодолели, сколько запретов обошли?
«Возьмите меня за руки, парни, – заговоршически говорила ты, – и все будет хорошо…» Конечно, мы обожали, когда ты нас, сосунков, называла парнями, до боли сжимала наши руки и шла на штурм. Мы дрожали от страха, порою бывало и больно, но мы готовы были идти за тобой хоть на край света.
Твой старенький фиат был нашим кораблем, ковром-самолетом, дилижансом. Ты подгоняла свою тарантайку, бранясь, как здоровяк Хэнк из «Лаки Люка»: Но! Шевелись, старая кляча!!! Ты лихо мчалась по окружной, пожевывала сигарету и сплевывала табак прямо в окно, радостно глядя, как мы подпрыгиваем от изумления.
За тобой трудно было поспеть, зато никакой телевизор нам был не нужен. И все было возможно.
Все.
Если только не отпускать твою руку…
А помнишь, как однажды ты устроила нам целое представление, когда от сгущенки Nestle мы уже перешли на Мальборо? Мы возвращались со свадьбы Каролин и, должно быть, дрыхли на заднем сиденье, продолжая подтанцевать во сне, как вдруг нас разбудили твои испуганные крики.
«Алло, алло. Икс-Б 12, вы меня слышите?»
Мы обалдело озирались, приходя в себя: машина с выключенными фарами стояла посреди поля, а ты разговаривала с прикуривателем при неверном свете потолочной лампочки. «Вы меня слышите? – молила ты. – Наш корабль на рейде, мои джедаи по уши в мазуте, а повстанцы у нас на хвосте… Что мне делать, Оби-Уан-Кеноби?»
Алексису было не до шуток, еле ворочая языком, он грязно выругался, испугав стоявшую рядом корову, но ты так хохотала, что не могла его слышать. «Нечего таскать меня на всякие идиотские фильмы!» Потом мы вернулись в колею гиперпространства, а я еще долго смотрел на твое улыбающееся в зеркале лицо.
Я видел перед собой девчонку, какой ты была когда-то или могла бы быть, если бы тебе тогда разрешали проказничать…
Сидя у тебя за спиной, я смотрел на твой затылок и думал про себя: не потому ли ты превратила нашу жизнь в сказку, что у тебя самой было хреновое детство?
И понимал, что тоже старею, вместе с тобой…
Иногда я трогал тебя за плечо, чтобы проверить, не спишь ли ты, и однажды ты положила свою руку на мою. У платежного терминала ты ее забрала, но сколько же звезд было в ту ночь на небе!
Сколько звезд…
Да, если рай существует, то там, наверху, уж ты-то, наверняка, задашь им жару… Ну, а здесь? Что здесь осталось после тебя?
Заснул, вытянув руки вдоль тела. Голый, грязный, одинокий, на Смоленской улице, в Москве, в России. На этой маленькой планете, которая вдруг стала, и это последнее, о чем он успел подумать, бесконечно скучной.
