В первые дни апреля мы поднялись на борт вертушки, летевшей в Дананг. Кейт вдруг захотелось отдохнуть в Чайне-Бич, центре досуга, который американская армия, безгранично уверенная в своих силах, устроила на берегу океана, словно на каком-нибудь участке побережья возле Майами. Там вас ждали чистенькие коттеджи с кондиционерами, магазины, где продавались продукты, доставленные самолетами из Калифорнии, зрелища, организованные крупными продюсерскими фирмами. Это были Венеция, Малибу и Санта-Барбара для морпехов Первого района. Я подумал, что Кейт захотела обратно, в Нью-Йорк, и Чайна-Бич должен стать прелюдией к возвращению в прежнюю жизнь. Такая перспектива совершенно меня не устраивала. Я не хотел рассматривать ее даже как гипотезу.

Нам предоставили двухместный коттедж для представителей прессы — просто роскошь. Первый день мы полностью провели на пляже, длинной, нескончаемой полосе песка, где можно было гулять, купаться, загорать под весенним солнцем. По небу плыли серо-белые облака. На пляже резвились десятки морских пехотинцев, некоторые были с женами или подружками, но в основном из пенистых валов прибоя доносились мужские голоса: это напоминало летний лагерь для скаутов-переростков. И каждый из них, как я с гордостью отметил, провожал взглядом Кейт. Над пляжем развевались американские флаги: казалось, что видишь юную, чистую Америку, с катерами береговой охраны и маяками, — Нантакет в воспоминаниях детей капитана Ахава. Я чувствовал, что влюбляюсь, а на самом деле я просто был счастлив.

Вечером я сидел в одном из местных ночных клубов и ждал Кейт. Она отправилась за покупками в военный универмаг, где можно было купить буквально все, и в том числе вьетнамские сувениры, которые морпехи посылали домой, как будто проводили отпуск на озере Гарда.

Клуб был похож на большую фанерную будку, приспособленную под место отдыха для читателей "Плейбоя". Хью Хефнер был одним из тайных властителей Вьетнама. В зале стояли банкетки с подушками из синтетического шелка, звукоусилительная аппаратура, прожекторы с светофильтрами, рассеивающие фиолетовый свет. В баре имелось пиво всевозможных сортов, фруктовые соки, молочные коктейли. Здесь тоже почти не было женщин, только военнослужащие сотрудницы информационных центров, жившие своей жизнью среди громадной массы мужчин, и еще вьетнамские подружки, которых при входе на территорию курорта сто раз тщательно проверили и обвешали сотней пропусков. Как ни удивительно, в клубе царила атмосфера приятной раскованности. Морские пехотинцы приходили туда, чтобы выпить, покурить травки — в общем, приятно провести время. Они играли в каникулы. Они не могли опомниться от счастья, что остались в живых.

Я пил коктейль, когда в бар вошла Кейт. Она раздобыла в военном универмаге в Дананге одежду, которую покупали молодые вьетнамки, желавшие быть похожими на американок: зеленую мини-юбку, белую майку, босоножки на высоком каблуке. В пересчете на пиастры это не стоило ничего, в Дананге можно было одеть целый батальон стриптизерок для клуба "Сансет". И вот Кейт вошла в клуб в этом наряде, морпехи пожирали ее глазами, она подошла ко мне и гибким движением опустилась на банкетку. Я понял, что она хотела этим сказать: "Жизнь военного корреспондента, неустроенная, полная опасностей, наложила на меня свой отпечаток. Ты принимаешь меня такой, как есть, но я могу быть и другой, вроде тех брюнеток в мини-юбках, которые извиваются на обложках пластинок Джонни Риверса, я знаю толк в неожиданных оттенках, смелых сочетаниях, раз-два-три — и сейчас мы будем в Неваде". Кто-то поставил на проигрыватель пластинку со старой медленной мелодией "Посмотри на пирамиды вдоль Нила", я повел Кейт на танцевальную площадку, освещенную фиолетовыми прожекторами, похожую на аквариум, — казалось, мы попали в Лac-Beгас; она закинула руки мне на шею, это было чудесно. И мы кружились, как будто бы дурачась, а на самом деле влюбленные и счастливые, и, когда я ее поцеловал, за столиком, где сидела большая компания морпехов, раздались аплодисменты. Перед ними разыгрывалась самая трогательная сцена романтической комедии — французский поцелуй под музыку. "Y por la noche, senora, mucho amor".

