НАЕЗД
С самого утра мы втроем огребали по морде.
Сначала нам досталось по морде, когда мы попали в руки к этим борцам за Великую Любовь. Хренакс… Потом еще, когда мы ехали в грузовике — этот придурок англичанин довыпендривался. Хренакс-хренакс… Нос ему разбили всмятку.
Потом, когда мы приехали, нам надавали по морде солдаты охраны — ну да, они целыми днями со скуки дохнут, а тут такое развлечение. Бац…
Денек выдался хуже не придумаешь. Под вечер нашими рожами можно было пугать начинающих боксеров.
Надо сказать, что борцы за Великую Любовь ублюдки те еще, к тому же у них были все основания срывать на нас свою злобу.
Это мы морили их голодом.
Это мы бомбили их стратегические объекты.
И подкрепления восставшим войскам высылали опять же мы.
По большому счету, из-за нас они уже полгода сидят по уши в дерьме.
Естественно, что для борцов за Великую Любовь возможность начистить нам рожу была слаще меда.
Пахло водой, значит, где-то неподалеку протекала река. Солдаты минут десять вели нас через цветущую рощицу, которая начиналась сразу за их лагерем.
Англичанин продолжал выпендриваться, несмотря на свой разбитый нос. Солдаты уже не обращали на него внимания. У нас у всех рожи были основательно расквашены, так что у них, видимо, пропал интерес нас мордовать.
Англичанину стало еще хреновее от того, что никто не обращал внимания на его гундеж.
— Дерьмо, вот ведь дерьмо, — твердил он без умолку.
На выходе из рощицы был мост, соединявший лесистый берег с более открытым.
Солдаты развязали нам руки и стали рассаживать: англичанину выпало сидеть около моста на самой опушке рощицы, из которой мы только что вышли.
Меня посадили метрах в двадцати от него на середине моста. Датчанина метров на пять-шесть дальше.
Нас пристегнули наручниками к перилам моста. Англичанин возбухнул, что, мол, так нечестно, почему это его посадили одного, а нас с датчанином рядом.
— Стратегия, — попытался объяснить нам один из борцов за Великую Любовь.
— Стратегия, твою мать, — проворчал англичанин.
Один из борцов за Великую Любовь выдал нам одеяла, объясняя, что по ночам здесь не жарко и что без одеял мы рискуем остаться тут навсегда. Еще он принес нам каждому немного кофе и выдал датчанину маленький радиоприемник.
— Чтоб не скучно было, — пояснил он.
Потом борцы за Великую Любовь свалили, оставив нас сидеть во всем этом бардаке и холоде над текущей прямо под нашими задницами рекой.
Мы с датчанином закутались каждый в свое одеяло и выпили по стаканчику кофе. Англичанин пить не стал. Он втемяшил себе в голову, что борцы за Великую Любовь подмешали в кофе какую-нибудь дрянь, типа гербицида, чтобы прочистить нам желудки.
Нервы у него были на взводе, и он выплеснул свой кофе через перила моста, говоря, что если мы хотим, то можем пить, пожалуйста, это наши проблемы, а он никогда в рот не возьмет этот гербицид, уж кто-кто, а он сумеет его распознать даже в виноградной косточке.
Кажется, у англичанина не все дома. Он и одеялом побоялся укрыться — а вдруг эти борцы за Великую Любовь напустили туда блох, чтобы заразить нас холерой.
Датчанин пытался ему втолковать, что через одеяла холера не передается. Но англичанин стоял на своем: от этих парней и одеял всего можно ожидать.
Ночь опустилась незаметно, будто злодейка, готовящая предательский удар.
Борцы за Великую Любовь не обманули нас насчет одеял. Казалось, с этим холодным влажным воздухом мы вдыхали какую-то заразу.
Даже англичанин забил на холеру и укутался в одеяло. С востока принесло плотные тяжелые облака, стало еще темнее. Эти облака своими толстыми задницами закрывали все небо, лишая нас света звезд и луны. Темно было как в заднице у нефа, мы с датчанином и англичанином и глазом не успели моргнуть, как потеряли друг друга из виду.
Я и свои яйца не разглядел бы. Да что там, носа и того было не видно — пока не чихнул, сомневался, есть ли у меня вообще нос.
Я слышал, как датчанин терзает приемник, который ему оставили солдаты.
Спустя несколько минут мы услышали какую-то передачу, где ведущий будто селедку жевал.
— Это еще че за фигня? — не выдержал англичанин.
— Это датская радиостанция Смёэрн Интернатиёнаэль, там каждые полчаса передают новости, — ответил датчанин вслушиваясь.
— И че там слушать? — не унимался англичанин.
— Там говорят о нас, — ответил ему датчанин и еще внимательнее прислушался к голосу из приемника.
Если верить датским новостям, то не одни мы попали в такую задницу.
Группу пакистанцев удерживали на складе оружия где-то на юге, а люксембуржцев привязали к дверям здания какой-то радиостанции — если бы ее разбомбили, борцам за Великую Любовь пришлось бы туго.
