Маргерит Дюрас
Плотина против Тихого океана

Посвящается Роверу

Часть первая

Идея купить эту лошадь понравилась им тогда всем троим. Пусть хоть затем, чтобы заработать на курево для Жозефа. Во-первых, это была какая-никакая, а все-таки идея, и это значило, что у них еще могут возникать идеи. К тому же лошадь хоть как-то связывала их с внешним миром, и они чувствовали себя менее одинокими, еще способными что-то получить от этого мира, пусть немного, даже ничтожно мало, но все-таки получить нечто, чего у них до сих пор не было, и забрать к себе, на пропитанную солью равнину, где сами они давно пропитались тоской и горечью. Такая это штука, перевозки: даже из пустыни, где ничего не растет, можно что-то вытянуть, перевозя через нее тех, кто там не живет, людей из большого мира.

Это продолжалось неделю. Лошадь оказалась слишком старой — гораздо старше, по лошадиным меркам, чем мать, — настоящей столетней старухой. Она честно пыталась делать то, что от нее требовали и что было явно выше ее сил, потом околела.

Когда они снова остались без лошади на этой дикой равнине, им стало тошно, так тошно среди вечного бесплодия и одиночества, что они тут же решили отправиться назавтра в Рам, поглядеть на людей и хоть немного развеяться.

Их ожидала там встреча, которой суждено было изменить всю их жизнь.

Выходит, всякая идея хороша, если только она заставляет человека шевелиться и что-то делать — пусть даже шиворот-навыворот, например, покупать издыхающих лошадей. Да, всякая идея хороша, даже если она оборачивается жалкой неудачей, потому что по крайней мере обостряет жажду перемен, которая никогда не овладела бы ими с такой силой, если бы они с самого начала считали свои идеи никуда не годными.

Итак, в тот вечер, около пяти часов, издали, со стороны Рама, в последний раз раздался жесткий стук повозки Жозефа.

Мать покачала головой.

— Что-то рано, наверно, желающих нашлось не много.

Вскоре послышались крики Жозефа, щелканье кнута, и повозка появилась на дороге. Жозеф сидел впереди. Сзади — две малайки. Лошадь шла еле-еле, даже не шла, а волочила ноги, царапая копытами дорогу. Жозеф нахлестывал ее кнутом, но он мог с тем же успехом хлестать дорогу. Поравнявшись с бунгало, Жозеф остановился. Женщины слезли и двинулись пешком по направлению к Каму. Жозеф спрыгнул с повозки, взял лошадь под уздцы и свернул на дорожку, ведущую к бунгало. Мать ждала его на площадке перед верандой.

— Она вообще не желает больше идти, — сообщил Жозеф.

Сюзанна сидела в тени под бунгало, прислонясь к свае. Она встала и подошла к ним поближе, не выходя, однако, на солнце. Жозеф распряг лошадь. Ему было очень жарко, по щекам из-под шлема стекали струйки пота. Покончив с этим делом, он отступил от лошади на шаг и принялся ее осматривать. Мысль затеять эти перевозки, чтобы попытаться хоть чуть-чуть подработать, пришла ему в голову на прошлой неделе. За двести франков он купил все, что нужно, — лошадь, повозку и упряжь. Но не мог же он знать, что лошадь попадется такая старая? По вечерам, когда ее распрягали, она неизменно отправлялась на покрытый молодыми всходами склон перед бунгало и стояла там часами, свесив голову. Изредка она принималась щипать траву, но словно по рассеянности, как будто дала себе зарок больше никогда не есть, но на секунду вдруг забылась. Никто не понимал, что с ней, даже учитывая ее старость. Накануне Жозеф принес ей рисовую лепешку и несколько кусков сахара в надежде пробудить у нее аппетит, но, понюхав угощение, лошадь равнодушно вернулась к сомнамбулическому созерцанию всходов риса. Наверняка за всю предыдущую жизнь, прошедшую в перевозках древесины из леса на равнину, она никогда не ела ничего, кроме желтой высохшей травы на раскорчевках, и в теперешнем своем состоянии уже не имела желания пробовать что-то новое.

Жозеф подходил к ней, гладил по холке.

— Ешь! — кричал он. — Ешь!

Лошадь не ела. Жозеф вначале говорил, что у нее, наверно, туберкулез. Мать говорила, что нет, просто лошадь, вроде нее самой, хочет тихо подохнуть, потому что ей надоело жить. И все-таки до сих пор она не только каждый день проделывала путь от Рама до Банте и обратно, но и отправлялась сама по вечерам на склон — еле волоча ноги, но все-таки сама. Сегодня — нет, сегодня она стояла перед Жозефом неподвижно. Только время от времени слегка пошатывалась.

— Дело — дерьмо, — сказал Жозеф. — Она даже не хочет идти пастись.

Подошла мать. Она была босиком, в большой соломенной шляпе, надвинутой до бровей. Жидкая седая косица, перехваченная резинкой, вырезанной из автомобильной камеры, свисала ей на спину. Широкое гранатового цвета платье без рукавов, сшитое из местного производства материи, было вытерто на выпуклостях груди, низкой, но все еще полной, свободно колыхавшейся под платьем.

— Я говорила тебе, не покупай ее! Двести франков за подыхающую клячу и полуразвалившийся драндулет!

— Заткнись, если не хочешь, чтоб я свалил отсюда, — сказал Жозеф.

Сюзанна вышла из-под бунгало и тоже подошла к ним. На ней, как и на матери, была соломенная шляпа, из-под которой выбивалось несколько каштановых прядей с рыжеватым отливом. Она была босиком, как Жозеф и мать, в черных штанах до колен и голубой кофте без рукавов.

— Свалишь — правильно сделаешь, — сказала Сюзанна.

— Тебя забыл спросить, — огрызнулся Жозеф.

— А напрасно!

Мать бросилась на дочь, пытаясь дать ей оплеуху. Сюзанна увернулась и снова укрылась в тени под бунгало. Мать принялась хныкать. У лошади, видимо, почти отнялись задние ноги. Она не шла. Жозеф бросил недоуздок, за который тянул ее, и стал подталкивать сзади. Рывками, по-прежнему шатаясь, лошадь доковыляла до склона. Там она остановилась и уткнулась мордой в нежную зелень всходов. Жозеф, мать и Сюзанна застыли, с надеждой глядя на нее. Но напрасно. Она потерлась мордой об зелень, еще один раз, последний, приподняла голову, потом уронила ее снова, и голова безжизненно, тяжело повисла на длинной шее, так что толстые губы касались верхушек стеблей.

Жозеф постоял в нерешительности, круто повернулся, закурил и зашагал к повозке. Он свалил упряжь в кучу на переднем сиденье и поволок повозку к дому.

Обычно он оставлял ее у лестницы, но сегодня затащил под бунгало и поставил в глубине, между центральными сваями.

Потом задумался, что бы еще такое сделать. Он обернулся, взглянул еще раз на лошадь и двинулся дальше к сараю. Тут он словно впервые заметил сестру, которая сидела, прислонясь спиной к свае.

— Какого черта ты тут торчишь?

— Жарко, — сказала Сюзанна.

— Всем жарко.

Он вошел в сарай, вытащил мешок карбида и отсыпал в жестянку. Потом отнес мешок назад в сарай, вернулся и стал разминать карбид пальцами. Он потянул носом воздух и сказал:

— Оленухи ужасно воняют, надо их выкинуть. Не понимаю, как ты можешь здесь сидеть.

— Они воняют меньше, чем твой карбид.

Он встал и снова направился к сараю с жестянкой в руках. На полпути передумал, вернулся к повозке и изо всей силы пнул ногой колесо. После чего решительным шагом поднялся по лестнице в бунгало.

Мать снова взялась за прополку. Она уже в третий раз сажала красные канны на склоне, примыкавшем к площадке перед бунгало. Они неизменно засыхали, но мать упорствовала. Впереди капрал перекапывал политую предварительно землю. Он глох с каждым днем, ей приходилось кричать все громче и громче, давая ему указания. Недалеко от моста, почти у самой дороги, жена и дочь капрала ловили в болотце рыбу. Уже не меньше часа они сидели в грязи на корточках и удили. Эта рыба, вечно одна и та же, которую жена и дочь капрала вылавливали для них каждый вечер все в той же луже перед мостом, была их основной пищей уже больше трех лет.

Под бунгало можно было посидеть более или менее спокойно. Жозеф оставил сарай открытым, оттуда веяло прохладой и воняло оленухами. Их было три, и один олень. Жозеф подстрелил оленя и одну из оленух позавчера, а двух других три дня назад — эти уже не кровоточили. У позавчерашних сквозь разжатые зубы сочилась кровь. Жозеф охотился часто, иногда через ночь. Мать ругалась, что он зря переводит порох, убивая оленух, которых через три дня приходится выбрасывать в речку. Но Жозеф был не в состоянии вернуться из леса с пустыми руками. И все трое делали вид, будто собираются их есть, подвешивали под бунгало и ждали, пока они протухнут, чтобы выбросить. Их уже тошнило от этих оленух. С некоторых пор они предпочитали темное мясо длинноногих ибисов, которых Жозеф стрелял в устье речки, в больших соленых болотах, окружавших концессию со стороны моря.

Сюзанна ждала, когда Жозеф позовет ее купаться. Она не хотела первая выходить из-под бунгало. Лучше подождать. Когда рядом был Жозеф, мать не так ругалась.

Жозеф спустился.

— Давай быстрей! Ждать я тебя не буду.

Сюзанна побежала наверх надевать купальник. Не успела она переодеться, как мать, видевшая, что она поднимается по лестнице, уже начала кричать. Она кричала не для того, чтобы ее лучше расслышали. Она орала просто так, что в голову придет, ни к кому не обращаясь, без всякой связи с происходящим. Когда Сюзанна вышла, она обнаружила, что Жозеф, не реагируя на вопли матери, снова воюет с лошадью. Он изо всех сил тянул вниз ее голову, пытаясь пригнуть морду к траве. Лошадь не сопротивлялась, но и не ела. Сюзанна подошла к нему.

— Ну, пошли.

— Похоже, всё, — печально сказал Жозеф. — Она подыхает.

Он отошел скрепя сердце, и они вместе двинулись в сторону деревянного моста, к самому глубокому месту речки.

Когда дети видели, что Жозеф идет купаться, они бросали свои игры на дороге и неслись к воде. Те, кто подбегали первыми, ныряли вслед за ним, остальные сыпались гроздьями позади в серую пену. Обычно Жозеф играл с ними. Он сажал их на плечи, подбрасывал, а иногда, позволив кому-нибудь из них уцепиться себе за шею, плыл по течению с замирающим от восторга мальчишкой чуть ли не до самой деревни за мостом. Но сегодня у него не было настроения играть. Он кружил в узкой глубокой заводи, как рыба в банке. Лошадь вдали, на склоне, не шевелилась. Среди выжженной солнцем каменистой равнины она казалась неодушевленным предметом.

— Не знаю, что с ней, — сказал Жозеф, — но она подыхает, это точно.

Он снова нырял, и вслед за ним ныряли дети. Сюзанна плавала хуже, чем он. Время от времени она выходила из воды, садилась на берегу и смотрела на дорогу, тянувшуюся мимо бунгало от Рама к Каму, и дальше, намного дальше, к городу — самому большому городу в колонии, столице, лежащей за восемьсот километров отсюда. Настанет день, когда перед бунгало наконец остановится автомобиль. Из него выйдет мужчина или женщина, чтобы что-то спросить или попросить помощи у нее или у Жозефа. Она не представляла себе, что именно они могут спросить: на всей равнине была одна-единственная дорога, которая вела в город из Рама через Кам. Сбиться с пути было невозможно. Однако нельзя предугадать всего, и Сюзанна не теряла надежды. Может быть, какой-то мужчина — почему бы и нет? — остановится просто потому, что заметит ее с моста. Вполне возможно, она понравится ему, и он предложит ей уехать с ним в город. Но, не считая автобуса, машин по дороге проезжало мало, две-три в день, не больше. Это были одни и те же машины охотников, которые ехали в Рам, за шестьдесят километров отсюда, и через несколько дней возвращались назад, непрерывно гудя, чтобы разогнать с дороги ребятню. Задолго до того, как они в облаке пыли выезжали на открытое место, из лесу доносились их приглушенные, но мощные гудки. Жозеф тоже ждал автомобиля, который остановится перед бунгало. За рулем будет женщина, платиновая блондинка, накрашенная и курящая сигареты «555». Она могла бы, скажем, попросить его для начала помочь ей подкачать колесо.

Примерно каждые десять минут мать выглядывала из-за канн и, размахивая руками, что-то кричала.

Когда они были вдвоем, она к ним не подходила. Только орала. После крушения плотин она почти ни о чем не могла говорить, не срываясь на крик. Раньше Жозеф и Сюзанна не тревожились, когда она выходила из себя. Но после истории с плотинами она заболела и даже, если верить доктору, могла умереть. У нее уже было три приступа, и каждый из трех, по словам доктора, мог оказаться смертельным. Ей можно было дать покричать, но не слишком долго. Это грозило новым приступом.

Доктор считал причиной ее болезни крушение плотин. Наверно, он был не совсем прав. Такое озлобление могло накопиться только из года в год, постепенно, день за днем. Тут была не одна какая-то причина. Их было сотни, в том числе и крушение плотин, несправедливость мира, беззаботный вид собственных детей, купающихся в речке…

Между тем начинала мать вовсе не как неудачница, и ничто не заставляло предположить, что к концу жизни ее невезение приобретет столь сокрушительный размах и у врача будет повод сказать, что она от этого умирает, — умирает от невзгод.

Она родилась в крестьянской семье и так хорошо занималась в школе, что родители дали ей возможность учиться дальше. Получив педагогический диплом, она два года учительствовала в деревне на севере Франции. Был 1899 год. По воскресеньям, в мэрии, она иногда мечтательно останавливалась перед колониальными рекламными плакатами. «Вступайте в колониальную армию!», «Юноши и девушки! В колониях вас ждет богатство!» В тени банановых ветвей, гнущихся под тяжестью спелых плодов, молодые супруги-переселенцы в белоснежных одеждах качались в креслах-качалках, а вокруг хлопотали улыбающиеся туземцы. Она вышла замуж за учителя, которому тоже не сиделось в северной деревне, — такую же, как и она, жертву сумрачных писаний Пьера Лоти. Вскоре после свадьбы они подали прошение о приеме их в штат колониальных учителей и получили назначение в огромную колонию, именовавшуюся в те времена Французский Индокитай.

Жозеф и Сюзанна родились уже там, в первые два года после переезда. Когда родилась Сюзанна, мать бросила работу в государственной школе. Она давала теперь лишь частные уроки французского. Муж ее был директором школы для туземцев, и, по ее рассказам, они жили тогда на широкую ногу, хотя имели двоих детей. Это были, бесспорно, лучшие годы ее жизни, счастливые годы. Во всяком случае, так она говорила. Она вспоминала о том времени как о счастливом периоде надежд, об острове в океане. Она говорила о нем все меньше и меньше, по мере того как старела, но когда все-таки говорила, то всегда с той же страстью. И всякий раз находила новые совершенства в этом беспредельном совершенстве, какое-нибудь до сих пор неизвестное им достоинство своего мужа или новое доказательство их былого богатства, которое постепенно приобретало в ее рассказах черты роскоши, в чем Жозеф с Сюзанной все же слегка сомневались.

Когда муж ее умер, Сюзанна и Жозеф были еще совсем маленькие. О времени, наступившем после его смерти, она всегда рассказывала неохотно. Говорила, что было трудно и что она до сих пор не понимает, как ей удалось тогда выкарабкаться. В течение двух лет она продолжала давать уроки французского. Но этого не хватало, и к урокам французского прибавились уроки фортепиано. Потом и этого стало не хватать, дети росли, и она устроилась в кинотеатр «Эдем» тапершей. Там она проработала десять лет. За это время ей удалось скопить некоторую сумму денег, и она подала в Генеральное управление колониального кадастра прошение о покупке концессии.

Ее вдовство, былая принадлежность к учительскому сословию и то, что на ее иждивении находилось двое детей, давали ей право первоочередности в приобретении концессии.

И вот шесть лет назад она приехала сюда, на равнину, вместе с Жозефом и Сюзанной, в стареньком «ситроене В. 12», который был у них, сколько они себя помнили.

В первый год мать сразу обработала половину всей земли. Она надеялась с первого же урожая возместить большую часть расходов на постройку бунгало. Но июльский прилив, наступая на равнину, затопил посевы. Сочтя, что она случайно пострадала от какого-то исключительного по своей силе прилива, и не слушая местных жителей, пытавшихся ее переубедить, она на следующий год начала все сначала. Море опять все затопило. На сей раз ей пришлось посмотреть правде в глаза: купленный участок был непригоден для обработки. На нее ежегодно обрушивалось море. До какой отметки доберется в тот или иной год вода, предсказать было невозможно, но почва все равно оказывалась отравленной. За вычетом примыкавших к дороге пяти гектаров, где она построила бунгало, ее десятилетние накопления были смыты волнами Тихого океана.

