VIII
Когда настало время вишен, месье Мартен-Мартен ощутил, как в нем пробуждается интерес к женщинам.
— Ох уж эти шелковые чулки, — говорил он, разглядывая ноги своей машинистки, — от них с ума можно сойти.
— Других писем сегодня не будет?
— Если бы я предложил вам вечером вместе поужинать, вы бы согласились?
— Сегодня день рождения моей тетушки, месье. Так что у нас семейный ужин.
— Я так и знал. Нет, мадемуазель, других писем сегодня не будет.
Месье Мартен-Мартен вздохнул. Он поправил бумаги, слегка прибрался вокруг, а затем, надев котелок, вышел. В это время он привык встречаться в каком-нибудь кафе Латинского квартала с двумя своими новыми друзьями: преподавателем истории на пенсии, звавшимся Толю, и его свояком, издателем книг по искусству Бреннюиром. Но в тот день он направился туда не сразу, а взял такси и велел отвезти себя на улицу Пти-Шам к дому 80-бис. Он вскарабкался аж на шестой этаж и встал, тяжело дыша, перед дверью, медная табличка которой указывала на принадлежность этой квартиры некой мадам Дютийель. Он позвонил и вошел.
— Как вас представить? — спросила горничная.
— Хм, и давно вы здесь работаете? — спросил месье Мартен-Мартен, смерив ее взглядом от ягодиц до бюста.
— Нет, месье, всего месяц. Как вас представить?
— Скажите: месье Дютийель.
Она вышла и тотчас вернулась.
— Мадам вас ждет.
Посетитель прошел в небольшую гостиную, напичканную мебелью и безделушками, коврами и подушками. В кресле, обитом тканью цвета перванш, сидела старая сводница. Она приветливо ему улыбнулась, сверкнув вставной челюстью и перстнями на пальцах.
— Луи, старина, — сказала она ласково. — Давненько ты не приходил меня навестить.
Он чмокнул ее в лоб и уселся в почтительной позе на вычурном стуле.
— Всю зиму было много дел. А теперь наконец настало время развлечений.
— Они у тебя все те же?
— Что можно изменить в моем возрасте?
Мадам Дютийель задумалась.
— Я вспоминала тебя в последнее время. Подумала: ах, прекрасные дни, скоро Луи придет меня навестить. Я попробовала для тебя кое-что поискать.
— Очень любезно.
— И нашла.
— И что же это?
— Пятнадцать лет. Работает в белошвейной мастерской.
— А, белошвейка… Белошвейка — это хорошо… Белошвейки мне еще не попадались…
— Тебе понравится, вот увидишь.
— Где она?
— Надо назначить время. Когда ты хочешь?
— Чем скорее, тем лучше.
— Постараюсь устроить на завтра.
— Хорошо, завтра… белошвейка…
Он поднялся и снова поцеловал мадам Дютийель в лоб.
— Тогда до завтра, милый Луи, — с нежностью выдохнула она.
Но он не стал задерживаться ради этих бесплодных проявлений скрытой сентиментальности и удалился. Когда он появился в «Суффле», господа Бреннюир и Толю допивали перно.
— Опаздываете, старина, — сказал Бреннюир. — Что это с вами стряслось? Ходили к своим дамочкам, хе-хе?
— Альфред, перно! Надеюсь, вы не бросите меня одного? Альфред, три перно!
— Я ждал вас в «Людо», чтобы поиграть в бильярд, — сказал Толю. — Поскольку вы все не появлялись, я сыграл с молоденьким студентом.
— Побили его?
— Он плохо играл, все время промахивался. Впрочем, я и сам был не в форме.
— Прошу меня извинить, — сказал Браббан. — Мне пришлось сопровождать родственника из провинции, он проездом в Париже.
— Держу пари, что вы водили его в особый дом дурного толка, — сказал Бреннюир. — Особый дом с недурными особами, — добавил он, оживившись и по очереди глядя на присутствующих.
— Вас туда явно тянет, — раздраженно отозвался Бреннюир.
— Дорогой друг, я не хотел вас обидеть.
Браббан глотнул своей отравы.
— Бр-р-р! — буркнул он. — А какой был абсент до войны! Как вспоминаю, грустно делается. Теперь от абсента отказались, и думаете, стало меньше алкоголиков?
— Нет, — бодро подхватил Бреннюир, — конечно же нет.
— Кстати, последний раз я пил абсент в девятнадцатом, в Константинополе. Два года тому назад, так вы не поверите — до сих пор чувствую вкус во рту.