Среди союзников не прекращались споры: одни были за то, чтобы продолжить бомбардировки, несмотря ни на что, другие предлагали уступить требованиям шантажистов.
Пакистанская делегация заявила, что их страна готова пожертвовать жизнями своих граждан ради великой цели. Такая твердая позиция на многих произвела впечатление. Делегация Люксембурга была в корне не согласна, и ее поддерживали представители скандинавских стран и стран Северной Африки — они предлагали освободить заложников силами спецназа под их командованием.
Но большинство стран предпочитало выждать еще несколько часов и посмотреть, как будут развиваться события.
— Вот ведь дерьмо, — не выдержал англичанин, — эти гады готовы начать бомбардировки несмотря ни на что. Уроды, пидоры, мать их!
— Погоди, они ведь еще ничего не решили, — в голосе датчанина как-то не чувствовалось уверенности.
— Не решили, но могут. Все зависит от того, как пойдут переговоры.
На это нам было нечего возразить. И датчанин, который как-то сразу впал в черную тоску, и я, хоть я и знал, что англичанин — редкостный придурок, — в глубине души мы прекрасно понимали, что англичанин не так уж неправ. Нам светило — еще и как светило — попасть под собственные бомбы.
Мы слышали, как англичанин возится на своем конце моста, но в темноте не видно было, чем он там занимается.
Раздался характерный звук застежки-молнии, разрываемой ткани, а потом стало слышно, как комкают бумагу.
От всех этих звуков мне стало не по себе.
— Э, ты чего там, у тебя там все в порядке? — крикнул датчанин.
— В полнейшем, — ответил англичанин, ощущение было, что он говорит с набитым ртом.
— А что там у тебя во рту?
— Да так, ем я тут. У меня заначка за подкладкой куртки была.
Тут датчанин взорвался и выложил англичанину все, что о нем думает: что он идиот и сильно нас напугал своими таинственными шорохами, что он урод последний, потому что ни слова не сказал о заначенной жрачке, которую, между прочим, мог хотя бы из вежливости предложить остальным.
Англичанин ему ответил, что если бы двое кретинов (он не будет показывать пальцем) заранее приняли бы меры, то не сидели бы сейчас голодными. А если они проголодались — так это их проблемы.
Датчанин ответил, что, если мы отсюда когда-нибудь выберемся, он обязательно напишет на англичанина жалобу, что тот отказался поделиться едой с товарищами, так что англичанин потом до конца жизни не отмоется. Да что там, всей Англии целый год после этого краснеть придется.
— Жрите, ссуки, — проворчал англичанин.
И швырнул шоколадку в датчанина.
— Ты тоже хочешь? — спросил англичанин у меня.
Я отказался. Было слишком холодно и слишком темно, а от мысли, что нас могут разбомбить вместе с мостом, желудок весь сжимался — в общем, мне было не до еды.
Неопределенность не давала нам покоя, и мы просили датчанина переводить нам выпуски новостей, которые передавали по Смёэрн Интернатиёнаэль каждые полчаса.
Корреспондент, который следил за ходом переговоров, сказал, что пока делегации не пришли к единому решению.
Группа во главе с люксембуржцами по-прежнему настаивала на том, чтобы снять блокаду и провести операцию силами спецназа, но в ней наметился раскол: представители стран Северной Африки были в принципе согласны, но настаивали на том, чтобы командование поручили им, а не люксембуржцам.
С другой стороны, пыл пакистанцев не оставил равнодушными другие делегации: представители стран Балтии теперь склонялись к тому, чтобы пожертвовать заложниками, а вслед за ними делегации Никарагуа и Гондураса высказались в пользу принятия этого решения.
Но великие державы пока не пришли к окончательному решению. Впрочем, в кулуарах Ассамблеи, да и не только там, поговаривали, что мнение великих держав вряд ли уже на что-нибудь повлияет.
У меня было ощущение, что время замедлило свой бег. Англичанин с датчанином молча переваривали свой ужин. А я ничего не ел, так что мне осталось искать утешение только в тихом бормотании радиоприемника.
Обстановка не располагала: темно было так, что хоть спи с открытыми глазами. К тому же с реки порядком дуло и доносился шум воды — и захочешь, а не уснешь.
Укутавшись в одеяло, я пялился на небо, казавшееся каменным, и слушал концерт по датскому радио.
Тут англичанин как заорет:
— Черт, черт, черт! Тут по мне дрянь какая-то непонятная проползла, вот черт!
Он чертыхался без остановки.
— Это мышь, дрянь такая, она чуть не забралась мне в сапог!
Он успокоился.
— Ох, и напугал же я ее, она, наверное, на запах еды пришла. Теперь она к тебе идет, — сказал он датчанину.
И правда, через минуту задергался датчанин.
— Вот черт, она все-таки залезла мне в сапог, черт, она у меня в сапоге!
Он возился, а нам ничего не было видно.
— Я выкинул эту дрянь в реку вместе с сапогом, — заявил он.