Все произошло из-за ее невероятной наивности. Десять лет она самоотверженно трудилась в «Эдеме», получала гроши, но зато жила спокойно и чувствовала себя защищенной. Она вышла из этого десятилетнего заточения такой же, какой вступила в него, — невинной, одинокой, не испорченной соприкосновением с силами зла, но безнадежно несведущей в делах колониальных хищников. Пригодные для обработки участки продавались, как правило, лишь за двойную цену. Половина этой суммы негласно вручалась чиновникам, ведавшим распределением наделов. Именно они реально держали в руках весь рынок концессий и становились день ото дня все более и более ненасытными. Настолько ненасытными, что мать все равно не сумела бы удовлетворить их зверский аппетит, который не могли умерить никакие ссылки на особые обстоятельства. Поэтому, будь она предупреждена и пожелай она избежать покупки непригодной земли, ей пришлось бы отказаться от приобретения какой бы то ни было концессии вообще.

Когда мать, хоть и с опозданием, но все-таки поняла это, она отправилась к землемерам Кама, от которых зависело получение земель на равнине. Она и тут оказалась настолько наивна, что начала оскорблять их и грозить жалобами в высшие инстанции. Но они лишь недоуменно разводили руками. Вероятно, в этом недоразумении виноват их предшественник, давно отбывший в метрополию. Мать упорно продолжала наседать на них, и, чтобы отвязаться от нее, они пустили в ход угрозы. Если она не уймется, они отберут у нее землю раньше положенного срока. Это был их самый действенный довод, чтобы заткнуть своим жертвам рот. Последние, естественно, предпочитали иметь хоть какую-нибудь концессию, пусть даже призрачную, чем никакой вообще. Участки предоставлялись в пользование всегда лишь условно. Если по истечении определенного срока они не были полностью возделаны, земельное ведомство имело право их отобрать. Ни одна концессия на равнине не была окончательно передана в собственность владельцам. Существование таких концессий позволяло земельному ведомству с легкостью наживаться на продаже других, действительно плодородных участков. Пользуясь правом нарезать наделы по своему усмотрению, землемеры с выгодой для себя распоряжались огромными площадями непригодных земель, регулярно передаваемых во владение и не менее регулярно отбираемых, которые и составляли их постоянный капитал.

На пятнадцати наделах равнины Кама они поселили, разорили, выгнали, снова поселили, снова разорили и снова выгнали около сотни семей. Те немногие концессионеры, которые удержались на равнине, жили перепродажей перно или опиума и покупали соучастие земельных чиновников, выплачивая им долю со своих нерегулярных — «нелегальных», как те говорили, — доходов.

Праведный гнев матери не избавил ее два года спустя от первой земельной инспекции. Эти инспекции, чисто формальные, сводились к посещению владельца концессии, дабы освежить ему кое-что в памяти. Ему напоминали, что первый срок истек.

— Ни один человек в мире, — молил несчастный, — не мог бы ничего вырастить на этой земле…

— Неужели вы полагаете, — вопрошал чиновник, — что правительство колонии могло выставить на продажу участок, непригодный для обработки?

Мать, которая уже начала кое-что понимать в тайнах коррупции, выдвинула в качестве довода существование бунгало. Оно было недостроено, однако бесспорно представляло собой начало освоения земли, что давало право на продление срока. Чиновники вынуждены были это признать. Впереди у нее оказался год. Этот год, третий по счету, она решила не тратить на бесплодные труды прошлых лет и предоставила океану полную свободу. Впрочем, если бы она и захотела сеять, у нее не нашлось бы на это средств. Чтобы довести до конца постройку бунгало, она уже раз или два обращалась за кредитом в банк. Но банки ничего не предпринимали, не запросив земельное ведомство. Получить кредит матери удалось лишь под залог недостроенного бунгало, для достройки которого она и просила денег. Бунгало, по крайней мере, принадлежало ей, было ее полной собственностью, и она каждый день радовалась, что затеяла это строительство. Чем больше она нищала, тем большую ценность приобретало бунгало в ее глазах.

За первой инспекцией последовала вторая. Это произошло через неделю после крушения плотин. Но Жозеф был уже достаточно взрослым, чтобы вмешаться. И отлично владел ружьем. Он хорошенько пугнул им инспектора, тот сразу сбавил тон и укатил прочь на маленьком автомобильчике, на котором обычно совершал свои разъезды. С этого дня они на время оставили мать в покое.

Получив, благодаря бунгало, отсрочку, мать осмелела и поставила в известность чиновников Кама насчет своего нового проекта. Она задумала предложить крестьянам, прозябавшим в нищете на соседних участках, организовать вместе с ней строительство плотин против морских приливов. Это выгодно всем. Плотины протянутся вдоль океана и вверх вдоль реки до границы июльских приливов. Чиновники удивились, сочли затею невыполнимой, но возражать не стали. Ей было дозволено изложить свой план в письменной форме и выслать им почтой. В принципе, заявили они, осушение земель находится в компетенции правительства, но, насколько они знают, нет такого закона, который запрещал бы людям строить плотины на своем участке. При условии, однако, что Генеральное управление поставлено в известность и местное земельное ведомство дало соответствующее разрешение. После нескольких бессонных ночей, проведенных за составлением этой бумаги, мать отослала ее и стала ждать разрешения. Ждала она очень долго, не отчаиваясь, потому что уже привыкла к таким ожиданиям. Эти ожидания были единственными незримыми ниточками, связывающими ее с могущественными силами внешнего мира, от которых она зависела целиком и полностью, — с земельным ведомством и с банком. Прождав много недель, она решила сама отправиться в Кам. Да, служащие земельного ведомства получили ее проект. А отсутствие ответа объясняется тем, что осушение ее участка их совершенно не касается. Тем не менее они дали молчаливое согласие на строительство. Мать уехала, гордая достигнутым результатом.

Для плотин нужны были бревна. Эти расходы она, естественно, полностью взяла на себя. Она как раз только что заложила недостроенное бунгало. Все деньги, полученные в банке, ушли на покупку бревен, и достроить бунгало так и не удалось.

Доктор был не так уж неправ. Вполне вероятно, что именно с той поры все всерьез и началось. Да и кто, в самом деле, мог бы сохранить хладнокровие и смотреть, не впадая в отчаяние и ярость, как эти плотины, трепетно возводимые сотнями крестьян, пробужденных наконец от тысячелетнего оцепенения внезапной и шальной надеждой, рушатся как карточный домик, прямо на глазах, за одну ночь, под стихийным и неумолимым натиском океана? И, не желая задумываться о том, как вообще могла возникнуть столь безрассудная надежда, любой, наверно, склонен был бы объяснить всё — начиная с извечной нищеты этой равнины и кончая болезнью матери — событиями той роковой ночи и держаться за это поверхностное, но соблазнительное объяснение, свалив всю вину на разрушительные силы природы.

Обычно Жозеф заставлял Сюзанну купаться подолгу. Он хотел, чтобы она научилась как следует плавать и могла купаться вместе с ним в море, в Раме. Но Сюзанна уклонялась. Иногда, особенно в сезон дождей, когда весь лес затопляло за одну ночь, течение несло трупик какой-нибудь утонувшей белки, мускусной крысы или птенца павлина, и это действовало на нее угнетающе.

Поскольку мать не прекращала свое нытье, Жозеф вышел из воды. Сюзанна оторвалась от ожидания автомобилей и последовала за ним к бунгало.

— К черту все это дерьмо, — сказал Жозеф, — завтра едем в Рам.

Он посмотрел издали на мать.

— Мы идем, — крикнул он. — Не ори так!

Он перестал на время думать о лошади, потому что думал о матери. Он торопился к ней. Мать стала плаксивой с тех пор, как начала болеть. Она стояла вся красная и продолжала жаловаться.

— Чем ругаться, ты бы лучше таблетки приняла, — сказала Сюзанна.

— Чем я прогневила небо, — вопила мать, — почему у меня такие паскудные дети?

Жозеф прошел мимо и поднялся по лестнице в бунгало, потом спустился со стаканом воды и таблетками. Мать, как обычно, сначала стала отказываться. И как обычно, в конце концов приняла. Каждый вечер после купания им приходилось давать ей лекарство, чтобы ее успокоить. Потому что в глубине души она не могла вынести, когда они хоть ненадолго отвлекались от тягот их общей жизни на равнине. «Она стала вредная», — говорила Сюзанна. Жозеф молчал, ему нечего было возразить.

Сюзанна пошла в кабинку для мытья, облилась водой из кувшинов и оделась. Жозеф не обливался; он так и оставался в плавках до следующего утра. Когда Сюзанна вышла из кабинки, на веранде играл патефон, Жозеф лежал в шезлонге и уже не думал больше о матери, а снова думал о лошади, поглядывая на нее с отвращением.

— Невезуха, — сказал Жозеф.

— Продай патефон и купи себе другую, хорошую, тогда ты сможешь делать три ездки вместо одной.

— Если я продам патефон, я свалю отсюда в тот же день.

Патефон занимал серьезное место в жизни Жозефа. У него было пять пластинок, и он заводил их каждый вечер после купания. Временами, когда ему делалось совсем тошно, он крутил их без конца одну за другой чуть ли не до полуночи, пока мать не вставала во второй или в третий раз и не грозила выкинуть патефон в реку. Сюзанна взяла кресло и села рядом с братом.

— Если ты продашь патефон и купишь лошадь, то через полмесяца ты купишь себе новый.

— Полмесяца без патефона — и я сваливаю!

Сюзанна отстала от него.

Мать готовила в столовой ужин. Она уже зажгла ацетиленовую лампу.

В этих краях темнело быстро. Как только солнце скрывалось за горой, крестьяне разводили огонь, чтобы отпугивать хищников, а дети, визжа, бежали домой, в хижины. Едва они начинали что-то понимать, родители приучали их остерегаться страшной малярийной ночи и диких зверей. Впрочем, тигры в этих местах были куда менее голодны, чем дети, и нападали на них очень редко. Не из-за хищников гибли дети в болотистой низине Кама, омываемой с западной стороны Южно-Китайским морем, которое мать упорно именовала Тихим океаном, — название «Южно-Китайское море» казалось ей несколько захолустным, ибо в юности она грезила о «Тихом океане», а вовсе не о каких-то там морях, которые только все запутывали, — и обнесенной с востока длинной горной цепью, которая начиналась далеко в глубине азиатского континента, дугой тянулась вдоль побережья и спускалась к Сиамскому заливу, где уходила под воду и вновь выныривала на множестве островов, становившихся все мельче и мельче, но одинаково густо покрытых темными тропическими зарослями. Дети гибли здесь вовсе не из-за тигров, а от голода и от болезней, вызванных голодом, да на дороге, попадая под колеса машин. Дорога пересекала узкую равнину по всей ее длине. Она была задумана и проложена для того, чтобы перевозить будущие богатства равнины в Рам, но равнина была настолько бесплодна, что там не оказалось никаких богатств, кроме детей с розовыми ротиками, вечно разинутыми от голода. Так что дорога служила, в результате, только охотникам, которые проезжали по ней не останавливаясь, и детям, собиравшимся там для игр в голодные стайки: дети, даже голодные, не могут не играть.

— Пойду ночью в лес, — неожиданно объявил Жозеф.

Мать бросила возиться у плиты и встала перед ним.

— Не пойдешь! Я говорю, не пойдешь!

— Пойду, не спорь, это бесполезно.

Когда Жозеф слишком долго сидел на веранде лицом к лесу, его охватывало непреодолимое желание охотиться.

— Возьми меня с собой, — попросила Сюзанна. — Возьми, Жозеф.

Мать раскричалась еще больше.

— Не хватало еще брать женщин на ночную охоту, — рассердился Жозеф. — А ты кончай орать, а то я уйду сию же минуту.

Он отправился к себе в комнату и занялся маузером и патронами. Мать, причитая, вернулась в столовую и снова принялась за готовку. Сюзанна осталась на веранде. Когда Жозеф уходил на ночную охоту, они ложились поздно. Мать пользовалась случаем, чтобы, как она выражалась, «привести в порядок свои счета». Какие счета — неизвестно. Но, во всяком случае, в эти ночи она не спала. Время от времени она отрывалась от бумаг, выходила на веранду, прислушивалась к лесным звукам, вглядывалась во тьму, стараясь высмотреть свет от фонаря Жозефа. Потом снова усаживалась за работу, за свою «безумную бухгалтерию», как говорил Жозеф.

— Идите есть! — позвала мать.

На ужин опять были ибисы и рис. Жена капрала принесла несколько поджаренных рыбешек.

— Опять бессонная ночь, — сказала мать.

Она казалась еще бледнее от фосфоресцирующего света лампы. Лекарство начало действовать. Она зевнула.

— Не волнуйся, мама, — ласково сказал ей Жозеф, — я вернусь непоздно.

— Так ведь я не за себя боюсь! Что будет с вами, если меня удар хватит?

Она встала, вынула из буфета коробку соленого масла и банку сгущенного молока и поставила перед ними на стол. Сюзанна щедро полила рис сгущенкой. Мать сделала себе несколько бутербродов с маслом и ела их, окуная в чашку с черным кофе. Жозеф ел ибиса. Сочное темное мясо с кровью.

— Рыбой воняет, — сказал Жозеф, — зато хоть сытно.

— Это как раз то, что нужно, — сказала мать. — Будь осторожен, Жозеф.

Когда ей надо было впихнуть в них еду, она всегда бывала с ними ласкова.

— Не волнуйся, я обещаю тебе быть осторожным.

— Значит, сегодня мы опять не поедем в Рам, — сказала Сюзанна.

— Поедем завтра, — сказал Жозеф. — Но в Раме ты все равно никого не подцепишь, они там все женатые, кроме Агости.

— Ни за что не отдам ее за Агости, — сказала мать, — даже если он станет в ногах валяться.

— Он и не просит, — заметила Сюзанна. — Но искать действительно надо не здесь.

— Он бы умер от счастья, — сказала мать, — я знаю, что говорю, но у него ничего не выйдет.

— Он даже не думает о ней, — сказал Жозеф. — Да, это дело трудное. Бывает, конечно, что некоторые выходят замуж, не имея ни гроша, но тогда надо быть очень красивой, и то это редкий случай.

— Ладно, — сказала Сюзанна, — я не только из-за этого хочу в Рам. Когда приходит пароход, в Раме весело, в буфете горит электричество, и там потрясающий патефон.

— Да отвяжись ты со своим Рамом, — сказал Жозеф.

Мать положила на стол рисовый хлеб, который каждые три дня привозила машина из Кама. Потом начала расплетать косу. Между ее огрубелыми пальцами волосы шуршали, как сухая трава. Она уже поела и теперь смотрела на своих детей. Когда они ели, она садилась напротив и следила за каждым их движением. Ей хотелось, чтобы Сюзанна еще подросла, и Жозеф тоже. Ей казалось, что это еще возможно, хотя Жозефу уже исполнилось двадцать, и он был намного выше ее самой.

— Поешь ибиса, — сказала она Сюзанне. — Сгущенка — это не еда.

— Вдобавок от нее портятся зубы, — сказал Жозеф. — У меня из-за нее все задние зубы сгнили. И теперь гниют передние.

— Будут деньги, вставим тебе новые, — сказала мать. — Возьми ибиса, Сюзанна.

Сюзанна положила себе ибиса. Ее мутило от этого мяса, и она с трудом ела маленькими кусочками.

Жозеф кончил есть и теперь заливал масло в охотничий фонарь. Продолжая переплетать косу, мать готовила ему кофе. Наполнив фонарь, Жозеф зажег его, прикрепил к шлему и надел шлем на голову. Затем он вышел на веранду проверить, удобно ли падает свет. Впервые за весь вечер он, кажется, забыл о лошади. Но тут он увидел ее снова в падавшем из окна свете лампы.

— Проклятье! — крикнул он. — Она, кажется, и правда сдохла.

К нему подбежали мать и Сюзанна. В круге света они тоже увидели лошадь. Она рухнула на землю всем телом. Голова лежала на самом верху склона, и зарывшаяся в посевы морда касалась серой воды.

— Ужасно, — сказала мать.

Она горестно поднесла руку ко лбу и неподвижно застыла рядом с Жозефом.

— Ты бы подошел, посмотрел, — сказала она наконец. — Может, она еще жива.

