27

Когда мы вернулись домой, я обнаружила висящий на ручке двери конверт с моим именем. Я сразу узнала его, взяла и, не говоря ни слова, сунула в карман. Адем бросил на меня быстрый взгляд и открыл дверь. Мелих побежал отнести сумку с вещами и портфель в свою комнату, а я ушла к себе, села на постель и открыла конверт. Внутри был синеватый листок с мелким и четким почерком, она писала: «Элен, жду вас завтра утром в девять часов у ворот парка. Прошу вас, будьте там. Клэр».

Положив письмо рядом с собой, я неподвижно сидела и смотрела в окно, уже почти стемнело, и только слабые отблески еще виднелись в небе. Я думала о завтрашнем дне, о том, как взойдет солнце и я войду в ворота парка, буду ли я снова в своих туфлях и платье в цветочек, как красивая, роскошная предательница? Я представила, как провожаю ее к проходу, ведущему в глубь леса, потом к хижине, где ты ждешь нас, сидя на кровати, той самой, на которой сидела девочка. Или ты сидишь на берегу пруда, того, которого я боялась с момента нашей первой встречи, и, заметив нас, ныряешь в эту похожую на бездонный колодец воду, чтобы вечно плавать в подземных потоках. И, даже если ты появишься на поверхности, этот обман, это предательство навсегда лишит меня права видеть тебя, ты будешь рядом, но растворишься в пыльце, станешь скарабеем, травой, и я никогда больше не смогу увидеть тебя, даже если ты будешь сожалеть и захочешь снова найти меня, захочешь коснуться моего лица, твои пальцы будут невидимы и неощутимы для меня.

Мне дадут веревки, чтобы связать тебе руки, или порошок, который надо будет ловко подсыпать в твой стакан с водой? В один миг ты рухнешь без сознания, и я даже не успею поднять тебя и уложить на подушку или к себе на колени, как безликие люди придут за тобой. И ты проснешься в комнате, где вместо стен пенопластовые перегородки и крики и стоны умирают, никому не слышимые, а единственное зарешеченное оконце смотрит не на дерево или траву, а на цементный двор, где такие же мальчики, как ты, медленно стареют, чтобы умереть в одиночестве.

В дверь тихо постучали, и я подняла глаза. Это был Адем, он держал за руку Мелиха в пижаме. Сонный ребенок, подошедший поцеловать меня, пробормотал: «До завтра, мамочка» — и ушел, шаркая, в свою комнату. По пути Адем взъерошил ему волосы, потом подошел и сел рядом. Он посмотрел на письмо, лежащее на покрывале, и спросил:

— Можно?

Я молча кивнула, он быстро пробежал его глазами, медленно вложил в конверт и отложил на тумбочку.

— Ты будешь навещать его, — мягко сказал он. — Ему там будет хорошо.

Я покачала головой. Я почувствовала, как подступают слезы, и если бы попыталась снова прочитать письмо, то не смогла бы: взгляд затуманился, и я ничего не видела.

— Он там умрет, — прошептала я.

— Тсс!

— Он там умрет, я знаю. И он тоже это знает.

— Он умрет, если останется в лесу, — сказал Адем.

— Может быть, нет, — ответила я и, повернувшись к нему, с отчаянием спросила: — Ты не думаешь, что что-то хранит таких людей, как он? Тыле думаешь, что есть что-то, что заботится о них, потому что они не принадлежат к нашему миру? И даже…

Я покачала головой.

— Даже если он должен умереть, быть может, лучше, если он умрет там, лежа в траве, — и эта картина так ярко встала у меня перед глазами, что я до крови закусила губы, — так, как он выберет сам, быть может, это лучше, чем умирать каждый день двадцать или тридцать лет подряд в четырех стенах. Там у него не будет шанса. Но я успокаиваю себя, что здесь он у него есть, один. Маленький.

Я дрожала, и Адем прижал меня к себе.

— Тихо, тихо, — шептал он, но, когда он заговорил, его голос был таким же печальным, как мой, и я подумала: «Он знает, он знает, что я права».

— Ты будешь навещать его, — повторил он, — каждый день, если хочешь. И, может быть, однажды он выздоровеет, и его выпустят оттуда.

Я покачала головой, этого было мало, подумала я, этого мало, но ничего не сказала. Адем не настаивал. Он долго тер глаза, потом прошептал:

— Я позвонил в отель и сказал, что не приду сегодня. Хочешь, я лягу с тобой, в твоей комнате?

