~~~

В понедельник в пятом часу утра Люка Ладмираля разбудил телефонный звонок — звонил Коттен, аптекарь из Превесена. В доме Романов пожар, хорошо бы друзья приехали помочь, может, хоть что-то из мебели еще удастся спасти. Когда Люк подъехал, пожарные выносили из дома тела. Всю жизнь он будет вспоминать серые, наглухо застегнутые пластиковые мешки, в которые положили детей, — на них лучше было не смотреть. Флоранс просто прикрыли плащом. Ее лицо совсем не пострадало, только покрылось копотью. Люк пригладил ей волосы прощальным, скорбным жестом, и вдруг его пальцы наткнулись на что-то странное. Он осторожно повернул голову молодой женщины и позвал пожарного, чтобы показать ему зияющую на затылке рану. Наверное, балкой задело, решил пожарный: чердак наполовину обрушился. После этого Люк поднялся в пожарную машину, куда перенесли Жан-Клода — он единственный из всей семьи еще дышал. Пульс бился еле-еле. Он был в пижаме, лежал без сознания, весь обгоревший и уже холодный, как мертвец.

Прибывшая «скорая помощь» увезла его в больницу, в Женеву. Было еще темно, холодно, все вымокли под струями пожарных шлангов. Возле дома больше делать было нечего, и Люк пошел к Коттенам обсушиться. В желтом свете кухни они слушали всхлипы кофеварки, не решаясь взглянуть друг на друга. Трясущимися руками они хватались за чашки, размешивали сахар, оглушительно звякая ложечками. Потом Люк поехал домой, ему предстояло сообщить о случившемся Сесиль и детям. Софи, его старшая, была крестницей Жан-Клода. Пару дней назад она, как это часто случалось, ночевала у Романов, а могла ведь остаться у них и сегодня — и тогда тоже лежала бы сейчас в сером мешке.

Люк и Жан-Клод вместе учились на медицинском факультете в Лионе и с тех пор были неразлучны. Женились почти одновременно, их дети росли вместе. Каждый знал о другом все, не только парадную сторону жизни, но и то, что держалось в секрете — бывают тайны, как не быть, у добропорядочных мужчин и хороших мужей, которым как раз труднее всего устоять перед соблазнами. Когда Жан-Клод признался, что завел любовницу, и заикнулся было о том, что готов послать все к чертям, это ведь Люк его образумил: «Долг платежом красен, вдруг когда-нибудь и я сорвусь с катушек». Такая дружба много значит в жизни, очень много, ею дорожат почти так же, как крепкой семьей, и Люк никогда не сомневался в том, что они вместе доживут до шестидесяти, а то и до семидесяти и с высоты этих лет, как с вершины горы, вместе окинут взглядом пройденный путь, вспомнят, где споткнулись, а где чуть не сбились с дороги, как помогали друг другу и как в конечном итоге все преодолели. Друг, настоящий друг, — это ведь еще и свидетель, человек, глазами которого легче оценить собственную жизнь. Так вот, Люк и Жан-Клод уже двадцать лет без громких слов, во всем и всегда были такими свидетелями друг для друга, и ни один ни разу другого не подвел. Их жизни были похожи, хотя преуспели они по-разному. Жан-Клод стал большой шишкой в науке, накоротке общался с министрами и разъезжал по международным симпозиумам, тогда как Люк работал обычным терапевтом в Ферне-Вольтере. Но он не завидовал другу. Только в последние месяцы пробежала между ними кошка, и причина-то выеденного яйца не стоила — из-за школы, куда ходили их дети. Непонятно, какая муха укусила Жан-Клода, но он ударился в амбиции, да так, что пришлось Люку первым делать шаги к примирению — не ссориться же в самом деле из-за такой ерунды. Его эта история задела за живое, они с Сесиль обсуждали ее несколько вечеров подряд. Как смешно все это выглядело теперь! Еще вчера жила дружная, счастливая семья, люди любили друг друга, и вот теперь из-за какой-то неисправности отопления — обугленные тела, труповозка, морг… Жена и дети были для Жан-Клода всем. Как он сможет жить, если выкарабкается?

