***

Да, мы должны были жить как все. И мы жили как все. У всех одна и та же история. У всех все одно и то же. Одно-единственное общее несчастье, разделенное со всеми остальными. И одна любовь. И вот эта наша любовь тоже. Вы и я. Together. И теперь вас нет, потому что вы умерли, потому что вы лежите на кладбище Монпарнас, куда я прихожу посмотреть на вашу могилу и где я не осмеливаюсь смотреть на нее и иду мимо, я прохожу вдоль кладбищенской ограды, вечером ворота всегда закрывают, вас охраняют за этими стенами, за вами следят, как за той, другой, которая была в Калькутте, везде и всегда одни и те же замкнутые, охраняемые стены, во всех книгах. Ваше имя выгравировано на плите, за вами наблюдают. Есть часы для посещений. И, когда я прихожу, я не осмеливаюсь подходить к могиле. Я не могу прочитать это имя. Эти две даты.

Что это значит?

Через две недели после 3 марта я ухожу из дома номер 5 на улице Сен-Бенуа. Мне нечего больше там делать. Все кончено. Все мертво. Эта квартира больше не имеет никакого значения. Она пуста. Я беру с собой две большие сумки и иду в комнату, которую вы оставили мне на этой же улице с другой стороны, возле кафе «Флор», у вас будет хотя бы крыша над головой, Ян, я не хочу, чтобы вы остались на улице.

Я перехожу улицу, поднимаюсь в эту комнату и запираю дверь. А потом я начинаю всего бояться, я выхожу все реже и реже и заказываю все на дом, и еду, и, главное, выпивку, целыми неделями я ем пиццу, потом кускус и затем месяцами весенние рулеты и китайские салаты. Я никуда не выхожу. Я боюсь. Я не хочу жить. Я не знаю, как мне убить себя. Я смотрю подряд все программы по телевизору, слушаю радио, но не «Франс Мюзик», а только одни глупые песенки, все хорошо, мне все подходит, я больше ничего не читаю, кроме газет иногда, я выхожу, только чтобы купить в киоске «Либерасьон» и «Монд». Я решил повеситься на оконной раме. К ее углу я привязал ремень. Встал на стул, просунул в петлю голову, у меня все получалось, моя голова прекрасно прошла в эту петлю, попытка выглядела вполне убедительно. А потом я подумал, что из-за тяжести пояс порвется или же не выдержит рама, я стал думать, что я лишь начну задыхаться, но не смогу повеситься и умереть, что это не самое удачное решение. Я думаю о метро, потом о Сене. Я думаю о револьвере, но как я могу купить его, как можно в таком состоянии пойти и купить оружие, я не могу сейчас выйти. Уже много недель я не моюсь, не чищу зубы, не мою голову, я больше не бреюсь, от меня, наверное, плохо пахнет, вся эта грязь уже должна быть видна, грязные рубашки, грязное постельное белье, сваленные в кучи газеты, разбросанные по полу бутылки из-под красного вина, белого вина, розового вина. Через несколько месяцев почти вся комната завалена одними газетами и бутылками. Я еще спускаюсь, чтобы выбросить остатки еды, говорю себе, что по крайней мере не будет вонять гнильем. Я в полном сознании, я лишь немного пьян, настолько, чтобы в любой момент уснуть, меня больше нет, нет больше ни дня, ни ночи, нет времени, я на помойке. Мне хорошо от этого. Я сам — помойка. Я ни о чем не думаю. Я не думаю о вас. Хотя нет, иногда со мной это случается, я говорю себе, что должен пойти на кладбище, сходить на вашу могилу, убрать увядшие цветы, привести все в порядок, у меня не получается дождаться автобуса, поймать такси, я не могу больше перейти бульвар Сен-Жермен, я боюсь упасть, боюсь кого-нибудь встретить, боюсь, что меня увидят таким, спросят, как дела, я разучился ходить. Очень поздно, когда все уже закрывается, я спускаюсь в табачную лавку, потребность курить заставляет меня пойти туда, пересечь бульвар и купить блок «Бенсона». Я дрожу. Я боюсь, что у меня не получится. Но потом каждый раз у меня получается. Это потрясающая победа: у меня есть сигареты на несколько дней, у меня есть вино, которое принес недавно молодой китаец, все нормально, я пока не кончаю с собой. Я даже больше не думаю об этом. Я ложусь на кровать. Я курю, я что-то слушаю по радио, все хорошо. Я жив. Кто мог прийти сюда за мной? Я заперся в этой комнате-помойке, и вас здесь нет. Это не депрессия, нет, просто усталость, бесконечная усталость, накопившаяся с лета 80-го, усталость от всей той жизни, от книг, от вас, от самого себя, от всего вместе, понимаете? Я больше не могу. У меня нет больше никаких сил. Я больше ничего не понимаю. У меня нет никакого занятия, и я не умею позаботиться о себе, я не знаю, как жить одному, без вас. Я не хочу быть без вас, я не хочу говорить о вас, ни с кем, даже с самим собой, я не забываю о вас, но я недалек от этого, мое отвращение настолько велико, что воспоминание о вас живой невыносимо. Я вновь вижу ваше лицо в морге Батиньоля, ваше неподвижное тело, одетое в зеленое пальто и в туфли из светлой кожи, я вижу все это и понимаю: вы мертвы. Вас больше нет. Вашего тела не существует, за ним нельзя ухаживать, мыть, заставлять есть, ласкать, любить, смеяться, плакать. Я не могу больше дарить вам свою заботу. Вас больше не существует, вы не можете коснуться меня, забрать меня с собой за пределы смерти. Ничего больше нет. Я остался здесь, а вас похоронили в глубокой яме на кладбище Монпарнас. Я не мог сделать иначе. Нужно было избавиться от вашего мертвого тела. Его невозможно было оставить на улице Сен-Бенуа. Что делать с мертвым телом? После вашей смерти именно я должен был позаботиться о том, что с ним станет. Его нужно было убрать, чтобы оно исчезло, чтобы никто не видел его, чтобы похоронное бюро сделало для этого все необходимое, это их профессия, они знают, что нужно делать, я же сделал все что мог, я больше ничего не могу сделать для вас. Я отпускаю вас.