Я кивнула, и он встал, разделся, оставшись только в майке и трусах, и вытянулся на кровати.

— Это чтобы следить за мной? — спросила я, не глядя на него. — Потому что ты боишься, что я уйду?

Он покачал головой и протянул ко мне руку.

— Нет, я долго боялся, что ты уйдешь. Но не сегодня.

Не знаю почему, но эти слова принесли мне такое успокоение и дали силы наконец улыбнуться. Скинув туфли, я вытянулась рядом с ним и закрыла глаза. Почти тотчас я провалилась в сон, по крайней мере, я так думаю, хотя иногда мне казалось, что мы продолжали разговаривать, но словно сквозь странный сон; Адем говорил мне: «Нужно, чтобы ты простила свою мать, ей стоило только позвонить, и тебя бы снова поместили в больницу, если бы она предупредила социальную службу, тебя бы изолировали еще по меньшей мере на пять лет. Но, когда она нашла тебя, когда она узнала, что мы поженились, и особенно когда родился Мелих, она предпочла ничего не говорить. Официально она не знает, где ты находишься с тех пор, как сбежала из больницы».

И в этом странном сне наяву я прошептала: «О чем ты говоришь? Ведь это Нело они отправили в больницу».

Когда он склонился надо мной, я уже спала, и во сне у него было лицо моего отца в день свадьбы, серьезное и словно уже тревожимое будущими страданиями, и он прошептал что-то про зеркало, про двойника в зеркале, но я не поняла что. Потом сон унес меня дальше, и я видела только пруд, в который мы смотрелись раньше, лежа на берегу и строя одинаковые рожицы и улыбки, пока окуни и карпы, всплывавшие из глубины, не начинали ловить наше отражение.

Я уже не помню, почему однажды мы решили наконец пойти посмотреть на лошадей. Может быть, это было все, что осталось от наших прежних мечтаний, от историй, которые мы делили теперь. Мне кажется, что я помню, как ты появился на пороге гардеробной, ставшей моей комнатой, осторожно пальчиком постучавшись в дверь и неся мне цветок из сада, ты попросил совсем тихо: «Нела, Нела, ну ты же обещала». Я действительно обещала тебе, я обещала тебе очень много, и, глядя на тебя, стоящего на пороге комнаты и не решающегося его переступить, такого хрупкого и болезненного, с каждым днем казавшегося все бледнее, с каждым днем все более измученного этим изнуряющим бегом жизни, который должен был вести тебя к старшему возрасту, но которого ты, казалось, был обречен не достигнуть, я сказала: «Хорошо». Мне кажется, что так и было, но в остальном я не уверена — именно с этого дня мои воспоминания обрываются. Иногда мне казалось, я вспоминаю, что снова вставал вопрос о месте, где ты будешь жить вместе с другими такими же детьми, как ты, и, может быть, у тебя были замыслы сбежать и как по-другому это сделать, кроме как забраться на лошадь, может быть, я даже была твоей сообщницей, может быть, я в конце концов решила сбежать с тобой, потому что, как мне рассказывали, когда нас нашли, у нас с собой была сумка с едой — куски хлеба с маслом, фрукты, конфеты, спички, — у тебя одного не могла бы возникнуть эта идея, ты никогда не думал о завтрашнем дне. Мама перестала заниматься своей уборкой, чтобы следить за нами, теперь она почти никогда не смеялась и коротко обрезала свои волосы, когда мы играли в саду, она стояла у окна на кухне, но, конечно, находясь дома, она стала больше пить, и иногда мы находили ее спящей на диване в гостиной, облокотившейся на подлокотник, словно она изо всех сил старалась не заснуть.

В тот день, как только исчезло ее лицо в окне, мы два раза досчитали до ста, потом вышли за калитку и побежали через поля. Мы не пошли той дорогой, что вела к лесу, а повернули на развилке и направились в сторону промышленной зоны, мы знали, где это, мы часто проезжали это место на машине, но никогда не останавливались там, это были огромные серые здания и ангары на голой земле без единого дерева. Нам понадобилось много времени, чтобы добраться туда. Мы нескончаемо долго блуждали между постройками, не осмеливаясь спросить дорогу, было невозможно представить, что в таком сером и грустном месте где-то могут находиться конюшни. Наконец я увидела мужчину, выходящего из машины, и, собрав всю свою смелость, подошла к нему и шепотом спросила: «Лошади, лошади», это было все, что мне удалось сказать. Он три раза просил меня повторить, а когда наконец понял, что я хочу сказать, то посмотрел на меня очень странно и недоверчиво, а потом подбородком указал на отдельно стоящий ангар со словами: «Вон там, у края поля».