Люк позвонил в Женеву, в службу «скорой помощи»: пострадавшего поместили в барокамеру, шансы на то, что он выживет, невелики.

Вместе с Сесиль и детьми они молились, чтобы он не пришел в сознание.

У дверей кабинета Люка поджидали двое жандармов. Вопросы они задавали какие-то странные. Хотели знать, не было ли у Романов врагов, не занимались ли они какой-либо противозаконной деятельностью. Он не скрывал своего недоумения, и жандармы выложили ему правду. После первого же осмотра тел, даже без вскрытия, стало ясно, что все трое были убиты еще до пожара — Флоранс проломили голову каким-то тупым предметом, а Антуана и Каролину застрелили.

И это еще не все. Сообщить страшную весть родителям Жан-Клода, больным старикам, которые жили в Клерво-ле-Лак, выпало на долю его дяди. Тот отправился к ним, прихватив с собой на всякий случай их лечащего врача. Дом стоял запертый, собака не лаяла. Встревожившись, он высадил дверь и обнаружил брата, золовку и собаку лежащими в лужах собственной крови. Они тоже были застрелены.

Убийство. Романов убили. Слово отзывалось страшным эхом в голове Люка. «Что-нибудь украли?» — спросил он: это слово давало тому, другому, хоть какое-то рациональное объяснение. Жандармы еще ничего не знали, но когда жертвами двух преступлений, совершенных на расстоянии восьмидесяти километров друг от друга, становятся члены одной семьи, это скорее похоже на месть или сведение счетов. Они снова и снова спрашивали о врагах, и Люк растерянно качал головой: враги, у Романов? Романов все любили. Если их действительно кто-то убил, то наверняка это был чужой человек, не местный, не знакомый с ними.

Жандармы даже толком не знали, кем работал Жан-Клод. Соседи называли его доктором, но своего кабинета у него не было. Люк объяснил, что он занимался научными исследованиями во Всемирной организации здравоохранения в Женеве. Один из жандармов позвонил туда и попросил соединить его с кем-нибудь, кто работал с доктором Романом, — с его секретаршей или с кем-то из коллег. Телефонистка доктора Романа не знала. Поскольку собеседник настаивал, она соединила его с директором по кадрам, тот посмотрел личные дела и подтвердил: никакой доктор Роман в ВОЗ не работает.

И тут Люка наконец осенило, и он ощутил несказанное облегчение. Все, что случилось начиная с четырех утра — звонок Коттена, пожар, раны на голове Флоранс, серые мешки, Жан-Клод в барокамере в ожоговом центре и, наконец, этот бред об убийствах, — все это выглядело вполне правдоподобно, казалось реальностью и не вызывало сомнений, но теперь, слава Богу, в сценарии произошел сбой, и стало ясно, что все это лишь кошмарный сон. Сейчас он проснется в своей постели. Интересно, сумеет ли он вспомнить то, что ему приснилось, и решится ли рассказать Жан-Клоду? «Мне приснилось, будто твой дом сгорел, жена, дети и родители убиты, сам ты лежишь в коме, а в ВОЗ тебя никто не знает». Можно ли брякнуть такое другу, пусть даже лучшему? В голове Люка мелькнула мысль — она еще долго будет его мучить, — что в этом сне Жан-Клод был как бы его двойником и что в нем воплотились его, Люка, собственные страхи: он боялся потерять близких и, главное, потерять себя, обнаружить, что все его социальное благополучие не более чем видимость, за которой пустота.

