Книга: Я ее любил, Я его любила
На главную: Предисловие
На главную: Предисловие

Анна Гавальда

Я ее любил / Я его любила

Посвящается Констанс

 

Что ты сказал?
Говорю, что немедленно их увезу. Им будет полезно ненадолго уехать…
Но не сейчас же? - спросила моя свекровь.
Прямо сейчас.
Как? Ты же не собираешься…
Именно что собираюсь.
Да что все это значит, в конце-то концов? Сейчас почти одиннадцать! Пьер!…
Сюзанна, я разговариваю с Хлоей. Хлоя, выслушай меня: я хочу увезти вас подальше отсюда. Ты не против?
- Полагаешь, это неудачная идея? - Не знаю.
- Иди, собирай вещи. Мы уезжаем, как только ты будешь готова.
- Я не хочу возвращаться к себе. - Ну и не надо. Разберемся на месте. - Но вы не…
- Хлоя, Хлоя, пожалуйста, доверься мне.

 

Свекровь не сдавалась:
- Что за безумие? Не станете же вы будить малышек, в такое-то время! В доме не топлено! Там ничего нет! Туда нельзя везти детей! Они…
Он встал.
Марион спит на детском сиденье, держа пальчик во рту. Рядом с ней, свернувшись калачиком, спит Люси.
Я смотрю на свекра. Он сидит прямо. Его руки крепко держат руль. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы выехали. Время от времени фары встречных машин высвечивают его профиль.
Мне кажется, он так же несчастен, как и я. А еще он очень устал. И разочарован.

 