Жозеф медленно спустился по ступенькам и направился к склону, впереди скользил свет закрепленного на шлеме фонаря. Не дожидаясь, пока он подойдет к лошади, Сюзанна вернулась в бунгало, снова села за стол и попыталась доесть свой кусок ибиса. Но аппетит у нее пропал окончательно. Она не стала доедать и пошла в гостиную. Там она села, поджав ноги, в ротанговое кресло и повернулась к лошади спиной.

— Бедное животное, — стонала мать. — Подумать только, ведь еще сегодня днем она прошла всю дорогу от Банте!

Сюзанна слышала ее сетования, не видя ее. Она наверняка стояла на веранде и не спускала глаз с Жозефа. На прошлой неделе в деревушке за бунгало умер ребенок. Мать сидела возле него всю ночь и, когда он умер, причитала точно так же.

— Какое несчастье! — кричала она. — Ну что, Жозеф?

— Она еще дышит.

Мать вернулась в столовую.

— Что делать? Сюзанна, сходи возьми в машине старое клетчатое одеяло.

Сюзанна спустилась под бунгало, стараясь не смотреть в сторону лошади. Она взяла с заднего сиденья одеяло, вернулась и подала его матери. Мать пошла с одеялом к Жозефу, и через несколько минут они вместе вернулись в бунгало.

— Ужасно, — сказала мать. — Она посмотрела на нас.

— Хватит про лошадь! — сказала Сюзанна. — Завтра поедем в Рам.

— Что? — переспросила мать.

— Так Жозеф сказал, — ответила Сюзанна.

Жозеф надевал теннисные туфли. Он ушел очень злой. Мать убрала со стола и засела за счета. За свою «безумную бухгалтерию».

* * *

Когда они ездили в Рам, мать укладывала косу на голове и обувалась. Но оставалась все в том же гранатовом платье, которое, впрочем, не снимала никогда, разве что на ночь. Когда она стирала его, то потом ложилась и спала до тех пор, пока платье не высохнет. Сюзанна тоже обувалась: она надевала свои единственные туфли, черные атласные бальные туфли, которые когда-то по дешевке купила в городе на распродаже. Но она по такому случаю еще и переодевалась, надевая вместо малайских штанов платье. Жозеф оставался в своей обычной одежде. Чаще всего даже и не обувался. Только когда приходил пароход из Сиама, он надевал теннисные туфли, чтобы танцевать с пассажирками.

Подъехав к буфету в Раме, они увидели стоящий во дворе великолепный семиместный лимузин черного цвета. Внутри сидел шофер в ливрее и терпеливо ждал. Никто из них раньше этого лимузина здесь не видел. Он не мог принадлежать никому из охотников. У охотников не бывало лимузинов, у них были спортивные машины с откидным верхом. Жозеф выскочил из «ситроена». Он бросился к лимузину и стал кружиться вокруг него, рассматривая со всех сторон, к великому удивлению шофера. «Тальбот или Леон Болле», — сказал Жозеф. Так и не решив, какая же это марка, он поднялся в бар вместе с матерью и Сюзанной.

Там сидели трое почтовых служащих, несколько морских офицеров с пассажирками, младший Агости, который никогда не пропускал пароход, и, наконец, один за столиком, молодой, долгожданный, предполагаемый владелец лимузина.

Папаша Барт встал, медленно выбрался из-за кассы и двинулся навстречу матери. Он уже двадцать лет владел буфетом в Раме. Здесь он состарился и растолстел. Это был человек лет пятидесяти апоплексического вида, тучный, раздувшийся от перно. Несколько лет назад папаша Барт усыновил мальчика с равнины, который теперь делал за него всю работу, а в свободное время обмахивал его веером за стойкой, где тот пребывал в блаженном опьянении от очередного стакана перно, неподвижный, как Будда. В какое бы время дня вы ни застали папашу Барта, он всегда был весь в поту, а рядом стоял недопитый стакан перно. Он поднимался с места только затем, чтобы встретить клиентов. Больше папаша Барт не делал ничего. Он приближался к ним с медлительностью морского чудища, выброшенного на сушу, почти не отрывая ног от пола, настолько мешал ему небывалый по величине живот — настоящий винный бочонок. Спиртное было сутью его жизни. Он зарабатывал контрабандой и был богат. Покупатели приезжали к нему издалека, чуть ли не с северных плантаций. У него не было ни детей, ни семьи, однако деньгами своими он весьма дорожил и никогда не давал в долг или требовал такие большие проценты, что никто на равнине просто не решался к нему обратиться. Чего он и добивался, убежденный, что деньги, отданные на равнину, это деньги погибшие. Вместе с тем он был единственным белым человеком на равнине, про которого можно было сказать, что он равнину любит. Он действительно обрел здесь средства для жизни, равно как и ее смысл: перно. Говорили, что он добр, потому что усыновил ребенка. А что ребенок обмахивает его веером — так уж лучше обмахивать папашу Барта, считали все, чем под палящим солнцем пасти буйволов на равнине. Этот благородный поступок и репутация, которую он снискал папаше Барту, развязывали ему руки, позволяя спокойно заниматься контрабандой. И, конечно, в немалой степени способствовали тому, что колониальные власти наградили его орденом Почетного легиона за то, что он в течение двадцати лет бессменно содержал буфет в Раме, неусыпно поддерживая престиж Франции на «далеком рубеже».

— Как поживаете? — спросил у матери папаша Барт, пожимая ей руку.

— Хорошо, хорошо, — сказала мать, не желая распространяться на эту тему.

— Ну и шикарные же у вас клиенты, черт побери, — сказал Жозеф. — Такой лимузин…

— Это парень с северных каучуковых плантаций. Они там живут получше, чем мы.

— Ну, вам-то жаловаться не на что, — сказала мать. — Три парохода в неделю — это недурно. Да еще перно…

— Зато большой риск, они теперь раз в неделю ко мне заявляются. Очень большой риск, каждую неделю нервы мотают.

— Покажите нам этого северного плантатора, — попросила мать.

— Вон он, в углу, рядом с Агости. Только что из Парижа.

Они уже увидели его. Он сидел за столиком один. Это был молодой человек лет двадцати пяти, в легком тюсоровом костюме. На столе лежала такая же шляпа. Он отхлебнул перно, и они заметили у него на пальце великолепный брильянт, на который мать уставилась в полном изумлении.

— Потрясная у него тачка, застрелиться можно, — сказал Жозеф и добавил: — А в остальном натуральная обезьяна.

Брильянт был огромный, тюсоровый костюм — великолепного покроя. У Жозефа никогда в жизни не было тюсорового костюма. Шляпа как из кинофильма: такую шляпу герой небрежно надевает на голову, прежде чем сесть в автомобиль и отправиться в Лоншан, чтобы спустить там половину своего состояния от тоски по любимой женщине. Но собой он и впрямь хорош не был. Узкие плечи, короткие руки, рост явно ниже среднего. Маленькие кисти рук были ухоженные, тонкие, довольно красивые. А брильянт придавал им какую-то царственность с некоторыми признаками вырождения. Он был плантатор, молодой и одинокий. Он смотрел на Сюзанну. Мать увидела, что он смотрит на нее. Она взглянула на дочь. При электрическом свете веснушки ее были не так заметны, как днем на солнце. Она была бесспорно красива, с блестящими высокомерными глазами, молода, почти подросток, но не застенчива.

— Что у тебя за похоронный вид? — спросила мать. — Неужели ты не можешь хоть раз в жизни быть приветливой?

Сюзанна улыбнулась плантатору. Отыграли две длинные пластинки — фокстрот и танго. Когда поставили третью, опять фокстрот, плантатор поднялся, чтобы пригласить Сюзанну. Стоя он выглядел совсем нескладным. Пока он шел к Сюзанне, все смотрели на его брильянт: папаша Барт, Агости, мать, Сюзанна. Пассажиры не смотрели, они видали и получше, не смотрел и Жозеф, потому что Жозеф смотрел только на автомобили. Но все обитатели равнины смотрели. Надо сказать, что этот брильянт, о котором его простоватый владелец и не думал, один стоил примерно столько же, сколько все концессии равнины вместе взятые.

— Вы позволите, мадам? — спросил плантатор, поклонившись сначала матери.

Мать сказала: «Ну, конечно, пожалуйста», — и покраснела. На площадке офицеры уже танцевали с пассажирками. Младший Агости танцевал с женой таможенника.

Северный плантатор танцевал неплохо. Он танцевал медленно, подчеркнуто правильно, желая, вероятно, продемонстрировать Сюзанне все, на что он способен.

— Мне бы хотелось познакомиться с вашей матушкой. Это возможно?

— Конечно, — ответила Сюзанна.

— Вы живете в этих краях?

— Да, мы местные. Это ваша машина внизу?

— Можете представить меня как мсье Чжо?

— Откуда она? Она просто бесподобна!

— Вы очень любите машины? — с улыбкой спросил мсье Чжо.

Голос его был не похож на голос плантатора или охотника. Он был какой-то нездешний — мягкий и изысканный.

— Очень, — сказала Сюзанна. — Здесь машин нет, вернее есть — только открытые.

— Такой красивой девушке, как вы, должно быть скучно на равнине… — тихо сказал мсье Чжо почти на ухо Сюзанне.

Однажды вечером, месяца два назад, младший Агости утащил ее из буфета, когда там играли «Рамону», и в порту сказал ей, что она красивая, а потом поцеловал. В другой раз, через месяц, офицер с парохода предложил показать ей судно, и, как только они поднялись на борт, затащил ее в каюту первого класса и сказал, что она красивая, а потом поцеловал. Она позволила ему только это. Теперь ей в третий раз говорили, что она красивая.

— А как она называется? — спросила Сюзанна.

— «Морис Леон Болле». Моя любимая марка. Если хотите, можем покататься. Не забудьте представить меня вашей матушке.

— Сколько в ней лошадиных сил?

— Кажется, двадцать четыре, — ответил мсье Чжо.

— И сколько же стоит такой «Морис Леон Болле»?

— Это специальная модель, сделанная в Париже на заказ. Мне она обошлась в пятьдесят тысяч франков.

Их «ситроен» стоил четыре тысячи, и мать выплачивала их четыре года.

— Да это же безумные деньги! — сказала Сюзанна.

Мсье Чжо смотрел на ее волосы и придвигался все ближе и ближе, время от времени переводя взор на ее опущенные глаза, потом на губы.

— Будь у нас такая машина, мы бы не сидели на месте, ездили бы в Рам каждый вечер, чтобы не скучать. Да и не только в Рам, куда угодно.

— Не в деньгах счастье, — задумчиво изрек мсье Чжо. — Если вы думаете, что богатство делает человека счастливым, то вы ошибаетесь.

Мать всегда говорила: «Счастье только в богатстве. Кто не умеет найти в богатстве счастье, тот просто дурак». И добавляла: «Надо, конечно, постараться не поглупеть, когда разбогатеешь». Жозеф был еще категоричнее, чем мать: конечно, счастье в богатстве, какие могут быть вопросы? Да одного лимузина мсье Чжо вполне хватило бы Жозефу для полного счастья.

— Не знаю, — сказала Сюзанна. — Мне кажется, мы бы уж как-нибудь сумели стать счастливыми, будь мы богаты.

— Вы так молоды! — прошептал он. — Ах, вам этого не понять!

— Потому я и сумела бы, что я молода, — сказала Сюзанна. — Просто вы слишком богаты.

Мсье Чжо теперь крепко прижимал ее к себе. Когда фокстрот кончился, он огорчился.

— Как жаль, что танец так быстро кончился…

— Позволь представить тебе мсье Чжо, — сказала Сюзанна матери.

Мать встала и улыбнулась, приветствуя мсье Чжо. Поэтому Жозеф не встал и не улыбнулся.

— Присядьте за наш столик, — сказала мать. — Выпейте с нами.

Он сел рядом с Жозефом.

— Разрешите тогда мне угостить вас, — сказал он и повернулся к папаше Барту. — Шампанского, и похолоднее! — потребовал он. — С тех пор, как я уехал из Парижа, мне еще ни разу не удавалось выпить хорошего шампанского.

— У нас оно всегда бывает, когда приходит пароход, — сказал папаша Барт. — Попробуйте, останетесь довольны.

Мсье Чжо улыбался во весь рот, сверкая красивыми зубами. Жозеф уставился на его зубы, словно это было единственное, что его интересовало в мсье Чжо. Ему явно было досадно: у него у самого зубы совсем развалились, и не на что было привести их в порядок. Столько всего надо было привести в порядок, поважнее, чем зубы, что он порой сомневался, дойдет ли до зубов вообще когда-нибудь дело.

— Вы из Парижа недавно?

— Только что с парохода. Я пробуду в Раме дня три. Мне нужно проследить за погрузкой латекса.

Мать краснела и улыбалась, ловя каждое слово мсье Чжо. Он видел это, и ему было приятно. Вероятно, его редко слушали с таким восхищением. Обхаживая мать, он смотрел только на нее, не отваживаясь пока чересчур заглядываться на Сюзанну. Он еще не успел обратить должное внимание на брата. Однако заметил, что Сюзанна только на брата и смотрит, а тот сидит, хмуро и злобно посматривая то на его зубы, то на площадку для танцев.

— Машина называется «Морис Леон Болле», — сказала Сюзанна.

— Сколько лошадиных сил?

— Двадцать четыре, — небрежно ответил мсье Чжо.

— Черт, двадцать четыре… И, конечно, четыре скорости?

— Четыре.

— С места рвет моментально?

— Да, если нужно, но от этого быстро снашивается коробка передач.

— Дорогу хорошо держит?

— При восьмидесяти прекрасно. Но у меня есть двухместный «родстер», на нем я играючи делаю сто.

— Бензина много жрет?

— На дороге — пятнадцать литров на сотню. В городе — восемнадцать. А у вас какая машина?

Жозеф оторопело посмотрел на Сюзанну и вдруг рассмеялся.

— О нашей и говорить нечего…

— У нас «ситроен», — сказала мать. — Старый верный «ситроен», немало нам послуживший. Для нашей дороги вполне сойдет.

— Сразу видно, что ты его редко водишь, — заметил Жозеф.

Музыка заиграла снова. Мсье Чжо тихонько отбивал ритм, постукивая по столу пальцем с брильянтом. За каждым его ответом следовала долгая и тяжелая пауза. Но мсье Чжо, видимо, не решался сменить тему. Он покорно продолжал отвечать Жозефу, не сводя глаз с Сюзанны. Он мог смотреть на нее в свое удовольствие. Сюзанна с таким напряжением следила за реакциями Жозефа, что ничего вокруг не замечала.

— А «родстер»?

— Что?

— Сколько жрет бензина?

— Побольше. Восемнадцать литров на сотню на дороге. Тридцать лошадиных сил.

— Дьявол!

— «Ситроены» жрут меньше?

Жозеф громко засмеялся. Он допил шампанское и налил себе еще. Он явно решил повеселиться.

— Двадцать четыре, — сказал он.

Мсье Чжо присвистнул.

— Ничего удивительного, — сказал Жозеф.

— Многовато!

— Вообще положено двенадцать, — сказал Жозеф, — но удивительного ничего нет… потому что карбюратор давно уже не карбюратор, а решето!

Раскатистый смех Жозефа оказался заразительным. Он хохотал безудержно, по-детски, давясь и захлебываясь. Мать, вся красная от напряжения, пыталась удержаться, но не смогла.

— Если бы только это, — сказал Жозеф, — все было бы ничего.

Мать покатилась со смеху.

— Да уж, — проговорила она, — если бы только карбюратор…

Сюзанна тоже засмеялась. У нее был не такой смех, как у Жозефа, а более высокий и переливчатый. Это накатило на них ни с того ни с сего. Мсье Чжо был растерян. Он не понимал, с чего вдруг на них напало такое веселье и как себя вести, чтобы остаться на высоте.

— А радиатор! — вспомнила Сюзанна.

— Это рекорд! — подхватил Жозеф. — Вы такого в жизни не видали.

— Скажи сколько, Жозеф, ты только скажи…

— Раньше, до того, как я его немного подремонтировал, выходило пятьдесят литров на сотню.

— Ox — прыснула мать. — Когда выходило пятьдесят, это еще было неплохо.

— Да что там, — сказал Жозеф. — Если бы только это — радиатор и карбюратор…

— Правда, правда, — поддержала мать, — если бы только это… все было бы ничего.

Мсье Чжо попробовал засмеяться. Это стоило ему некоторых усилий. Может быть, они забыли про него? Они выглядели какими-то ненормальными.

— А шины! — проговорил Жозеф. — Шины…

Он так смеялся, что уже не мог произнести ни слова. Такой же безудержный необъяснимый смех сотрясал мать и Сюзанну.

— Угадайте, что мы подкладываем в шины, — сказал Жозеф, — угадайте…

— Ну, попробуйте, — подхватила Сюзанна, — угадайте…

— В жизни не догадается, — сказал Жозеф.

