10

Перед тем как войти в отель, я вынула из сумки гвоздику и, скривившись, разгрызла ее, немного пожевав, затем выплюнула горькую шкурку на тротуар. В холле Мелих старательно собирал сиреневые мыльные стружки, рассыпанные на стойке. В воздухе так сильно пахло лавандой, что я подумала, он не заметит запаха гвоздики, но, когда я обняла сына, он поморщился. И сказал, что пахнет невкусно, я согласилась, подумав, что так пахнут жабы и змеи, которые живут во мне, и эта ложь, что исходит из моего рта, но никогда не станет правдой. Должно быть, у меня был грустный вид, потому что он обвил мою шею руками и прижался ко мне. Немного поболтав с Валерией, мы направились обратно. Дома Адем уже проснулся и пил пиво, сидя на диване в гостиной и читая газету. С голым торсом, смуглый и толстый, покрытый густыми волосами, он был похож на ручного медведя. Мелих поцеловал его и ушел играть в свою комнату. Адем отложил газету с непонятными мне значками и, улыбаясь, спросил:

— Ты упала? У тебя все колени зеленые.

Опустив глаза, я посмотрела на свои брюки, испачканные зеленью.

— Ах, нет, я просто немного посидела в траве, — ответила я.

Неожиданно я почувствовала себя очень уставшей, и подошла к нему, чтобы сесть рядом. Легла и положила голову ему на колени. Он тоже почувствовал запах гвоздики и наморщил нос, вопросительно глядя на меня.

— Я была у дантиста, — сказала я. — У меня болел зуб уже несколько дней, и мне наконец удалось попасть на прием…

Я замолчала, не зная, что еще сказать. Закрыла глаза и почувствовала, как он провел пальцем по моим губам.

— Открой рот, — сказал он грозным голосом, — покажи мне этот гадкий зуб, я с ним поговорю.

Я покачала головой. Запах гвоздики теперь вызывал у меня отвращение, и я знала, что больше не смогу ощутить его, не вспомнив равнодушного холода твоих глаз.

— Ты не увидишь его, он совсем в глубине, — вздохнула я.

Он что-то сочувственно прошептал, затем мягко прижал холодное стекло бутылки к моей щеке.

— Я сделаю тебе все зубки из золота, — сказал он, — только из золота, целое колье из золотых зубов, они никогда не заставят тебя страдать от боли.

Я попыталась улыбнуться, но губы только искривились, а глаза наполнились слезами. Когда я прижалась лицом к его плечу, он взял меня за подбородок и сказал:

— Ну, открой глаза, — и я не смогла не послушаться. Он пристально посмотрел на меня, потом отпустил и поднес бутылку к губам.

— Тебе надо было подождать, когда я проснусь, я пошел бы с тобой.

Я не могла выговорить ни слова и только покачала головой в знак того, что это было невозможно. Он больше не смотрел на меня. Спустя несколько минут он спросил изменившимся голосом:

— Тебе было больно?

— Да, — вздохнула я, — да, мне было больно.

Конечно, я должна была наконец рассказать ему о тебе. Конечно, я должна была рассказать, что у меня был брат, о котором я никогда ему не говорила, и что этот брат был — я должна была это сказать — сумасшедшим, таким же сумасшедшим, как те гримасничающие безумцы, прижимающиеся лицами к зарешеченным окнам больниц, как та безумная старушка в парке. Он был ангелом, чудом, но он был таким же безумным. Его разум отказывался оставаться пленником внутри черепа, он был похож на странного необузданного зверька, который отказывался жить на своей ветке и сначала резвился повсюду, а затем засыпал в глубине вашей ладони, на вашем плече или у вас на затылке, обняв вас своими мягкими лапами; его невозможно было забыть, вы не могли жить без него, но неожиданно для вас самих вы не смогли жить и рядом с ним. Я должна была вырвать из себя эту правду, как тот золотой зуб, найденный детьми на дне ручья, но я не сделала этого, она осталась невысказанной и бесполезной, кому может быть нужен золотой зуб, если его когда-нибудь не найдут дети?

Адем не шевелился. И, хотя он смотрел куда-то в сторону, у меня было ощущение, что он ждет, когда я заговорю; он дышал в одном ритме со мной, слегка учащенно. Так прошла минута, затем еще одна, наконец он поставил бутылку на столик и встал.

— Мне пора на работу, — произнес он и вышел из комнаты.

Когда Адем вернулся, на нем уже была его форма ночного портье. У порога он только махнул мне рукой, повернулся, и я услышала, как за ним закрылась дверь.

