~~~
Фио уже не раз накручивала на указательный палец свою рыжую прядь и уже не раз собиралась спросить, зачем ее куда-то увозят. И уже не раз… она промолчала. Шарль Фольке что-то лихорадочно писал в толстом блокноте, который достал из кармана пиджака, и время от времени нервно кивал Фио головой.
Они выехали из Парижа через Орлеанскую заставу. На указателях мелькали названия городов, но Фио они ничего не говорили: слова подобного рода забываешь раньше, чем прочтешь. Она находила это несправедливым и пыталась их запоминать, но безуспешно. Прижавшись лбом к стеклу, она думала о Пеламе, а когда эта мысль оказалась исчерпанной, она извлекла и опустошила следующую. Фио пользовалась мыслями, как бутылками алкоголя, добиваясь опьянения сознания. Но она слишком давно страдала этой зависимостью, а потому оставалась безнадежно трезва. В машине не было холодно, но Фио решила не поддаваться обману и зябко поежилась. Почти незаметным движением водитель увеличил обогрев салона. В зеркальце заднего вида Фио увидела его неподвижный взгляд, без тени эмоций, и заключила, что он должен принадлежать к числу людей, которые ненавидят демонстрировать свою заботу об окружающих. Она прониклась к нему симпатией и решила не верить в его холодность. Она принялась считать деревья, но их оказалось слишком много, и она стала считать леса. Фио представила себя принцессой, которую везут во дворец к прекрасному принцу. Эта мысль показалась ей забавной, но не понравилась: Фио не хотела прекрасного принца, потому что о нем мечтают все девчонки, которые в конечном счете выходят замуж за полных ничтожеств, от которых несет глупостью и другими женщинами. Она не доверяла ни обаянию, ни прочим уловкам рода человеческого, ни в их риторичном оперении, ни в юмористическом виде. Она решила отказаться от такого семейного счастья и отреклась от престола через тридцать секунд после коронации.
Лист вяза прилип к стеклу прямо перед глазами Фио. Она совершенно не представляла себе, как должен выглядеть лист вяза, но так как этот листок не был похож на дубовый или кленовый — единственные, которые она смогла бы опознать, — то решила, что он будет листочком вяза. Ему почему-то очень подходило быть именно вязовым листом, красно-желто-коричневым; одинокий осенний лист, упавший за девять месяцев до срока. Он, как бабочка, помахал крылом, а потом на одном из поворотов унесся прочь, точно исполняя чье-то желание. Фио закрыла глаза и прижалась виском к стеклу. Она не заснула, а лишь усыпила ту часть своего сознания, которая не давала ей покоя, и стремительно погрузилась в себя. Фио погладила кожу дивана. Ее пальцам кожа виделась красной. Но глаза поведали ей, что диван черный. Порой ее органы чувств не то чтобы противоречили друг другу, а просто по-разному воспринимали окружающий мир, представляя ей многообразие его граней. В этот момент зрение говорило ей, что солнце оранжевое, обоняние ощущало его кислотно-зеленым, а слух воспринимал небесное светило леопардовой расцветки. Фио достаточно было сосредоточиться, чтобы устроить себе увлекательную прогулку среди стольких интерпретаций внешнего мира. В лесу протрубил олень. Это ей сказали уши. Глаза обнаружили, что он поет. А пальцы, коснувшись стекла, подсказали, что он пьет свежий воздух этой слишком мягкой зимы.
Фио подумала, что они, должно быть, находятся уже где-то в долине Шеврез. Они в пути не менее часа, так что это вполне возможно. Мало домов, извилистые дороги, широко раскинувшиеся леса и общее впечатление буржуазной вялости у редко встречающихся прохожих.
Машина остановилась перед бронзовыми воротами, красиво позеленевшими от времени. Водитель нажал кнопку на приборной доске, и ворота открылись. Фио выпрямилась на сиденье. Она тяжело вздохнула, поскольку ей казалось должным выглядеть слегка раздраженной. Шарль Фольке взглянул на нее и покраснел от смущения. И хотя зардевшиеся щеки отлично смотрелись в сочетании с его черной рубашкой, Фио поспешила вернуть своему лицу его обычное, невозмутимое выражение: она не любила смущать людей и, даже если не понимала, почему этот молодой человек, которому явно несвойственно смущаться, чувствовал себя сейчас неловко, пообещала себе впредь внимательнее следить за своим поведением.
