XXXI

— Вы обратили внимание, — сказал Толю, выходя с кладбища, — с каким звуком земля падает на гроб? Как по пустому. Можно подумать, что внутри никого нет. Думаете, внутри был этот господин?..

— Тормуань. Как вы догадываетесь, я не проверял.

— Разумеется. В любом случае, вот и его отправили, верно? Одним больше. А видели, сколько их? Тысячи и тысячи! Сплошные могилы! Сплошные! Можно представить, как велик город Париж, поставляющий сюда мертвецов. Когда-нибудь, совсем скоро, настанет моя очередь.

— Вы это говорите, но сами так не думаете.

— Вы уверены? Да я ни о чем другом не думаю, дорогой вы мой.

— Должно быть, невесело вам живется, если у вас в голове все время вертятся такие мысли.

— Я и не ищу веселой жизни. В моем возрасте в этом все дело!

— И все же если бы вы подумали о чем-нибудь другом, хуже бы вам не стало. Я не даю вам совет, но все же мне кажется, хуже бы вам не стало.

— Вам легко говорить. А умереть, знаете ли, не так-то просто. Если бы еще можно было умереть спокойно…

— Почему же вам не умереть спокойно, месье?

— Вы возвращаетесь на трамвае?

— Да, до площади Республики.

— Кстати, я тоже. От площади Республики пойду в Латинский квартал. Я там живу.

— Это понятно, вы же преподаватель.

— Преподаватель! Вот что не дает мне спокойно умереть.

— Что вы имеете в виду?

— В общем, представьте себе, мой друг, что многие годы я преподавал то, чего совершенно не знал.

— Как это может быть?

— А вот так. Именно так, как я говорю. Годы и годы мне доверяли детей, чтобы я преподавал им географию, да, географию. Так вот, я в ней ни бельмеса не смыслил. Совершенно ничего не знал. Это ли не жульничество? Не кража? Вся моя жизнь — сплошное надувательство, да, месье, надувательство. Разве это не ужасно?

— Никогда бы не подумал, что такое возможно.

— Что именно? Преподавать географию, ни бельмеса в ней не смысля? Не смешите меня, месье. Это же проще простого! Естественно, я преувеличиваю. Текст я знал, только вот — никогда не путешествовал. И как, спрашивается, преподавать географию, если ты никогда не путешествовал? Текст заучиваешь, но с самим предметом не знаком. Знаешь названия, но совершенно не представляешь, о чем идет речь. Понимаете, месье?

— Прекрасно понимаю.

— Я делал это всю свою жизнь, всю жизнь занимался жульничеством. И понял это, только когда вышел на пенсию. Увы, было слишком поздно! У меня появилось желание попутешествовать, посмотреть дальние края. Но было слишком поздно!

— Конечно. В вашем возрасте путешественниками не становятся.

— Мой возраст здесь ни при чем, месье. Просто поймите меня правильно: отправься я сейчас путешествовать, профессионального позора я бы все равно не смыл. Я думал, что прожил жизнь в чести и совести; а подходя к ее концу, понимаю, что ошибся, в корне ошибся. Что же, прикажете мне спокойно сойти в могилу с таким тяжким грузом вины на плечах, да, месье, это вы мне прикажете?

— Ну же, месье, будет вам… Я вас не совсем понимаю.

— Вы меня не понимаете? Однако все очень просто.

— Ну, вообще-то я вас понимаю. Но все же, месье, если бы вы ничего не знали, вы не смогли бы оставаться преподавателем. Это бы заметили.

— Тут-то вы и ошибаетесь. Никто ничего не заметил. Все проскочило, как письмо в ящик: мое невежество, мое жульничество — все. Как теперь прикажете это исправить? Как исправить вину? Как мне это сделать? И как мне умереть? Ах, если бы у меня не было повода себя корить, месье, я встретил бы смерть с радостью. Вот именно, с радостью! Мне не в чем было бы себя упрекнуть. Я бы с улыбкой закрыл глаза. Вот именно, с улыбкой! А потом? О, потом я бы ничего не боялся. Я был неплохим человеком. Я бы отправился в чистилище и, быть может, в рай, о существовании которого вы только что справедливо напомнили. А может, через несколько сотен лет я бы реинкарнировался в теле красивой женщины или богатого промышленника, если в те времена еще будут промышленники, потому что эти проклятые большевики способны всех их уничтожить. В таком случае я реинкарнируюсь на другой планете. На Венере, например…

— А вы верите в призраков, месье, в призраков, которые обитают в столах? Однажды я решил повращать стол с моим шурином и Эмилем, официантом, который был у нас до того, как появился нынешний. Не получилось. Представьте себе, эта штука осталась нема, как рыба.