День еще не кончился, а явь чем дальше, тем больше походила на кошмарный сон. Люка вызвали в жандармерию, и через пять минут он уже знал, что в машине Жан-Клода нашли письмо, написанное его рукой, где он признавался в убийствах и в том, что вся его карьера и профессиональная деятельность — липа. Хватило нескольких телефонных звонков и самой элементарной проверки, чтобы сорвать с него маску. В ВОЗ никто его не знал. В корпорации врачей он не числился. В парижских больницах, где он будто бы стажировался, его имя не значилось ни в каких списках, как и на медицинском факультете Лионского университета, хотя Люк и многие другие выпускники могли поклясться, что учились с ним. Да, он действительно поступил, но не сдавал экзаменов с конца второго курса — с того самого времени все было ложью.

Люк поначалу просто отказывался верить. А если бы вам вдруг сказали, что ваш лучший друг, крестный вашей дочери, самый порядочный человек из всех, кого вы знаете, убил жену, детей и родителей и вдобавок много лет вам лгал, разве не продолжали бы вы доверять ему, вопреки неопровержимым доказательствам? Грош цена дружбе, от которой можно так легко отречься. Жан-Клод не мог быть убийцей. В этой головоломке недоставало какой-то детали. Ее непременно найдут, и все предстанет в ином свете.

Для Ладмиралей эти дни были ниспосланным небесами испытанием. Христа схватили, судили и казнили как последнего преступника, на глазах у его учеников, но те все равно — пусть Петр и дал слабину — продолжали в него верить. На третий день они узнали, что стояли на своем не зря. Сесиль и Люк тоже стояли на своем, изо всех сил стояли. Но на третий день, нет, даже раньше, были вынуждены признать, что надеялись напрасно и теперь им придется с этим жить: скорбеть не только по мертвым, но и по утраченному доверию, по всей своей жизни, разъеденной ложью.

Если бы они могли оградить от этого кошмара хотя бы детей! Сказать им одно — да и то язык с трудом поворачивался, — что Антуан и Каролина погибли, сгорели вместе с родителями. Но не было никакого смысла понижать голос до шепота. В считанные часы всю округу заполонили журналисты, фотографы, телевизионщики, они приставали с вопросами ко всем, даже к школьникам. Во вторник все уже знали, что Антуана, Каролину и их маму убил их папа и он же потом поджег дом. Ночами детям снилось, будто их дом горит, а папочка делает с ними то же, что сделал отец Антуана и Каролины. Люк и Сесиль присаживались на край матрасов, которые лежали рядом на полу, потому что все боялись спать в одиночестве и теснились впятером в родительской спальне. Еще не зная, как объяснить, они целовали детей и баюкали, пытаясь хотя бы успокоить. Но оба чувствовали, что их слова утратили прежнюю волшебную силу. В души закралось сомнение, искоренить которое способно разве что время. А это означало, что детство украдено и у детей, и у родителей, и никогда больше малыши не прильнут к взрослым с тем чудесным доверием, что совершенно естественно для их возраста, когда в семье все нормально, — и вот от этой самой мысли, о том, что погублено безвозвратно, Люк и Сесиль впервые заплакали.

В первый же вечер у них собрались все друзья, и так повторялось изо дня в день, целую неделю. Сидели до трех-четырех утра, пытаясь вместе пережить случившееся. Забывали поесть, много пили, курили, даже те, кто бросил. Эти посиделки не напоминали траурные бдения, наоборот, обстановка бывала даже оживленнее, чем когда-либо в их доме: удар оказался слишком силен и вверг всех в такую пучину сомнений и вопросов, что стало как-то не до скорби. Каждый как минимум раз в день заходил в жандармерию, кто по вызову, кто просто справиться о ходе следствия; об этом они и говорили ночи напролет, сравнивая сведения, выдвигая гипотезы.

