Свиная шкурка

Я подошла к колбасному отделу и хотела было взять ломтиков десять венгерской салями, но тут мужчина, который уже стоял у прилавка, поднял палец, подзывая продавщицу:

— Мне полфунта ветчины, только нарежьте потоньше, пожалуйста.

Ему было на вид лет сорок. В черном плаще, в очках. На вид скорее страшненький, ни обаяния тебе, ни рожи ни кожи. Продавщица наклонилась, чтобы взять кусок итальянского окорока — темно-красного, почти фиолетового мяса; сквозь стекло витрины я уловила мелькнувшие в ее взгляде горечь и раздражение, словно тяжкий вздох, только слетевший не с губ, а с глаз. Наверно, у нее выдался не самый удачный день. «Бедняжка», — вдруг пожалела я ее. Вообще-то вот уже вторую неделю я была не расположена сочувствовать ровесницам. В автобусе или в метро, встречая девушку моего возраста, я нарочно старалась ее толкнуть, наступить на ногу, дернуть за волосы. В школьном буфете на прошлой неделе даже опрокинула горячий кофе на одну такую, стоявшую за мной в очереди.

— Прошу вас, мадемуазель, срежьте, пожалуйста, с ветчины шкурку, прежде чем нарезать на ломтики, — сказал мужчина.

Продавщица насупилась; теперь на ее лице отчетливо читались нетерпение и досада. Она вздохнула — так, что было слышно, положила окорок на разделочную доску рядом с ломтерезкой и, вооружившись длинным ножом, принялась срезать шкурку. Наверно, это было нелегко, я видела, как напряглись мускулы на ее руках. Один раз она чуть не порезалась, потому что жирный окорок выскользнул из пальцев и лезвие ножа полоснуло по ним. «Ой!» — подумала я. К счастью, она только сломала ноготь. Мало-помалу на доске выросла горка сала с бежевой корочкой; мужчина смотрел на нее с довольным видом, нервно поигрывая связкой ключей.

Наконец, взглянув на окорок и решив, что сойдет, продавщица ножом сдвинула обрезки шкурки в сторону, и на краю разделочной доски образовалась кучка чистого сала. Она на секунду задержала на ней взгляд и удовлетворенно кивнула. Мужчина снова забренчал ключами, и она покосилась на него, словно это звяканье ее раздражало. Потом взяла окорок и стала его резать. Мужчина не спускал с нее глаз, а зрение у него, видно, было орлиное, потому что он и тут не замедлил сделать ей замечание:

— Потоньше, мадемуазель!

Чтобы ломтики получались тоньше, девушке пришлось сдвинуть лезвия ломтерезки и еще сильнее нажимать на окорок. Раздражение все отчетливее проступало у нее на лице. Ее длинные темные волосы были собраны в пучок, но несколько прядей выбились, и она то и дело сдувала их со лба. Ей определенно не нравилось стоять за прилавком над всеми этими окороками и филеями.

Было ясно, что она погружена в свои мысли и кусок мяса, который ей приходится разделывать в этой грохочущей металлической машинке, является лишь последней каплей в той полной чаше невзгод, свалившихся на нее задолго до появления этого придиры-покупателя. Я внимательнее всмотрелась в ее хмурое, раздраженное лицо и поняла: оно, оказывается, было просто печальным. Как же я раньше не разглядела? Ясно как божий день, о чем она думает: о своей несчастной любви. О парне, по которому сохнет.

С этим парнем она встречалась несколько недель, а может, и месяцев, не важно, — в общем, достаточно долго, чтобы прошептать на ухо робкое «люблю» и другие незабываемые слова, которых первому встречному не говорят. Она влюбилась в него безумно, и он в нее тоже, по крайней мере, ей так казалось. Они даже строили совместные планы на будущее, как, например, провести уикенд вдвоем в Восточных Кантонах или купить общий абонемент в спортивный центр. Но вот ведь как: на днях этот парень заявил ей, что они не созданы друг для друга, что ему нравятся девушки, как бы это сказать, более независимые, но дело не в этом, ему просто нужно время, чтобы во всем разобраться, в общем, он встретил другую. Короче говоря, этот парень разбил сердце продавщицы. С тех пор она мечтает передушить всех своих ровесниц, ей невыносима мысль, что одна из них украла у нее любимого, которого она теперь поливает грязью на всех углах, а сама, втайне, все еще ждет его звонка — надо ли говорить, что напрасно? Ничего удивительного, что эта продавщица сегодня не способна улыбаться покупателям как полагается: сердечная рана еще свежа, к тому же она ненавидит свою жалкую работу, на которой не убережешь никакой маникюр. Так что давайте же будем снисходительны и простим ей нелюбезную мину.

Продавщица выключила ломтерезку и повернулась к нам лицом, выкладывая ломтики ветчины на весы. Ее глаза смотрели все так же мрачно.

— А шкурку, мадемуазель, вы выбросите? — спросил мужчина, показывая на разделочную доску.

Продавщица подняла на него глаза, явно недовольная тем, что ее так грубо вырвали из грез, в которых она бежала по бескрайнему ромашковому полю, держа за руку того единственного, кого она теперь пуще всех на свете ненавидела.

— А что, по-вашему, мне с ней делать?

