- 15 -

В тот же вечер Валькур явился к Виктору в компании с Зозо. Из Уганды привезли пиво и говядину. На родину большими группами возвращались те, кто бежал из страны в 1963 и 1972 годах, и их дети. Самые богатые приезжали на грузовиках, набитых продовольствием, и занимали заброшенные магазины, не беспокоясь о том, что могут вернуться их хозяева. Жители деревень, традиционно занимавшиеся разведением скота, возвращались вместе со своими стадами, которые опустошали редкие неубранные поля. Все эти люди говорили по-английски и вели себя так, словно никогда не уезжали из страны, которая снова стала им принадлежать. Места хватало. По Би-Би-Си передали, что под натиском войск тутси около двух миллионов хуту бежали в Заир. Еще пятьсот тысяч - в Танзанию. Число погибших, по их данным, приближалось к миллиону человек. Половина жителей страны пропали без вести, погибли или сбежали. Понадобилось всего два месяца, чтобы опустошить целую страну.

Виктор пригласил всех знакомых, которые остались в живых. Все они своим спасением были обязаны хуту, которые укрыли их, не испугавшись тем самым подвергнуть себя смертельной опасности. Он хотел, чтобы Валькур поговорил с ними, а потом снял фильм, написал книгу или серию статей. Владелец ресторана объяснил ему, что забывать о геноциде нельзя, но и выставлять демонами всех хуту тоже не стоит. Когда-нибудь им всем придется снова научиться жить вместе. До глубокой ночи они рассказывали свои истории, Валькур записывал, остальные приглашенные молча поглощали говядину и пиво из Уганды.

После, когда они остались одни, Валькур спросил Виктора, видел ли он труп Жантий, знал ли, когда и как она умерла, кто ее убил.

– Ее труп видела мать Эмериты, она же и нашла тетрадь. Это все, что я знаю. Зачем тебе знать больше?

– Мертвые имеют право на жизнь, Виктор.

Он должен был закончить прерванный дневник, заполнить словами последние чистые листы, восстановить последние часы, последние дни.

– Виктор, я должен найти Модеста, его жену, его семью, тех ополченцев с блокпоста. Ты мне поможешь? А еще мне надо найти ребенка.

– Ты хочешь отомстить?

Валькур пожал плечами и даже как будто улыбнулся.

– Нет, вовсе нет. Отомстить кому? Модесту? Это дело полиции и судов, когда таковые появятся. Да и виноват ли он? Отомстить Истории, бельгийским кюре, посеявшим здесь семена своего рода тропического нацизма, Франции, Канаде, ООН, которые своим молчаливым попустительством позволили одним неграм убивать других? Вот кто настоящие убийцы, но мне до них не достать. Нет, я просто хочу узнать, а потом рассказать об этом.

Он вдоль и поперек обследовал пустующий дом Модеста и нашел только красный фишю, возможно, тот, что был на Жантий утром 11 апреля. Соседи тоже сбежали, и соседи соседей. Мать Эмериты слово в слово повторила версию Виктора. Она полагала, что Модест вместе с семьей бежал в Рухенгери, а потом, возможно, в Гому, в Заир, куда ушли военные и правительство. Окрестности Гомы превратились в огромную свалку истерзанной варварской цивилизации. Военные и ополченцы, вслед за которыми страну покинула большая часть населения, теперь правили в своей новой республике - в царстве холеры и туберкулеза. Они уже восстановили прежние порядки. Грабили гуманитарные организации, вымогали, насиловали, убивали. Власть, которую военные утратили в собственной стране, теперь они распространили на сотни тысяч беженцев, утопавших в экскрементах. Благодаря сотне долларов, потраченной на посредников, Валькур вышел на Модеста. Правительство в изгнании повысило его до ранга лейтенанта, и теперь он контролировал торговлю пивом из Кисангани. Он не помнил Валькура. Это был красивый мужчина, который смотрел прямо в глаза и никогда не повышал голоса. Какой смысл интересоваться исчезновением одного единственного человека, когда целый народ хуту под угрозой уничтожения в результате заговора англосаксонцев и протестантов? И это потому, что все белые, кроме французов, ненавидят хуту. К счастью, французы вмешались, чтобы спасти их от истребления, дать им возможность укрыться здесь и подготовить свое триумфальное возвращение. Пропаганда так же сильна, как героин: она незаметно разрушает всякую способность самостоятельно мыслить. Валькур говорил с наркоманом, с той лишь разницей, что вместо зелья этот хуту пристрастился к пропагандистской болтовне. Модест сказал, что никакую Жантий он не знает, не помнил он и того, как остановил колонну ООН на бульваре ОАЕ. Разные женщины, красивые женщины приходили к нему каждый день за защитой или за удовольствием. Весь квартал Содома знал о его мужской силе. Валькур достал розовую тетрадь из сумки, висевшей через плечо. «Сегодня сержант Модест запер меня в одной из комнатушек своего дома». Он продолжал читать тихо, четко проговаривая каждое слово, с длинными паузами, как будто пытался оживить образы. В промежутках Валькур уставшими глазами пристально смотрел в глаза Модесту. Он читал так несколько минут, словно секретарь суда, который без единой эмоции перечисляет детали самого ужасного обвинительного акта. «Модест спросил, идет ли у меня до сих пор кровь, я ответила да. Он не хочет дырку, из которой идет кровь». Лейтенант и бровью не повел. Он открыл еще одно пиво, потом третье и плюнул в сторону Валькура.