Долина Жекс, километров в тридцать шириной, тянется вдоль подножия гор Юра до самого Женевского озера. Расположенная на французской территории, она, однако, представляет собой что-то вроде фешенебельного пригорода Женевы: в чистеньких, ухоженных городках обосновалась целая колония сотрудников международных организаций, которые работают в Швейцарии, получают зарплату в швейцарских франках и по большей части освобождены от уплаты налогов. Уровень жизни у всех примерно одинаковый. Живут они на бывших фермах, переоборудованных в комфортабельные виллы. Мужья ездят на работу на «мерседесах». Жены раскатывают на «вольво» по магазинам и по делам различных ассоциаций, в которых состоят. Дети учатся в школе Сен-Венсан, под сенью замка Вольтера, это частное и очень дорогое учебное заведение. Жан-Клод и Флоранс были заметными фигурами и пользовались уважением в этом сообществе, уровню соответствовали, и теперь все знакомые ломали голову: откуда деньги? И если Жан-Клод не тот, за кого себя выдавал, то кто же он?

Заместитель прокурора Республики, которому было передано дело Романа, заявил журналистам, что «здесь можно ожидать всего», а ознакомившись с выписками из банковских счетов, добавил, что мотивом преступления был «страх лжеврача перед разоблачением, а также внезапное прекращение еще не проясненных до конца махинаций, в которых он был одной из ключевых фигур, присваивая в течение многих лет крупные суммы». Это заявление, напечатанное в газетах, дало толчок разным домыслам и версиям. Заговорили о валюте, оружии, человеческих органах, наркотиках. Об обширной преступной сети, действующей в странах распавшегося социалистического лагеря. О русской мафии. Жан-Клод много разъезжал. В прошлом году он был в Ленинграде и привез в подарок своей крестнице Софи матрешек. Люк и Сесиль, на грани помешательства, спрашивали себя, не в этих ли игрушках спрятаны компрометирующие документы, микрофильм или микрочип — то, что тщетно искали убийцы в Превесене и Клерво. Ведь Люк — практически он один — все еще верил в происки врагов, потому что хотел верить. Пусть Жан-Клод был шпионом, пусть наживался, продавая научные или промышленные тайны, но он не мог убить свою семью. Кто-то убил их, кто-то сфабриковал улики, чтобы свалить преступления на него, кто-то даже ухитрился уничтожить все следы его прошлого.

Это был текст прощального письма, найденного в машине. Что за случайность, что за превратность? — ломали голову те самые «друзья», собравшись вечером у Ладмиралей. Кое-кто из них входил и в число «славных людей», членов административного совета школы, — из них-то жандармы всю душу вытрясли. Каждому пришлось во всех подробностях изложить свою версию конфликта, случившегося прошлой осенью в связи со сменой директора. Их слушали почти что с подозрением. Не это ли была та самая превратность, ставшая причиной трагедии? Члены совета пребывали в смятении: ну да, было дело, повздорили, может, кто в сердцах и пригрозил Жан-Клоду врезать, но ведь надо быть полным психом, чтобы вообразить, будто есть какая-то связь между той ссорой и кровавым убийством целой семьи! Конечно, соглашались жандармы, и все-таки какая-то связь непременно есть.

Что же касается Коринны — газетчикам запретили называть ее имя, и она фигурировала как «таинственная любовница», — ее показания прозвучали как гром среди ясного неба. В прошлую субботу Жан-Клод приехал к ней в Париж, чтобы повезти ее обедать к своему другу Бернару Кушнеру в Фонтенбло. Как показало вскрытие, это произошло буквально через несколько часов после того, как он убил жену, детей и родителей. Она, конечно, ни о чем даже не подозревала. В уединенном уголке леса он попытался убить и ее. Она отбивалась, и он не довел дело до конца, после чего отвез ее домой и сказал, что очень болен, чем, дескать, и объясняется его приступ безумия. Узнав в понедельник о кровавой бойне, женщина поняла, что едва не стала шестой жертвой, и позвонила в полицию. Они связались с Кушнером. Тот впервые слышал о докторе Романе, и дома в Фонтенбло у него не было.

