XII
Сидролен открыл глаза: кто-то шептал ему что-то на ухо. То была Лали, а шептала она ему, что обед готов.
— Ничего себе вы придавили! — добавила она. — Проспали завтрак, — не могла же я позволить вам спать весь день; вставайте, я приготовила вкусный обед.
Сидролен растерянно таращился на Лали: она появилась так недавно, что он не сразу и признал ее.
— Мне снились сны, — прошептал он почти про себя.
— Только не вздумайте рассказывать их мне.
— Это почему же? — с интересом спросил Сидролен.
— Так не принято.
— Как не принято?
Но Лали ограничилась призывом:
— К столу, к столу!
Стояла еще довольно теплая погода, и стол был накрыт на палубе. Прибор уже ждал Сидролена.
— А вы-то сами пообедали? — спросил он.
— Да, мсье.
— В следующий раз дождетесь меня и накроете на двоих.
— Мерсимсье, очень даже мило с вашей стороны.
Сидролен направился на камбуз. Лали кинулась следом.
— Вам что-нибудь нужно?
— Укропной настойки.
— Вы что ж это — решили набраться укропной настойки перед обедом?
— Как обычно.
— Да это же вредно.
Сидролен слегка усмехнулся.
— Нет, правда, — повторила Лали, — это очень вредно.
— Может, вам угодно пойти и собрать вещички, — сказал Сидролен, — так я возражать не стану. Готов даже заплатить вам за месяц вперед, если вы отчалите незамедлительно.
— Да ладно уж, держите свои денежки при себе, — сказала Лали.
Сидролен приносит бутылку укропной настойки и наливает себе четверть стаканчика, разбавив его до краев минералкой. Попивая эту смесь, он рассеянно следит за тренирующимися гребцами.
Когда стаканчик осушен, Лали спрашивает:
— Теперь можно подавать?
— Валяйте.
Она приносит хлеб и банку филе тунца в рафинированном арахисовом масле. Стоит и смотрит, как Сидролен ест.
— Меня раздражает, когда на меня глазеют за едой, — говорит Сидролен. — Ну-ка, садитесь и рассказывайте мне какие-нибудь истории.
— Вы меня спутали с Шехерезадой, — говорит Лали.
— Фу ты, ну ты, какие мы ученые! — говорит Сидролен.
— Ученость жить не мешает. Вы не находите?
— Полностью с вами согласен.
— Вот то-то, — говорит довольная Лали.
— У вас есть образование, — говорит Сидролен, — а в придачу к нему — принципы: не пить укропную настойку до обеда, не рассказывать сны. А все-таки, почему нельзя рассказывать сны?
— Это невоспитанно, — говорит Лали.
— Впервые слышу, — говорит Сидролен.
— Каждый человек, — разъясняет Лали, — воображает про себя невесть что: и все, что он делает — чудо, и что он из себя представляет — тоже чудо. Прямо пуп земли. А если еще позволить людям рассказывать свои сны, тогда вообще хоть караул кричи.
— Мои сны крайне интересны, — говорит Сидролен.
— Все так думают. Но доказать это невозможно, потому как их нельзя сравнить.
— Ну, мои!.. — говорит Сидролен, — если бы я их записал, получился бы целый роман.
— А вам не кажется, что романов и так предостаточно?
— Не беспокойтесь, — говорит Сидролен, — я не принадлежу к труженикам пера.
— А я и не беспокоюсь, еще чего!
— Видите ли, — говорит Сидролен, — когда вы сказали, что нельзя рассказывать сны, я подумал, что это из-за психоанализа и психоаналитиков.
— Чего-чего?
— Психоанализ. Вы разве не знаете, что это такое?
— Нет.
— А я думал, вы получили образование.
— Ну нельзя же знать все на свете! — отвечает Лали.
— Как это верно!
И поскольку Сидролен покончил с тунцовым филе, он осведомился о продолжении в следующих словах:
— Что же будет на второе?
— Банка печеночного паштета. Устраивает?
— Не хочу вас обидеть, — говорит Сидролен, — но сготовить такой обед и я бы сумел.
— Мсье Альбер уверял меня, что вы человек сговорчивый, а вы только и делаете, что ворчите.
— Ба! — говорит Сидролен, — нельзя уж и покритиковать слегка.
— Ладно, замнем для ясности.
И она приносит банку печеночного паштета.
— Мне сесть? — спрашивает она.
— Конечно.
Сидролен молча и меланхолично намазывает на хлеб печеночный паштет.
— Ну так что ж это за штука? — спрашивает Лали, — та, что со снами.
— Психоанализ?
— Вот-вот.
