~~~

Четыре мои статьи с разоблачением подлога Сандерсена ничего не дали, и «Нью-Йорк Пост» отказал мне в дальнейших публикациях, объяснив, не без оснований, что «это уже неактуально». Несмотря на все дипломатические усилия Ватикана и угрозу экономических санкций со стороны США, казнь состоялась в назначенный день и в назначенном месте.

Многие в интегристских кругах настаивали на том, что распятие должно совершиться на исконной земле, но Израиль решительно воспротивился этому кощунству, да и продюсеры все равно были против. Режиссер-постановщик тоже. Слишком мала территория, слишком застроена, к тому же опасна и подразумевает определенные ограничения. Поставить «Страсти-шоу» вне иудейского контекста и Пасхальной недели — это был прорыв, лишивший смысла всякую полемику и придавший событию, выходившему за рамки расхождений между конфессиями, масштабность универсального символа: именно эти слова употребляли все пресс-атташе и туристические агенты. Севернее Манилы была построена Голгофа, выглядевшая, пожалуй, более подлинной, чем настоящая. Исчерпав свои аргументы, антидискриминационные союзы призывали теперь хотя бы к бойкоту трансляции.

Между тем и международное научное сообщество мобилизовалось, чтобы разъяснить народам, как это пыталась сделать я, что кандидат на распятие не имеет никакого отношения к Туринской Плащанице и даже не является клоном. Все впустую: несмотря на неоднократные разоблачения Святого Престола и генетиков тридцать процентов опрошенных по-прежнему видели в Джимми Вуде реинкарнацию Христа, сорок ожидали Божьей кары за самозванство, а остальные заключали пари. Единогласный протест религиозных властей всех конфессий подлил масла в огонь: люди почувствовали, что Бог снова принадлежит им, а не духовенству. Над четырьмя этапами Страстей — местом бичевания, крестным путем, распятием и могилой — были установлены трибуны, места на которых продавались на черном рынке по три тысячи долларов. Официально все доходы должны были пойти благотворительным организациям.

Пастор Ханли без особого труда убедил рекламодателей, инвесторов и спонсоров в чистоте своих намерений: враги христианства, говорил он, пытаясь посеять сомнение в законности нового Мессии, развернули псевдонаучную клеветническую кампанию, но Господь всемогущий милостив, Он восстановит истину, принеся Своего сына в жертву, дабы во второй раз искупить наши грехи. Вот уж действительно, верят только богатым, и крупнейшие межнациональные корпорации вложили гигантскую лепту в богоугодное дело пастора Ханли, зная, что реклама все окупит сторицей. Обошлось, правда, без лейблов на кресте и полотнищ на трибунах, но и только. Специалисты, продававшие торговым маркам лучшее размещение на комбинезонах гонщиков «Формулы-1», рвали на себе волосы при мысли о том, до каких высот можно было бы взвинтить цену за каждый квадратный миллиметр тела распятого. Приличия были соблюдены, но телезрителям, естественно, никуда не деться от рекламных пауз на каждой остановке крестного пути. Как говорил Джимми, умирать приходится в ногу со временем.

Верный своему слову, он больше не произносил речей после первого публичного выступления на канале BNS. И вообще открывал рот только для того, чтобы требовать. Его дурачили, им манипулировали всю жизнь — ему одному решать, как он встретится со смертью. Он хотел настоящий flagrum, римский хлыст со свинцовыми кончиками, хотел сто двадцать ударов от двух палачей, хотел нести целый крест, а не одну перекладину, как это неверно представила иконография, хотел два гвоздя в запястья, в так называемые точки Десто, и один в предплюсну обеих ног, хотел терновый венец из gundelia tournefortii и посмертный удар копьем, если он не выдержит пытки; он хотел по всем пунктам в точности следовать свидетельству, запечатленному в волокнах Плащаницы. Ни суеверия, ни иллюзии «магического рецепта» не было в этом перечне, отнюдь: он просто хотел, чтобы до людей дошло. Чтобы они возродили Иисуса в сердце своем через осознание и сопереживание. Это и было Воскресение, к которому он стремился, — во всяком случае, я убедила себя в этом за те десять дней, когда, на расстоянии, за своим компьютером, пыталась поставить себя на его место. Он был готов умереть ни за что ни про что. Свое тело он даровал вере, как другие завещают науке.

На тот случай, если бичевание он выдержит, а Всемирная паутина проголосует за его смерть от удушья на кресте, — именно этого следовало ожидать по результатам опросов и анализу специалистов в области реалити-шоу, — Джимми дал четкие распоряжения. В завещании, составленном и заверенном по всем правилам, он требовал следовать букве библейского сценария: снятие с креста, облачение в саван, положение во гроб. Продюсеры, для которых этот исход был наиболее выгодным, предполагали заложить вход в могилу камнем, оставив внутри работающие камеры. Если что-то произойдет, зрители увидят феномен в прямой трансляции.