Машина миновала ворота и проследовала вглубь по узкой дорожке, которая заканчивалась огромным, мрачным строением, сплошь увитым диким виноградом. Человек в смокинге поджидал их на крыльце, скрестив руки на груди. С зоркостью летучей мыши он следил за приближением машины.
Замок де Линьдон был построен в начале XV века потомком Инес де Кастро и Дона Педро. Архитектура замка воспроизводила мотивы церкви Алькобаса, которая утратила свой первоначальный облик в XIX веке в результате реставрации, вырвавшей ее из лап ворон и диких кошек. Мало кто знал историю замка, но одной экстравагантной красоты его форм было достаточно, чтобы вызвать уверенность в сознании посетителей, что за всем этим кроется что-то огромное и ужасное.
Замок принадлежал знатным владельцам, чьи черепа сегодня уже поросли мхом. Они вели бесконечные войны, чтобы сохранить эти толстые стены. Мужчины и женщины, жившие здесь, никогда не говорили на языке жизни; позже, когда сквозь их позвоночники проросли корни, они в совершенстве овладели языком смерти, словно он и был их родным языком: бывают такие люди, которые не живут по-настоящему, но им нужно умереть, чтобы заметить, что они не жили. С четырех сторон замок окружали статуи рыцарей с мечами и щитами в руках. Различные архитектурные элементы напоминали о его военном прошлом; фронтон величественного фасада украшало скульптурное изображение герба.
Машина ехала по извилистой аллее, огибая расстилавшийся перед замком сад. Садовники в черном подстригали кусты, возвращая им формы, гибнущие под натиском колючек, косили газон, собирали листья, сгнившие еще осенью, как будто за территорией уже давно никто не следил. Небо цвета красного золота придавало обстановке бархатную мягкость драгоценной шкатулки.
Фио проследила за полетом жаворонка среди деревьев. Он сел на одно из них. Ветка склонилась под тяжестью птицы; словно в реверансе, листья коснулись лужицы, подняв настоящий микроцунами. Жаворонок склюнул красную забродившую ягоду с кончика ветки и, напившись пьяным, улетел зигзагами. Ветка вздрогнула и снова заняла свое место в архитектуре биосферы. Солнце сверкнуло в крылышках пчелы, которая, утоляя жажду, приникла к капельке росы. Она взлетела, еще несколько раз присела на цветы, как всегда манящие своей красотой, мчась по невидимым дорогам и коридорам, которые рисовал ей ветер, и наконец, стремительно спикировав, влетела в улей. Положив свою ношу в соты, перепончатокрылый гелиотроп снова отправился на охоту в сладком блаженстве угасающего вечера, не обращая никакого внимания на замок, расположенный в двадцати метрах отсюда, чьи каменные лепестки и пестики красной крыши поджидали прибытия другого рода «насекомых», которые, сами того не желая, займутся опылением окружающих сознаний.
Водитель остановил «бентли» у парадного подъезда и выскочил открыть дверцу. Шарль Фольке вылез из машины, и его прекрасные итальянские ботинки захрустели по гравию. С преувеличенной галантностью он придержал дверцу, выпуская Фио. Водитель сел в машину и отогнал ее на стоянку. За столиком в саду несколько его коллег играли в карты, их кепки валялись на траве.
Мужчина, ожидавший у подъезда, подошел к Шарлю Фольке, дружески поприветствовал его и протянул руку Фио, которая ее пожала. Он поежился, но вряд ли от холода. На нем был темно-серый смокинг с атласными отворотами, рубашка с крахмальным отложным воротничком, черная бабочка и черные ботинки. Под глазами у него были круги, как на портретах военных. Его правая рука, узкая и заостренная, обладала прирожденной гибкостью для того, чтобы рубить воздух и пожимать протянутые руки. Глубокие морщины залегли на его лице от постоянных улыбок, к которым обязывала его профессия, наложившая на него столь сильный отпечаток, что даже когда он не улыбался, экстатическая пластика его застывшего лица представляла собой оскал настораживающей любезности.
— Позвольте вам представить господина Робера Шамэ, — сказал Шарль Фольке.
— Очень приятно, — ответила Фио, шаловливо кивнув головой.