— И психоаналитики?
— Ну-ну.
— Значит, так, — говорит Сидролен, прилежно жуя свой сандвич, — это такие люди, которые толкуют сны. Они копают глубоко и в конце концов докапываются до сути — эти самые люди. Ну а среди нас есть такие, что опасаются их и не хотят, чтобы до их сути кто-нибудь докопался, — вот они-то никогда и не рассказывают свои сны.
— Подумаешь, тоже мне потеря! — говорит Лали.
— Значит, вы решительно против?
— Против чего?
— Против того, чтобы рассказывать сны.
— Я уже вам сказала: на мой взгляд, это невоспитанно и даже как-то неприлично.
— Ладно, я учту.
Сидролен приканчивает паштет, рассеянно поглядывая на другой берег, где какой-то рыболов, привязав лодку к колышку, готовит свою снасть; рядом сидит собака, она тоже смотрит на него.
— Вы рыбу ловите? — спрашивает Лали у Сидролена.
По справедливости ей следовало бы задать этот вопрос человеку с того берега, но тогда ей понадобился бы рупор.
— Нет, — отвечает Сидролен (а не рыболов с того берега, который, ясное дело, не слышал вопроса, а если бы услышал, то, конечно, ответил бы «да»). — Мне рыбная ловля не нравится. Я считаю, это жестокое занятие.
— А главное, глупое: сидеть вот так вот сложа руки…
— Ну-с, что у нас на десерт к этому превосходному обеду?
— Кусочек сыра и остатки варенья.
— Прелестно! — заключает Сидролен.
Рыбак на том берегу закинул удочку в воду; он закуривает сигарету и дымит, отрешенно глядя вдаль. Собака, свернувшись калачиком, спит.
— Ну вот, скоро и сиеста моя начнется, — замечает Сидролен про себя.
Лали приносит завершение превосходного обеда и садится — на сей раз по собственной инициативе.
— Итак, Шехерезада, — говорит Сидролен, усиленно жуя прогоркший сыр и предчувствуя, что варенье наверняка окажется заплесневелым, — вы не хотите порассказать мне какие-нибудь историйки?
— Правдивые или придуманные?
— Бойтесь придуманных историй! Они обнаруживают вашу сокровенную суть. Совсем как сны. Придуманные истории и правдивые сны — это почти одно и то же.
— Правдивые истории так же прекрасно обнаруживают вашу суть, вы не находите?
— Тогда, может, вы расскажете мне историю о ком-нибудь другом?
— С чего это я стану ее рассказывать, если она меня не интересует? А если интересует, то, значит, она как будто про меня.
— Стало быть, ничего не желаете рассказывать?
— Да не знаю я! Какой же вы настырный, ей-богу, — ни капельки не похожи на то, как вас описывал мсье Альбер, — такой, мол, солидный отец семейства, совсем не занудный и не вредный.
— Ага, вот, кстати, о месье Альбере: расскажите мне, где вы с ним познакомились. Но сперва позвольте вам заметить, что варенье, как я и предвидел, заплесневело.
— Вот видите, я права: вы все время ворчите.
— Ну что ж, опять фиаско; да я уже привык.
— Вы еще заплачьте из-за какого-то варенья.
— Ладно-ладно. Ну, так о месье Альбере…
— Вы не хотите чашку кофе?
— Нет, нет! — в ужасе воскликнул Сидролен. — Только не кофе!
— Боитесь, что я сварю вам бурду?
— Нет, но моя сиеста! Кофе помешает мне спать.
— Вы опять собрались спать? Да вы же проспали с утра до обеда!
— Вот я сейчас устроюсь там, в шезлонге, а вы мне расскажете, как познакомились с месье Альбером.
— Чтобы вам легче было делать баиньки?
— Если я закимарю, вы остановитесь и продолжите в следующий раз.
— Н-да, не сказать, чтоб вы меня очень обнадежили.
— Итак, Шехерезада, я вас слушаю: история Альбера.
— Ладно, так и быть. Я — единственная дочь бедного лесоруба…
— Где-то я уже это слышал… дочь дроворуба…
— Вы так и будете прерывать меня на каждом слове? Тогда уж лучше спите.
Сидролен не преминул тут же доставить ей это удовольствие.
Герцог верхом на коне прогуливался по лесу, молчаликий и одиновый. Сфен тоже помалкивал, но, поскольку прогулка затягивалась, а с нею и герцогская молчаликость, он разомкнул уста, чтобы спросить, можно ли ему говорить.
— Говори, славный мой Демо, говори! — сказал герцог, любовно потрепав коня по холке.