Я взяла тебя за руку, и мы медленно пошли к ангару. Он был настолько непохож на то, что мы ожидали увидеть, что сначала мы думали, что мужчина ошибся или мы неправильно поняли его объяснения. Это было огромное бетонное строение, возле которого не было ни сена, ни загона, ни пастбища, — поле находилось неподалеку, но оно не было огорожено, и, если бы лошади гуляли на свободе, мы бы давно их увидели. Не было видно ни собаки, ни курицы, ни кошки, чтобы охотиться на мышей, ни красной герани в старых консервных банках, как та, которую мама раньше выращивала на подоконнике. Мы посмотрели друг на друга, и по глазам я поняла, что тобой овладел страх — может быть, из-за странности этого места, царившей там тишины или того, что мы уже заметили, но еще не успели понять, — этого запаха, ужасного запаха, стоящего в воздухе.

В этот момент с ревом появился грузовик и проехал мимо нас, обдав нас волной теплого воздуха, мы увидели, как он обогнул ангар и исчез, потом услышали, как он маневрировал, чтобы припарковаться, и наконец его мотор затих. В тишине хлопнула дверца, потом раздались голоса, потом стукнула другая дверца, гораздо более тяжелая. И тут до нас донеслось ржание, потом еще раз, уже приглушенное, разное, потом смутный и неотчетливый шум голосов, и беспорядочный топот копыт.

Я сжала твою руку, и мы пошли дальше. Мы приближались, как лунатики, нас словно больше не было здесь, страх выгнал нас из наших тел, и вот теперь мы направлялись к ужасу, к чудовищу, к монстру, от которого мы так давно старались скрыться. Маленькими шажками мы обошли ангар и увидели стоящий грузовик. Внезапно появились люди, одетые в белые халаты с капюшонами, кто-то из них, смеясь, разговаривал с водителем, а некоторые сводили по наклонной откинутой площадке лошадей, запертых в кузове. Лошади ржали от страха, раздували ноздри, их глаза были бешеными, некоторые были ранены во время перевозки, и на их шкурах виднелись открытые раны, как рубиновые украшения на грязном платье, у других крупы и ноги были в пятнах навоза.

К ангару примыкал загон, обнесенный металлическими ограждениями, его пол был изборожден рытвинами, и история, которую рассказывал этот пол, истоптанный тысячами копыт, наводила ужас. Один человек открыл загон так, что его ворота оказались как раз на уровне грузовика, чтобы сразу загнать спускающихся лошадей внутрь. Они теснили друг друга, дрожали всем телом, спотыкались и подпрыгивали. Люди кричали и смеялись, и один из них ударил палкой серого мерина, который пытался удрать, а тот, который открыл ворота, загонял остальных короткими ударами ладони по шеям и крупам. Он был одет в белый халат, как и другие, но мы сразу узнали его. Ты открыл рот, но даже не смог закричать; двери ангара были широко открыты, и мы слышали машины, гудевшие внутри, этот глухой страшный шум, и чувствовали запах крови и внутренностей. Ты долго стоял, широко открыв рот, крепко зажмурив глаза, потом наконец закричал и с этого мгновения больше не останавливался. Все люди повернулись, а тот, который стоял возле загона, казалось, зашатался, потом отпустил металлическую ограду, которую держал, и она рухнула со страшным грохотом, и бросился бежать в нашу сторону.

Но мы уже неслись прочь, я держала тебя за руку и тащила за собой; мы очутились лицом к сетке, которая отделяла участок от поля, она не была прикреплена к земле, и мы пролезли под ней. Зазор был слишком маленьким, папа не мог последовать за нами, и это помешало ему сразу догнать нас, как он надеялся. Прежде чем убежать в поле, мы обернулись и увидели его, он прижимался к сетке, и его лицо было мертвенно-бледным. А мы уже бежали, задыхаясь, в сторону леса, мы убегали от самой смерти, не от наказания, не от предательства, а от людоеда, который перелез через забор и бежал теперь позади, выкрикивая наши имена, мы не осмеливались посмотреть назад, но знали, что у него был нож, и, даже если ножа не было, он задушил бы нас голыми руками. Его шаги приближались, эхом отражаясь от твердой земли. В тот самый момент, когда мы ворвались в лес, мне смутно подумалось: так вот оно, о чем мама говорила «если они узнают», так вот оно. «Я никогда не причинял им вреда, — кричал наш отец, — я давал им пить, я их гладил, но я их не трогал, я клянусь вам, что никогда не делал им зла».