— Это такая честь для меня, мадемуазель, — сказал Шамэ потрясенным голосом, указывавшим на то, что он и вправду так думает.
Шамэ провел их во внутренние покои замка. Фио отметила для себя два момента. Во-первых, имя Шамэ казалось ей знакомым, хотя вспомнить, где она могла его слышать, не удавалось. А во-вторых, Шарль Фольке не потрудился ее представить, как будто ее имя и без того всем известно.
Бывают архитекторы, удовлетворяющие свою тайную страсть кондитеров, которым в конце концов — поскольку их ненасытное желание слишком велико — удаются лишь совершенно несъедобные здания и дворцы, вызывающие тяжесть в желудке. Внутреннее убранство замка со всей очевидностью было вылеплено лопаточкой для торта одним из переусердствовавших учеников Мари-Антуана Карема. Пилястры казались шоколадными, витражи — леденцовыми, небольшой неф — марципановым, а колонны — высеченными из нуги. Конечно, архитектор, стыдясь своих кулинарных пристрастий, присыпал буйство взбитых сливок и засахаренных фруктов пудрой цвета средневековья. Он покрасил серым вафельные и миндальные стены. И все решили, что это серьезная работа, и многие приобретали этот огромный пирог — не для того, чтобы его съесть, а чтобы вести в его стенах сладкое и жирное существование.
Фио входила в зал, широко раскрыв глаза от удивления. Шарль Фольке, внимательно следивший за ее реакциями, решил, что роскошь произвела на нее впечатление. Он ошибался. Фио была заинтригована приторной сочностью архитектуры. Она бы никогда не смогла жить в таком месте: ей бы быстро стало тошно и она бы неизбежно ожирела.
Драпировка стен и картины заглушали звуки шагов по мраморному полу. Зал служил одновременно салоном и приемной; у дальней стены стоял массивный стол из косточек авокадо, на котором выстроилась целая вереница изящных канделябров. Библиотека, занимавшая левую часть зала, являлась точной копией библиотеки монастыря Виблингена. На ее полках редкие издания соседствовали с большими современными альбомами по искусству и множеством книг карманного формата, среди которых лишь редкие корешки позволяли предположить, что книжки когда-либо открывали. Ни Шамэ, ни Шарль Фольке не обратили никакого внимания на приторную пышность обстановки, и Фио сделала вывод, что они здесь уже бывали.
Шамэ открыл дверь в глубине зала, пригласил пройти Фио и Шарля Фольке и закрыл ее за ними. У окна, освещавшего кабинет, стояла пожилая женщина. Ее взгляд блуждал где-то в дальнем конце парка, который простирался вплоть до леса, встававшего за ним стеной. Внизу птицы расселись на фонтане. Еще мгновение взгляд женщины ностальгически следил за их возней, не обращая никакого внимания на людей в смокингах и вечерних платьях, приглашенных на банкет на открытом воздухе. Она никак не отреагировала на вошедших к ней трех посетителей. Положила свои длинные темные руки на сверкающий кафель подоконника. Шарль Фольке и Шамэ молчали, ожидая, что будет дальше, но сами инициативу проявлять не собирались.
— Я всегда думала, что вы мужчина.
Она заговорила почти веселым голосом, не поворачивая головы, поэтому Фио потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что женщина обращается к ней или, вернее, говорит о ней. Она поискала в глазах Шарля Фольке объяснение, тот ответил ей лишь беспомощным взглядом.
— Эмеральда, — сказал Шамэ, — нам придется пойти туда. Гости ждут, а Амброза все нет.
Женщина не ответила. Она пригладила свои длинные белые волосы маленьким ярко-красным гребнем. В саду гости вращались вокруг большого стола, накрытого белой скатертью, эдакого улья-кормушки, куда они подходили группками за шампанским и пирожками.
— Идите, Робер, — сказал Шарль Фольке. — Мы к вам присоединимся.
Шамэ не заставил повторять дважды, его ноздри и так уже трепетали при мысли о бокале шампанского, который он будет держать в левой руке, и о беседах, которые он поведет с себе равными.