Бедная мышка, наверное, изо всех сил цеплялась своими коготками за кожаный сапог, несущийся вниз по течению и постепенно заполняющийся черной водой. Готов поспорить, что никто на сто километров в округе не даст за ее шкурку и ломаного гроша. В этом мы трое и эта разнесчастная мышь, которую уносила вода, были похожи.
Происшествие с мышью нас взбодрило.
Мы слышали, как англичанин встал и сказал, что чертовски здорово помочиться в воду, которой эти борцы за Великую Любовь чистят зубы. Идея показалась нам неплохой, и мы в свою очередь пустили по струе в реку. Между англичанином и датчанином завязался разговор.
У англичанина была жена, которую он звал Тоффи. Она была сама нежность, а продукты покупала на Оксфорд-стрит. Их детишек звали Кексик и Чаёк. Кексику не было равных в игре в очко. А Чаёк больше всего любил пробежки в лесу около Кембридж-центра после розыгрыша лотереи по выходным.
Датчанин тоже был женат, его жену звали Смешинка, у нее чуть раскосые глаза, как лучики северного солнца, кожа белая, как бивни молодого моржа, а когда она хочет быть особенно милой, то лепечет словечки типа «иглу», «каяк» и все такое — на ее заснеженной родине так говорят, но датчанин ни фига не понимал.
— Она родом из Исландии.
— Ну надо же, — изумился англичанин.
А я думал, вспомнит ли Миникайф обо мне и прольет ли, узнав о том, что я в плену, те горькие слезы, которые приберегает для особых случаев.
Со стороны англичанина донесся какой-то шум. Кто-то шел по опавшей листве, ломая ветки.
— Вы слышали? — прошептал англичанин.
Опять те же звуки, но уже громче и ближе.
— Мать их. — Англичанину было явно не по себе.
— Эй, ты чего-нибудь видишь? — спросил датчанин.
— Ни хрена я не вижу. Тут слишком темно. Черт, черт, черт, да что же это за хрень такая! Кажется, оно дышит, — прошептал англичанин в ужасе.
— Да уж, оно явно побольше мыши будет, — хмыкнул датчанин.
Англичанин завопил как резаный. Раздались какие-то жуткие звуки.
— Вот дерь… — Англичанин смолк на полуслове, и как отрезало. Только река журчала да дул западный ветерок.
Датчанин несколько раз окликнул англичанина, но ему никто не ответил.
— Его кто-то сожрал. Хрень какая, кажется, его кто-то сожрал!
До нас донеслось чье-то шумное дыхание.
— Замри и не двигайся, — прошипел мне датчанин.
— Наверное, оно на еду пришло. Теперь оно должно на тебя наброситься.
Я умолк, гадая, правда ли англичанина слопали.
Шумное дыхание участилось. Стало ясно, что тварь, которая схарчила англичанина, ищет кем бы еще поживиться.
Мне показалось, что зверюга топчется там, где еще недавно сидел англичанин, и приближается к нам.
— Кажется, оно приближается к нам. — Голос датчанина был сиплым от страха.
— Ага, мне тоже так кажется.
И тут нас накрыло волной зловещего смрада: смесь запахов земли, мочи, шерсти и крови.
Рядом со мной датчанин рыдал, повторяя тоненьким голоском одно и то же: «Смешинка, иглу, каяк, Смешинка…». Внезапно шумное дыхание твари смолкло. Сдерживаемые рыдания датчанина перешли в судорожную икоту.
Тут раздались звуки, которые мы слышали чуть раньше, — что-то рвали, что-то ломали, а датчанин заорал: «СМЕШИНКА, СМЕШИНКА, АААААА-ААААААААААААААА!»
Потом все стихло, запах крови усилился, теперь он перебивал запахи земли, мочи и шерсти. Западный ветерок гнал облака куда-то в сторону Азии, деревья покорно шелестели листьями.
Смёрн Статис Префнёэн ковентие люксембургер сен норен-африкаанс люнден.
— Клэн, спесиаль акент, острент минд пёссен унд биллитийд, — доносился хриплый голос из приемника.
Я тянулся изо всех сил, пытаясь достать приемник, но он был слишком далеко, к тому же я не знал, где именно он стоит.
Тогда я тихонечко, чтобы не привлечь внимание твари, дышавшей, казалось, прямо над моим ухом, сел, опираясь спиной на перила моста, и стал ждать.
— Клантен данзер леук фримэ. Гондурасен ранкет Хина, поусе деум, аттакет сентивен позицьён, — продолжал вещать придурок из приемника, будто не понимал, что в случае бомбардировки мы с ним вдвоем отправимся на тот свет.
Зверюга топталась на месте. Я пытался себя убедить, что, если не дышать, если замереть и не двигаться, если представить, что у меня нет ни запаха, ни рук, ни ног, ни волос, то, может, ей надоест, и она уберется восвояси.
Я задержал дыхание. М-да, что бы ни случилось, без жертв не обойтись.