В Ферне Коринну все знали, она жила там до того, как развелась с мужем и уехала в Париж. А вот о ее романе с Жан-Клодом не знал никто, кроме Люка и его жены, которые по этой причине Коринну не жаловали. Они считали ее вздорной бабенкой, способной наплести что угодно, лишь бы привлечь к себе внимание. Но, поскольку вера в происки неведомых врагов день ото дня слабела, требовалась другая версия, и они ухватились за идею преступления на почве страсти. Люк вспоминал откровения Жан-Клода, глубокую депрессию, в которую друг погрузился после разрыва. Если связь возобновилась, нетрудно было понять, почему он потерял голову: метался между женой и любовницей, запутался во лжи, да еще переживал из-за своей болезни… Да-да, Жан-Клод признался ему и в этом: у него был рак, он лечился в Париже у профессора Шварценберга. Люк сообщил об этом жандармам, те проверили, и оказалось, что профессор Шварценберг знает о Жан-Клоде не больше Кушнера. Тогда запросили онкологические отделения всех больниц Франции, но медицинской карты Жан-Клода Романа нигде не обнаружилось.

Коринна потребовала через своего адвоката, чтобы газеты впредь не упоминали о любовнице монстра: пусть ее называют просто «подругой». Потом выяснилось, что она передала ему свои сбережения — 900 000 франков, чтобы он поместил их для нее в швейцарский банк, а он их попросту прикарманил. Таинственные махинации свелись к банальнейшей афере. Никто больше не заикался ни о шпионаже, ни о преступной сети. Следователи полагали, что он обманывал и других близких ему людей, а журналисты прозрачно намекали на причину их молчания: выгодное помещение капитала, которым он их соблазнял, было не вполне законным, возможно, этим и объяснялась настороженность влиятельных лиц Ферне? Люка эти инсинуации выводили из себя. Его, как «лучшего друга убийцы», постоянно осаждали парни в кожаных куртках: потрясая журналистскими удостоверениями, они совали ему под нос микрофоны и сулили золотые горы за возможность заглянуть в альбом с фотографиями. Он выгонял всех, оберегая память об умерших, — и в результате его подозревают в уклонении от налогов!

Новые шокирующие сведения поступили и от родных Флоранс. Семья Кроле жила в Анси, Ладмирали хорошо ее знали. Родители жены, оказывается, тоже доверили Жан-Клоду деньги — премиальные, полученные отцом перед выходом на пенсию, а после его смерти — миллион франков, вырученный от продажи дома. Мало того что эти деньги, заработанные трудом всей жизни, были безвозвратно потеряны, так еще и мучительное подозрение примешалось к их горю и усугубило его: старик Кроле умер, упав с лестницы, и в тот день он был в доме один на один с Жан-Клодом. Надо ли понимать, что тот убил еще и своего тестя?

Как же так, ломали голову люди, как мы могли столько времени жить рядом с этим человеком и ничего не заподозрить? Каждый мучительно пытался вспомнить, не закрадывалось ли раньше, хоть на мгновение, в его душу подозрение. Председатель административного совета школы теперь рассказывал всем, как искал и не нашел имя Жан-Клода в справочнике международных организаций. Люк и сам вспомнил, что была у него такая мысль несколько месяцев назад, когда он узнал от Флоранс, что его друг в свое время прошел по конкурсу в парижскую интернатуру пятым. Удивил не успех, а то, что он, Люк, не знал об этом. Странно, мог бы и сказать. Когда он пристал к Жан-Клоду с вопросами и попенял за скрытность, тот, пожав плечами, ответил, что не хотел делать из этого событие, и переменил тему. Поразительно, как умело он отводил разговор от себя. У него все так ловко получалось, что собеседники не сразу спохватывались, а потом вспоминали об этом с умилением: надо же, какой скромняга, не кичится, предпочитает говорить о чужих заслугах, не распространяясь о своих. У Люка, правда, то и дело возникало смутное чувство, что в скупых рассказах Жан-Клода о его карьере что-то не так. Он подумывал, не позвонить ли в ВОЗ, узнать, чем же, собственно, занимается там его друг. Но не стал, решил, это глупо. Теперь ему не давала покоя мысль, что, сделай он это, может, все бы обернулось иначе.