— Вы не говорили, что были в Константинополе, — заметил Толю.
— Я вам еще о многом не говорил, — ответил Браббан, подмигивая.
Два его приятеля рассмеялись с таким азартом, какой бывает от двойной порции перно.
— Ха-ха-ха, — веселился Толю.
— Ха-ха-ха, — веселился Бреннюир.
— Ха-ха-ха, — веселились оба, ничего не понимая.
— Ха-ха-ха, — не веселился Браббан. — А как дети?
— Скоро экзамены, трудятся.
— Я точно помню, что ваша дочь готовится к экзамену на бакалавра, к «баку», как теперь говорят, но вот не могу сообразить, как называется экзамен, который будет сдавать ваш сын. Удивительно.
— У него будут экзамены по психологии и морали-и-социологии, он получает диплом по философии.
— Черт побери! Это должно быть ужасно интересно — философия, психология и все прочее. Но и сложно.
Он опустошил стакан, по стенкам которого стекало несколько капель мутной жидкости; маленький кусочек льда, блеском напоминавший тусклый изумруд, лежал на дне, превращаясь в жижу. Браббан стал рассматривать все вместе: капли, стакан, стенки, лед, и сказал:
— Странно, что философии учат детей. Философом становишься с годами. Насмотришься, как я, войн, катастроф, страданий, тогда и начинаешь философствовать. Но на чем может основываться философия восемнадцатилетнего юноши, хотел бы я знать?
— Вы путаете, Друг мой, — вмешался Толю, — путаете.
— Что я путаю?
— Это заблуждение часто бывает у тех, кто далек от университетских занятий. Слово «философия» не всегда означает одно и то же. В Сорбонне под философией понимают определенный набор дисциплин, таких, как психология, социология, история философии, логика, которые не имеют ничего общего с тем, что в обиходе называют философией.
— Что поразительно, — пробормотал Браббан.
— Вот дьявол, уже полвосьмого, — протявкал себе под нос Бреннюир, глядя на карманные часы с секундной стрелкой.
— А психология? — спросил Браббан. — Разве психологу не нужен определенный опыт наблюдения за людьми?
— Все то же заблуждение! Научная психология и психология, как ее понимает обыватель, — это абсолютно разные вещи. И только первая существенна на экзаменах.
— Нам пора идти, — сказал Бреннюир, доставая из кармана жилета мелочь.
— За один круг плачу я, — сказал Браббан.
Толю и его свояк ушли. Философ-обыватель остался один. Подошел Альфред.
— Хорошая сегодня была погода, — сказал он.
— Даже очень хорошая.
— О да. Можно сказать, что даже очень хорошая.
— Послушайте, Альфред. Что вы называете философией?
— Представьте себе, месье, что как-то раз один из молодых посетителей забыл на скамье философский трактат, пособие для экзамена на бакалавра. То есть, сами понимаете, солидный труд. Так вот, месье, оказалось, что это какая-то белиберда. Не говоря уж о том, что там было не все. Например, ни слова ни о магнетизме, ни о планетах, ни о статистике. Удивительно, правда? Кстати, месье, нескромный вопрос: то дело, о котором вы упоминали зимой?..
— Продвигается, спасибо. Надеюсь, что вы не ошиблись.
— Слишком мала была вероятность ошибиться, месье.
— Альфред, у меня новый проект. Проект — громко сказано, но, в общем, скажите, это осуществится?
— Это началось сегодня?
— Да.
— Это тайна?
— Да.
— Деньги?
— Нет.
— Понимаю, понимаю. В каком месяце вы родились?
— В мае.
— Так у вас скоро день рождения?
— Не напоминайте.
Альфред заглянул в свой блокнотик.
— Девять шансов из десяти. Вы получите желаемое.
Месье Браббан улыбнулся.
— Я бы предложил вам выпить со мной.
— Здесь это не принято, месье.
— Знаю, знаю.
— Месье может оставить чаевые.
Месье Браббан улыбнулся.
— Значит, все удастся?
И подумал: белошвейка, белошвейка, белошвейка, белошвейка.
— Знаете, что называют философией в Сорбонне? — продолжил Браббан. — Социологию, логику и прочее в этом роде, но о том, как надо жить — «уот»? Ни слова.
— Как раз об этом я и говорил, месье.
— Ну вот, видите.
Он протянул Альфреду две бумажки по пять франков.
— Благодарю вас, месье. Планеты никогда не ошибаются.
— Хочется верить, хочется верить.
И он бодро вышел, неся котелок на голове.