— Мерсибо! — ответил Сфен, весьма довольный удачным словцом.
Он сделал вид, будто размышляет перед тем как задать вопрос, давно уже вертевшийся у него на языке.
— Гм… гм, — сказал он наконец, — ну как там наша статуя?
— Ей-богу, не знаю, — ответил герцог.
— Разве она еще не отлита?
— Да что-то последнее время о ней ничего не слыхать.
Сфен не скрыл своего разочарования. Он даже пукнул от возмущения.
— А вам не кажется, — спросил он, — что следовало бы этим поинтересоваться?
— Пока что меня это не волнует.
— А ваша слава как же? О ней вы забыли? Неужто вы не думаете о грядущих поколениях, что будут толпами стекаться со всех сторон, дабы узреть вас навечно отлитым в бронзе подле заветного феодального вяза? Неужто в вас не пробуждается гордость при мысли о том, что статус статуированного позволит вписать ваше имя во все истории искусств, весьма малочисленные, конечно, в наше время, но чье количество неизмеримо возрастет в последующие века. Черт подери, ей-богу, я уже пророчествую!
И, разволновавшись от собственной речи, Сфен пустился вперед дробной рысцой.
— Тихо, тихо! — остановил его герцог.
Сфен вернулся к прежнему прогулочному шагу и, соответственно, к прежней теме:
— Так мои аргументы вас не убедили?
— Да-да, конечно, убедили, мой славный Демо. Я пошлю Пострадаля разузнать, как там дела с моим изваянием.
— Прекрасная мысль! Заодно пускай разведает, движется ли и его собственное со Стефом.
— Его отъезд, мне кажется, опечалит герцогиню, — грустно молвил герцог.
— А почему бы и ей не проехаться туда же? Она так мечтала побывать в столичном городе Париже.
— Тогда пойдут сплетни.
— Что ж, пошлите с ними за компанию аббата Рифента, и пусть эту экспедицию возглавит монсеньор Биротон. А вы избавитесь от всех разом на пару месяцев.
— Хорошо бы! Надоело мне слушать каждый день их уговоры да выговоры. Спасибо, еще не донесли на меня как на атеиста или колдуна.
— О, вся эта болтовня лишь для проформы, — такое уж у них ремесло, но если вашему алхимику все-таки удастся изготовить эликсир долголетия, я думаю, они тоже не откажутся выпить стаканчик.
— Пока что до эликсира далеко, — в настоящий момент мы изготавливаем взрывчатый порошок.
— Ну и как, получается?
— Конца не видно!
Помолчав несколько минут, Сфен вновь заговорил в таких словах:
— Я начинаю сомневаться, Жоакен, мудро ли вы поступили, приведя к себе в замок Тимолео Тимолея. С тех пор как он живет у вас и жжет огонь под своими ретортами, вы, Жоакен, сделались мрачным и молчаливым, а вдобавок растратили почти все свои денежки, полученные по договору в Сен-Мену. Разве я не прав?
— Ох, прав! Сундуки мои опустели, и скоро мне придется разбить копилку моего будущего наследника. Это наводит меня на мысль, что правильнее было оставить у себя астролога. Он обошелся бы мне куда дешевле, да и герцогиня была бы довольна.
— Ба! — ответил Сфен, — все эти людишки стоят друг друга.
— Так ты сомневаешься в них, мой Демо?
— Хотите, я скажу вам совсем откровенно: не верю я во все эти горескопы.
— Да и я ничуть не верю.
— И в философский камень — тоже ни капельки.
— Ну знаешь ли! — вскричал герцог, — скажи это не ты, а кто-нибудь другой, я бы ему морду набок свернул!
— Я в них не верю, — повторил Сфен, — но вам верить не запрещаю.
— Надеюсь! Ах, если бы ты видел нас — Тимолео и меня — среди всех этих реторт и тиглей, колб и алембиков, пеликанов и змеевиков, перегонных кубов и прочих сосудов; если бы ты видел, как мы смешиваем соли с металлами — одни фиолетовые, другие синие, одни голубые, другие зеленые, одни желтые, другие оранжевые, а некоторые так даже красные, не говоря уже о белых и черных; смешиваем и наблюдаем, как один цвет переходит в другой, твердые вещества превращаются в жидкие, а жидкие в твердые, осязаемые становятся неосязаемыми, а неосязаемые — осязаемыми, а ведь я описываю тебе лишь внешнюю сторону наших манипуляций, — так вот, если бы ты видел это, славный мой Демо, ты бы сразу понял, что твой хозяин и алхимик трудятся не напрасно. Настанет день, когда ангелы увенчают успехом наши усилия, и тогда я прикажу отлить свою статую не из бронзы, а из чистого золота.