Назавтра мы вернулись на этот громадный пляж. Я почти забыл о Нью-Йорке, но Нью-Йорк напомнил о себе. Крошечный коттедж содержался в безупречном порядке, там был внушительный запас еды: консервы и напитки, шоколадки "Херши" и пиво "Будвайзер", ящики кока-колы и коробки с крекером, банки с фасолью и рыбным супом. Вместе с Кейт я покурил травку, от которой медленно погрузился в блаженно-расслабленное состояние. Казалось, небо ласково гладит меня. Горы провианта приобретали схематичные, геометрические очертания, они были такие яркие, блестящие, металл консервных банок сверкал как хромированные детали кадиллака. Мало-помалу мой взгляд сфокусировался на одной из банок. Красно-бело-желтая этикетка, слово "суп" в черной рамочке. Жестяной цилиндрик постепенно утрачивал выпуклость, делался плоским, теперь я различал только одну банку, вобравшую в себя все остальные, идеальную банку супа "Кэмпбелл", запечатленную на полотне: там, на краю данангского пляжа, висела картина Дреллы.

Я вспомнил, как однажды разглядывал эту картину в мастерской на Сорок седьмой улице. Я закрыл глаза — и увидел Тину.

Мы провели в Чайне-Бич четыре дня, а потом до нас стали доходить тревожные слухи: в районе Кам Ло произошло серьезное столкновение, десять морских пехотинцев погибли в засаде, причем в периметре, который, как считалось, был под контролем. На базе в Дананге поблескивали стальными деталями корпусы вертолетов. Когда я садился в "Чинук", у меня мелькнула мысль: не может быть и речи о том, чтобы вернуться в западные города или хотя бы представить себя перед небоскребом на Гудзоне или в такси на бульваре Осман. Мы были по ту сторону. Как бы ни сложилось мое будущее, этого у меня уже не отнять: я изведал полноту жизни, ночи, когда мы были безмерно далеки от всего — от денег, зависти, алчного собственнического инстинкта. Вьетнам стирал черты лица, это была самая чудовищная из войн, все сводилось к голой сути вещей. Но именно потому, что каждый день мог стать последним, у вас выделялся адреналин, приливал мощной волной, как перед самым концом. Привычные реакции, общепринятые ориентиры — от них не осталось и следа. В тот миг, когда мир покрывался трещинами, словно пробитое пулей стекло, надо было не только научиться видеть его таким — надо было еще и убрать осколки. Все это могла выразить музыка. Самое стойкое и самое глубокое впечатление, какое осталось у меня от Вьетнама, — это музыка Джими Хендрикса. И не только потому, что слушателю кажется, будто он попал в пекло, пережил бомбардировку напалмом. Его песни говорят о бесконечности. Между 1966-м и 1970-м с этим полуиндейцем что-то произошло. Хендрикс постепенно уходил из мира людей навстречу чему-то неведомому, прекрасному. Вьетнам — край муссонов, сырой и влажный, но вы можете вернуться оттуда таким, словно вы прошли через пустыню. Жажда, горечь во рту, опыт общения со звездами.

Мы летели в вертушке из Дананга в Кам Ло. Чернокожий морпех положил на пол каску, на каске было написано: "Killing Joe is back". Несмотря на болтанку, он достал из кармана щеточку и стал чистить свой автомат. Пальцы у него были толстые, но он обращался с мелкими деталями автомата так ловко и так бережно, что его движения завораживали. Он несколько раз проверил боек, потом поправил ремень, на котором висел автомат, так, словно отмерял шелковую ленту.