В лесу было свежо, и эта свежесть была как прохладная ладонь для наших разгоряченных лиц, но все равно было слишком поздно, слишком поздно. На четвереньках мы пробрались под кустарником и спрятались, насколько было в наших силах, но он не оставлял нас, он плакал и без конца повторял: «Я никогда не делал им зла». Так как он не отступался, с трудом переводя дух, мы спрятались за деревом, там был камень, камень с острыми углами, и там он нашел нас, он стал на колени и, вытянув руки, полз к нам через несколько разделявших нас метров, повторяя: «Я никогда не смог бы причинить им зла».

Я не знаю, кто из нас, ты или я, поднял этот камень, кто с такой силой ударил его по лицу, а он едва попытался защититься, кровь хлынула из его глаза, потом изо лба. Он поднял руки, но тотчас же безжизненно опустил их, удар, еще удар, потом еще один, его лицо было в крови и уже неузнаваемо. Он мягко осел в траву, как будто собирался отдохнуть, на локоть, потом на бок, уложив голову на мох, как уснувший ребенок. И все это время я кричала… но здесь память изменяет мне: не были ли это скорее те самые слова, которые ты кричал на следующий день, когда двери кареты скорой помощи закрылись за тобой, — «Как ты мог, как ты мог, как ты мог» — и кто тогда кричал, кто бил — я не знаю, не знаю, не знаю…

А потом наступил покой. В это, видимо, трудно поверить, но наступил покой: ангар был не так далеко, в конце поля, но деревья были непроницаемы, как стена, и стояла полная тишина. Из нашей тряпочной сумки я вынула маленькую кофту и накрыла ею плечи отца, чтобы ему не было холодно. Возле его беспомощно лежащей на земле руки я положила куски хлеба на случай, если, проснувшись, он захочет есть. Потом я поцеловала его в окровавленную щеку, но вместо того, чтобы уйти, мы остались. Мы сидели рядом, молча глядя на него.

— Значит, все это время мы катались на мертвых лошадях, — я сказала это громко, — мы катались на мертвых лошадях, — и начала дрожать. В тот момент, когда я уже была готова заплакать, ты протянул руку и приложил ее к моим губам.

— Ты знаешь, где мы? — тихо прошептал ты, как будто боясь разбудить окровавленного отца, лежащего между нами. — Это небо лошадей. Им надо только перебежать через поле, а если они падают, то снова встают и бегут, они приходят сюда, я их вижу, они здесь спят, едят траву, бегают между деревьев.

Я огляделась вокруг. Я видела только стволы деревьев и мох, покрывавший землю, зеленый, отливавший синевой.

— Они все здесь, — продолжал ты сонным голосом, — если бы я был лошадью, то я хотел бы прийти сюда потом.

Я затаила дыхание. Мне казалось, я чувствую ничтожные колебания, даже не звуки, а цоканье воздушных копыт.

— Если папа никогда не делал им плохо, если он поил и гладил их, то хорошо, если он будет здесь, с ними, — тихо произнес ты слабеющим голосом.

У подножья старого дуба с черным дуплом в стволе, как будто странным ожогом в форме глаза, который делал дуб похожим на циклопа, мы построили маленькие памятники из булыжников, которые нашли здесь же, вынув их из мха. Самый большой из них мы положили у папиной головы. Вскоре силы покинули нас, и мы легли на мох и уснули. Все трое мы спали, как раньше по выходным после обеда на диване в гостиной, прижавшись к его груди. Во сне я видела лошадей, которые выпрыгивали из грузовика, выбегали из ангара одна за другой, они больше не боялись и были спокойны, их хвосты спокойно обмахивали бока, и они медленно шли через поле в нашу сторону и вошли под покров деревьев и встали вокруг нас, молчаливые, как дружелюбная гвардия.

Но, когда я проснулась, вокруг нас были люди, и мама была среди них, чуть дальше, но ей не давали подойти к нам, и она кричала, а ее лицо было залито слезами. Когда я хотела протереть глаза, то заметила, что мои руки в крови. Я стала искать тебя, но тебя нигде не было, я звала тебя по имени снова и снова, но ты не отвечал. А потом были скорая помощь, больница и полное забвение…