— НАШУ статую.
Герцог даже не расслышал этой поправки и снова впал в меланхолию, из которой Сфен не осмелился вывести его. Таким образом, они одолели еще одно лье в полном молчании, после чего Сфен решил возвратиться, но только по другой дороге; герцог, по-прежнему молчаливый, нахмуренный, унесшийся мыслями неведомо куда, не противоречил ему. Он вздрогнул лишь тогда, когда услышал, что его окликают: в этот миг они пересекали лужайку, где работали дроворубы, — они заготавливали топливо для печей Тимолео Тимолея. Что же до голоса, окликнувшего его, то он принадлежал одному из дроворубов, который спрашивал его в таких словах:
— Благородный сеньор, как поживает моя единственная дочь-герцогиня?
Сидролен вздрогнул и открыл глаза.
— А ваши братья и сестры? — спросил он.
— Ну вот, выспались! Я же вам сказала, что я единственная дочь!
— Гм… значит, ваш отец был дроворубом…
— Я только что кончила рассказывать, где познакомилась с мсье Альбером и как он послал меня сюда.
Сидролен зевнул.
— А вы не хотите рассказать еще разок? — спросил он.
— Еще чего! — сказала Лали. — Надо было слушать, а не спать.
— Ну ладно, тем хуже для меня, — сказал Сидролен, — оставим до другого раза.
— Никакого другого раза не будет, хватит с вас.
— Я учту, — сказал Сидролен.
Он потянулся и встал. Рыболов на другом берегу все еще сидел на месте; пес, свернувшись калачиком, по-прежнему дремал в лодке.
— В общем-то, не так уж они и жестоки, — сказал Сидролен, — ведь они никогда ничего не вылавливают.
Лали глянула на рыбака, но не сказала ни слова. Она сидела, но теперь тоже встала.
— Я не хотела портить вам обед и сиесту, — сказала она, — но на вашей загородке кто-то намалевал целую кучу надписей. И препротивных — более чем.
Сидролен молча отправился за банкой краски и кистью.
— Там ругательства, — сказала Лали, — и оскорбления.
Сидролен направился к мостам.
— Это что, про вас написано? — спросила Лали.
— Ну да, — отозвался Сидролен.
— Что ж вы такого натворили?
— Я вам расскажу, когда вы заснете.
Сидролен взбирается вверх по откосу. Он даже не смотрит на надписи, а прямо начинает замазывать их. Лали отправляется мыть посуду. Целая компания кочевников с турбазы останавливается рядом, желая что-то спросить у Сидролена: они даже знают, как по-французски «метро». Про метро-то они у него и спрашивают. Он отвечает жестами.
— Ну вот, уже начинают мигрировать, — говорит Сидролен, глядя им вслед. — Осень наступает. «Моя вечная осень, томленье души!..»
— Что вы сказали? — спросил прохожий.
— Я цитировал, — ответил Сидролен.
— Кого ж это?
— Поэта, конечно. Вы что, не услышали анапеста?
— Я не обратила внимания. Думал, вы хотите что-то у меня узнать. Время, например.
— Да ничего я от вас не хотел, — сказал Сидролен.
И он продолжал красить, а прохожий молча наблюдал.
Подошла новая группа кочевников; эти тоже знали, как по-французски «метро», — с соответствующим вопросом они и обратились к прохожему. Тот жестами изобразил незнание.
— Есть здесь поблизости метро? — спросил он у Сидролена.
Сидролен указал кочевникам дорогу, они горячо поблагодарили его и удалились.
Сидролен вновь взялся за кисть и вполголоса промолвил:
— Так я и думал. Они начинают мигрировать. Осень подходит.
И он продолжал молча трудиться.
— А где конец? — спросил прохожий.
— Конец чего?
— Конец цитаты.
— Экий вы нетерпеливый! Я еще и не начинал цитировать.
— Значит, это ваши собственные слова: «Они начинают мигрировать. Осень подходит»?
— Мои собственные.
— А те слова, что вы сейчас замазали, они чьи?
— Какого-нибудь прохожего, я полагаю.
— Это вы меня обвиняете?
— А вы что, единственный прохожий на свете?
Не слыша ответа, Сидролен оглянулся на прохожего: тот стоял к нему спиной и притворялся, будто разглядывает завершавшееся строительство дома напротив. Сидролен делает еще несколько мазков… так, теперь все в порядке. Он опускает кисть в банку и поднимает банку с краской за ручку — тоненькую металлическую ручку, которая слегка врезается в пальцы.
Прохожий исчез.