— Все глаза планеты прикованы к тебе, Джимми, — вещал пастор Ханли со стеклянной вышки. — Но только один взгляд важен для тебя, для нас — взгляд Бога-Отца всемогущего, ибо мы лишь смиренные слуги Высшей Воли, недоступной нашему пониманию и разумению! Помолимся же, братья, в час, когда мы причастимся его страдания, помолимся о спасении того, кто не жалеет своей жизни для нас, какое бы решение Святой Дух ни внушил Всемирному разуму. Да пребудет навеки с вами мир Господень!

— Мир душе вашей! — откликнулась на разных языках толпа, прибывшая со всего света: каждый слышал перевод в наушниках.

Сидя рядом с Ким на трибуне для прессы, я от всего своего неверия молилась: пусть будет хоть какой-нибудь Бог, пусть люди пощадят того, кто хочет искупить их ошибки и в ком большинство видит лишь гладиатора, камикадзе, ставку сто к одному. Ким поглядывала на дисплей своего мобильника, где высвечивалась кривая интернет-голосования. С отрывом в несколько миллионов голосов по-прежнему лидировала смерть.

Я держалась из последних сил, заставляя себя следить в бинокль за бичеванием, словно пыталась разделить и тем самым уменьшить боль Джимми. Счетчик на табло показывал всего тридцать восемь ударов, а он уже изнемогал, спина превратилась в сплошную рану, глухие стоны, которые он сдерживал, стискивая зубы, были все слышнее, усиленные звукооператором. Гробовая тишина воцарилась на трибунах. Люди наконец поняли, что происходит на их глазах, — или просто не хотели ничего упустить. На гигантских экранах крупные планы лица чередовались с замедленным показом проступающих под ударами бича полос.

На пятьдесят шестом ударе Джимми рухнул наземь. Цифры на счетчике замерли. Прибежала медицинская бригада, его осмотрели, посчитали пульс, измерили давление, вкололи кардиотоник. Гримерши вытерли кровь, подправили грим. Врач на экране успокаивающе покивал — и пошла реклама. Пауза затягивалась, все уже подумали было, что он откажется продолжать, страсти на тотализаторе накалялись, и те, кто ставил на Джимми, разразились исступленными аплодисментами, когда он поднялся и снова подставил спину статистам в костюмах римских легионеров. Это была последняя овация.

Я сидела с закрытыми глазами, когда Ким вдруг сжала мой локоть. Счетчик показывал сто двадцать, но публика почему-то не рукоплескала концу испытания. Джимми стоял пошатываясь, вскинув голову, еще содрогаясь всем телом от несуществующих ударов бича. Ему промыли раны, дали напиться, врачи снова осмотрели его.

Потом на него надели льняной хитон, увенчали голову терновым венцом, и он на нетвердых ногах направился к большому кресту, который поднесли ему легионеры. Наклонился, взвалил его на спину и начал подниматься на холм.

Публика безмолвствовала, замерев в невольном уважении, волнении и тревоге. Напряжение, царившее поначалу, сменилось каким-то дружным воодушевлением. На глазах у всех он вытерпел боль за пределами сил человеческих; на глазах у всех он нес теперь крест, и люди верили в него. Любопытство уступило место надежде, душевная смута пересилила жажду зрелища, на смену прогнозам пришли молитвы. Это был человек, сгибавшийся под тяжкой ношей, — и гораздо больше, чем просто человек. Каждый из нас шел вместе с ним, каждый преодолевал этот путь шаг за шагом, отринув страх, невозможность и абсурдность происходящего, ощущая в себе безмятежный покой, который сквозь маску страдания озарял крупные планы Джимми. Только вокруг площадки почему-то нарастала суматоха, ассистенты суетливо сновали между камерами и недоуменно разводили руками.

Ким показала мне дисплей своего мобильника. Произошло невообразимое: на вопрос «Хотите ли вы, чтобы он отдал жизнь во искупление ваших грехов?» 65 процентов голосующих теперь отвечали «нет».

Сердце у меня так и подпрыгнуло. Ким кивнула на застекленную кабину режиссера на вышке. Я навела бинокль и увидела между экранами слежения вытянувшиеся, ошеломленные лица. Если распятие кончится не начавшись, это будет катастрофа для рейтинга, вложений, рекламы и прибылей.

— Зритель, зритель, для чего ты меня оставил? — нараспев продекламировала Ким.

Я крепко обняла ее. Друзья познаются в беде: она стала моей сестрой, моей опорой, моей первой читательницей. Мы изо всех сил противились мысли, что Джимми падет жертвой собственной бравады, но в глубине души, переглядываясь, чувствовали себя вдовами. Ким рассказала мне все об их отношениях — даже о мысленном соитии в небе между Римом и Вашингтоном, о том немыслимом оргазме, который они испытали, она — в туалете, он — в кресле бизнес-класса. Моя и ее любовь, сложенные вместе, устремленные к Джимми со всей силой, на какую мы были способны, — если бы они могли помочь ему преодолеть боль!