Я сразу же приняла ее сторону. «Да, — подумала я, — что, по-вашему, ей делать с этой шкуркой? Съесть, что ли?» Мужчина все энергичнее вертел ключами.

— Да это же кощунство! Я жил во Франции, там всегда жарят утку на шкварках от окорока. Объедение! Ни в коем случае нельзя выбрасывать шкурку!

Несчастная любовь начисто отбивает аппетит, и продавщицу это гастрономическое откровение оставило равнодушной.

— Вот как? — только и сказала она, заворачивая ветчину в коричневую бумагу.

«Вот как? Действительно! — мысленно подхватила я. — Очень нам интересно, как дурацкие французы жарят своих дурацких уток!» Лицо мужчины побагровело — гипертоник, наверное. Может быть, продавщица, забыв на минутку о своем горе, сделает великодушный жест — отдаст ему шкурку? По мне, он этого не заслуживал. В конце концов, если ему уж так приспичило пожарить утку на шкварках от окорока, зачем он тогда капризничал и требовал шкурку снять — мог бы сам дома срезать жир с каждого ломтика.

Продавщица заклеила сверток скотчем и написала сверху цену. Мужчина не сводил глаз с горки жира на разделочной доске возле ломтерезки. Продавщица протянула ему сверток.

— Спасибо за покупку, всего хорошего, — сказала она, даже не улыбнувшись.

— Как? Вы не отдадите ее мне? — повысил голос мужчина.

Унизительно, наверно, было выпрашивать, тем более что пять минут назад он сам же и отверг эту шкурку — срежьте, видите ли.

— Нет, — отбрила его продавщица.

Я ее понимала. Когда сердце у тебя разбито, все не мило и ни на что нет сил, естественно, с чего бы ей лишний раз напрягаться, да еще ради этого покупателя, в гробу она его видала! «Вот так-то! — подумала я. — Проваливай! Не дадим мы тебе шкурку, и не мечтай!» Мужчина был ошарашен.

— Хамка! Добро ведь пропадает! — бросил он ей напоследок и отчалил.

Девушка пожала плечами, глядя ему вслед. Ну обозвал, подумаешь. Ей от этого ни жарко, ни холодно. Ей было так больно в последнее время, что она давно от мира словно панцирем отгородилась, погрузилась в себя, где ее уж никто и ничто не достанет.

— Следующий! — крикнула она, и ее глаза, полные бездонной синей печали, встретились с моими.

Мне захотелось сказать ей что-нибудь доброе. Я готова была забыть на время собственные беды, лишь бы утешить ее. Мне показалось, что мы могли бы подружиться и пойти вместе в кафе на углу, чего-нибудь выпить и поделиться друг с другом своими горестями. Вот только как к ней подступиться? Вряд ли она так просто пойдет на сближение; скорее всего она меня уже ненавидит за грехи той девушки, которая коварно вкралась между нею и ее любимым и разрушила их счастье. Да, я понимала, что ей невыносим сам факт моего существования. Вполне естественная реакция, на уровне инстинкта. Ведь и во мне самой чувство солидарности проснулось впервые за последние две недели.

Но я-то теперь сознавала, что пора прекратить бессмысленную охоту на ведьм. Мы ведь можем объединить наши силы, правда, чтобы легче было пережить крах наших надежд? Нет, я во что бы то ни стало должна с ней поговорить. И прежде всего сказать, что я на ее месте точно так же отшила бы этого вредного покупателя и не дала бы ему шкурку. Да, тогда она поймет, что я целиком и полностью ее поддерживаю, что я с ней заодно.

— Правильно сделала, что не отдала ему шкурку, — начала я, сочувственно улыбаясь. — И плевать, что добро пропадет.

Она склонила голову набок и досадливо поморщилась. Мне тут же захотелось добавить: «Нет-нет, ты вовсе не обязана мне улыбаться, я тебя понимаю. Это нелегко пережить, правда? Как думаешь, скоро ли мы с тобой в себя придем? Хочешь, будем подругами, вдвоем ведь легче, ах, если б ты только знала, что с нами обеими так по-свински обошлись».

— Ничего подобного! — ответила она сухо, даже как-то обиженно. — Никакое добро не пропадет. Далась вам всем сегодня эта шкурка! Я работаю на минимальном окладе, могу хоть обрезки себе оставить? Нет, каждому надо сунуть нос! Я эту шкурку отнесу собаке моего парня, так что не бойся, не пропадет добро!

— Собаке твоего парня? — переспросила я, решив было, что ослышалась.

— Ну да, собаке моего парня.

«А-а!» — подумала я, ничего уже не понимая.

— Что брать будешь? — спросила она нетерпеливо.

Так значит, печаль и усталость, затаившиеся в ее глазах, — это обычное для нее выражение? Ну знаете! Хамка и есть!

— Фунт буженины, — сказала я приказным тоном. — Нарежь тонкими ломтиками, чтобы как папиросная бумага, и, будь добра, сними шпагат.

Она вздохнула.

— Шпагат собака твоего парня тоже ест? — спросила я.

Она насупила брови:

— А при чем тут это?

— Ни при чем, проехали.

Не рассказывать же ей, в самом деле, мою жизнь, этой профурсетке.