– Я не знаю, мертва твоя жена или нет, но если она мертва, поблагодари небо и хуту. Твоя жена была шлюхой, как и все тутси. Худшей из всех, что я когда-либо знал, самой развратной. Представь себе, он: а никогда не говорила «нет», никогда не сопротивлялась. Она была самой настоящей шлюхой.

– Она не хотела страдать.

Пока рабочие приводили в порядок отель, Валькур остановился у Виктора. Друзья присматривали за ним, опасаясь, как бы боль утраты не довела его до крайности. Да, он стал выпивать немного больше, но всему причиной - одиночество, ведь в таком состоянии поглощаешь больше жидкости. Зозо за него не беспокоился: свой траур он относил. Он добросовестно работал. Помогал журналистам, которые на несколько дней приезжали в Кигали и, ничего не понимая, тыкались повсюду, как слепые котята. Город представлял собой гигантских размеров труп. На каждой улице братская могила. Их раскапывали рабочие в масках под мерное жужжание камер операторов. Валькур водил журналистов от могилы к могиле. А вдруг он увидит длинную грациозную шею или подвенечное платье, которое она несла под мышкой, «Собрание сочинений» Поля Элюара или синюю юбку. Возвращаясь к Виктору, он усаживался в дальнем углу ресторана и беспрестанно перечитывал ее записи, как запутавшийся детектив, у которого нет ни трупа, ни свидетелей, ни подозреваемых, но он знает, что где-то совсем рядом, рукой подать, найдется и труп, и убийцы. Иногда, устав скорее от напряженной умственной деятельности, чем из-за злоупотребления алкоголем, он засыпал прямо за столом и спал до тех пор, пока Виктор не поднимал его и не отводил в комнату.

– Тебе лучше уехать, друг мой, по крайней мере на время.

– Нет, дружище, сначала я должен узнать.

Почему ему было так важно написать о смерти Жантий? Он уже и сам толком не знал, но чувствовал, что должен, обязан, что ему необходимо это сделать. И он продолжал свои поиски, как сомнамбула, как слепец, медленно продвигаясь в темноте наугад. Он не ощущал ни отчаяния, ни. горечи. Грусть укутывала его своими легкими прозрачными одеждами, но он убеждал своих собеседников, что жизнь прекрасна и щедра, что она гораздо сильней того ужаса, плоды которого мы сейчас пожинаем. Новые правители тутси, столь образованные и организованные, пугали его. Ему казалось, что здесь снова испытывают модель военного произвола, и это очень напоминало ему зарождающуюся диктатуру. Жизнь никогда его не предавала. Люди - да, они часто предавали жизнь. Но как с Жантий, так и до нее, с Элен, Луизой, Николь, с каждой женщиной он подписывал своеобразный договор с жизнью. Каждый раз когда он был на волосок от смерти, ему снова даровали жизнь. Жантий была его последним договором с жизнью. Немногие люди могут похвастаться тем, что, поставив на себе крест, похоронив себя, смогли выкарабкаться хотя бы однажды, а тем более четыре раза. Грусть и одиночество не терзали его. Они мирно уживались в нем. И потом, в течение всех этих недель счастья, он был уверен лишь в одном: судя по тому какая бойня намечалась в стране, Жантий он потеряет. Она умрет или просто оставит его однажды, так было суждено. Почему он не увез ее отсюда, пока еще было время? Потому что она не хотела сдаваться, потому что до последнего часа, так же как и он, она полагала, что все пророчества, все сведения, все знаки, сообщаемые людьми, окажутся ошибочными и что ее братья и сестры не станут убивать своих братьев и сестер. Если хочешь продолжать жить, думал Валькур, прохаживаясь по рынку, который постепенно обретал прежний облик, надо верить в простое и очевидное: в братьев, сестер, друзей, соседей, надежду, уважение, солидарность.