Вот так. Я здесь, в комнате на улице Сен-Бенуа, а вы на кладбище Монпарнас. Это слово: nobody. Тело — это ничто, это никто. Мертвое тело — это ничто.

Мое немытое тело пока что-то еще из себя представляет, потому что я ем, пью. Мне не удается покончить с собой, таков древний запрет, он все время дает знать о себе, ты не должен никого убивать, ты не должен убивать себя. Я ни с кем не разговариваю. Я ни о чем не думаю. И тем не менее этот запрет все время напоминает о себе, может быть, именно это спасает мне жизнь, и получается так, что каждый день я говорю себе: я решу это завтра, я решу завтра, что нужно сделать, чтобы все закончилось, жизнь прекратилась. Я не испытываю страдания. Я ничего не испытываю. Я не плачу. Только когда слышу ваше имя по телевизору, только когда вижу ваше имя или фотографию в газете. Когда в «Галлимаре» появляется издание в серии «Кварто», я натыкаюсь на первой странице «Монд» на вашу фотографию, сделанную Ричардом Аведоном. И я вижу ваш взгляд. Вы смотрите прямо в объектив, у вас очень сильный взгляд на этом снимке, вы ни на кого так не смотрите, на меня, может быть, потому что в этот момент именно я смотрю на вас, как знать, нет, я думаю, что вы чувствуете себя совсем потерянной, вы видите то, что не может быть видно, словно откуда-то сверху. Я очень долго смотрю на эту фотографию и потом вырезаю ее, приклеиваю скотчем к стене напротив кровати. Я больше не смотрю на вас.

Я вижу, что для вас ничто не имеет значения, кроме одного: писать. Что я ошибался все это время, что любовь никогда не существовала, что вам была нужна только книга, которую вы писали, а я ни на что не гожусь, я ничто для вас, это правда.