Приемный сын хозяина принес по просьбе мсье Чжо вторую бутылку шампанского. Агости слушал их и смеялся. Офицеры и пассажиры, хотя они ничего не понимали, тоже начали потихоньку посмеиваться.

— Ну, ну, думайте, думайте! — сказала Сюзанна. — Конечно, мы не всегда так ездим, слава Богу…

— Хм, не знаю, наверно, там у вас камеры от мотоцикла, — сказал мсье Чжо с видом человека, который наконец-то нашел верный тон.

— Нет, не угадали, — сказала Сюзанна.

— Банановые листья, — проговорил Жозеф, — мы набиваем шины банановыми листьями…

На сей раз мсье Чжо рассмеялся от души. Но не так самозабвенно, как они. На это у него не хватало темперамента. Жозеф уже начал задыхаться, смех душил его, он больше не мог. Мсье Чжо отказался от мысли пригласить Сюзанну. Он терпеливо ждал, пока это кончится.

— Оригинально! Курьезно, как говорят в Париже.

На них уже оглядывались, смотрели с недоумением.

Они не слушали его.

— Когда мы отправляемся в дальнюю поездку, — продолжал Жозеф, — мы… привязываем капрала к капоту… и даем ему лейку с водой… и фонарь…

Он икал через каждое слово.

— Мы сажаем его вместо фары… он служит заодно и фарой… Капрал — наш радиатор и наша фара, — сказала Сюзанна.

— Ох, я задыхаюсь, замолчи… замолчи… — проговорила мать.

— А двери, — добавил Жозеф, — двери у нас держатся на проволоке…

— Я уже забыла, — сказала мать, — уже забыла, как они выглядели, наши дверные ручки…

— А зачем нам ручки? — сказал Жозеф. — Мы просто прыгаем внутрь. Хоп, и все! Заходишь с той стороны, где подножка… Надо только наловчиться.

— Уж кто-кто, а мы наловчились! — сказала Сюзанна.

— Ох, замолчи, — сказала мать, — мне сейчас будет дурно.

Мать сидела вся красная. Мало того, что она была старая, — она так намучилась за свою жизнь и ей так редко случалось смеяться над своими несчастьями, что этот безумный смех действительно грозил ей опасным срывом. Она смеялась словно не по своей воле и так громко, что это вызывало неловкость, заставляло усомниться в ее рассудке.

— Нам фары ни к чему, — сказал Жозеф. — Охотничий фонарь ничуть не хуже.

Мсье Чжо смотрел на них, раздумывая, кончится это когда-нибудь или нет. Но он покорно слушал.

— Приятно встретить таких людей, как вы, таких веселых людей, — сказал он, надеясь как-то отвлечь их от неисчерпаемого «ситроена», чтобы не увязнуть в этой теме окончательно.

— Веселых? — ошарашенно переспросила мать.

— Он говорит, что мы веселые? — подхватила Сюзанна.

— Ах, дьявол, если бы он знал… — сказал Жозеф.

Жозеф определенно невзлюбил его.

— Да, если бы только радиатор и фары… если бы только это…

Мать и Сюзанна пристально посмотрели на него. Чем еще он собирается их насмешить? Они пока не догадывались, но смех, который уже начал было стихать, напал на них с новой силой.

— Проволока, — продолжал Жозеф, — банановые листья… если бы только это…

— Да, если бы только это… — подтвердила Сюзанна, продолжая вопросительно смотреть на него.

— Если бы только машина! — сказал Жозеф.

— Это были бы пустяки, — подхватила мать, — просто пустяки.

Жозеф уже смеялся заранее, и это действовало на них заразительно.

— Машина — это что!.. У нас ведь были плотины… плотины…

Мать и Сюзанна завизжали от восторга. Агости тоже прыснул. Глухое кудахтание со стороны кассы означало, что к ним присоединился и папаша Барт.

— Ох! Крабы… крабы… — простонала мать.

— Их крабы сожрали, — сказал Жозеф.

— Даже крабы… — сказала Сюзанна, — и те ополчились на них.

— Это верно, даже крабы, — сказала мать. — Даже крабы оказались против нас…

Какие-то пары снова закружились в танце. Агости по-прежнему сидел и смеялся, потому что знал их историю как свою собственную. Это вполне могло произойти и с ним, как и с любым из землевладельцев равнины. Плотины были для них для всех источником неистощимой боли и неистощимого веселья, когда как. Это был неистощимый смех над неистощимой болью. Это было ужасно, и это было смешно. Все зависело от того, что принять за точку отсчета: море, которое снесло эти плотины разом, в одно мгновение, крабов, превративших плотины в решето, или, наоборот, людей, которые полгода трудились, чтобы их построить, совершенно забыв, вопреки очевидности, о разрушительной силе моря и крабов. Самое удивительное, что их набралось двести человек — двести человек, разом забывших об этом, когда они брались за работу.

Явились все мужчины из соседних деревень, к которым мать посылала капрала. Собрав их всех перед бунгало, мать посвятила их в свои планы.

— Стоит вам только захотеть, и мы отвоюем у моря сотни гектаров для рисовых полей, причем без всякой помощи этих сук-чиновников. Мы построим плотины. Они будут двух типов: одни — паралелльно морю, другие… — и так далее.

Крестьяне слегка оторопели. Во-первых, за многие тысячелетия они успели свыкнуться с ежегодным затоплением равнины, и им даже в голову не приходило, что можно этому помешать. Во-вторых, вечная нищета выработала в них безучастность, которая была для них единственной защитой, когда их дети умирали от голода, а урожай губила соль. Однако они пришли и на следующий день, и через два дня, и через три, причем их становилось все больше и больше. Мать объясняла им, как она представляет себе строительство плотин. По ее замыслу, главное было укрепить их бревнами. Она знала, где их достать. Бревна были в огромном количестве сложены на подступах к Каму, где они лежали без всякой надобности с тех пор, как достроили дорогу. Подрядчики предложили уступить ей их со скидкой. Она готова была взять все расходы на себя.

Нашлось человек сто, которые согласились сразу. Потом, когда они уже отправлялись на лодках от моста к месту строительства, к ним присоединились и другие. Через неделю на строительстве плотин уже работали почти все. Хватило пустяка, чтобы крестьяне взялись за дело. Нищая старуха объявила, что она решила бороться, — и они тоже решили бороться, как будто испокон века только и ждали, чтобы кто-то повел их за собой.

Между тем мать даже не посоветовалась ни с кем из специалистов, не поинтересовалась, имеет ли смысл затевать строительство. Она была уверена. Она не сомневалась. Она всю жизнь поступала только так, руководствуясь лишь собственным бесспорным убеждением и исходя из логики, ведомой ей одной. То обстоятельство, что крестьяне поверили ей, укрепило ее в уверенности, что она нашла именно тот единственный путь, который и должен изменить наконец жизнь равнины. Сотни гектаров рисовых полей будут спасены от затопления. Все разбогатеют, или почти все. Дети не будут больше умирать. На равнине появятся врачи. Люди выстроят длинную дорогу, которая протянется вдоль плотин по освобожденным землям.

Когда бревна были наконец куплены, пришлось ждать еще три месяца, пока прилив окончательно схлынет и земля станет достаточно сухой, чтобы начинать работы.

Это ожидание было для матери временем величайшей в ее жизни надежды. Все ночи напролет она придумывала и уточняла условия участия крестьян в обработке тех пятисот гектаров, которые скоро станут пригодны для обработки. Но нетерпение ее было столь велико, что она не в силах была спокойно строить планы и ждать. На деньги, оставшиеся после покупки бревен, она выстроила в устье речки три хижины, которые окрестила сторожевой деревней. Крестьян, поверивших в успех, было так много, что она и сама теперь безоглядно верила в него. Она ни на секунду не заподозрила, что, быть может, они потому и поверили ей, что в ее словах ни разу не промелькнуло и тени сомнения. Она говорила так убежденно, что ей поверили бы, наверно, даже чиновники земельного ведомства. Построив деревню, мать поселила туда три семьи, снабдив их рисом, лодками и средствами к существованию до будущего урожая с новых земель.

Благоприятный момент для строительства плотин наступил.

Крестьяне перевезли на тележках бревна с дороги к морю и принялись за работу. Мать выходила с ними на берег на заре и вместе с ними возвращалась вечером. Сюзанна и Жозеф много охотились в это время. Для них это тоже было время надежды. Они верили в затею матери: когда урожай будет собран, они смогут совершить далекое путешествие в город, а через три года навсегда покинуть равнину. Иногда, по вечерам, мать раздавала крестьянам хинин и табак и, пользуясь случаем, рассказывала им о грядущих переменах в их жизни. Они заранее хохотали вместе с ней, представляя себе, какую рожу скорчат землемеры, когда увидят сказочный урожай, который они соберут. Во всех подробностях она рассказывала им свою историю и растолковывала, как действует рынок концессий. Чтобы поддержать в них боевой дух, она объясняла, что изъятие земель, от которого пострадали здесь многие, и передача их китайским плантаторам — это тоже козни продажных чиновников Кама. Она говорила страстно, не имея сил удержаться от искушения поделиться с ними своим недавним прозрением и нынешним пониманием взяточнической тактики земельного ведомства. Она освобождалась наконец от прошлого, полного иллюзий и неведения, и словно открывала для себя новый язык, новую культуру и не могла насытиться разговорами об этом. «Шакалы, — говорила она, — это настоящие шакалы. А плотины — это наш реванш». Крестьяне смеялись от радости.

За время работ ни один чиновник на равнине не появился. Мать временами удивлялась. Они не могли не понимать значения плотин и не беспокоиться. Однако сама она не рискнула им написать, боясь встревожить их и поставить под удар строительство, до сих пор вопреки всему остававшееся как бы полузаконным. Она осмелилась написать им лишь тогда, когда плотины были готовы. Она сообщила, что огромный четырехугольник в пятьсот гектаров, составляющий весь ее участок, стал отныне пригоден для обработки.

Наступил сезон дождей. Мать засеяла большой участок вокруг бунгало. Те же люди, которые строили плотины, пришли потом пересаживать рис на огромную площадь, обнесенную плотинами.

Прошло два месяца. Мать часто ходила посмотреть, как растет рис. Он всегда прекрасно рос до большого июльского прилива.

Потом, в июле, море, как обычно, поднялось и стало наступать на равнину. Плотины не выдержали. Крошечные крабы, обитающие на рисовых полях, изгрызли их. Они рухнули за одну ночь.

Семьи, которые мать поселила в своей сторожевой деревне, перебрались, захватив джонки и провизию, в другую часть побережья. Крестьяне из прилегавших к концессии деревень вернулись домой. Дети по-прежнему умирали от голода. Никто не сердился на мать.

Какие-то остатки плотин уцелели, но на следующий год рухнули и они.

— От наших плотин можно со смеху лопнуть, — сказал Жозеф.

Он изобразил, как краб подбирается к плотинам, медленно передвигая пальцы по столу в сторону мсье Чжо. Мсье Чжо был все так же терпелив, однако не проявил должного интереса к крабу и в упор смотрел на Сюзанну, которая, запрокинув голову, смеялась до слез.

— Вы удивительные люди, — сказал мсье Чжо, — вы просто потрясающие люди.

Он постукивал по столу в такт фокстроту, может быть для того, чтобы Сюзанне захотелось танцевать.

— Второй такой истории вы в жизни не услышите, — сказал Жозеф. — Предусмотрели всё, кроме крабов…

— Мы им загородили дорогу, — сказала Сюзанна.

— Но их это не смутило, — продолжал Жозеф. — Они нас перехитрили. Поработали немного клешнями, раз, раз, и плотин нет!

— Крошечные крабы грязно-бурого цвета, — продолжала Сюзанна, — созданные природой специально для нас…

— Нужен был бетон, — сказала мать. — А где его взять?..

Жозеф перебил ее какой-то фразой. Смех утихал.

— Надо вам сказать, — вмешалась Сюзанна, — что земля, которую мы купили, это не земля…

— Это просто водичка, — подхватил Жозеф.

— Это море. Тихий океан, — продолжала Сюзанна.

— Это дерьмо, — сказал Жозеф.

— И зачем только надо было… — начала Сюзанна. Мать перестала смеяться и вдруг нахмурилась.

— Заткнись, — прикрикнула она на Сюзанну, — а то схлопочешь по физиономии.

Мсье Чжо подскочил на месте, но больше ни на кого это впечатления не произвело.

— Дерьмо, самое настоящее, — продолжал Жозеф. — Впрочем, дерьмо или вода — называйте как угодно. Мы должны ждать, как последние болваны, пока оно схлынет.

— Когда-нибудь это, конечно, произойдет, — сказала Сюзанна.

— Лет через пятьсот, — сказал Жозеф, — но мы ведь никуда не торопимся…

— Если бы это было дерьмо, — сказал Агости из глубины бара, — было бы лучше.

— Дерьмовый рис, — сказал Жозеф, снова рассмеявшись, — это все-таки лучше, чем никакой…

Он закурил. Мсье Чжо достал из кармана пачку «555» и предложил Сюзанне и матери. Мать, не смеясь, с восторгом слушала Жозефа.

— Когда мы купили эту землю, — продолжал Жозеф, — мы думали, что через год будем миллионерами. Мы выстроили бунгало и стали ждать, когда вырастет рис.

— Сначала-то он всегда растет, — сказала Сюзанна.

— Потом нахлынуло дерьмо, — сказал Жозеф, — и все затопило. Тогда мы построили эти плотины. Вот и все. Теперь мы ждем, как кретины, сами не знаем чего…

— Ждем сидя дома, а дом… — продолжала Сюзанна.

— Дом даже недостроен, — сказал Жозеф.

Мать сделала попытку вмешаться:

— Не слушайте их, это хороший дом, крепкий. Если бы я его продала, то получила бы хорошие деньги. Тридцать тысяч франков…

— Жди-дожидайся! — перебил Жозеф. — Кто его купит? Разве что вдруг повезет и попадутся какие-нибудь ненормальные, вроде нас.

Он внезапно замолчал. Возникла пауза.

— Да, наверное, мы немножко того, — задумчиво проговорила Сюзанна.

Жозеф ласково улыбнулся ей:

— Совсем того, — сказал он.

На этом разговор как-то сам собой прекратился.

Сюзанна следила за движениями танцующих. Жозеф встал и пригласил жену таможенника. Он когда-то спал с ней, это продолжалось несколько месяцев, потом она ему надоела. Это была маленькая, худая брюнетка. Теперь она спала с Агости. Мсье Чжо приглашал Сюзанну на каждый танец. Мать сидела за столиком одна. Она зевала.

Потом офицеры с парохода и пассажирки поднялись, и все поняли, что пора расходиться. Мсье Чжо пригласил Сюзанну еще на один танец.

— Вы не хотите проехаться на моей машине? Я мог бы отвезти вас домой и вернуться в Рам. Мне было бы очень приятно.

Он крепко прижимал ее к себе. Опрятный, холеный мужчина. Урод, конечно, зато машина потрясающая.

— А можно, Жозеф сядет за руль?

— Это тонкий механизм, — сказал мсье Чжо неуверенно.

— Жозеф умеет водить любые машины.

— Если вы не возражаете, в другой раз, — очень вежливо попросил мсье Чжо.

— Мы спросим у матери, — сказала Сюзанна. — Жозеф поедет впереди, а мы за ним следом.

— Вы… Вы хотите, чтобы ваша матушка поехала вместе с нами?

Сюзанна отстранилась и посмотрела на мсье Чжо. Он расстроился, и это его не украшало. Мать, сидя одна за столиком, непрерывно зевала. Она очень устала, потому что у нее было много горя в жизни, потому что она была старая и отвыкла смеяться. Смех утомил ее.

— Мне бы хотелось, чтобы моя мать тоже прокатилась на вашей машине, — сказала Сюзанна.

— Я смогу увидеть вас еще?

— Когда угодно, — ответила Сюзанна.

— Спасибо, — сказал мсье Чжо и сжал Сюзанну еще крепче.

Он был очень вежлив. Сюзанна смотрела на него с некоторым сочувствием. Вероятно, он будет раздражать Жозефа, если начнет часто являться в бунгало.

Когда танец кончился, мать уже стояла, готовая уходить. Предложение мсье Чжо отвезти мать и Сюзанну домой всех устроило. Мсье Чжо расплатился с папашей Бартом, и они все вместе спустились во двор. Когда шофер мсье Чжо вышел, чтобы распахнуть дверцу, Жозеф залез внутрь, завел мотор и минут пять пробовал скорости. Потом он вылез, ругаясь, и, не попрощавшись с мсье Чжо, закрепил на лбу охотничий фонарь, завел «ситроен» ручкой и один укатил вперед. Мать и Сюзанна смотрели ему вслед, и у них сжималось сердце. Мсье Чжо уже привык к его манерам и ничуть не удивился.