Продавцы снова весело кричали из-за прилавков. Валькур не узнал ни одну из торговок помидорами, ни одного продавца картошки. По правде говоря, он уже почти никого не знал в этом городе, который теперь населяли иностранцы, приехавшие из Уганды или из Бурунди, - они сами порой спрашивали у него дорогу. В этот день Валькур сопровождал группу с немецкого телевидения - они хотели снять пятнадцать минут для рубрики human interest о жизни после геноцида. Там, где три месяца назад толкались, кричали и ругались более тысячи человек, сейчас суетилась от силы сотня продавцов и покупателей вместе взятых. В мясной лавке говядины было больше, чем козлятины или курятины. Там, где раньше располагался большой шикарный прилавок, который, словно яркая клумба, пестрел баночками с золотистым шафраном и молотым перцем, теперь зияла пустота. Сразу за ним раньше можно было увидеть продавцов табака, а в конце ряда скуластое лицо Сиприена, его лихорадочный взгляд и торчащие лопатки. Если немцы устали от уже приевшихся картинок африканского рынка, то Валькур - от воспоминаний. Но тут блеснул солнечный луч, и Валькур разглядел белую обложку книги с фотографией в центре. Торговка табаком в большой соломенной шляпе читала «Собрание сочинений» Поля Элюара. Приблизившись к ней, он узнал этот затылок, потом, склонившись над ней, и руки, державшие книгу.

– Жантий.

– Да.

Она закрыла книгу и положила ее на листья табака. Он встал перед ней на колени, положил руки ей на плечи, слегка потянул к себе. Она отдернулась, будто испугалась. Он убрал руки и ласково попросил посмотреть на него. Она еще ниже опустила голову.

– Жантий, поговори со мной. Я прочитал тетрадь, я люблю тебя. Ничего не изменилось… Ты знала… ты знала, что я вернулся… Но почему, Боже мой… Пошли. Давай уедем, пошли…

Она попыталась заговорить, но это нельзя было назвать даже шепотом, скорее, короткими выдохами, прерываемыми влажным кашлем.

– Нет, нет. Дорогой мой, если, как ты говоришь, ты меня еще любишь, а я тебе верю, я верю тебе, то уезжай. Я уже не та, которую ты любил и любишь, как тебе кажется, до сих пор. Валькур, я уже не женщина. Ты не чувствуешь запаха болезни? Валькур, у меня больше нет груди. Кожа моя стала такой же сухой и стянутой, как на старом барабане. Я вижу только одним глазом. У меня наверняка СПИД, Бернар. Мой рот изъеден грибком, из-за этого иногда я не могу есть, а когда мне это удается, желудок ничего не принимает. Я уже не женщина. Ты понимаешь, что они со мной сделали? Я уже не человек. Я разлагающееся тело, чудовище, и я не хочу, чтобы ты видел меня такой. А если я уеду с тобой, то стану еще несчастней, и, хоть ты и будешь постоянно отводить глаза, я буду видеть, что ты любишь лишь воспоминание обо мне. Бернар, умоляю тебя, если ты любишь меня, уходи. Прямо сейчас уходи, уезжай из страны. Я умерла.

Она провела пальцем по его руке и извинилась за то, что дотронулась до него. «Уезжай, любовь моя».

Валькур подчинился не прекословя, и для него второй раз начался траур. Только на этот раз он не знал, сможет ли его вынести. Вернувшись к Виктору, он напился в стельку.

Виктор почувствовал себя легче, избавившись от необходимости лгать, за что ежедневно просил прощения. Он рассказал ему, как Жантий собрала всех друзей и заставила их поклясться на Библии. Поскольку она перестала «быть женщиной», так она сказала, Валькур не должен был знать, что она все еще жива. С тех пор они по очереди провожали ее от публичного дома, где ее приютила мать Эмериты, до рынка. Каждый день, кроме воскресенья, она проводила за чтением и переписыванием самых красивых стихов Элюара в другую тетрадку.

Все были в сборе - Виктор, Зозо, Страттон, доктор Жан-Мари, мать Эмериты. Бернар поблагодарил их за то, что они исполнили волю Жантий. На этот раз он попросил их исполнить его волю.

На следующее утро Виктор сказал Жантий, что Бернар в тот же день улетел в Брюссель, где пересел на самолет до Монреаля. Она возблагодарила Бога.

Каждый день Валькур ходил в прокуратуру и присутствовал на допросах в надежде найти тех, кто отдал приказ отправить Жантий и тысячи других женщин в чистилище, где они стали живыми мертвецами. Каждый раз, выходя из прокуратуры, он останавливался на верхней ступеньке, чтобы выкурить сигарету. Внизу, метрах в тридцати от него, солнечные блики играли на белой обложке книги и золотистой соломенной шляпе.

Спустя полгода у Жантий началась пневмония, она развивалась стремительно и через несколько дней унесла ее жизнь. Жантий похоронили у отеля, под большим фикусом, тень от которого падает на бассейн.

Бернар Валькур по-прежнему живет в Кигали, он работает в группе по защите прав обвиняемых в геноциде. Недавно правительство, в котором теперь преобладают тутси, пригрозило его выслать. Когда немного растерянные и пьяные иностранные журналисты просят его объяснить, что за страна Руанда, он рассказывает им историю Кавы. Валькур теперь живет со шведкой одного с ним возраста. Она врач, работает в Красном Кресте. Они удочерили маленькую девочку хуту, чьи родители были приговорены к смертной казни за участие в геноциде. Ее зовут Жантий. Валькур счастлив.