За несколько недель до 3 марта 96-го вы говорите: для меня умереть ничего не значит, но для вас это очень серьезно, вы увидите, как без меня будет сложно, как сложно жить без меня. Это почти невозможно.

И вот теперь мне сложно. Даже больше, чем сложно. А вы, что вы делаете без меня, как вы живете без меня там, где вы есть? Об этом никто не может ничего знать. Я здесь, в этой комнате, с каждым днем все более и более грязной, я больше не спускаюсь, чтобы выбросить остатки еды, по комнате летают мухи, я больше не открываю окон, я больше не спускаюсь купить газеты, тем хуже, только молодой китаец приходит около семи часов вечера с едой, двумя бутылками вина и сигаретами. Я оплачиваю все банковской карточкой, она еще действует, на счету пока еще есть деньги. На этих двадцати пяти квадратных метрах скопилось уже столько пустых бутылок, что я время от времени спотыкаюсь и падаю. Почти все время я лежу в кровати. Я жду. Ваше лицо начинает исчезать, стираться, а я уже не знаю, что сделать, чтобы жизнь прекратилась, чтобы моя жизнь прекратилась, я больше ничего не представляю себе, ни о чем не думаю, я отупел от вина, мой желудок болит, я чувствую жжение, меня тошнит, везде только одна грязь, внутри и снаружи, смотреть не на что, время остановилось. И вы — в яме на Монпарнасе, в могиле, о которой никто не заботится, я уверен, там скоро все станет как здесь. Мне нужно выйти на улицу, я обещаю себе, что завтра рано утром я поймаю возле «Липп» такси, пересеку бульвар и буду там. Это ничего не стоит, я могу это сделать, у меня есть черные очки, все будет нормально, я начинаю готовиться, проходит какое-то время. Но нет, я остаюсь в комнате. Это невозможно, я не могу спуститься по лестнице, я упаду. Я не могу поехать на кладбище, я никуда не могу поехать, я остаюсь у себя, снова ложусь на кровать, пью, курю. Я жду. Пустота.

А потом это случается. Наступает 30 июля 98-го. Я говорю: если мне не удается убить себя, если ничего не получается, я не могу умереть от голода и жизнь не оставляет меня, то, значит, я должен жить, я жив, значит, у меня нет никакого желания кончать с собой, я тешу себя сказками, я глуп. И внезапно мне надоедает эта глупость, жить в грязи и помойке. Рагу из телятины, чистые простыни, ванна, чистые волосы. Все это. Все возвращается. Неожиданно. Все это очевидно.

Я звоню своей матери. Плача, прошу забрать меня. На следующее утро она приезжает на машине из Ло-э-Гаронна вместе со своим мужем Пьером. Я предупредил ее, что поправился на двадцать килограммов, что у меня трехмесячная борода, что от меня плохо пахнет и мне нужно будет помочь спуститься по лестнице. Мать ничего не отвечает на это. Она говорит только: мы приедем утром в девять часов. Ночью я бреюсь, решаю побриться, чтобы лучше выглядеть и хотя бы немного походить на человека. Если человек бреется, то это уже неплохо. Мне требуется довольно много времени, сначала я обрезаю бороду ножницами, потом бреюсь бритвой. Я смотрю на себя в зеркало. Я вижу, что это я, я живой, скоро приедет мать, она ждала моего звонка с 3 марта 1996 года, она знает, что я не умер, она вот-вот будет здесь, через несколько часов, все начинается заново, мне нужно было сказать только одно слово, чтобы все снова стало как прежде. Я — самый желанный, единственный, без всяких имен, книг, историй. Любовь, до того как ей дали название. Слова не нужны. Литература, в конце концов, ничто, нужно не заниматься литературой, а делать что-то другое, как раз то, чем занимались вы, когда писали каждую из своих книг, то, что вы все еще делаете со мной, с помощью слов и того, что затмевает литературу. Прийти к этому. Прийти к правде. К любви. И я должен был быть самым желанным, одним-единственным, и ради вас, и ради книг. Никто другой. И я все принимаю. Я здесь, вместе с вами, только ради вас, из-за вас. А вы ради меня. Больше, чем целый мир. Все истории о любви и вся любовь всего мира пройдут сквозь вот эту любовь. Какую именно? Какую любовь? Об этом никто не знает. Этого не нужно знать. Не нужно этого называть.