Мать и Сюзанна сели сзади, а мсье Чжо рядом с шофером. Они догнали Жозефа очень быстро. Сюзанне не хотелось его обгонять, но она ничего не сказала, потому что мсье Чжо наверняка бы не понял. При свете мощных фар лимузина они видели Жозефа как днем: он опустил остатки ветрового стекла и выжимал из «ситроена» все, на что тот был способен. Он явно был в еще более скверном настроении, чем при выезде из Рама, и даже не взглянул на лимузин, когда тот обошел его.

Немного не доезжая до бунгало, мать заснула. Равнодушная к достоинствам автомобиля, она почти всю дорогу думала о нежданной удаче в лице мсье Чжо. Но даже радость удачи не могла победить усталость, и она уснула. Она засыпала везде, даже в машине, даже в их «ситроене», который был открытым, без ветрового стекла и без верха.

Подъехав к бунгало, мсье Чжо повторил свою просьбу. Может ли он снова приехать повидать людей, с которыми провел такой прекрасный вечер? Мать сквозь сон церемонно ответила, что двери ее дома всегда для него открыты и он может приезжать, когда пожелает. Вскоре после отъезда мсье Чжо явился Жозеф. Он хлопнул входной дверью, сжав зубы. После чего заперся у себя в комнате и, как всегда, когда ему было тошно, разобрал все свои ружья, а потом смазывал и собирал их чуть ли не до полуночи.

Вот такая встреча произошла у них в Раме.

Мсье Чжо был единственным сыном очень богатого дельца, чье состояние было нажито типичным для колонии способом. Начал он со спекуляций участками вокруг самого крупного города колонии. Город разрастался так быстро, что за пять лет у отца мсье Чжо скопилась достаточно большая сумма, чтобы вложить ее в новое дело. Он бросил торговать участками и вместо этого решил их застроить. Он организовал строительство дешевых жилых домов, прозванных «сотами для туземцев», — это были первые дома такого типа в колонии. Они вплотную примыкали друг к другу, имея смежную торцовую стену, и все выходили одной стороной во дворики, тоже смежные, а другой — на улицу. Строительство таких домов обходилось недорого, и они в ту пору отвечали нуждам целого класса мелких торговцев-туземцев, у которых пользовались большой популярностью. Через десять лет колония уже изобиловала такими «сотами». Жизнь, впрочем, показала, что они весьма способствовали распространению чумы и холеры. Но поскольку эту статистику знали только домовладельцы, число жильцов в этих домах постоянно росло.

Потом отец мсье Чжо заинтересовался северными каучуковыми плантациями. Каучуковое производство так быстро развивалось, что появилась тьма новоявленных плантаторов, не имевших ни малейшего опыта в этом деле. Их плантации вскоре приходили в упадок. Отец мсье Чжо постоянно был начеку и тут же выкупал все убыточные плантации. Выкупал за бесценок, а потом нанимал управляющего и приводил их в порядок. На каучуке делались большие деньги, но ему этого было мало. Спустя год или два он перепродавал эти плантации по баснословной цене вновь прибывшим, стараясь выбирать самых неискушенных. Чаще всего года через два он получал возможность откупить их снова.

Но этого изобретательного человека природа наградила до смешного бездарным сыном. Единственный наследник всего его огромного состояния звёзд с неба не хватал. Удачливому дельцу не повезло с сыном и это было непоправимо; деньги здесь бессильны. Думаешь, будто растишь молодого орла, и вдруг из-под стола выпархивает канарейка! Что тут поделаешь? Есть ли средство против подобной несправедливости?

Отец отправил мсье Чжо в Европу получать образование, для которого тот был явно не предназначен. У глупости есть своя прозорливость: он бросил учение. Когда отец узнал об этом, он вызвал его обратно и попытался заинтересовать своими делами. Мсье Чжо добросовестно пытался исправить несправедливость, жертвой которой оказался его отец. Но бывает, что человек не предназначен вообще ни для чего определенного, даже для такой плохо замаскированной праздности. Однако он честно пытался. Потому что он был действительно человеком честным, и доброй воли у него хватало. Но дело было не в этом. Быть может, он не вырос бы таким тупицей, каким вынужден был счесть его даже собственный отец, если бы его воспитание не противоречило здравому смыслу. Будь он сиротой, без этого убийственного богатства, он, быть может, справился бы сам со своими природными недостатками. Но отцу никогда не приходило в голову, что к юному мсье Чжо судьба тоже оказалась несправедлива. Жертвой несправедливости он всегда считал одного себя из-за того, что у него такой сын. Это была ошибка природы, фатальная, безнадежная, о ней можно было только горевать. Он так никогда и не открыл для себя причину другой несправедливости, обрушившейся на его сына, хотя как раз ее-то он вполне мог бы исправить. Наверно, достаточно было бы проклясть его и прогнать с глаз долой: это могло бы спасти мсье Чжо и в корне изменить его жизнь. Отец не додумался до этого. Хотя он был умен, но не всякий ум способен отвлечься от привычных для него представлений.

Таков был поклонник, свалившийся на Сюзанну в Раме. Впрочем, не только на нее одну, а заодно и на мать, и на Жозефа.

Встреча с мсье Чжо имела исключительное значение для всех троих. Каждый связывал с ним собственные надежды. С первых же дней, как только стало ясно, что он будет приезжать в бунгало часто, мать дала ему понять, что ждет от него сватовства. Мсье Чжо не говорил «нет». Он поддерживал в ней надежду обещаниями и, главное, подарками, которые делал Сюзанне, пытаясь воспользоваться благоприятными обстоятельствами и теми преимуществами, которые давала ему роль неофициального жениха.

Первой крупной вещью, которую он им подарил спустя месяц после знакомства, был патефон. Он подарил его вроде бы с такой же легкостью, с какой угощают сигаретой, но не упустил случая вырвать за это кое-какие милости у Сюзанны. Окончательно убедившись, что Сюзанна ничуть не интересуется его персоной как таковой, он попытался сыграть на своем богатстве и тех возможностях, которые оно открывает: для начала он попытался сломить их оборону, подарив им новый патефон. В тот день мсье Чжо похоронил надежду на любовь Сюзанны. И если не считать зародившейся у него позднее мысли о брильянте, это была единственная вспышка прозрения, осветившая его бледное лицо за все время их знакомства.

Не она первая заговорила о патефоне, ей это и в голову не приходило. Заговорил о нем мсье Чжо.

Когда это произошло, они были, как обычно, одни в бунгало. Их разговоры наедине длились по три часа каждый день, в это время Жозеф и мать занимались чем-нибудь на улице в ожидании момента, когда они все вместе поедут в Рам на лимузине. Мсье Чжо приезжал после сиесты, он снимал шляпу, небрежно плюхался в кресло и в течение трех часов кряду ждал и ждал от Сюзанны хоть малейшего обнадеживающего знака, любого, пусть самого ничтожного поощрения, которое позволило бы ему считать, что он хоть немного продвинулся вперед по сравнению со вчерашним днем. Эти беседы наедине приводили мать в восторг. Надежды ее крепли с каждым днем. Она настаивала на том, чтобы дверь бунгало оставалась открытой, дабы у мсье Чжо не было иного способа, кроме брака, утолить свое сильнейшее желание переспать с ее дочерью. Так что дверь была распахнута настежь. Напялив свою вечную соломенную шляпу, в сопровождении капрала с сапкой в руке, она прохаживалась взад и вперед возле бунгало между рядами банановых деревьев, росших вдоль дороги. Время от времени она удовлетворенно поглядывала на дверь гостиной: работа, совершавшаяся за этой дверью, была куда более полезной, чем та, которой она якобы занималась, суетясь вокруг банановых деревьев. А Жозеф вообще не входил в дом, пока там сидел мсье Чжо. С тех пор, как сдохла его лошадь, он целыми днями возился с «ситроеном». Когда с машиной было все в порядке и никакой починки не требовалось, он ее мыл. Уж он-то никогда не смотрел в сторону бунгало. Когда ему надоедала машина, он уходил куда-нибудь далеко поискать, как он говорил, другую лошадь. Когда он не искал другую лошадь, то отправлялся в Рам, просто так, чтобы быть подальше от дома.

Сюзанна и мсье Чжо проводили вдвоем чуть ли не всю вторую половину дня, пока не наступало время ехать в Рам. Иногда, следуя наставлениям матери и лениво стараясь поддержать в нем честные намерения на свой счет, Сюзанна расспрашивала мсье Чжо о каких-нибудь подробностях, касающихся их женитьбы. Больше у мсье Чжо спрашивать было нечего. Сам он не спрашивал ничего. Ему достаточно было просто смотреть на Сюзанну мутными глазами, смотреть и смотреть, со все возрастающей жадностью, никогда не насыщаясь, как это обычно бывает, когда человека душит страсть. Если Сюзанне, утомленной этими взглядами, случалось задремать от усталости или от скуки, то, проснувшись, она обнаруживала, что он по-прежнему смотрит на нее вылезающими из орбит глазами. Это продолжалось бесконечно. Если поначалу Сюзанне было приятно пробуждать в мсье Чжо подобные чувства, то с тех пор, увы, это уже успело двадцать раз ей наскучить.

Однако о патефоне заговорила не она. Как ни странно, заговорил о нем мсье Чжо. В тот день, кстати, он явился с не свойственным ему выражением лица, в глазах была непривычная живость, некий особый блеск, наводивший на мысль, что, может быть, у мсье Чжо — чего только на свете не случается? — зародилась в голове какая-то идея.

— Что это за патефон? — спросил он, указывая на старенький патефон Жозефа.

— Патефон как патефон, — ответила Сюзанна.

Сюзанна и Жозеф помнили его с первых дней своей жизни. Его купил отец за год до смерти, и мать не пожелала с ним расставаться. Перед отъездом на равнину она продала старые пластинки и поручила Жозефу купить новые. Из них уцелело всего пять, и Жозеф бдительно хранил их у себя в комнате. Он один имел право пользоваться патефоном, и никто кроме него, не смел его заводить и даже трогать пластинки. Сюзанна никогда бы и не стала так огорчать Жозефа, но он все равно был начеку: каждый вечер, послушав музыку, он уносил пластинки к себе и убирал на место.

— Странно, что Жозеф так любит этот патефон, — говорила мать.

Иногда она жалела, что взяла его с собой на равнину, потому что чаще всего именно музыка вызывала у Жозефа желание послать все к черту. Сюзанна не соглашалась с матерью, ей вовсе не казалось, что патефон вреден Жозефу. И когда он, прослушав в очередной раз все пластинки, неизменно заявлял: «Не знаю, какого дьявола мы торчим в этой дыре», — она была согласна с ним всей душой, сколько бы мать ни кричала. Всякий раз, когда звучала «Рамона», в них неизменно с новой силой вспыхивала надежда, что автомобили, которые должны увезти их отсюда, уже совсем скоро затормозят перед бунгало. «Когда у тебя нет женщин, нет кино, нет ничего вообще, — говорил Жозеф, — то с патефоном все-таки не так тошно». Мать утверждала, что он врет, будто у него ничего нет. Действительно, он уже переспал со всеми белыми женщинами приемлемого возраста в Раме. Со всеми красивыми туземками от Рама до Кама. Когда он занимался перевозками, то иногда спал с пассажирками в повозке. «Не могу удержаться, — оправдывался Жозеф. — Кажется, я мог бы переспать со всеми женщинами земного шара». Однако ни одна из женщин с равнины, как бы хороша собой она ни была, не смогла бы заставить его отказаться от патефона.

— Он совсем старый, — сказал мсье Чжо. — Это допотопная модель. Я разбираюсь в патефонах. У меня дома электрический проигрыватель, я привез его себе из Парижа. Вы, может быть, не знаете, но я обожаю музыку.

— Мы тоже. Но ваш электрический проигрыватель хорош, когда есть электричество, а у нас электричества нет, так что нам от него ни горячо, ни холодно.

— Но ведь патефоны бывают не только электрические, — сказал мсье Чжо с многозначительным видом. — Есть и другие, они тоже хорошие.

Он упивался своей идеей. Он уже подарил Сюзанне платье, пудреницу, лак для ногтей, помаду, дорогое туалетное мыло и крем для лица. Но обычно он приносил все это неожиданно, не предупреждая заранее. Он являлся, доставал из кармана сверточек и протягивал Сюзанне. «Угадайте, что я вам принес», — говорил он лукаво. Сюзанна брала, разворачивала: «Ну что вы, зачем?» говорила она. Так это происходило обычно. Но в тот день все было иначе. В тот день произошло нечто новое.

Действительно новое. После разговора о патефонах и достоинствах различных марок мсье попросил Сюзанну открыть дверь душевой кабинки и показаться ему голой, за это он обещал ей новую модель патефона под названием «Голос хозяина» и вдобавок еще пластинки, «последние новинки из Парижа». И когда Сюзанна принимала душ, как всегда вечером, перед тем как ехать в Рам, он тихонько постучал в кабинку.

— Откройте, — сказал мсье Чжо тихо. — Я не дотронусь до вас, я не сделаю ни шагу, я только на вас посмотрю, откройте мне.

Сюзанна застыла и уставилась на темную дверь кабинки, за которой стоял мсье Чжо. Ни один мужчина еще не видел ее совсем голой, кроме Жозефа, который заходил иногда помыть ноги, когда она обливалась. Но поскольку так повелось с самого детства, то это было не в счет. Сюзанна долгим взглядом осмотрела себя с ног до головы, изучая то, что так мечтал увидеть мсье Чжо. Она удивилась и замерла с улыбкой на лице, не отвечая ему.

— Только взглянуть, — молил мсье Чжо. — Жозеф и ваша матушка за домом. Я умоляю вас!

— Я не хочу, — слабо выговорила Сюзанна.

— Почему? Почему, маленькая моя? Мне так хочется вас увидеть, ведь я сижу около вас целый день. Только на секунду!

Стоя неподвижно, Сюзанна выжидала, пытаясь сообразить, стоит ли это делать. Отказ вырвался у нее непроизвольно.

«Нет!» Сначала категорическое «нет!» Но пока мсье Чжо продолжал молить, это «нет» незаметно превратилось в свою противоположность, и Сюзанна, вдруг ставшая безвольной в тесном пространстве кабинки, начала сдаваться. Ему очень хотелось увидеть ее. Что ни говори, а это все-таки мужское желание. И ей было что показать. Их разделяла лишь тонкая перегородка, оставалось только открыть дверь. Ни один мужчина на свете еще не видел то, что скрывалось за этой дверью. И не для того все это было создано, чтобы вечно прятать, а для того, чтобы это видели, чтобы это нашло свое место в мире, в мире, к которому принадлежал и он, этот мсье Чжо. Но как раз в ту минуту, когда она уже готова была открыть дверцу темной кабинки, чтобы туда проник его взгляд, мсье Чжо заговорил о патефоне.

— Завтра вы получите патефон, — сказал он. — Завтра же! Великолепный патефон «Голос хозяина». Милая моя, дорогая Сюзанна, откройте на одну секунду, и у вас будет патефон.

Вот так, в тот самый миг, когда она уже хотела открыть дверь и показать себя миру, мир купил ее, как продажную девку.

— Вы подонок, — слабо проговорила она. — Жозеф прав, просто подонок.

Я плюну сейчас ему в лицо. Она открыла, и плевок застыл у нее на губах. Не стоило труда. Это было невезение, этот мсье Чжо, такое же невезение, как плотины, как околевшая лошадь, не человек, а воплощенное невезение.

— Вот, — сказала она. — И плевать мне, что вы меня видели голой. Идите к черту!

Жозеф говорил: «Плевать мне на его лимузин», — и каждый раз, проходя мимо его машины, пинал ногами колеса. Мсье Чжо, вцепившись в наличник двери, смотрел на нее. Он был весь багровый и тяжело дышал, как будто его ударили и он вот-вот упадет. Сюзанна захлопнула дверь. Он так и остался стоять на месте, молча, перед закрытой дверью, и через некоторое время она услышала, как он вернулся в гостиную. Она оделась очень быстро, как делала это потом всякий раз, после того как нехотя показывалась мсье Чжо, смотревшему на нее совсем не тем взглядом, какого она ждала.

На следующий день с пунктуальностью, которую мсье Чжо принимал за одно из наиболее бесспорных проявлений порядочности: «Я человек такой: сказано — сделано», — он принес ей патефон.

