XI

Лето было кошмарное.

Четыре месяца Тюкден оставался в Париже один. Совсем один. Он был один, потому что человеческие существа, у которых он проживал, не могли стать для него даже подобием общества. Рядом, но за пределами его мира, родители вели ничтожное существование госслужащих на пенсии, лишенное всякого смысла. Так что все каникулы Тюкден был один, а каникулы в университете, как известно, растягиваются на четыре месяца. В тот год, который был двадцать первым в нынешнем веке, лето тоже продлилось четыре месяца, поскольку октябрь был исключительно хорош.

Об июле у Тюкдена не сохранилось воспоминаний. Позднее он этому удивлялся, пытаясь вытащить из памяти то, что с ним тогда происходило, но так и не вспомнил. Ему всякий раз казалось, что один месяц его жизни был недействительным; тридцать дней выпали, опустошенные забвением, словно глазницы мертвого скота, выскобленные стервятниками. В общем, июль исчез, его проглотила пустота.

Август был более наполненным, но наполняло его одно лишь отчаяние. Тюкден стал осознавать свое одиночество, но не отдавал себе отчета в том, что столь мучительным оно становится из-за его неспособности ощутить собственное присутствие.

Под предлогом жары он обстриг лохмы, сбрил усики и сделал прическу «под летчика». В таком виде он отправился показаться на Елисейских полях, на улице Мира и в других местах. Всюду разгуливали красивые женщины в легких платьях. Тюкден ждал, что какая-нибудь из них кинется к нему на шею. Он прождал до ужина и вернулся перекусить к родителям, которые жили на улице Конвента. Вечером он отважился попытать счастья на больших бульварах. По ним тянулась обезвоженная толпа: высунутые языки, прелые ноги… На углу улицы Ришелье его позвала проститутка: «Пойдем, красавчик?» Он смутился, развернулся и от Оперы прибыл на площадь Сен-Мишель маршрутом A-I. Затем снова отправился бродить. Возле Одеона он увидел перед собой существо женского пола, которое перемещалось легкими шагами. Больше на улице никого не было. Он догнал существо и пролепетал: «Простите, мадемуазель». Девушка, которую он попытался зацепить таким манером, обернулась и спросила: «За что?» С виду она была младше некуда. Тюкден сказал «простите» и перешел на другую сторону. Сел в метро на станции «Сен-Жермен-де-Пре» и вернулся ночевать к родителям, которые жили на улице Конвента.

Утром он бродил по квартире; днем он бродил по Парижу; вечером бродил по страницам книг. Книги он читал в изобилии, получив абонемент у Тронша, на улице Дюпютрен. Он ходил туда каждый день, затем сидел у фонтана Медичи, затем отправлялся бродить по городу, выбирая то один, то другой путь. В тот год женщины были красивы. Они укоротили юбки. Лето было чудесное. Каждый вечер Тюкден возвращался домой в отчаянии. Именно тогда он записал эту прустовскую цитату, которую сам сочинил:

«Я был неспособен к искренности. Если случалось мне порой представать перед самим собой таким, какой я есть или, по крайней мере, каким я себе кажусь, я тщился описать это на бумаге: быть может, из-за недостатка цинизма и не исчерпанной до конца стыдливости, казавшейся мне тогда донельзя смешной — я считал ее фальшивой ценностью и, чтобы с большей легкостью ее осуждать, путал ее с отталкивающим нарочитым целомудрием, ненависть к которому привило мне большинство моралистов; или, быть может, моя тщеславная душа не могла допустить, чтобы я письменно засвидетельствовал имевшиеся у меня недостатки, которые ее немало мучили. Так, я чувствовал, что неспособен определить мои мысли и поступки по отношению к женщинам, поскольку не соглашался письменно признаться, каким в тех или иных обстоятельствах было мое поведение, на поверку казавшееся мне глупым и свидетельствовавшее о чрезмерной робости, которую я пытался преобразовать в безразличие по отношению к тому, чего больше всего желал, как будто если я напишу, что был глуп, робок или смешон, то сам этот факт умножит унижение, испытываемое мною от признания за собой данных черт, или же упрочит принижающие меня недостатки, не давая мне, таким образом, однажды от них избавиться».