31 июля 1998 года в девять часов утра приезжает моя мать. Мы обнимаемся. Пьер берет две сумки грязного, вонючего белья, и я запираю дверь. Я спускаюсь по лестнице, оказывается, я могу это сделать. Я не ходил уже много недель. Машина стоит внизу возле подъезда. Я оставляю свою комнату на улице Сен-Бенуа. Мы пересекаем всю Францию. Едем в сторону Ло-э-Гаронна. Я смотрю за окно. Смотрю. На все подряд. И потом на обочине ем сэндвич с ветчиной и сыром. Он очень вкусный. Хлеб совсем свежий. Это поразительно: вы видите, это не так сложно, вы голодны, вы едите, ваша мать прекрасно готовит, вы будете жить, так надо, так все устроено, не задавайте себе лишних вопросов. Не надо убивать себя, это слишком наивно, смерть ведь все равно существует, и не надо ее торопить, это не имеет никакого смысла. Нет, оставайтесь пока вместе с матерью, а потом станет лучше, вы начнете писать. Вы будете писать мне, я уже говорила вам об этом, вспомните, я — золотой сюжет, я вместе с вами, все наладится, у вас будет хорошо получаться, легко, я уверена в этом, сначала нужно хорошо есть, хорошо спать, забыть, забыть меня, да, сделайте это, а потом мы станем еще ближе, я уверена, и любовь будет еще больше, любовь как в той книге, которую я могла бы написать, сама, которую я давно писала, вы вспоминаете, все эти книги, написанные нами вместе, together, я не могу их забыть, это лучшее, что мы сделали, ах, какая любовь, как в жизни, словно все это никогда не кончалось, как будто все началось заново, я говорю вам, Ян, это еще не конец, не плачьте больше, не нужно, давайте прогуляемся по Орли, мне очень нравится Орли ночью, когда нет самолетов, когда все совсем темное, мне нравятся фонари по пути к Орли, их изгибы, смотрите.

И я смотрю. Мы пересекаем Францию, приезжаем в Ло-э-Гаронн, я вижу даже дорожный указатель, на котором стоит название «Дюрас». Мы едем мимо виноградников. Приезжаем в Ажен. Здесь я остаюсь на три месяца. Я слежу за собой. Обо мне заботятся. Моя мать все время рядом. Я рядом с матерью. Я выхожу на улицу, иду вдоль канала, я умею ходить, мне уже не так страшно. Все будет хорошо. Страх исчезает. Я читаю Жюльена Грина. Я могу читать и понимать что-то, это работает. Я разговариваю с матерью. Она слушает. Мы смеемся, шутим. Вместе готовим. Ей тоже стало лучше, потому что я здесь, потому что я не умер, запершись в комнате на улице Сен-Бенуа. Нет, я не умер. Я открываю глаза. Ее сын не умер. Пока еще нет. Я вновь звоню нескольким знакомым, пишу им.

Я повторяю одно и то же: я жив.

Я читаю книгу «Меланхолия I». Автор норвежец. Это история любви, совсем простая, которую мог бы написать и я. Я звоню в Берген. Я спрашиваю: вы Джон Фосс? Он отвечает: I am the writer. Его зовут Ларе. Ее зовут Элен. Ларе сходит с ума от любви к Элен. Ларе постоянно носит с собой два тяжелых чемодана: он не знает, куда идти. Где ему запереться. Где оставить свою тяжесть.