Шарль Фольке предложил Фио стул. Она села точно в том месте, где солнечный луч разгонял мрак. Так как все молчали, Фио принялась рассматривать обстановку. Ее глаза пробежали по каждому элементу композиции. Дерево, агонизировавшее в виде платяных шкафов, стульев и столов, чахло под лаком и красками подобно мумии, используемой в утилитарных целях. У Фио возникло ощущение, что замок вместе со всем своим содержимым изнемогал. Его так построили, чтобы он наполнял запахом кораблекрушения каждую частицу воздуха. Пол в кабинете не был предназначен для того, чтобы по нему ходили, и стоило только заметить его великолепие, чтобы почувствовать себя осквернителем, топчущим музейные картины. Ковры из Баян-Ольги соседствовали с кашмирским, а каханский с ковром мануфактуры Табрица. Фио оторвала ноги от пола и спрятала их под стул. Земля клонила солнце к горизонту. Ночные птицы, досматривая последние сны перед пробуждением, раскачивали листья, их бдительность уже пробудилась в ожидании добычи. Шамэ присоединился к участникам приема, пожимал руки, улыбался и вступал в беседы, словно повинуясь инстинкту.
— Министр все время говорил о вас. Думаю, вы произвели на него впечатление.
Фио знала, что Шарль Фольке обращается к ней, но не могла отделаться от мысли, что он ошибается и разговаривает с призраком, стоящим между ними. Всего час назад она пила чай, сидя на своем диване, и у нее не было других забот кроме похода в магазин и воскресенья, которое надо было чем-то занять. И вдруг совершенно необъяснимым образом она оказывается среди богатых декораций замка, в окружении людей, о которых ничего не знает, но которые ведут себя так, будто знают ее.
— Какой министр?
Шарль Фольке и Фио преподносили друг другу сюрпризы один за другим, словно играли в игру, правил которой не знали. Молодой человек подумал было, что Фио и впрямь очень странная девушка — производит впечатление человека, живущего на другой планете, — но потом решил, что для нее, учитывая, кто она на самом деле, это вполне нормально. Он даже позавидовал ее полному незнанию этого мира.
— Робер Шамэ.
— Он — министр? Министр чего?
Она встала и прижалась к окну, чтобы посмотреть на этого человека теперь, когда личность его уже установлена. Министр широкими жестами что-то рисовал в воздухе, а его губы шевелились в одном ритме с листьями деревьев, которые колыхал ветер; вокруг него собралась небольшая кучка слушателей. Старая Эмеральда отошла в сторону, словно страшась близости Фио. Внезапно министр сдержанно рассмеялся; птички-синички, заинтригованные этим звуком, засеменили к нему. В этот момент Шамэ в своем черном панцире напоминал некое насекомое, которое, работая челюстью, разбрызгивало свою бактерицидную слюну на себе подобных, информируя их о последних сплетнях и решениях, которые он намерен принять в ближайшем будущем.
— Вы бесподобны, — восхищенно произнес Шарль Фольке. — Естественно, он министр культуры. Все знают Робера Шамэ.
Впрочем, никаких особо веских причин для того, чтобы этот человек был настолько известен, не существовало. Славу ему принесло скорее его умение влюблять в себя телевизионные камеры, нежели министерские полномочия, которыми он пользовался с бережливостью, достойной похвалы. Он также распределял кое-какие денежные средства, и этого нельзя было не принимать в расчет. Шарль Фольке подумал, что с годами у него выработалось безошибочное чутье энтомолога: ему можно было показать десятерых министров с мешками на головах, и он всегда бы узнал среди них министра культуры. Он встречался с двумя-тремя французскими, несколькими зарубежными и всегда замечал, как все они легонько пожимают плечами, когда берут в руки бокал шампанского, как все усвоили утонченную манеру не слушать ни то, что им говорят, ни то, что рассказывают они сами, и все буквально горят энтузиазмом. Он посмотрел на Фио с завистью: она не выглядела впечатленной. Заинтригованной, да, конечно, но она принадлежала к той породе просветленных людей, которым куда интереснее встретиться с простым пчеловодом, чем с какой-нибудь знаменитостью.
— Вы передали мне письмо, — произнесла Фио, двумя руками сжимая спинку стула, — я приехала сюда из-за имени, которое было написано сверху, из-за господина Аберкомбри, потому что это имя мне что-то напоминает. Мне кажется, вы с кем-то меня путаете, вы и этот министр. Мне очень жаль, но, по-моему, все это чистое недоразумение. Что ему от меня надо?