Сюзанна увидела, как он приближается к бунгало, вернее, как приближается к бунгало пристроившаяся у него под мышкой огромная коробка. Она-то знала, что в ней патефон. Она даже не встала, пригвожденная к креслу острым и тайным наслаждением, сродни божественному, которое испытывает человек, видя, как совершается событие, вызванное к жизни им одним, а все вокруг удивляются. Ибо коробку увидела не только она. Мать и Жозеф увидели тоже. И пока она продвигалась по дорожке под мышкой у мсье Чжо, они пристально на нее смотрели, а потом, когда она очутилась в бунгало, продолжали смотреть на открытую дверь, словно ждали какого-то знака, который помог бы им догадаться о ее содержимом. Но Сюзанна знала, что ни мать, ни Жозеф — в особенности Жозеф — не тронутся с места, чтобы выяснить, что же это такое, будь даже коробка величиной с автомобиль. Выказать хоть малейшее любопытство по поводу того, что дарит, приносит или просто показывает мсье Чжо — нет, ни он, ни она не опустились бы до этого! Правда, до сих пор коробки, которые мсье Чжо приносил Сюзанне, были маленькие и умещались у него в кармане или в руке, и эта должна была бы, по логике, показаться Жозефу более интересной, ибо, учитывая ее размеры, явно предназначалась не только для нее, а для всех троих. Они не помнили, чтобы хоть одна коробка подобной величины была когда-нибудь каким бы то ни было способом доставлена для кого-то из них в бунгало. Не считая бревен, редких писем из земельного ведомства и визита младшего Агости, никто и ничто новое или неожиданное не появлялось здесь за все шесть лет. Неважно, что коробку принес мсье Чжо: все равно она попала сюда не просто от него, а откуда-то издалека, из города, из магазина, в ней лежало что-то совершенно новое, недавно купленное, что должно было принадлежать им, только им и никому другому. Тем не менее ни мать, ни Жозеф не снизошли до того, чтобы подняться в дом. Даже необычное поведение мсье Чжо, который уверенно крикнул им «здравствуйте!» и прошел по дорожке без шляпы, не боясь схватить солнечный удар, оказалось для них недостаточным поводом, чтобы отступить от своей привычной сдержанности.

Мсье Чжо, запыхавшись, предстал перед Сюзанной. Он поставил коробку на стол в гостиной и перевел дух. Коробка была явно тяжелая. Сюзанна не пошевелилась, она смотрела только на коробку и не могла наглядеться, упиваясь причастностью к тайне, еще неведомой тем двоим, которые сквозь открытую дверь смотрели с улицы.

— Тяжелая штука, — сообщил мсье Чжо. — Это патефон. Я человек такой: сказано — сделано. Надеюсь, вы еще сможете узнать меня получше, — добавил он, дабы закрепить победу, а заодно подчеркнуть положительные качества своей личности на тот случай, если Сюзанна еще не оценила их сама.

Вот он, патефон, здесь, на столе. В бунгало. А там, вдалеке, в проеме распахнутой двери — мать и Жозеф, которые жадно смотрят сюда, словно заключенные из-за решетки. Только благодаря ей, Сюзанне, патефон оказался сейчас здесь. Она отворила дверцу душевой кабинки, чтобы на мгновение позволить некрасивому, нечистому взгляду мсье Чжо проникнуть туда, и вот патефон на столе. Причем абсолютно чистый и очень красивый. Она считала, что заслужила этот патефон. Заслужила подарить его Жозефу. Потому что, конечно, такие вещи как патефон должны принадлежать Жозефу. Ей было вполне достаточно сознания, что это она, ей одной доступными средствами, получила его от мсье Чжо.

Трепеща и торжествуя, мсье Чжо направился к коробке. Одним прыжком Сюзанна оказалась между ним и столом, преградив ему путь. Он растерянно уронил руки и уставился на нее, ничего не понимая.

— Надо подождать их, — сказала Сюзанна.

Коробку можно было открыть только в присутствии Жозефа. Патефон мог появиться, выплыть из неизвестности только на глазах у Жозефа. Но объяснить это мсье Чжо было так же невозможно, как объяснить ему, что за человек Жозеф.

Мсье Чжо сел и старательно принялся размышлять. Лоб его от усилия наморщился, глаза расширились, и он прищелкнул языком.

— Не везет мне, — провозгласил он.

Мсье Чжо вообще быстро отчаивался.

— Как будто я пытаюсь наполнить бездонную бочку, — продолжал он. — Вас ничто не трогает, даже мои самые искренние побуждения. Вам нравятся только такие типы, как…

Ах, какое лицо будет у Жозефа, когда он увидит патефон! Теперь они наверняка вот-вот придут. Мсье Чжо приехал позже, чем обычно, — видимо, из-за патефона, — и уже был близок момент, когда они неизбежно должны все узнать. Что до мсье Чжо, то как только он подарил патефон, он и вовсе перестал для нее существовать. А если отнять у него машину, тюсоровый костюм, шофера, то, наверно, он стал бы просто прозрачным, как стекло пустой витрины.

— Как кто?

— Как Агости и… Жозеф, — не без робости закончил мсье Чжо.

Сюзанна широко улыбнулась ему, и он, при поддержке принесенного патефона, стерпел эту улыбку.

— Да, — сказал он храбро, — как Жозеф.

— Вы можете подарить мне хоть десять патефонов, все равно так всегда и будет.

Мсье Чжо, убитый, опустил голову.

На пороге появились мать и Жозеф. Мсье Чжо, молчавший с видом оскорбленного достоинства, не заметил, как они подошли.

— Вот и они, — сказала Сюзанна. Она встала и подошла к мсье Чжо.

— Не сидите с такой постной миной!

Мсье Чжо нужно было совсем немного, чтобы приободриться. Он встал, притянул Сюзанну к себе и порывисто ее обнял.

— Я без ума от вас, — мрачно сообщил он. — Я, право, не знаю, что со мной, я никогда ни к кому не испытывал таких чувств.

— Ничего не говорите им! — сказала Сюзанна.

Она машинально высвободилась из его объятий, заранее улыбаясь Жозефу и тому, что ждет его через несколько минут.

— После того, как я увидел вас вчера вечером обнаженной, я всю ночь не смыкал глаз.

— Когда они спросят, что это такое, я сама им скажу.

— Я для вас пустое место, — сказал мсье Чжо, снова пав духом. — Я это чувствую с каждым днем все отчетливее.

Жозеф и мать поднялись по лестнице, Жозеф впереди, мать сзади, и ввалились в гостиную. Они были оба в пыли и в поту. На ногах чернела засохшая грязь.

— Добрый день, — сказала мать, — как здоровье?

— Добрый день, мадам, — ответил мсье Чжо. — Спасибо, хорошо, а ваше?

Встать, поклониться матери, которую он терпеть не мог, — это мсье Чжо умел превосходно.

— Нам-то сейчас здоровье особенно нужно, я ведь теперь ношусь с мыслью завести тут банановую плантацию. Это дает мне возможность продержаться еще чуть-чуть.

Мсье Чжо в очередной раз шагнул к Жозефу, но тут же отступил. Жозеф никогда не здоровался с мсье Чжо, нечего было и пытаться.

Они не могли не видеть коробки, стоящей на столе. Ну никак не могли. Однако ничто не свидетельствовало о том, что они ее заметили, кроме того, что они избегали смотреть в ту сторону, старательно обходя стол стороной. И кроме особой сдержанной улыбки на лице матери, которая сегодня не скандалила, как обычно, не жаловалась на усталость и была весела.

Жозеф прошел через столовую и направился к душевой кабинке. Мать зажгла спиртовку и позвала капрала. Она орала до хрипоты, чтобы дозваться, хотя это было абсолютно бесполезно и она это прекрасно знала: надо было звать его жену, чтобы она ему сказала, что его зовут. Где бы его жена в этот миг ни находилась, она в таких случаях неслась сломя голову к мужу и хлопала его по спине. Сейчас, сидя на корточках во дворе, капрал наслаждался передышкой, которую дала ему мать, и благоговейно ждал, когда появится автобус. Он смотрел на дорогу все свое свободное время, — иногда целыми часами, когда они уезжали в Рам, — пока не увидит, как автобус выезжает из леса и беззвучно приближается со скоростью шестьдесят километров в час.

— Он почти совсем оглох, — сказала мать, — почти совсем.

Она пошла в чулан и вернулась в столовую, по-прежнему не поднимая глаз. Коробка между тем бросалась в глаза, заслоняя все остальное, что было в бунгало.

— Я всегда удивлялся, что вы держите глухого, — сказал мсье Чжо как ни в чем не бывало, — ведь на равнине прислуги хватает.

Как правило, если они не собирались ехать в Рам, он уходил несколько минут спустя после появления матери и Жозефа. Но сегодня он стоял, прислонясь к двери гостиной, и явно ждал, когда пробьет его час, час патефона.

— Вы правы, конечно, хватает, — сказала мать. — Но этому так досталось в жизни! Когда я смотрю на его ноги, я всякий раз думаю, что придется мне возиться с ним до конца моих дней…

Надо было как можно скорее сообщить им, что в коробке, иначе это могло плохо кончиться. Жозеф, изнемогая от любопытства, мог не выдержать, наподдать ногой по ротанговому столу и один уехать в Рам на «ситроене». Но хотя Сюзанне было хорошо известно, на какие выходки способен Жозеф, она сидела молча, точно пригвожденная к креслу. Капрал вошел, увидел коробку, долго смотрел на нее, потом поставил кастрюлю с рисом и начал накрывать на стол. Когда он кончил, мать взглянула на мсье Чжо, словно спрашивая, какого-черта-он-тут-торчит-так-поздно. Время ехать в Рам давно прошло, а он словно забыл и думать об этом.

— Вы можете остаться и поужинать с нами, если хотите, — сказала она, обращаясь к мсье Чжо. Она не привыкла быть с ним такой любезной. В этом приглашении наверняка крылось подспудное желание продлить пытку Жозефа и Сюзанны. В ней еще вспыхивали иногда непогасшие искры молодости и веселого озорства.

— Спасибо, — сказал мсье Чжо, — я буду счастлив.

— Предупреждаю, есть у нас нечего, — сказала Сюзанна. — Опять эти чертовы ибисы.

— Вы меня не знаете, — возразил мсье Чжо на сей раз не без лукавства. — Я очень неприхотлив.

Жозеф вернулся из душа и посмотрел на мсье Чжо, словно спрашивая, какого-черта-он-тут-торчит-так-поздно. Потом, поняв, что на столе стоят четыре тарелки и придется с этим смириться, он сел, решив поесть несмотря ни на что. Капрал пришел снова и зажег ацетиленовую лампу. С этой минуты вокруг бунгало сомкнулась тьма, и они словно оказались в заточении вместе с коробкой.

— Как жрать хочется! — сказал Жозеф. — Опять эти чертовы ибисы.

— Садитесь, — пригласила мать мсье Чжо.

Жозеф уже сел первым. Мсье Чжо жадно курил, как всегда в присутствии Жозефа. Он испытывал перед ним безотчетный страх. Он инстинктивно сел на противоположный конец стола. Мать положила ему кусок ибиса и обратилась к Жозефу, пытаясь его задобрить:

— Интересно, что бы мы ели, если бы ты их не стрелял. Немножко пахнет рыбой, зато вкусно и к тому же питательно, — добавила она, обращаясь к мсье Чжо.

— Может быть, это и питательно, — сказала Сюзанна, — но все равно гадость.

Когда дети ели, мать бывала снисходительна и терпелива.

— Всегда одна и та же история, на них не угодишь.

Они говорили об ибисах, и казалось, будто эти птицы каким-то таинственным, никому не ведомым образом связаны с коробкой, которая по-прежнему стояла на ротанговом столе, огромная, нетронутая, как не взорвавшаяся бомба. Жозеф ел быстро и жадно, еще более неопрятно, чем обычно, пытаясь подавить в себе ярость.

— Всегда одна и та же история, потому что мы всегда едим ибисов. И никогда ничего другого не бывает, — сказала Сюзанна.

Тут мать нашла ловкий переход к нужной теме. С прелестной лукавой улыбкой она вставила:

— Что правда, то правда, у нас на равнине редко появляется что-нибудь новенькое.

Сюзанна улыбнулась. Но Жозеф держался стойко, даже ухом не повел.

— Иногда и такое случается, — сказала Сюзанна. В восторге от того, что он наконец что-то понял, мсье Чжо принялся уплетать ибиса за обе щеки, забыв свои парижские манеры, которые он демонстрировал поначалу, отведывая это новое для него блюдо.

— Это патефон, — сказала Сюзанна.

Жозеф перестал есть. Из-под приподнявшихся ресниц сверкнули глаза. Все смотрели на него, даже мсье Чжо.

— У нас ведь есть патефон, — сказал Жозеф.

— Мне кажется, — сказал мсье Чжо, — что это… как бы лучше выразиться… более современная модель.

Сюзанна встала и направилась к ротанговому столу. Она разорвала оберточную бумагу и открыла коробку. Потом осторожно вынула патефон и поставила его на обеденный стол. Он был черный, отделанный зернистой кожей, с хромированной рукояткой. Жозеф не ел. Он курил и как завороженный следил за тем, что делает Сюзанна. Мать была слегка разочарована: патефон, как и охота, были бедствиями, которые ей приходилось терпеть ради Жозефа. Сюзанна подняла крышку, и все увидели, как патефон выглядит внутри: диск, покрытый зеленым сукном, и ослепительный хромированный звукосниматель. На внутренней стороне крышки блестела медная табличка, на которой был изображен щенок фокстерьера, сидевший перед огромной будкой. Над табличкой было написано: «Голос его хозяина». Жозеф поднял глаза, посмотрел на табличку, стараясь придать себе вид знатока, и попробовал, как действует сверкающий звукосниматель. Потом, осмотрев патефон, потрогав его наконец руками, он совершенно забыл и о Сюзанне, и о мсье Чжо, и о том, что патефон получен от него, и о том, что все они сейчас стоят и радуются его восторгу, и об обещании, которое наверняка давал себе, не выказывать ни в коем случае ни удивления, ни радости. Словно во сне, он завел его, вставил иглу, запустил диск, остановил, снова запустил. Сюзанна опять подошла к коробке, достала пачку пластинок и принесла ему. Пластинки все были английские, кроме одной, она называлась «Вечер в Сингапуре». Жозеф осмотрел их все по очереди.

— Дребедень, — сказал он тихо, — но это неважно.

— Я выбирал последние парижские новинки, — смущенно сказал мсье Чжо, слегка растерявшийся перед самоуправством Жозефа и полным безразличием к нему со стороны всех. Но Жозеф не спорил. Он завладел патефоном, перенес его на стол в гостиную и сел рядом. Потом выбрал пластинку, поставил ее на диск, покрытый зеленым сукном, и опустил иголку. Зазвучал голос, показавшийся странным, неуместным, чуть ли не бесстыдным среди сдержанного молчания присутствующих.

В тот вечер в Сингапуре,
В час нежных грез,
В темнеющей лазури,
Меж пальм и роз…

К концу пластинки лед сломался. Жозеф веселился. Сюзанна тоже. И даже мать. «Красиво!» — сказала она. Мсье Чжо распирало от желания пожать заслуженные лавры. Он переходил от одного к другому в надежде, что его признают наконец благодетелем семьи. Но тщетно. Ни для кого вокруг не существовало ни малейшей связи между патефоном и тем, кто его подарил. После «Вечера в Сингапуре» Жозеф прокрутил все новые пластинки по очереди, но равнодушно, по той простой причине, что он не понимал по-английски. Впрочем, в тот вечер невозможно было угадать, хочет ли он слушать музыку или только крутить патефон и любоваться его идеальным механическим устройством.

Мсье Чжо в конце концов ушел. После его ухода мать спросила у Сюзанны, знает ли она, сколько стоит такой патефон. Но Сюзанна забыла спросить у мсье Чжо. Мать была слегка разочарована и машинально попросила Жозефа выключить музыку. Но в тот вечер это было все равно что попросить его перестать дышать. Мать не стала настаивать и отправилась к себе. Когда она вышла, Жозеф сказал: «Сейчас поставим „Рамону“». Он пошел за старыми пластинками, самой драгоценной из которых была «Рамона».

Рамона, сон волшебный снился мне,
Что мы идем вдвоем по сказочной стране,
Вдали от чуждых глаз,
От зависти людской,
И нет счастливей нас
Влюбленных под луной.