Это мое первое путешествие в одиночестве. Я еду в деревню недалеко от Тулузы повидаться с подругой и ее сыном. Я боюсь ехать в поезде, поэтому беру до Рабастена такси. И здесь я встречаю чудо — это Балтазар. Ему около одиннадцати. Может быть, это именно тот ребенок с серыми глазами, о котором вы писали. Может быть, это я. Я узнаю его сразу же. Он живет один со своей матерью в большом доме посреди полей, каждое утро он перед школой звонит в Париж отцу, родители очень его любят. Это не просто умный и одаренный во всем ребенок. Этот ребенок красив во всем. Он все знает и не хочет этого показывать, он не хочет причинять другим боль и мне тоже. Он часто молчит. И смотрит. Он очень робок, потому что знает все, что произойдет. Он не хочет упражнять свой ум за счет других, причиняя им зло или боль, он не смог бы этого сделать, разве что случайно, поэтому он очень внимателен, к самому себе, к своей матери, к отцу, ко мне, ко всем остальным, он хочет оставаться добрым. И уже сейчас он неприступен. Он одинок и знает это, но он не грустит, он всех любит. Он невинен и одновременно обо всем уже знает.

Этот ребенок мне бесконечно нравится. Я люблю его. Я не могу сказать ему об этом. Я напишу ему. Так намного проще. Я напишу ему, как написал бы кому-нибудь другому или самому себе.

Вы любите Балтазара, и я люблю его вместе с вами. Мы смотрим на него вместе. Мы боимся за него, смотрим ему в глаза, смотрим, как прямо он держится, с той же осанкой, что была у того ребенка летом 80-го.

А потом, 16 ноября 1998 года, я уезжаю. Я решаю вернуться в Париж. Я оставляю Ло-э-Гаронн, Ажен, в котором ваш отец, Эмиль, учился в педагогической школе. Я доехал до Дюраса, видел дом Платьера — одни руины, словно картинка из «Ее имени в пустой Калькутте». Там есть дерево, выросшее внутри стен. Остались только развалины и это дерево, заполнившее собой опустошенный дом. Я ходил на кладбище и видел семейный склеп. На нем написано имя вашего отца. Кладбище находится посреди поля. Все спокойно, все в порядке. Вот так, я побывал здесь без вас. Перед смертью вы хотели еще раз увидеть могилу вашего отца, Ян, давайте съездим туда, я прошу вас, я хочу еще раз посмотреть на эти места, на эту деревню, где мой отец умер в одиночестве, далеко от нас, от моей матери, от своих детей, от меня. Но я не хочу туда ехать. И в первый раз я не уступаю вам. Я боюсь, что во время поездки вы можете умереть. Уже несколько месяцев вы очень слабы, каждый день я думаю, что это последний день, это чудо, что каждое утро вы живы. Я не хочу видеть вас на улице, за пределами дома, не хочу, чтобы вы умерли во время этого путешествия на дороге. Я хочу, чтобы вы оставались здесь, в этой квартире, одна вместе со мной, только со мной, я не хочу, чтобы кто-то видел, как вы умираете. Я охраняю вас от всего мира, я знаю, что все это напрасно, что вы уже позабыли об этом мире, что вы уже не принадлежите ему, и все же нет, вы вместе со мной, мы не оставляем друг друга, я жду вместе с вами смерти, мы вдвоем только этим и занимаемся, ничто не может отвлечь нас от этого, мы не знаем, что именно 3 марта будет тем днем, воскресеньем, мы не знаем, что осталось всего несколько недель, мы живем так, словно это может продолжаться вечно, и иногда я верю, что вы бессмертны. Что ни в коем случае вы не можете умереть, что вы не можете так поступить со мной, оставить меня, оставить мир, больше никогда не писать. Больше ни на что не смотреть. Не видеть никогда Балтазара. Никогда не видеть больше меня. И однажды, в самом начале 1996 года, вы говорите: с Дюрас все кончено. Я молчу. Я не пытаюсь утешить вас, придумать какую-нибудь ложь, это уже не сможет помочь, правда до конца должна оставаться правдой. И вы говорите: все кончено, я больше ничего не пишу. Я осмеливаюсь сказать вам: эту книгу нужно закончить, эту Книгу исчезновения, мы должны дописать ее. Вы смотрите на меня, а потом говорите: нет, все кончено, вы это знаете.

Я опускаю глаза.

Мы молчим.