Эмеральда отошла в угол комнаты, словно хотела в него вжаться. Она прижала руки к груди. Дверь вздрогнула от трех нетерпеливых ударов. Неловкость Шарля Фольке как рукой сняло, и к нему вернулась его спокойная уверенность в собственных силах.
— Мы идем, — сказал он, открывая дверь.
На пороге стоял человек низкого роста, лысый, с широко расставленными глазами, в толстых роговых очках и с библией в руке — кардинал. Его одеяние было безупречно, все сиреневое, красное и черное. Он немного потел под этими толстыми тканями и, казалось, пребывал в дурном расположении духа. Три часа назад он попросил сигарету у Шарля Фольке, а тот по недосмотру дал ему косяк… Кардинал выкурил его, удивляясь аромату травяной настойки, и только потом сообразил, что речь шла о запрещенном продукте.
Он «включился» на том моменте, когда заметил свое лицо погруженным в декольте одной из кухарок. Проведя полчаса под холодным душем, он добился просветления в голове, но устойчивый запах марихуаны, пропитавший его костюм, приводил его в замешательство.
— Здравствуйте, отец мой, — сказал Шарль Фольке.
— Преосвященство, зовите меня ваше преосвященство! Я не какой-нибудь епископ, черт возьми! Сколько раз вам повторять, Шарль?
— Хочу представить вам Фио Регаль.
— А, прекрасно, мадемуазель уже здесь. Она так молода.
— Очень приятно, — ответила Фио, окончательно сбитая с толку появлением на этом карнавале кардинала.
— У нас нет времени на светские любезности, — сухо произнес кардинал. — И потом, я задаюсь вопросом, что я вообще здесь делаю, все это не слишком сочетается с моим саном. Я здесь только потому, что меня попросил Амброз. В память о старых добрых временах и о войне.
Шарль Фольке улыбнулся и подмигнул Фио, которая ничего не заметила, поскольку с нескрываемым удовольствием разглядывала этого человека, скрытого под церковным облачением. У нее сложилось впечатление, что она попала на бал-маскарад, но она пока не ведала, какой костюм предназначался ей.
Кардинал тем временем уже семенил по направлению к лестнице, ведущей в парк. Они последовали за ним. Эмеральда совершенно равнодушно закрыла за ними дверь, словно ее распахнуло сквозняком. Оставшись наконец в комнате одна, она налила себе бокал хереса, задернула шторы и села в полной темноте.
Фио еще ни разу в жизни не принимала участия в светском мероприятии, и, по правде говоря, ей никогда не доводилось быть приглашенной куда-либо вообще. Она знала, что вечеринки устраиваются для самых драгоценных представителей человеческого сообщества: ночные клубы фильтруют счастливчиков, допуская лишь самых богатых, самых красивых и дорого одетых, а исключительные торжества собирают людей, признанных исключительными, чтобы они обсуждали исключительные предметы, дегустируя не менее исключительные блюда и напитки. Всевозможные приемы устраивались ежедневно, и Фио знала, что ей туда путь заказан. Мысленно улыбаясь, она уточнила, что сама никогда не позволит светской круговерти поймать ее в сети своих соблазнов.
Парк начинался в тридцати метрах от замка. Прием проходил на открытой площадке, вымощенной белым мрамором, на края которой выплескивался коротко стриженый, волнистый газон. Три нагревателя создавали тепловую завесу, позволяющую гостям красоваться в летних нарядах. Расположенный посередине площадки внушительный стол, покрытый белой тканью, притягивал к себе жадные пальцы сотрапезников; лакеи в ливреях подносили все новые яства.
Кардинал томился у банкетного стола, с отвращением взирая на изобилие роскошных продуктов и хищные манеры гостей. Он перекрестился и бросил гневный взгляд на Шарля Фольке. Он никогда не чувствовал себя комфортно среди людей, посвятивших себя искусству. Он со своим устаревшим Богом ощущал себя жалким конкурентом, неспособным соперничать с религией, которая разрешала наркотики, декаданс и похоть. Это была нечестная конкуренция. То, что они не верят в Небеса, было не так уж страшно, но то, что они даже не смотрят на синеву неба, пронизанную золотыми лучами солнца, — это раздражало его бесконечно. Утки-казарки только что пролетели над их головами, но никто не заметил, как удивительно красиво они летели. Что же они могли тут увидеть такое, что затмило красоту природы? Самих себя. Они разглядывали свои отражения в глазах тех, на кого смотрели, как в небе расширенных зрачков, расцвеченных амбициями.