Чуть позже я спустилась приготовить ужин Кармину. Я не осталась у него надолго, сославшись на зуб, и только взглянула на картины, которые он мне показал. На одной из них угадывался легкий след на берегу пруда, словно тень какого-то невидимого персонажа; кажется, я не рассказывала ему о нем, но у меня так и не хватило духа расспросить художника.

Жозеф лежал на полу между картинами и, следя за мной, вилял хвостом. Я присела и почесала его за ушами. Я посмотрела в его рыжие глаза и подумала: как я могла не замечать этого раньше? Он так походил на пса, который когда-то был у тебя, на ту собаку, которую ты нарисовал однажды, и я долго хранила этот рисунок, сделанный твоей рукой; меня бросило в дрожь от этого сходства, словно та самая собака смотрела на меня сейчас сквозь прошедшие годы. Когда пес лизнул мои пальцы, у меня возникло нелепое ощущение, что он в свою очередь узнал меня, не он, конечно, а та, другая собака, словно время стянулось, как в рубец стягивается рана, и что все должно снова уладиться.

Потом я вернулась домой и уложила Мелиха спать. Он уснул, а я еще долго сидела на краю его постели. В комнате стояла тишина, и я слышала, как он спокойно дышит. Я думала о тебе, о твоем лице, я не успела увидеть, как оно изменилось; ты совсем вырос, пока меня не было рядом, и все же, пока я думала о твоих еще незнакомых чертах, об этом длинном бледном шраме, об этой недоверчивой и такой детской улыбке, я испытывала ту же нежность, то же головокружение, что и раньше.

С тех пор как я очнулась на пороге отеля, в моей жизни случалось очень мало переживаний, похожих на эти. Конечно, у меня был Мелих, маленький живой комочек, появившийся из моего живота, в шлеме из черных волос, как маленький воин, — это семейная черта, говорил Адем, плача от радости, все мальчики в нашем роду рождаются с волосами, как у взрослых мужчин. У меня был Адем; когда он болел или был уставшим и ему так не хватало его матери, когда он думал о своих родных, которых ему не суждено было больше увидеть, о том, что однажды, после смерти, он ляжет в эту чужую для него землю, тогда в его глазах я видела все то, что он не решался мне рассказать. И иногда со мной было лицо Кармина, особенно когда он находился совсем рядом, и стоило чуть наклониться, чтобы наши щеки соприкоснулись; или когда молчал и все мысли пробегали по его лицу, как пробегают по земле тени от облаков, и если забыть о том, что это просто облака, скрывающие солнце, то можно было бы подумать, что существует еще один мир, полный и тишины, и шума, параллельный нашему, тому, который называют нашим.

Наконец я встала, вернулась в гостиную и присела на диван. Погасила везде свет, и в окно мне была видна луна, совсем круглая и почти белая, появившаяся из-за крыши дома и висевшая в небе. Взглядом я следила за ее долгим путешествием по небу и всю ночь думала о том, что мне нужно сделать для того, чтобы ты вернулся. Я говорила себе, что ты тоже потерялся в этом новом городе, на этом кладбище, где от прошлого осталось лишь несколько деревьев. По этой причине ты скрывался в парке, хотя вокруг существовало множество подвалов, пустых гаражей или заброшенных домов, где ты мог бы укрыться от дождя и холода. Ты потерялся, неустанно повторяла я, ты потерялся. Так же как я забыла огромную часть своей жизни, ты потерял след своего детства, ты блуждал вслепую, не зная ни откуда пришел, ни кто ты есть. Если я расскажу тебе, если я все расскажу тебе, сможешь ли ты так переписать свою память, как Кармин переписывает свои картины, что никто, даже мы с тобой, никогда не заметит и малейших различий?

Там, в парке, я не знала, каким именем позвать тебя, чтобы ты вернулся. Первым именем было то, которое дали тебе в день твоего рождения, именно его я выбрала, когда родители спросили, каким именем окрестить тебя. Гораздо позже я узнала, что именно так раньше называли детей, брошенных на паперти или в лесу. Очень скоро я придумала тебе десятки, сотни других имен, по одному для каждой выдуманной мною истории.

То, которое я любила больше всего, было анаграммой твоего имени. Когда я напевала его, то заметила, что оно похоже на мое, если переставить буквы, — Нело и Нела, так звали героев одной из моих историй, двух маленьких раскрашенных фигурок из папье-маше.

Я придумала тебе столько имен, что сама не могла запомнить их. И, наверное, это я сотворила тебе десятки, сотни «я», это я расколола твой разум на множество цветных кусочков — и никто, ни один доктор, ни одна искусная рука портнихи или кружевницы не могла бы теперь собрать их воедино: ветры развеяли их на четыре стороны света.