Уже восемьдесят процентов голосующих были против смерти. Вокруг нас зрители, подключенные к интернету, передавали тенденцию соседям, и с трибун слышались первые выкрики: «Довольно! Прекратите!» Солнце скрылось за тучей, налетевший ветер сорвал кепки с голов.

— Отпустите Иисуса! — уже хором скандировали трибуны.

Невероятно, но факт: сострадание взяло верх над тягой к зрелищу, азартом и решимостью верующих в воскресение. Джимми победил. Он не спас людей — они сами пришли к искуплению.

Вдруг он споткнулся, и толпа захлебнулась криком. Крест, покачнувшись, стал медленно падать на него, но тут же выпрямился от мощного порыва ветра. Остолбеневшие зрители затаили дыхание, не веря своим глазам. Крест не рухнул, он застыл, наклонившись над лежащим Джимми, вопреки законам физики, словно два встречных потока не давали ему упасть. Изумление достигло фазы чистого восторга, продлившегося всего четыре-пять секунд. Джимми попытался встать — и крест, завалившись набок, разломился на две перекладины.

И в эту минуту прямо с неба прогремело:

— Минданао!

По трибунам прокатился крик, люди вскочили.

— Минданао, Исламская республика! — неслось из динамиков со всех сторон.

Снайперы! Камикадзе! От одних этих слов тотчас вспыхнула паника. Зрители бежали с трибун, толкаясь, опрокидывая и топча слабых, а служба охраны порядка тем временем пыталась сладить с сепаратистами, захватившими аппаратную. Разлетелся вдребезги софит. Следом еще один. Все операторы, бросив камеры, кинулись к стеклянной вышке, откуда руководство призывало сохранять спокойствие, но за воплями ужаса его никто не слышал. Не выдерживая натиска разбегавшейся во все стороны толпы, полицейские и военные тщетно надсаживали глотки, уверяя, что ситуация под контролем.

Расталкивая статистов и рабочих, улепетывавших вместе с публикой, мы с Ким бросились к холму. Джимми так и лежал между двумя обломками своего креста. Он потерял сознание.

Два санитара с носилками спешили к нам, на бегу испрашивая у руководства разрешения унести тело. Телефоны не отзывались. Руководству было не до того: слишком много проблем, правовых, рекламных и финансовых, возникало с прекращением спутниковой трансляции. Забытого всеми Джимми отнесли к медицинскому фургону.

Там, среди пострадавших, он пришел в себя и уступил свою очередь. Он успокаивал нас, говорил, что потерпит. Санитары дали ему обезболивающее, отодрали прилипший к окровавленной спине хитон, перевязали раны. Пока он лежал под капельницей, я выдернула пинцетом два десятка вонзившихся в кожу головы шипов.

Снаружи продолжалась потасовка. Я боялась, как бы фанатики не набросились на Джимми — приложиться, потребовать чуда, — но спектакль прервался, а много ли стоит актер без роли? Страх оказался сильнее веры, спасение своей шкуры насущнее спасения души, и никому больше не был нужен тот, кто получасом раньше нес на своих плечах надежду всего человечества. Помилованный Иисус — не Бог. Все оказалось обманом, надувательством, рекламным трюком. Когда опасность миновала, разочарование и гнев пришли на смену панике, и распаленная толпа возжаждала крови. Из санитарного фургона было слышно, как зрители штурмуют телевышку, требуя вернуть деньги. Ким кое-как остригла волосы Джимми, а я сбрила ему бороду, и так, инкогнито, нам удалось перенести его в машину «скорой помощи».

Привязанный ремнями к носилкам, накачанный транквилизаторами, он держал наши руки в своих и улыбался нам, то проваливаясь в беспамятство, то возвращаясь. Мы подъезжали к аэропорту, когда он произнес первое слово. Приникнув ухом к его губам, я услышала:

— Патмос.

— Патмос?

Мои губы растянулись в улыбке и ощутили вкус моих слез. Я повернулась к Ким. Вздохнув, она устало подтвердила:

— Патмос. Пещера, где святой Иоанн написал Апокалипсис.

Не стоило ей возражать, но для нас с Джимми это значило совсем другое. Я деликатно намекнула, что возвращать Джимми для лечения в Соединенные Штаты, возможно, не вполне своевременно: пока не улягутся страсти, лучше переждать где-нибудь в Европе, в тихом месте. Она посмотрела на нас. Джимми опустил веки в знак согласия. Ким позвонила в посольство и изменила наш маршрут.