— Кто эти люди? — спросила Фио.
— Не беспокойтесь, здесь только очень важные персоны.
Артисты, журналисты, политики, меценаты и светские персонажи вперемежку. Шарль Фольке часто удивлялся тому, что столь разные люди кажутся столь похожими на невооруженный взгляд и к тому же посещают одни и те же места. Однако он знал их и потому прекрасно видел разнородность этого муравейника. Последний светский придурок рядом с истинным поклонником искусства, гонитель на одном банкете с гонимым. И все они держали в руках хрустальные бокалы, и все носили галстуки-бабочку. Шарлю Фольке казалось невозможным, что эти неодушевленные предметы отдают себя всем без различия, что шампанское смеет столь же стремительно течь в горло ничтожества, как и в горло хорошего человека. В свое время он был весьма сердит на шампанское и даже собирался никогда его не прощать, но, бог мой! оно так прекрасно. И они примирились.
Желая сохранить ясность сознания, он отверг предложенный бокал и погрузился в пьянящие ароматы тщеславия, разлагающегося мяса закусок и свежепостриженного газона. В системе отопления, должно быть, произошел сбой, потому что жара стояла удушающая. Он ослабил узел галстука и отметил про себя, что эта «частная гавань» в какой-то степени выглядела нереальной, подобно райскому острову, где зиму приговорили к изгнанию.
— Не могли бы вы взять цветок? — попросил он свою юную спутницу.
Фио вынула красную розу из одной из напольных ваз, стоящих по обе стороны широкого прохода, который они только что миновали. Она не решалась угощаться, ибо была не у себя дома. Все эти люди тоже находились не у себя дома, но их это нисколько не смущало. Фио была не такой. Было что-то отвратительное в том, как они хватают и прожорливо поглощают всевозможные канапе. Фио замутило от этого зрелища. На канапе красовались потроха и куски кровавого мяса. Дух стоял невыносимый, сочетающий запах бойни с изысканными ароматами. Гости благоухали дорогими парфюмами, словно прикрывая этим тошнотворную вонь плотоядных испарений. Фио оценила популяцию пожирателей-прихлебателей примерно в пятьдесят голов, обоих полов и всех возрастов. Некоторые лица выражали непринужденность того рода, которая исходит от людей известных и привыкших к тому, что их узнают. И даже те, кто их не знает, завидев их, начинают что-то припоминать. Несколько человек откровенно разглядывали Фио и Шарля Фольке со смешанным чувством наслаждения в предвкушении долгожданного события и облегчения от того, что легенда, которая всех взволновала, хотя никто в нее по-настоящему не верил, воплощалась-таки в жизнь. Другие слегка кивали головой или махали рукой Шарлю Фольке, демонстрируя тем самым свою осведомленность. И наконец, оставшиеся в меньшинстве гордецы сумели ничем не выдать того, что видели прибывшую пару, и продолжали беседовать с уже не слушающими их собеседниками. Два молодых человека, в заметном подпитии, устремились к Фио и Шарлю Фольке. Они покачивались с тремя бокалами шампанского в каждой руке, которое старались не пролить, однако тщетно: их одежда была уляпана пятнами жира, алкоголя и мяса.
— Аб скрыл от нас ваше существование. Он всегда ревниво относился к своим сокровищам, теперь я понимаю, как самое фантастическое среди них столь долго оставалось тайным.
— Мадемуазель Регаль, — произнес Шарль Фольке, удрученный и смущенный, — представляю вам Дорсо и Жана. Журнал «Le Spectateur» назвал их самой модной парой артистов-педерастов со времен Жильбера и Жоржа. Вы, должно быть, их не знаете, поскольку они знаменитости.
— Это супер круто — не знать известных людей, — сказал Дорсо или Жан.