— Как обидно, что вы меня перебили. О чем я говорил?

— О большевиках, о планете Венера, это, верно, очень хорошая планета.

— Я рассматривал третью гипотезу?

— Не помню.

— Жалко. Когда меня перебивают, я не могу восстановить ход моих мыслей.

— Это возраст, месье.

— Да, возраст, который все увеличивается. Возраст, он как зверь, месье. Зверь, который все увеличивается, увеличивается, увеличивается и в конце концов сжирает вас живьем.

— Ох, я аж содрогнулся, честное слово.

— Все было бы ничего, если бы меня не мучила эта штука, здесь, в груди.

— По-моему, то, в чем вы себя упрекаете, не так уж страшно. Раз уж никто не заметил. Я вижу, вас даже наградили.

— Это самое ужасное! И виню себя в этом я один. Да, один-единственный. Остальные не хотят меня понимать — родственники, друзья. Не хотят понимать. Некому меня судить.

— Сколько людей радовалось бы на вашем месте.

— Это все бесчестные люди. Я сам себе единственный судья. Что же, прикажете мне умереть? Либо меня вообще судить будет некому, либо я сам себя буду судить целую вечность. Ужасно!

Месье Толю расплакался. Но в 51-м трамвае этим никого не поразишь. Здесь привыкли: столько людей возвращается с кладбища Пантен.

— Не надо переживать, месье, — сказал Гектор Лантерн, — не надо.

Месье Толю вытер глаза ветхим платком. Шмыгнул.

— Я уже ничего не соображаю.

— Это понятно, вы взволнованны.

— Обидно, что я не могу вспомнить конец фразы, на которой вы меня перебили.

— А, это когда вы говорили о коммунистах и звездах.

— Кстати, уважаемый, я вдруг кое о чем подумал, ведь я совершил путешествие после того, как вышел на пенсию. Я был за границей.

— Я тоже был за границей, в Бельгии, в Шарлеруа, а позже в Рейнской области. Но это все равно, что во Франции.

— А я ездил в Лондон. Дело в том, месье, что эта поездка стала концом всего. Конечно, начни я путешествовать сейчас, это не отменило бы моего непутешествования в прошлом; улавливаете?

— Кажется, да.

— Однако, я думал, что если буду путешествовать, то стану меньше себя упрекать. Была у меня такая мысль. Так вот, друг мой, оказалось — наоборот. Путешествуй я сейчас или не путешествуй — все равно. В этом я убедился: все равно. Совесть никуда не денется, месье, и меня не простит.

— Вот напасть.

— Да, жизнь — штука безрадостная, и безрадостнее всего понять это как раз тогда, когда собираешься уходить.

— Смерть — тоже путешествие, месье.

— Да, но эту географию не преподают.

— Как же, месье. А кюре разве не этим занимаются?

— Любопытная мысль. Где вы ее подхватили?

— Не знаю. Мысли приходят, когда я думаю.

— Видите ли, было бы удобно отправиться в это путешествие, освободившись от совести. Вы меня понимаете? Оставив ее здесь, на земле.

— А как же призраки, месье? Вам не кажется, что призраки — это совесть, которая бродит по старым домам, не имея хозяина, которого можно мучить? Вот она ко всем и пристает.

— Надо же, друг мой, кажется, вы неплохо соображаете. Неглупая мысль. И часто у вас такие бывают?

— Я же сказал, месье, когда думаю.

— А когда вы думаете?

— Вы будете смеяться, месье: когда какой-нибудь клиент предлагает моей жене «вы-меня-понимаете», и они поднимаются в зал второго этажа, где стоит бильярд, роскошный бильярд Брюнсвика с бортами марки «чемпион». Вот тогда я и думаю. Ведь я великий рогоносец, господин преподаватель.

— Значит, вы принимаете жизнь с хорошей ее стороны.

— А что делать?

— Конечная, — произнесла дама, у которой была кондукторская сумка с язычками разноцветной бумаги.

— Очень неглупая мысль. Освободиться от призрака, от призрака, который перестанет вас мучить. При таком условии можно и умереть. Пусть будет Толю, которому все трын-трава, и Толю-фантом, который останется здесь.

Он притопнул ногой, чтобы указать, где именно «здесь».

— И который, наконец, от меня отвяжется.

Тут он заметил, что хозяин кафе неожиданно и полностью исчез. Озадаченный месье Толю на миг пожалел, что так незадачливо утратил сознательного собеседника; затем его удивление прошло, и он со смехом спросил себя, не был ли это призрак.