Не получая желаемого, он по-прежнему презирал то, чего желал больше всего. Вечером, после семейного ужина, оставшись в одиночестве, он смаковал свои страдания до тех пор, пока боль не становилась столь острой, что рассеивалась сама собой, поскольку не могла подняться выше достигнутого предела. Затем, в полном изнеможении, он ложился спать, а на следующий день все начиналось сначала. Тогда он принялся стенать по поводу того, с какой монотонностью протекают его дни, так похожие один на другой; они не оставляли ему никакой надежды. Аскетом он был по собственной слабости, а сам восхищался кипением чувств. Он прочел «Топи» и «Яства земные», весьма одобрил оба произведения и пытался растормошить себя фразами вроде этих: «Есть вещи, которые приходится проделывать заново каждый день просто потому, что ничего другого не остается; в них нет ни прогресса ни даже движения», или: «Анжель, милая, вы все же не находите, что в нашей жизни не хватает настоящих приключений?», или еще: «Надо жить ярко, Натанаэль, а не спокойно существовать». Он читал и другие книги, много других книг.

Затем настал сентябрь.

Тюкден больше ни о чем не думал. И не страдал. Успокоился. Стал гулять по Парижу. Попробовал ходить в музеи, но предпочитал улицы. Он тщательно готовил долгие маршруты, которым точно следовал. Он двигался вдоль, поперек, кругами, зигзагами. Сегодня он пересекал город с севера на юг, а завтра пробуравливал его с востока на запад. Он кружил по бульварным кольцам. Прочесывал один за другим каждый округ, но не отваживался заглядывать на маленькие улочки, в тупики, под своды. Он боялся улиц с проститутками и все время думал о том, какое впечатление производит его присутствие на обитателей исследуемого квартала. По какой бы новой улице он ни шел, каждый раз она давала ему пищу для восторгов. Затем его взволновал вопрос изменения облика городов и формирования их очертаний. Он даже сочинил об этом небольшое стихотворение, более исчерпывающее, чем долгий рассказ:

В Париж приехал Чарли Чаплин. Сгорели новые магазины «Прентан». В туннеле Батиньоль сошел с рельсов поезд. Октябрь принес ясное, совсем свежее солнце. Винсен Тюкден продолжал убивать время. Продолжал ни о чем не думать. Его восторги рассеялись, и теперь он трезвым взглядом оценивал размер лобных долей великих личностей, как мертвых, так и живых. Лежа кто в могиле, кто в постели, великие личности даже не икали. Винсен Тюкден не прощал им никакого превосходства. Пусть говорят, что гениям, мол, никто не нужен: он не хотел этого признавать. Для него не осталось героев. Каждый вечер он возвращался ужинать к родителям, которые жили на улице Конвента.

И вновь он оставался лицом к лицу с самим собой. Вокруг него лежали руины. Его жизнь по-прежнему была спокойной и горькой. Он и сам все больше походил на эти руины. Перестал интересоваться чем бы то ни было. А однажды заметил, что разлагается. Он взял листок бумаги, написал «я разлагаюсь» и вверху поставил время: двадцать три часа тринадцать минут. Через несколько дней ему попалась следующая фраза: «Ничтожество ваше все более велико, ничтожные вы людишки! Разлагаетесь, привыкли к комфорту, а кончите тем, что умрете». Но умирать он не хотел.

Октябрь месяц продолжал быть таким, каким еще не бывал — эдакие погожие деньки. Винсен Тюкден вдруг принялся разрабатывать грандиозные проекты, устанавливать себе распорядок дня, придумывать планы работы. Он будет ходить на лекции в Коллеж де Франс, в Высшую учебную школу, на филологический факультет и факультет естественных наук; он выучит три-четыре живых языка и четыре-пять мертвых, знание которых представлялось ему необходимым; короче, каждый вечер он возвращался ужинать к родителям, которые жили на улице Конвента.