На посадочной площадке базы Кам Ло царила суета. Наш "Чинук" сел рядом с вертолетом медицинской службы. Сойдя на землю, мы чуть не столкнулись с санитарами, которые хлопотали вокруг носилок с тяжелораненым — ему срочно меняли капельницу, тут же, на площадке. На других носилках лежал еще один солдат, надо полагать, с менее серьезным ранением, и ждал, пока им займутся. Парнишка лет двадцати или чуть больше. Взгляд ребенка, не понимающего, что с ним произошло. Увидев Кейт, он со слабой улыбкой протянул к ней руку. Кейт стала возле него на колени, взяла его за руку. Я не слышал, что она ему говорила, до меня донеслось только, как он дважды с трудом выговорил:

— You're nice, m'am.

А потом — опять все как обычно. Напряженная жизнь базы в демилитаризованной зоне. Мир, раздерганный в клочья. Все, к чему бы вы ни пытались приблизиться вплотную, взрывалось, точно бомба, начиненная шариками. Когда вы принимались писать, реальность, как дробинки шрапнели, превращала бумагу в решето.

Кейт сказала мне в Кам Ло: "Я ненавижу эту войну, но сейчас я стала понимать, почему некоторые не могут с ней расстаться. Не только потому, что у них в характере есть что-то от Джима Боуи и Дейви Крокетта. Все эти солдаты выросли в Америке, с детских лет ходили в церковь или в синагогу, слушали проповедников. У каждого американца в ушах звучит фраза, похожая на стих из Библии, что-то вроде "Мы оставили Египет, чтобы пройти через пустыню, переправиться через реки, разбить войско фараоново и войти в долины славы". Это как наваждение. Толком не разобравшись, в чем дело, они повторяют эту фразу про себя, они проживают ее здесь".

Во Вьетнаме было много разговоров об агентах ЦРУ, из спецотряда "Феникс", но никто никогда их не видел. Никто не знал наверняка, находятся ли они здесь, в провинции Куангчи, среди морпехов и десантников. Как они добывали сведения за пределами ДМЗ? Кто служил их осведомителями? Правда ли, что иные из них забирались в такие места, куда никто бы не отважился сунуться, под прикрытием лаосских горцев, которые почитали их как богов? Я задавался вопросом, бывают ли на самом деле такие фантастические существа. Вот бы увидеть их своими глазами.

"French, are you French?" — спросил меня как-то молодой морской пехотинец. Да, я француз, а что?

Он объяснил, что в 1963 году у него был недолгий роман с француженкой по имени Марианна. Я знал одну Марианну. Но у меня не было никаких оснований предполагать, что это была та же самая.

Рассказывали отвратительные вещи. После захвата вьетконговской деревни требовались добровольцы для захоронения трупов. Шепотом добавляли, что кое-где наблюдались случаи некрофилии. Тела погибших партизанок использовались их смертельными врагами для удовлетворения похоти.

Однажды ночью мне приснилась Тина. Она шла одна по заснеженной равнине. Я хотел окликнуть ее, но не мог издать ни звука. Ее губы шевелились, но я не слышал ее голоса. Она уже была довольно далеко и вдруг обернулась: и тут я увидел, что у нее теперь другое лицо. У нее было лицо Кейт.

Мы никогда не переправимся через реку Бен Хай. Мы не перейдем Границу. ДМЗ теперь пролегала внутри нас. Эти рейды были странствиями мятущейся души. Надо было преодолеть великий рубеж — тот, что отделяет сожаления о прошлом от дня сегодняшнего, мужчину — от него самого. Кейт была еще одной Эвридикой, и мне предстояло вывести ее из этого ада. Моя жизнь в последние годы протекала странно. Семь недель во Вьетнаме направили ее по новому руслу. В январе 1967 я не был уверен в том, что стоит жить на этом свете. Мне понадобилось время, чтобы понять: мое сердце не всегда будет биться.