Это путешествие в Дюрас я совершаю в одиночестве, без вас. И я прошу вас простить мне это. Я не хотел брать вас сюда с собой до 3 марта 1996 года. Вы не умерли бы во время поездки, но как можно было знать об этом заранее, как допустить такой скандал: Дюрас умерла на дороге. Не в аварии, нет, просто умерла в машине, как еще можно сказать об этом иначе. Ее взял с собой один сумасшедший, который не видел, что смерть близка.

Я не сумасшедший, вы не умерли на дорогах Франции. Вы умерли в вашей постели, на улице Сен-Бенуа, в доме номер 5, вы держали меня за руку, вы держали мою руку до самого утра, рядом не было никого, кто бы мог это увидеть, только вы и только я, и что мы увидели? Ничего, просто что сердце перестало биться, и все. Здесь нечего было видеть. Никто не знает, что такое смерть. Я знаю, что вы перестали дышать. Что тело стало неподвижно. Это все.

Где вы?

Неизвестно.

Никто. Невозможно думать о каком-то определенном месте, о каком-то определенном времени, отличных от того времени и пространства, в которых мы пребываем. Невозможно представить себе это слово — «бесконечность». Это всего лишь слово. И тем не менее можно представить себе, что оно обозначает, что-то реальное, иногда, на одно кратчайшее мгновение, на несколько секунд, даже нет, на один миг, мы никогда не знаем об этом заранее, об этом невозможно знать заранее, это приходит само собой. Мы верим в это. И все. Все просто.

Вот: за несколько дней до 3 марта вы сидите в большом красном кресле, полусонная, вы не смотрите телевизор, вы больше почти ничего не видите. Я сижу на заваленном подушками диване и смотрю на мелькающие на экране картинки. Внезапно вы поднимаетесь. Я не останавливаю вас. Вы стоите, держась за кресло. Я в нескольких метрах позади вас. Я смотрю на вас. И потом вы хотите подойти к столу, и в этот миг я замечаю, что вы начинаете падать, очень медленно, я подбегаю к вам, когда ваша голова уже почти коснулась пола, я подхватываю вас, вы не ушиблись. В эту секунду, когда я успел остановить вас и держу на руках, я замечаю, что вы смотрите на меня. И ваш взгляд говорит: я люблю вас больше всего на свете. И я знаю, что вы тоже меня любите.

И вот все кончено. Мы никогда не забудем друг друга, мы никогда не оставим друг друга.

Вы ничего не можете сделать, чтобы я не умерла, вы ничего не можете с этим поделать, и я тоже, я знаю, что это невозможно, я не могу избежать этого, я очень хотела бы остаться с вами еще, но это невозможно. Это не грустно, вы знаете. Это ничего не значит.

Ваше тело лежит в могиле на кладбище Монпарнас, и что? Что это значит? Nobody. И что? Я здесь. Я думаю о вас. Этого достаточно. Нет ничего другого, что можно сказать. И тысячи читателей по всему миру. И дети, которые только начинают читать. И очарование. Все как в самом начале.

Я начинаю все заново, еще раз. Чтобы пережить тот момент, когда я смогу понять, что это значит: думать о ком-то, думать о вас. Что значит думать? Может быть, это значит думать с такой силой, что больше ничего другого не существует, никаких воспоминаний, ни следа чего-то другого, никакого времени, только одна любовь, как будто это слово было еще до того, как кто-то его придумал. И потом еще другие слова, которые предстоит придумать.

Нет, это невозможно, это невозможно написать. Я умоляю вас, оставьте меня в покое, это слишком утомительно, слушать все это. Давайте пойдемте гулять, в Гавр, поедем посмотрим на море, на корабли, на чаек, вам станет лучше и мне тоже, идите за машиной, я вас жду.

Да, мы едем и поем «Blue Moon», песню, которую играют на фортепиано, которую поют во всех машинах на всех дорогах Нормандии, вы и я, мы сидим в тачке и поем во все горло «Blue Moon», да, мы поем, я фальшивлю, тем хуже. А потом нужно возвращаться. Нужно работать. Нужно писать книгу. Последнюю книгу.