К концу месяца Ублен написал, что возвращается из Гавра. Прежде чем встретиться с ним в «Кафе де ла Сорбон», Винсен Тюкден зашел к парикмахеру подстричься. Он редко ходил к одному и тому же цирюльнику дважды: вечно его обкарнывали, получалось совсем не то, что он хотел. Тюкден ненавидел это болтливое и властное племя. В тот день его выбор оказался особенно неудачным. Он попал в руки извращенца и не смог отказаться от завивки. Когда все завершилось и творец выпустил произведение из рук, Винсен разглядел себя в зеркале и ужаснулся кудряшкам, колыхавшимся у него на голове. Его чуть не стошнило. Какую-то секунду он думал не ходить на встречу. Поразмыслил и в конце концов решился. Жан Ублен уже ждал. У него по-прежнему были длинные-предлинные волосы.

— Привет, старик, — сказал Тюкден, присаживаясь.

Он положил на скамью шляпу. Ублен принялся внимательно его изучать.

— Ну и видок у тебя, — изрек он.

Тюкден покраснел.

— Ну, как дела? Каникулы в Гавре ничего?

— Пф-ф, — фыркнул приятель, рассеянно разглядывая кудряшки.

— Роэля видел?

— Несколько раз встречал, но мы почти не разговаривали. Он устроил два-три небольших скандала — в казино и еще кое-где. По пьяному делу. Мюро рассказал про пьянки во всех подробностях. Он тоже был в компании с Роэлем, так что ходил гордый, как индюк!

— Что они натворили?

— А я почем знаю? Плевать мне на их глупости.

Тюкден удивился его недоброму настроению.

— Ты с ними не Ходил?

— С этими недоумками? Ты еще спрашиваешь?

— Я просто так сказал. Значит, ты там ни с кем не встречался? Со скуки не подох?

— Нет, а ты? Чем ты занимался?

— Я? Читал, гулял. Ой, да много было дел.

Ублен не стал спрашивать, каких именно. Зато Винсен спросил:

— А ты что поделываешь? По-прежнему интересуешься запредельным?

— Да, по-прежнему. Увлекся, как никогда. Знаешь, я кое-что обнаружил. Кажется, кое-что обнаружил. Рассказываю тебе об этом, потому что ты мой друг. Представляешь, как смеялись бы над этим гаврские недоумки. Рассказываю, потому что ты мой друг. Ты моих взглядов не разделяешь, но ты мой друг. Представляешь, как смеялись бы над этим все остальные. Эти в Гавре, например. Или профессора в Сорбонне. Вот уж они бы посмеялись.

— Да в чем дело? Над чем бы они смеялись?

— В общем, я медиум.

Ублена растащило на откровенность. Тюкден понемногу отхлебывал пиво из кружки, периодически фыркая.

— С чего ты так решил?

— Этим летом я занялся опытами. По сути, спиритизм — вещь научная. Ну вот, и летом я занялся опытами. Мне показалось, что я могу быть медиумом. Хорошим медиумом. Мне показалось, что я создан, чтобы общаться с умершими. И знаешь, несколько контактов у меня уже было. Рассказываю тебе, потому что ты мой друг. Представляешь, как смеялись бы остальные, эти недоумки, если бы узнали.

— Да. Еще бы.

— Несколько контактов у меня уже было. Но это ни о чем не говорит. Я общался с Виктором Гюго и Толстым. Но это ни о чем не говорит.

— С Виктором Гюго и Толстым?

— Да. Но это ни о чем не говорит. Вообще, знаешь, чего я хочу? Знаешь, с кем я хочу пообщаться?

— С кем? С Жанной д’Арк?

— Дурак. С моим отцом.

— Ах, с отцом…

Тюкден подумал, что его сейчас вырвет — настолько ему было не по себе. И это его лучший друг! Наверное, он изменился; они оба изменились. От этих рассказов тошнота выворачивала Тюкдена наизнанку.

— Мне хотелось бы пообщаться с отцом, — продолжал Ублен. — Отец умер, но мне нужно с ним поговорить. Нам обоим нужно поговорить. Помнишь, однажды мы с Мюро и Понсеком пошли на прибрежные скалы? Это была очередная идея Мюро. Мой отец болел, помнишь? Я тебе говорил. Но я не знал, что это настолько серьезно. Когда мы вернулись, было очень поздно. Помнишь? Мы понимали, что родители будут нас ругать. Ты еще трясся. Все думал, как тебя встретит твой папаша. А когда я вернулся, мой отец был мертв.