Однажды в апреле наш вертолет снижался над площадкой базы Кам Ло. Нервы у нас еще не успокоились после инцидента, в котором мы едва уцелели: в пяти минутах от места взлета начался минометный обстрел. Я взглянул на Кейт: она сидела, прислонившись к стенке кабины, неотрывно глядя на облака. Небо было красным. В вертушке, летевшей позади нас, находилось двое раненых, один — тяжело. Возможно, завтра его уже отправят в морг, недвижимого, как изваяние мертвого Христа в каске. Чья-то рука будет обшаривать его одежду в поисках солдатского жетона и документов. Потом его оденут в саван из пластика, застегнут молнию, и цинковый гроб полетит в Сан-Франциско. Я видел этого морпеха в начале рейда — поджарый молодой парень, весь подобравшийся, сосредоточенный. Те минуты он еще прожил вместе с нами. Но вскоре, быть может, мир для него померкнет.

Глядя на Кейт, я почувствовал, что для нас с ней настал решающий момент перехода Границы. Мы стремились пережить гораздо больше, чем требовалось для серии репортажей. Вьетнам превращался в длинный туннель, где взрывы озаряли тьму, мы шли вперед как будто без всякой цели, стремясь узнать, но о чем? О засаде, устроенной противником где-то поблизости, о предъявленных журналистам трупах вьетконговцев, о серьезном столкновении у базы Кемп-Кэрролл? Нет, по-настоящему Вьетнам пылал у вас в душе, он раздирал в клочья, убивал вас прежнего, отнимал все, что вы считали своим, оставляя от вас лишь плотскую оболочку и бьющееся под ребрами сердце. Иногда это был The Waste Land, Пустынный край, где безутешно бродят побежденные рыцари. А порою, чаще всего, — страх, отвратительный, как тарантул. Мы регулярно общались с морпехами из Кхе Саня и южновьетнамскими военными, встречались с убийцами из спецназа и курортниками из Чайны-Бич, проводниками по ДМЗ и лазутчиками Вьетконга, с ангелами и злодеями, которые сжигали себя заживо, словно одержимые, в багровом аду джунглей, приносили в жертву свою невинность на громадных кострах Зла.

Дважды мне пришлось видеть, как самолеты "Ф-5" забрасывали лес напалмовыми бомбами. Когда они улетели, в месте падения бомб образовалось пурпурно-черное облако, похожее на пузырь горящего керосина, оно поднималось вверх, будто пожирая само себя, потом облако раскрылось, как венчик цветка, и оттуда поднялись клубы белого дыма, а потом медленно опали. Джунгли внизу являли небывалое зрелище. В полной тишине распускались пять или шесть исполинских цветков, но под ними, как по волшебству, не оставалось ничего живого. И тогда вы понимали, что в каком-то смысле эти цветы медленно раскрылись в вашей душе.

В тот вечер в офицерской столовой базы Кам Ло лейтенант-десантник поставил необычную пластинку — такой музыки мы во Вьетнаме еще не слышали. Это был саундтрек к старому фильму Преминджера "Лора". Казалось, лейтенант попал не на ту войну, а может быть, ему захотелось послушать эту пластинку потому, что она напоминала ему о ком-то, например о матери. Кейт захотела взглянуть на конверт. Там был кадр из фильма: Джин Тирни в красном декольтированном платье и Дана Эндрюс в светло-бежевом плаще. Внизу было написано: "Music conducted by Alfred Newman". Я слушал эту мелодию, рассказывающую о черно-белых нью-йоркских улицах, по которым бродят роковые женщины. Рядом сидела Кейт в брезентовой куртке, причесанная кое-как, простая и чудесная. В руке у нее была бутылка кока-колы, и, когда она улыбнулась мне, я понял, что излечился от влечения к роковым женщинам.