«Может быть, — сказала Сесиль, когда он поделился с ней гнетущим его чувством вины, — может быть, тогда он убил бы и тебя».

Говоря о нем поздней ночью, они ловили себя на том, что не могут больше называть его Жан-Клодом. И Романом тоже не называли. Он существовал где-то за пределами жизни, за пределами смерти, и у него больше не было имени.

Прошло три дня, и они узнали, что он будет жить.

Новость эта, обнародованная в четверг, весь следующий день витала в воздухе, даже на похоронах стариков Романов, которые состоялись в Клерво-ле-Лак. Похороны Флоранс и детей отложили, чтобы дать судебно-медицинским экспертам закончить работу. Эти два обстоятельства сделали погребальную церемонию еще более тягостной. Как было поверить в слова об упокоении в мире, которые через силу произносил кюре, когда гроб опускали под дождем в мокрую землю? Никто не мог настроиться на подобающий лад, найти в душе хоть каплю покоя, позволить себе погоревать. Люк и Сесиль приехали на похороны, но с родней Романов они были едва знакомы и держались в стороне. Красные, обветренные лица крестьян-горцев осунулись от бессонницы, от неодолимых мыслей о смерти, от недоумения и стыда. А ведь Жан-Клод был гордостью Клерво. Все восхищались им: подумать только, человек так многого добился в жизни и, надо же, ничуть не зазнался, все такой же простой и стариков-родителей не забывает. Звонил он им каждый день. Говорили, будто он отказался от высокой должности в Америке, чтобы не разлучаться с ними. Местная газета «Прогре», посвящавшая делу Романа по две полосы в день, поместила фотографию, снятую в коллеже, когда Жан-Клод учился в шестом классе: он стоял в первом ряду, сияя доброй улыбкой, подпись гласила: «Кто бы мог подумать, что тот, кого ставили всем в пример, окажется чудовищем?»

Отец был убит выстрелом в спину, мать — в упор в грудь. Она-то наверняка, а возможно, и отец знал, что умирает от руки сына. В один и тот же час встретили они свою смерть — она придет за всеми и могла к тому моменту уже забрать их, но чтобы увидеть в последний свой час крушение всего, что было смыслом, радостью и оправданием их жизни? Кюре говорил, что они узрели Бога. Для верующих это само собой разумеется: в миг смерти душа видит Бога не отражением в туманном зеркале, а лицом к лицу. Даже люди нерелигиозные верят в нечто подобное: в тот миг, когда умирающий уходит в мир иной, перед ним наконец-то ясно и отчетливо, как фильм на экране, проходит вся его жизнь. И это-то видение, призванное стать для стариков Романов итогом всей их жизни, явилось им торжеством лжи и зла. Вместо Бога в обличье их любимого сына им явился тот, кто в Библии именуется сатаной, а среди людей считается извергом.

Все это не шло из головы: изумление обманутых детей в глазах старика и старушки; маленькие обугленные тела Антуана и Каролины, лежавшие рядом с телом матери на прозекторских столах, и еще одно тело — грузное, безвольное тело убийцы, такого знакомого и близкого всем окружающим и ставшего теперь чудовищно чужим, тело, которое начинало понемногу шевелиться на больничной койке в нескольких километрах отсюда. Тяжелые ожоги, говорили врачи, плюс действие барбитуратов и углекислого газа, но к выходным он должен прийти в сознание, и уже в понедельник его можно будет допросить. Сразу после пожара, когда все еще верили в несчастный случай, Люк и Сесиль молились, чтобы он умер, — ради него самого. Теперь они молились о том же, но ради себя, ради детей, ради всех живущих на этом свете. Останься он жить — он, Смерть в человеческом обличье, — и страшная, неотвратимая угроза нависнет над миром живых, и никогда не вернется покой, и ужасу не будет конца.

В воскресенье один из шести братьев Люка сказал, что Софи нужен новый крестный. Он предложил свою кандидатуру и торжественно спросил у девочки, согласна ли она. Маленький семейный праздник стал началом траура.