Тюкден сказал «м-м-м» и втянул в себя пену, которая таяла на дне кружки. «Вот ведь зануда,» — думал он, чтобы преодолеть дурноту, и снова сказал «м-м-м».

— Ты ничего не понял, — сказал Ублен.

— Понял, понял.

— Нет.

— Вы звали? — спросил официант.

— Нет, — сказал Ублен.

— Я возьму еще кружку, — сказал Тюкден. — А ты больше ничего не будешь?

— Нет, спасибо.

Официант удалился.

— Тюкден, ты хоть понимаешь, о чем я?

— Да, старик, конечно.

— Тебе это понятно? Я хотел бы поговорить с отцом. Это так просто. Почему вдруг мне это не удастся? Правда, знаешь, кажется, я медиум. То есть, могу им оказаться.

Официант принес пиво. В этот момент вошли Роэль и Вюльмар. Не прошло и четверти часа, как они встретились, и Роэлю только-только удалось преодолеть то расстояние, на котором Вюльмар от него держался.

Вюльмар подсел за столик к двум философам с подчеркнутой неприязнью. Роэль приберег это чувство только для Ублена.

— Ну вот, начинаем новый учебный год, — сказал он со смехом. — Что, результаты не слишком блестящие? А мне начхать на результаты. Баллом больше, баллом меньше…

Он говорил это без всякой цели, просто бахвалился перед Вюльмаром.

— Вы учитесь на медицинском? — спросил у Вюльмара Тюкден.

— Бросил. Один врач в семье — это уже перебор.

Он имел в виду своего отца, знаменитого профессора.

— Я хочу сказать, что сейчас изучаю право, — продолжил он, — по мне, так этого достаточно. Вы по-прежнему на фило(софии)? Тычетесь носом в книги? А я отправляю книги в ведро. Что библиотечная крыса, что больничная — не хочу быть ни тем, ни другим.

Роэль был в восторге от Вюльмара. Он взял книгу, которую Тюкден положил на стол. Это был «Феонас».

— Интересуетесь томизмом?

— Да, но не только.

— Это ж надо — жить ради идей!

— Они так будоражат, — сказал Тюкден.

— А я никогда не воспринимал идеи всерьез, — сообщил Роэль.

Тюкден взглянул на него с возмущением. Роэль, фанфаронствуя, залпом выпил все пиво. Винсен все же спросил, какой у него адрес.

— 81 по улице Монж.

— Как тебя туда занесло? — презрительно фыркнул Вюльмар. — Вот я живу в Ля Вилетт.

— В Ля Вилетт?

— Квартал — супер. Там многие не дураки помахаться! Приходите — убедитесь.

— Вы что, правда живете в Ля Вилетт? — спросил Роэль.

— Квартал — супер, — повторил Вюльмар. — Каждый вечер кого-нибудь бутузят. Вот вчера видел, как сцепились два хмыря. Это было что-то. В конце концов один из них всадил два пальца в моргала другому. От души всадил. Тот перестал видеть. А первый уложил его, двинув ботинком в живот. Тут объявились легавые, и он смылся. Короче, квартал — супер.

— Да уж, — с восторгом согласился Роэль.

Ублен поднялся.

— Я пошел, — сказал он.

Остальные не стали его удерживать. Тюкден рассеянно пожал Ублену руку.

— Если бы ваш приятель прошелся с такими волосьями по набережной Вальми, — заметил Вюльмар, — наверняка какие-нибудь шутники опрокинули бы его в канал.

— Он ходит, как ему нравится, — сказал Тюкден.

— Он ходит, как ему нравится. Вы тоже: взяли — завились.

— Естественно, — сказал Тюкден.

— Достало меня это бистро, — заявил Вюльмар. — Да и вообще, мне пора. У меня встреча в баре «Шатам».

Он встал, бросил на стол сложенную в шестнадцать раз стофранковую бумажку и двинулся прочь.

— Ну, он дает, — сказал Роэль.

Тюкден так не считал.