Ни Жозеф, ни Сюзанна никогда не пели «Рамону» со словами. Они лишь напевали мотив. Для них это было самое прекрасное, что они когда-либо слышали, самое красноречивое. Мелодия лилась сладостная, как мед. Мсье Чжо утверждал, что «Рамону» в Париже не поют уже много лет, но им это было безразлично. Когда Жозеф заводил ее, все становилось для них более ясным, более подлинным, мать, которая не любила эту пластинку, казалась более старой, и их молодость начинала биться у них в висках, как запертая в клетке птица. Иногда, если мать не очень ругалась и они могли идти назад с купания не спеша, Жозеф насвистывал «Рамону». Когда придет час и они уедут, думала Сюзанна, они будут насвистывать именно этот мотив. Это был гимн будущему, отъездам, концу томления. Они ждали встречи с этим мотивом, рожденным в дурмане городов, для которых он был создан и где его пели, городов фантастических, небывалых, полных любви. Он рождал у Жозефа мечту о городской женщине, настолько не похожей на женщин с равнины, что ее даже трудно было себе вообразить. В Раме, у папаши Барта, тоже имелась среди пластинок «Рамона», и не такая заезженная, как у Жозефа. Именно после того, как Агости танцевал с ней под эту пластинку, он вдруг увлек ее в порт. Он сказал ей, что она красивая, и поцеловал ее. «Сам не знаю почему, но мне вдруг захотелось поцеловать тебя», — сказал он. Они вместе вернулись в бунгало. Жозеф посмотрел на Сюзанну как-то странно, а потом улыбнулся ей с грустью и пониманием. С тех пор младший Агости наверняка все забыл, и Сюзанна больше об этом почти не вспоминала, однако это было связано для нее с музыкой «Рамоны». И каждый раз, когда она звучала, воспоминание о поцелуе Жана Агости витало в воздухе.

Когда пластинка кончилась, Сюзанна спросила:

— Как тебе нравится патефон?

— Шикарный, к тому же его и заводить почти не надо.

И, помолчав, спросил:

— Ты попросила у него?

— Я вообще у него ничего не просила.

— Он подарил его тебе… просто так?

Сюзанна ответила, почти не заколебавшись:

— Просто так.

Жозеф беззвучно засмеялся.

— Он болван. Но патефон потрясающий.

Вскоре после того, как мсье Чжо подарил патефон, Жозеф решил с ним поговорить.

Мсье Чжо продлил свое пребывание на равнине под тем предлогом, что должен присмотреть за погрузкой перца и латекса. Он снял комнату при буфете в Раме и еще одну в Каме и ночевал то там, то здесь, видимо, чтобы ускользнуть из-под отцовского надзора. Иногда он уезжал на день или на два в город, но потом возвращался обратно и каждый день в послеобеденное время приезжал в бунгало. Он долго надеялся, что на Сюзанну произведет надлежащее впечатление его богатство, но постепенно разуверился в этом и, быть может, отчасти благодаря этому разочарованию, искренне влюбился. Неусыпная бдительность матери и Жозефа, конечно, лишь подогревали в нем чувство, которое он очень скоро начал считать большим и серьезным.

Поначалу несколько наивным предлогом его визитов было предложение отвезти их в Рам потанцевать и развлечься.

— Я повезу вас подышать воздухом, — провозглашал он бодрым тоном спортсмена.

— Чего-чего, а воздуха тут хватает, так же как и воды, — отвечал Жозеф.

Но вскоре привычка кататься каждый вечер в Рам стала для них столь естественной, что мсье Чжо больше не утруждал себя приглашениями. Обычно сама Сюзанна сообщала, что пора ехать в Рам. Жозеф ездил с ними, несмотря на свою неприязнь к мсье Чжо. Сначала он ездил потому, что на лимузине вся поездка занимала полчаса, а не час, как на «ситроене», и ради одного этого рекорда он готов был ехать куда угодно, а потом ему понравилось пить, а иногда и ужинать за счет мсье Чжо. Тогда-то Жозеф и пристрастился к спиртному.

Между тем ни от кого не укрылось, что для мсье Чжо поездки в Рам, так же, как и подарки, которые он делал Сюзанне, были удобным способом увильнуть от того, чего от него ждали. Поездки эти совершались как-то торопливо, в атмосфере неприязни и ярости, которую любезность и щедрость мсье Чжо уже не в силах были разрядить. Обстановка становилась терпимой только после того, как они все, а особенно Жозеф, достаточно выпьют, чтобы вообще перестать замечать мсье Чжо. Поскольку из них троих никто по вполне понятным причинам не имел привычки к шампанскому, желаемый эффект не заставлял себя ждать. Даже мать, которая вовсе не выносила вина, пила. Она пила, как она утверждала, чтобы «утопить свой стыд».

— После двух бокалов шампанского я забываю, зачем я приехала в Рам, и мне кажется, что это я его дурачу, а не он меня.

Сам мсье Чжо пил мало. Он много выпил за свою жизнь, как он говорил, и алкоголь почти перестал на него действовать. Если не считать, однако, того, что его страсть к Сюзанне окрашивалась в еще более меланхолические тона. Танцуя, он взирал на нее таким томным взглядом, что когда ничего более любопытного в зале не происходило, Жозеф с интересом наблюдал за ним.

— Он строит из себя Рудольфа Валентино, — говорил Жозеф, — но, как ни печально, он больше похож на телка.

Это приводило мать в восторг, и она хохотала. Сюзанна, танцуя, догадывалась о том, что именно их смешит, а мсье Чжо нет, вернее, он благоразумно предпочитал не доискиваться причин их веселья.

— Телок — это красиво, — подхватывала мать, побуждая его продолжать.

Сравнения, которые Жозеф пускал в ход в этих случаях, были, конечно, небезупречного вкуса, но матери было все равно. Она-то находила их восхитительными.

Разгулявшись вовсю, она поднимала свой бокал.

— Что ни говори… — начинала она.

— Точно, — соглашался Жозеф, покатываясь со смеху.

— Они пьют за наше здоровье, — говорила Сюзанна, глядя на них издали и продолжая танцевать.

— Вряд ли, — отвечал мсье Чжо, — они ведь никогда этого не делают, когда мы сидим с ними вместе за столиком…

— Они просто стесняются, — улыбаясь, отвечала Сюзанна.

— Ваша улыбка может довести до безумия… — шептал мсье Чжо.

— Что ни говори, — продолжала мать, — а я никогда в жизни не пила столько шампанского.

Жозеф любил, когда мать приходила в состояние вульгарной и упоительной веселости, которую только он один умел у нее вызывать. Иногда, когда ему бывало уж очень скучно, он шутил так весь вечер, даже в присутствии мсье Чжо, однако не столь откровенно. Например, когда мсье Чжо не танцевал и, сидя за столом, тихо напевал, глядя на Сюзанну, песенки, в которых содержалась, как ему казалось, подходящая к случаю двусмысленность, например: «Париж, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…», — Жозеф подхватывал: «Люблю тебя, люблю тебя, лю-ю-блю-ю тебя», довольно похоже изображая молодого телка. Всех это ужасно смешило, а мсье Чжо лишь еле-еле улыбался, и то это стоило ему больших усилий.

Однако чаще всего Жозеф танцевал, пил и почти не обращал внимания на мсье Чжо. Иногда он подходил поболтать с Агости, или шел в порт посмотреть, как грузится пароход, или просто отправлялся купаться на пляж. Он сообщал об этом Сюзанне и матери, они вставали и шли за ним, а сзади, правда, на расстоянии, следовал мсье Чжо. Когда Жозеф выпивал лишнего, он заявлял, что собирается доплыть до ближайшего острова, лежавшего в трех километрах от берега. Когда он был трезв, то ничего подобного ему в голову не приходило, но в такие вечера он считал, что это ему по плечу. На самом деле он, конечно, утонул бы, не доплыв и до середины пути. Мать сразу же начинала кричать. Она приказывала мсье Чжо завести лимузин. Только звук работающего мотора мог отвлечь Жозефа от его намерения. Мсье Чжо, который не без интереса относился к плану своего мучителя, повиновался явно неохотно.

И вот в один из таких вечеров в Раме Жозеф заговорил с мсье Чжо о Сюзанне и высказал ему раз и навсегда свою точку зрения. После чего уже больше не разговаривал с ним вообще, разве что спустя много времени, и относился к нему с королевским презрением.

Сюзанна, как обычно, танцевала с мсье Чжо. А мать уныло смотрела на них. От шампанского, особенно если она не добирала до нужной кондиции, она впадала в еще большую тоску при виде мсье Чжо. Хотя народу в зале было много и, главное, много пассажирок, Жозеф не танцевал. Может быть, ему надоело танцевать каждый вечер, а, может быть, решение поговорить с мсье Чжо отбило у него охоту к танцам.

Он смотрел, как тот танцует с Сюзанной — более вольно, чем обычно.

— Типичный неудачник, — сказал он вдруг.

Мать была не вполне согласна.

— Это ничего не значит. Большую неудачницу, чем я, найти трудно. — Она еще больше помрачнела. — И доказательство тому, что у меня нет другого выхода, кроме как выдать свою дочь за этого неудачника.

— Это разные вещи, — сказал Жозеф, — тебе просто не повезло. И, в сущности, ты права, это ничего не значит. Важно, чтобы он наконец решился. Надоело ждать.

— Я слишком много в жизни ждала, — захныкала мать. — Ждала, когда у меня будет своя земля, потом ждала, когда построят плотины. Даже разрешение на залог пяти гектаров я жду уже два года.

Жозеф посмотрел на нее, словно его вдруг озарило:

— Мы только и делаем всю жизнь, что чего-то ждем. Надо просто раз и навсегда решить, что мы не желаем больше ждать. Я поговорю с ним.

Мсье Чжо повел Сюзанну к столику. Пока они шли через зал, мать сказала:

— Иногда, когда я на него смотрю, мне кажется, что я вижу в нем собственную жизнь, и выглядит она весьма неказисто.

Как только мсье Чжо сел, Жозеф приступил к делу.

— Нам осточертела эта тягомотина, — объявил он. Мсье Чжо уже привык к его манере выражаться.

— Прошу прощения, — сказал он. — Сейчас закажем еще бутылку шампанского.

— Бутылка тут ни при чем, — продолжал Жозеф. — Тягомотину разводите вы.

Мсье Чжо покраснел до ушей.

— Мы говорили о вас, — сказала мать, — и пришли к выводу, что нам это надоело. Дело слишком затягивается, и всем ясно, как дважды два, чего вы добиваетесь. И то, что вы таскаете нас каждый вечер в Рам, не может никого обмануть.

— Вы уже целый месяц подыхаете от желания переспать с моей сестрой. По-моему, это ненормально. Я бы ни за что не выдержал.

Мсье Чжо опустил глаза. Сюзанна подумала, что он может сейчас встать и уйти. Но, вероятно, ему даже не пришло это в голову. Жозеф не был пьян, он говорил под действием тоски и отвращения, которые так долго и с таким трудом сдерживал, что теперь мать и Сюзанна не могли не почувствовать облегчения.

— Я не скрываю, — очень тихо проговорил мсье Чжо, — что питаю к вашей сестре очень глубокое чувство.

Он каждый день говорил Сюзанне о своих чувствах. «Я-то, если и выйду за него, то без всякого чувства. Я обхожусь без чувств». Жозеф ей был сейчас ближе, чем всегда.

— Расскажите кому-нибудь другому, — сказала мать неожиданно грубо, пытаясь подстроиться под тон Жозефа.

— Возможно, — сказал Жозеф, — но это не имеет отношения к делу. Вы должны жениться на ней, так надо. — Он кивком указал на мать. — Ей надо. Не мне. Чем дольше я вас знаю, тем меньше мне все это нравится.

Мсье Чжо кое-как овладел собой. Он упорно не подымал ресниц. Все смотрели на ставшее вдруг безглазым лицо этого человека, такого же слепого, как земельное ведомство, банк, Тихий океан, и чьи миллионы были для них такой же безликой, непреодолимой силой. Мсье Чжо мало что знал, но одно он знал твердо: жениться на Сюзанне он не может.

— Нельзя же вот так сразу жениться на девушке, с которой знаком всего две недели, — сказал он.

Жозеф улыбнулся. В принципе он был прав.

— В некоторых особых случаях, — сказал он, — можно решиться и за две недели. И это именно тот самый случай.

Мсье Чжо на мгновение поднял глаза. Он не понимал. Жозефу следовало бы попытаться растолковать ему все поподробнее, но это было сложно, и он не смог.

— Будь мы богаты, — сказала мать, — все было бы иначе. Богатые могут ждать хоть два года.

— Ничего не поделаешь, не понимаете, так не понимаете, — сказал Жозеф. — Но все будет или так, как я сказал, или никак.

Он подождал немного, потом добавил медленно и весомо:

— Дело не в том, что кто-то запрещает ей спать с кем ей вздумается, но вам, если вы хотите с ней переспать, придется сначала жениться. Считайте, что это наш способ плюнуть вам в рожу.

Мсье Чжо во второй раз поднял голову. Он был настолько поражен этой циничной откровенностью, что даже забыл обидеться. Впрочем, эти слова не были в полной мере адресованы ему. Непроизвольно возникал вопрос, не говорит ли Жозеф все это сам себе, просто чтобы высказать вслух то, что внезапно открыл, раз и навсегда решив для себя проблему всех и всяческих мсье Чжо.

— Я уже давно собирался вам это сказать, — добавил Жозеф.

— Вы очень жестоки, — сказал мсье Чжо. — Я бы ни за что не подумал…

Он лгал. Уже с неделю все ожидали этого взрыва.

— Никто не заставляет вас жениться, — сказала мать примирительно. — Мы вас просто предупредили.

Мсье Чжо проглотил и это. Его простодушие, вероятно, тронуло бы многих.

— К тому же, — сказал Жозеф, вдруг рассмеявшись, — то, что мы всё принимаем от вас — патефон, шампанское, — это ничего не меняет.

Мать бросила на мсье Чжо взгляд, где мелькнуло что-то похожее на жалость.

— Мы очень несчастные люди, — сказала она, как бы пытаясь оправдаться.

Мсье Чжо поднял наконец глаза на мать и счел, видимо, что несправедливость, которой его подвергают, требует объяснения.

— Я тоже никогда не был счастлив, — сказал он. — Меня всегда заставляли делать то, чего я не хотел. В последние две недели я хоть немного делал то, что мне хотелось, и вот…

Жозеф больше не обращал на него внимания.

— Перед уходом мне хочется потанцевать с тобой, — сказал он Сюзанне.

Он попросил папашу Барта поставить «Рамону». Они пошли танцевать. Жозеф ни слова не сказал Сюзанне о разговоре с мсье Чжо. Он говорил с ней о «Рамоне».

— Когда у меня будет хоть немного денег, я куплю новую пластинку с «Рамоной».

Мать смотрела из-за столика, как они танцуют. Мсье Чжо, сидя напротив, играл брильянтовым кольцом, снимая и надевая его.

— Он бывает иногда груб, — сказала мать, — но это не его вина, он ведь не получил никакого образования.

— Ей наплевать на меня, — тихо сказал мсье Чжо. — Она ни разу не возразила.

— Ну, вы так богаты…

— Это тут ни при чем, скорее наоборот.

Возможно, он был все-таки не такой дурак, как казалось.

— Я должен постоять за себя, — заявил он. Мать посмотрела на тех, с кем ему приходилось бороться. Они вальсировали под музыку «Рамоны». Это были красивые дети. Она все-таки вырастила красивых детей. Они радовались тому, что танцуют вместе. Мать нашла, что они похожи. У них были одинаковые плечи, ее плечи, одинаковый цвет лица, одинаковые волосы, чуть рыжеватые, тоже ее, и в глазах одинаковая счастливая дерзость. Сюзанна становилась все больше и больше похожей на Жозефа. Ей казалось, что дочь она знает лучше, чем сына.

— Она очень молода, — удрученно сказал мсье Чжо.

— Не так уж и молода, — сказала мать, улыбаясь. — Я на вашем месте женилась бы на ней.

Танец кончился. Жозеф даже не сел.

— Отваливаем, — сказал он.

С этого дня он вообще перестал разговаривать с мсье Чжо.

Они старались избегать друг друга. Но все они обращались теперь с мсье Чжо еще более бесцеремонно, чем раньше.

* * *

Все там же, в гостиной, и по-прежнему под бдительным надзором матери мсье Чжо обучал Сюзанну искусству красить ногти. Сюзанна сидела напротив него. На ней было красивое голубое шелковое платье, которое он подарил ей в числе прочего после патефона. На столе были расставлены три флакончика с лаком разного цвета, баночка крема и духи.

— Вы срезали кожицу, и мне теперь везде щиплет, — недовольно сказала Сюзанна.

Мсье Чжо не торопился заканчивать, стремясь как можно дольше продержать руку Сюзанны в своей. Он уже попробовал все три лака.

— Этот идет вам больше всего, — сказал он наконец, оценивая свою работу с видом знатока.

Сюзанна подняла руку, чтобы разглядеть получше. Лак, выбранный мсье Чжо, слегка отливал оранжевым, отчего ее кожа казалась более смуглой. У нее не было определенного мнения по этому поводу. Она протянула мсье Чжо другую руку для маникюра, и он, взяв ее, поцеловал ладонь.

— Надо поторопиться, — сказала Сюзанна, — если мы собираемся ехать в Рам. Ведь на этой руке ногти еще не покрашены.