Они говорили о Фио. Она и была «самым фантастическим сокровищем среди них». Земля качалась у нее под ногами. Это чересчур, вся эта роскошь, эти невероятные люди; она ощущала себя в каком-то старом фильме, который вдруг обернулся реальностью. Обезоруженная она зажмурила глаза и прикусила губу. Молодые люди улыбнулись в ответ. Фио была никем и прекрасно это знала, но при этом она также знала, что каждый из этих людей был кем-то, и причем весьма важным. Всю свою жизнь она знала — ее научили, — к какому миру она принадлежит, или, если термин выходил из моды, к какому классу. Несмотря на это, они принимали ее, их улыбки, глаза, лица — все говорило о том, что они принимают ее в свое общество, без снисходительности, без презрения или насмешки. Фио почувствовала, что некоторые даже побаиваются ее, но она внушает им не ужас, а уважение, словно они страшатся не понравиться ей или вызвать ее неудовольствие.
После бесцеремонного поступка Дорсо и Жана большинство присутствующих тоже подошли к ней поближе.
— Могу ли я спросить, сколько вам лет? — спросил некто, кто не знал, куда деть свой язык.
— Мне 22 года, — ответила Фио, взглянув на него в упор, озадаченная тем, что кто-то интересуется ее возрастом. Она показалась самой себе скаковой лошадью, которую рассматривают и оценивают наездники и заводчики.
Ее ответ не был совершенно честным, не будучи, однако, и ложью. Несмотря на свое искреннее желание соответствовать дате, пропечатанной в паспорте, она не чувствовала своего возраста, как, впрочем, и какого-либо другого. Шамэ подошел к Шарлю Фольке незаметно, как истинный министр, то есть привлекая к своему перемещению десятки взглядов.
— Шарль, я не понимаю: Амброза все еще нет. О, здравствуйте, отец мой… Здесь запланирована свадьба?
Кардинал яростно сжал в руках библию, сдержался и не поправил министра. Никто более не мог похвастаться религиозным воспитанием. То, что люди не верят больше в Бога, почему бы и нет, это не его дело, они просто не попадут в Рай, вот и все; но отсутствие культуры у тех, кто ее представляет и продвигает, выводило кардинала из себя. Орел парил над парком, и кардинал взмолился, чтобы тот перепутал гостей с лесными мышами.
Шамэ повернул голову, заинтригованный приближающимися звуками музыки. Играли на волынках. Толпа расступилась, пропуская вереницу музыкантов. Они расположились вокруг стола. Под натиском кельтской музыки затихли последние очаги разговоров.
Всеобщее внимание было приковано к Шарлю Фольке. Он поднял руку. Музыканты перестали играть. Кардинал приблизился к банкетному столу и открыл свою библию. Шарль Фольке взялся за белое шелковое полотно, покрывавшее стол, потянул его и сбросил все угощения на землю. Бокалы шампанского бились, как лампы, наполненные жидким, газированным светом, еда разлеталась в стороны, пачкая охровыми пятнами обувь, подолы платьев и края брюк тех, наиболее любопытных, кто оказался в непосредственной близости к месту событий. Он сорвал скатерть, как плащ тореадора; она отлетела и развернулась, падая перед онемевшими зрителями. Все обнаружили — а некоторым пришлось для этого вставать на цыпочки или же расталкивать соседей, — что стол был накрыт не на столе, а на надгробии из черного песчаника. Шарль Фольке положил на него розу. Тишина сковала рты присутствующих.
— Ты был прахом, во прах и вернешься… — начал кардинал.
Шамэ устремился к Шарлю Фольке, заинтригованный предполагаемым хеппенингом. Таинственное действо, происходившее на его глазах, было не его идеей, но еще можно было успеть продемонстрировать свою к нему причастность. Нет ничего хуже, чем тащиться в хвосте, он не был зрителем, черт возьми, он был министром!
— Шарль, что это значит? Шарль!
Молодой человек опустил глаза к центру могильной плиты. На камне было выгравировано имя, без дат и эпитафии. Министр поставил свой бокал на край плиты, надел очки, прочел имя и побледнел от испуга.
Шарль Фольке потянул Фио за рукав. Она положила свою розу рядом с розой молодого человека. Они выбрались из толпы. Кардинал повысил голос, пытаясь перекрыть гомон ошарашенных гостей, вцепившихся в свои хрустальные бокалы; некоторые продолжали жевать. Музыканты снова принялись играть.