В открытую дверь они видели Жозефа, который с помощью капрала пытался починить деревянный мостик на дорожке, ведущей к бунгало. Солнце палило нещадно. Время от времени Жозеф изрыгал проклятия явно в адрес мсье Чжо, но тот, уже приученный к подобному обращению, делал вид, будто не принимает их на свой счет.

— Все этот сукин сын, в гробу я его видал с его дерьмовым лимузином…

— Правда, — сказала Сюзанна, — это ведь вы расшатали мостик. Надо оставлять машину на дороге.

Покончив с руками, мсье Чжо покрасил ей ногти и на ногах. Он уже почти закончил. Она положила одну ногу на стол, чтобы высушить лак, а он накладывал на другую «последние мазки».

— Ну, хватит, — сказала Сюзанна, забыв, что как бы мсье Чжо того ни хотелось, но красить было больше нечего.

Мсье Чжо со вздохом отпустил ее ногу и откинулся на спинку кресла. Работа была закончена. Он слегка вспотел.

— А что, если нам потанцевать здесь, вместо того чтобы ехать в Рам? — спросил он. — Под новый патефон.

— Жозеф не любит, когда трогают патефон, — ответила Сюзанна. — И потом, мне надоело танцевать.

Мсье Чжо снова вздохнул и сделал умоляющее лицо.

— Я не виноват, что мне хочется вас обнимать…

Сюзанна с удовлетворением смотрела на свои руки и ноги.

— А мне не хочется, чтобы меня обнимали!

Мсье Чжо понурил голову.

— Как вы мучаете меня! — сказал мсье Чжо сокрушенно.

— Я пойду переодеваться, чтобы ехать в Рам. Посидите здесь.

Сюзанна вышла на веранду и крикнула:

— Жозеф, мы едем в Рам.

— Поедем, если я захочу, — закричала мать, — только если я захочу, понятно?

Сюзанна обернулась к мсье Чжо.

— Она только так говорит, на самом деле ей очень хочется.

Но ему была неинтересна эта перепалка. Он смотрел на ноги Сюзанны, которые просвечивали сквозь прозрачный шелковый подол платья.

— Вы опять совершенно голая под платьем, — сказал он, — а мне ничего не позволяете.

Впав в уныние, он закурил сигарету.

— Я не знаю, что еще сделать, чтобы вы полюбили меня, — продолжал он. — Думаю, если мы поженимся, я буду очень несчастен.

Вместо того чтобы идти одеваться, Сюзанна села напротив и посмотрела на него с любопытством. Но она почти сразу же отвлеклась, продолжая смотреть на него невидящими глазами, словно лицо его было прозрачным стеклом, за которым ей открывались головокружительные возможности богатства.

— Если мы поженимся, я буду держать вас взаперти, — смиренно заключил мсье Чжо.

— А какая у меня будет машина, если мы поженимся?

Она уже в третий раз задавала этот вопрос. Но такие вопросы ей никогда не надоедали. Мсье Чжо напустил на себя безразличный вид.

— Такая, какую вы пожелаете, я ведь уже говорил.

— А у Жозефа?

— Не знаю, стану ли я дарить машину Жозефу, — быстро ответил мсье Чжо, — не могу вам этого обещать.

Взгляд Сюзанны перестал исследовать мир богатства и вернулся к тому препятствию, которое мешало ей там затеряться. Улыбка ее исчезла. Она так переменилась в лице, что мсье Чжо сразу же спохватился.

— Все зависит от вас, вы сами это прекрасно знаете, от вашего отношения ко мне.

— Вы можете подарить машину ей, — вкрадчиво сказала Сюзанна, — это будет то же самое.

— Я никогда не обещал подарить машину вашей матери, — сказал, отчаявшись, мсье Чжо. — Я вовсе не так богат, как вы воображаете.

— Ну, ей-то ладно, это не обязательно, но если у Жозефа не будет машины, то можете оставить все свои машины при себе, в том числе и мою, и жениться на ком-нибудь другом.

Мсье Чжо схватил Сюзанну за руку, словно пытаясь удержать ее от жестоких слов. В глазах у него была мольба, казалось, он чуть не плачет.

— Жозеф получит свою машину, вы прекрасно знаете! Вы нарочно злите меня.

Сюзанна оглянулась на Жозефа, который уже выпрямил мостик. Теперь он укреплял опоры камнями, собирая их на дороге. Он по-прежнему кипел.

— В следующий раз надо заставить этих ублюдков самих чинить, и если это еще раз произойдет, насыпать им песку в карбюратор, уж чего-чего, а песка тут хватает.

В последнее время всякий раз, когда Сюзанна думала о Жозефе, у нее сжималось сердце, — видимо потому, что у Жозефа пока еще не было никого, а у нее был хоть мсье Чжо.

— Только оттого, что я просто держу вас за руку, — пробормотал тот дрогнувшим голосом, — со мной происходит что-то невероятное.

Она не отняла руку. Иногда она ненадолго позволяла ему это удовольствие. Например, когда речь заходила о том, какую машину он купит Жозефу, если они поженятся.

Он смотрел на ее руку, вдыхал ее запах, целовал, и, как правило, это располагало его к великодушию.

— Даже если бы я не была его сестрой, мне бы доставило огромное удовольствие подарить Жозефу машину.

— Миленькая моя, мне тоже это доставит удовольствие, не беспокойтесь.

— Он, наверно, с ума сойдет, если ему подарить машину, — сказала Сюзанна.

— Он ее получит, ненаглядная Сюзанна, получит, сокровище мое!

Сюзанна улыбалась. Я бы пригнала машину под бунгало, ночью, когда он будет на охоте, и повесила бы на руль записку: «Жозефу».

Мсье Чжо готов был пообещать машину капралу, лишь бы получше воспользоваться блаженной рассеянностью Сюзанны. Он уже добрался до локтя и даже чуть выше. Вдруг Сюзанна спохватилась.

— Я пошла одеваться, — сказала она, отняв руку.

Она встала и ушла в душевую кабину. Через несколько минут мсье Чжо постучал в дверь. После патефона у него это вошло в привычку, и у нее тоже. Это происходило теперь каждый вечер.

— Откройте, Сюзанна, откройте!

— Вот было бы здорово, если бы мать сейчас пришла, я была бы очень довольна…

— На одну секундочку, только взглянуть на вас…

— Она или Жозеф… Жозеф, между прочим, очень сильный. Одним ударом ноги может сбросить человека в реку.

Мсье Чжо не слушал.

— Только чуть-чуть, на один миг.

Мсье Чжо прекрасно знал, чем он рискует. Но он слышал шум воды, льющейся на Сюзанну, и даже ужас перед Жозефом не останавливал его. Изо всех сил он налегал на дверь.

— Подумать только, ведь вы совсем голая, подумать, совсем голая, — твердил он срывающимся голосом.

— Есть о чем говорить! — отозвалась Сюзанна. — Будь на моем месте вы, я бы не стала на вас смотреть.

Когда она представляла себе мсье Чжо без брильянта, без шляпы, без лимузина, прохаживающимся, к примеру, в купальном костюме по пляжу в Раме, эта картина выводила ее из себя.

— Почему вы никогда не купаетесь в Раме?

Мсье Чжо немного остыл и напирал уже не так сильно.

— Мне запрещены морские купания, — сказал он со всей твердостью, на какую был способен.

Сюзанна радостно намыливалась. Он купил ей лавандовое мыло, и теперь она мылась два, а то и три раза в день, чтобы лишний раз подушиться. Аромат лаванды достигал ноздрей мсье Чжо и позволял угадывать каждый этап купания Сюзанны, делая его пытку еще более утонченной.

— Почему вам запрещены купания?

— Потому что у меня слабый организм и морские купания меня утомляют. Откройте, Сюзанночка… Только на одну секунду…

— Врете, просто у вас скверная фигура.

Она догадывалась, что он стоит, прильнув к двери, и сносит все ее дерзости в надежде добиться своего.

— На секундочку, всего на одну секундочку…

Она вспомнила, что сказал ему Жозеф в Раме:

«Никто не запрещает ей спать, с кем ей вздумается, но вам, если вы хотите с ней переспать, придется жениться. Считайте, что это наш способ плюнуть вам в рожу».

— Жозеф прав, когда говорит, что…

Мсье Чжо навалился на дверь всей тяжестью.

— Плевал я на то, что говорит Жозеф!

— Не врите, вы боитесь Жозефа, и не просто боитесь, а умираете от страха.

Он снова замолчал и чуть-чуть отстранился от двери.

— Мне кажется, — сказал он тихо — я никогда не встречал более злого человека, чем вы.

Сюзанна прервала мытье. Мать говорила то же самое. Может быть, так оно и есть? Она посмотрелась в зеркало в поисках какого-нибудь признака, который открыл бы ей правду. Жозеф говорил, что нет, что она не злая, просто резкая и чересчур гордая, мать на время успокаивалась. Но когда ей это говорили, даже если это говорил мсье Чжо, она пугалась. Когда он это говорил, она открывала ему дверь. Поэтому он говорил ей это все чаще и чаще.

— Пойдите, посмотрите, где они.

Она слышала, как мсье Чжо выскочил в гостиную. Он встал у входной двери и закурил. Он силился успокоиться, но руки у него дрожали. Жозеф и капрал все еще возились с опорами моста. Непохоже было, чтобы они собирались сейчас в дом. Мать присоединилась к ним и выглядела очень сосредоточенной, как всегда, когда она наблюдала за работой Жозефа. Мсье Чжо вернулся к душевой.

— Они все еще там, скорее, Сюзанна!

Она открыла. Мсье Чжо рванулся к ней. Сюзанна резко захлопнула дверь. Мсье Чжо остался в коридоре.

— А теперь отправляйтесь в гостиную, — сказала Сюзанна.

Она начала одеваться. Быстро, не глядя на себя в зеркало. Накануне он сказал ей, что если она согласится совершить с ним небольшое путешествие в город, он подарит ей кольцо с брильянтом. Она спросила, сколько стоит брильянт, он ответил, что точно не знает, но наверняка не меньше, чем бунгало. Она не сказала про это Жозефу. Мсье Чжо сказал, что брильянт уже у него, и он только ждет, когда она решится, чтобы подарить ей его. Сюзанна натянула платье. Ему уже было мало того, что она открывает ему дверь кабинки. Этого было достаточно за патефон, но мало за брильянт. Брильянт стоил десяти, двадцати патефонов. «Три дня в городе! Я не прикоснусь к вам. Мы будем ходить в кино». Он заговорил с ней об этом всего один раз, накануне вечером, почти шепотом, когда они танцевали в Раме. Брильянт, который один стоил столько же, сколько все их бунгало.

Сюзанна вышла и отправилась краситься к свету, на веранду. Потом пошла в гостиную к мсье Чжо. Это был единственный миг за весь день, когда у нее возникала смутная мысль, не заслуживает ли он все-таки сострадания: после сцен у кабинки он выглядел уничтоженным, абсолютно подавленным тем, что ему при его слабости приходится выдерживать такой непомерный груз, такой ураган желаний. То, что ему выпало подобное испытание, сообщало ему нечто человеческое. Но сколько Сюзанна ни размышляла, она не могла подобрать слов, чтобы выразить ему сочувствие, не вводя его в заблуждение. Вот она и не пыталась. К тому же приближался час, когда каждый вечер решался вопрос, ехать или не ехать в Рам, и это быстро становилось важнее всего остального. Жозеф починил наконец мост, но мать все еще стояла там и продолжала бессмысленную болтовню.

— Какая вы красивая! — сказал мсье Чжо, не поднимая головы.

Уже слышались крики детей, плескавшихся в речке. Мать мало волновала поездка в Рам. Она-то была старая. Она была чокнутая и злая. В Рам приезжали мужчины — охотники, плантаторы, — но ей-то что? Когда-нибудь Сюзанна покинет равнину, а заодно и мать. Она взглянула на мсье Чжо. А вдруг все-таки с ним, ведь она такая нищая, а равнина так далеко от всех городов, где есть мужчины?

— Вы красивая и привлекательная, — сказал мсье Чжо.

Сюзанна улыбнулась ему.

— Мне всего семнадцать лет, я буду еще красивее.

Он поднял голову.

— Как только я вытащу вас отсюда, вы меня бросите, я знаю.

Мать и Жозеф поднимались по лестнице. Им было очень жарко. Жозеф вытирал лицо платком. Мать сняла соломенную шляпу, и красный след от нее тянулся через весь лоб.

— Хороша! — сказал Жозеф Сюзанне. — Поучилась бы сперва краситься, а то похожа на настоящую шлюху.

— Она похожа на то, что она и есть, — сказала мать. — Зачем дарить ей все это?

Она плюхнулась в кресло, а Жозеф с отвращением прошел к себе в комнату.

— Поедем в Рам? — спросила Сюзанна.

— Чем вы тут занимались? — спросила мать у мсье Чжо.

— Мадам, я слишком уважаю вашу дочь…

— Если я хоть раз что-то замечу, вы у меня женитесь, как миленький, через два дня.

Мсье Чжо встал и прислонился к двери. Как обычно в присутствии матери или Жозефа, он непрерывно курил и никогда не садился.

— Мы ничего такого не делали, — сказала Сюзанна. — Он даже не дотронулся до меня, не нервничай, я не такая дура, ты же знаешь…

— Заткнись! Ты вообще ничего не понимаешь!

Мсье Чжо вышел на веранду. Сюзанна перестала думать о том, поедут ли они в Рам. С матерью ничего нельзя было предугадать. На Жозефа рассчитывать не стойло, мсье Чжо был ему так противен, что он сам не заговорит о Раме, хотя ему, конечно, как всегда, хотелось поехать. Мать придвинула к себе второе кресло и вытянула ноги.

Пятки у нее были жесткие, загрубевшие, как у капрала, кожа сплошь исколота острой галькой, которой была вымощена площадка перед верандой. Время от времени она шумно вздыхала и вытирала лоб. Ее багровое лицо налилось кровью.

— Подай мне кофе!

Сюзанна встала и подошла к буфету, где стояла литровая банка с холодным кофе. Она налила кофе в чашку и подала матери. Принимая у Сюзанны чашку, мать тихо постанывала.

— Я больше не могу, дай мне таблетки.

Сюзанна пошла за таблетками, принесла. Она повиновалась молча. Это было самое лучшее — повиноваться молча, тогда гнев матери проходил сам собой. Мсье Чжо все еще находился на веранде. Жозеф обливался: из кабинки слышался звон бидона, стукавшегося о глиняный кувшин. Солнце уже почти закатилось. Дети один за другим вылезали из речки и бежали к хижинам.

— Дай очки!

Сюзанна сходила в комнату за очками. Мать могла еще много чего попросить, например, свой гроссбух или сумку. Надо было все исполнять. Испытывать терпение детей было для нее наслаждением, единственной усладой. Получив очки, она нацепила их и принялась украдкой разглядывать Сюзанну. Сюзанна, сидевшая лицом к двери, знала, что мать на нее смотрит. И знала, что за этим последует, поэтому избегала ее взгляда. Она больше не думала о Раме.

— Ты с ним говорила? — спросила наконец мать.

— Я с ним все время про это говорю. По-моему, он не решается из-за отца.

— Ты должна, наконец, спросить его прямо: да или нет. Если через три дня он не решится, я сама поговорю с ним и дам ему неделю на размышление.

— Дело не в том, что он не хочет, дело в отце. Отец требует, чтобы он женился на богатой.

— Как бы не так! Будь он даже еще богаче, ни одна состоятельная девушка, у которой есть выбор, не пойдет за него. Только в нашем положении мать может отдать свою дочь за такого.

— Я поговорю с ним, не волнуйся.

Мать замолчала. Она продолжала смотреть на Сюзанну.

— У вас ничего не было, ты не врешь?

— Нет. Да мне этого и не хочется.

Мать вздохнула, потом робко, почти шепотом спросила:

— А как же ты будешь, если он согласится?

Сюзанна обернулась и с улыбкой посмотрела на нее.

Но мать не улыбалась, уголки ее губ дрожали. Сейчас опять разревется.

— Я разберусь, — сказала Сюзанна, — будь покойна, я еще как разберусь!..

— Если ты не можешь себя преодолеть, то лучше уж оставайся дома. Это я во всем виновата…

— Замолчи, — сказала Сюзанна, — не болтай глупости, никто ни в чем не виноват.

— Это не глупости, это чистая правда.

— Замолчи, — умоляла Сюзанна, — замолчи. Поехали в Рам!

— Ладно, поехали, ты все-таки своего добилась, ладно уж, раз это доставляет вам такое удовольствие.

Дальше: Часть вторая

Маргерит Дюрас Плотина против Тихого океана

Часть первая

* * *

* * *

Маргерит Дюрас
Плотина против Тихого океана