Он чувствует мой взгляд:
Почему не спишь? Ты должна поспать, слышишь? Тебе надо опустить спинку и постараться заснуть. Нам еще ехать и ехать…
Не могу, - отвечаю я, - вас сторожу.
Он улыбается в ответ. Если это можно назвать улыбкой.
- Да нет… часовой сегодня я.
И мы возвращаемся каждый к своим мыслям. И я плачу, прикрыв лицо руками.
Мы остановились у заправки. Я пользуюсь его отсутствием, чтобы проверить сотовый. Ни одного сообщения. Ну конечно. Какая же я дура. Дура…
Включаю радио и тут же выключаю. Он возвращается. - Будешь выходить? Хочешь чего-нибудь?
Я киваю.
Ошибаюсь кнопкой, стаканчик наполняется какой-то тошнотворной жижей, и я отправляю его в урну.
В магазинчике покупаю памперсы для Люси и зубную щетку для себя.
Он не трогается с места, пока я, наконец, не соглашаюсь опустить спинку сиденья.
Я открыла глаза, когда он заглушил двигатель.
- Не суетись. Побудь с малышками здесь, пока в машине еще тепло. Я пойду в дом, включу обогреватели в спальне, а потом вернусь за вами. Снова вопрошаю свой телефон. В четыре-то утра… Какая же я дура!
Не могу уснуть.
Вместе с детьми лежу в кровати бабушки Адриана. Кровать ужасно скрипит. Когда-то она была нашей.
Занимаясь любовью, мы изо всех сил старались ее не раскачивать.
Весь дом был в курсе, стоило нам только пошевелить рукой или ногой. Помню намеки Кристин за столом, когда мы спустились вниз в первое утро. Никогда не забуду, как мы краснели, не поднимая глаз от своих тарелок и держась за руки под столом.
Мы хорошо запомнили урок и с тех пор предавались любовным утехам тихо, как мышки.
Я знаю, что он вернется в эту кровать с другой женщиной и, когда их терпенью придет конец, он так же, как некогда со мной, сдернет толстый матрас на пол.
Нас будит Марион. Она прогуливает свою куколку по одеялу, рассказывая ей сказку о сбежавших сосках. Люси трогает меня за ресницы: «У тебя глазки склеились».
Мы одеваемся под одеялами, потому что в комнате слишком холодно.
Стенания кровати смешат девочек.
Свекор разжег в кухне камин. Я вижу его в глубине сада - он набирает дрова из поленницы под навесом.
Мы впервые остались с ним вдвоем.
Я никогда не чувствовала себя уютно в его компании. Он слишком бесстрастный. Слишком молчаливый. Да еще все эти рассказы Адриана о том, как пристально следил за ним отец, каким он был жестким, непримиримым, как легко выходил из себя, как придирался к школьным отметкам. То же самое и с Сюзанной. Я никогда не замечала какой-либо нежности в их отношениях. «Пьер сдержан, но я знаю, что он чувствует ко мне», - сказала мне однажды свекровь, - мы лущили фасоль и говорили о любви.
Я тогда кивала, но не понимала. Я не понимала этого человека, столь скупого на эмоции, подавлявшего все свои чувства. Постоянно держать себя в узде из страха показаться слабым - этого я никогда не могла понять! В моей семье обниматься и целоваться было так же естественно, как дышать.
Помню один бурный вечер на этой кухне… Моя невестка Кристин жаловалась на учителей своих детей: мол, все они некомпетентные и ограниченные. Потом разговор перешел на образование вообще и их с Адрианом в частности. Обстановка мгновенно накалилась. Кухня превратилась в судилище, Адриан и его сестра - в обвинителей, а на скамье подсудимых - их отец. Как тяжело все это было… нет, бомба так и не взорвалась, язвили в меру - так, воткнули друг в друга пару-тройку отравленных шпилек.
Как всегда.
Впрочем, скандала все равно не получилось бы - мой свекор наотрез отказывался выходить на ринг. Он выслушивал колкости своих детей, но никогда на них не отвечал. «Все ваши обвинения отскакивают от меня, как мячик от асфальта!» - так он всегда говорил с улыбкой и удалялся.
Правда, в тот раз спор вышел гораздо более желчным.
У меня в памяти стоит его искаженное лицо и руки, с такой силой, сжимающие графин с водой, словно он хотел его раздавить.
Я пыталась представить себе, что бы он мог сказать в ответ, пыталась понять. Что он чувствует на самом деле? О чем он думает, оставаясь один? Что у него на душе?
Выдохшаяся Кристин повернулась ко мне:
- А ты что обо всем этом скажешь, Хлоя?
Я устала, и мне хотелось, чтобы вечер поскорее закончился. С меня хватило этих семейных разборок.
- Я… - задумчиво начала я, - я считаю, что Пьер словно и не живет среди нас, не живет по-настоящему, он похож на марсианина, затерявшегося среди семейства Диппелей…
Все присутствующие пожали плечами и отвернулись. Кроме него.
Он поставил графин на стол, его лицо разгладилось, он улыбнулся мне. Так он улыбнулся мне в первый раз. И возможно, в последний. Мне кажется, в тот вечер между нами возникло некое взаимопонимание… Эдакая тонкая ниточка. Я тогда попыталась защитить его, как могла, моего странного седого марсианина, который подходил сейчас к кухонной двери, толкая перед собой тачку с дровами.
- Все в порядке? Тебе не холодно?
- Все хорошо, спасибо, не беспокойтесь.
- А малышки?
- Они смотрят мультики.
- Мультики - в такое время?
- Во время каникул их показывают каждое утро.
- Ага… прекрасно. Ты нашла кофе?
- Да-да, спасибо.
- Кстати, Хлоя… По поводу каникул, ты не должна… Позвонить на работу? Да, впрочем, не знаю…
- Да-да, я позвоню, я… Я снова заплакала.
Свекор опустил глаза. И снял перчатки.
- Прости, я вмешиваюсь не в свое дело…
- Да нет, не в том дело, я просто… Чувствую себя потерянной… Я… вы правы, пойду позвоню шефу.
- Кто он, твой начальник?
- Подруга, надеюсь, что подруга, сейчас увидим…
Я забрала волосы старой резиночной Люси, которую нашла в своем кармане.
- Скажи, что берешь несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за злобным свекром… - предложил он.
- Да… За злобным и беспомощным. Так будет убедительней.
Он улыбался, дуя на кофе.
Лоры на месте не оказалось. Я пролепетала нечто невнятное ее помощнице, которую ждал вызов по другой линии.
Позвонила домой. Набрала код автоответчика. Ничего не значащие сообщения.
А на что я, собственно, надеялась?
Снова подступили слезы. Мой свекор вошел в комнату и тут же вышел.
Я говорила себе: «Давай, надо выплакаться раз и навсегда. Вылить все слезы, выжать, как губку, мое большое печальное тело и перевернуть страницу. Думать о другом. Идти вперед мелкими шажками и все начать с начала».
Мне повторяли эти слова сотни раз. Думай о другом. Жизнь продолжается. Вспомни о дочерях. Ты не имеешь права так распускаться. Встряхнись.
Да, я знаю, прекрасно все знаю, но поймите же вы - у меня не получается.
Во-первых, что это такое - жить? Что означает это слово?
Мои дети… но что я могу им дать? Маму в депрессии? Перевернутый мир?
Я готова вставать по утрам, одеваться, завтракать, одевать и кормить дочерей, держаться до вечера, укладывать их и целовать на ночь. На это я способна. На это все способны. Но не более того.
Будьте ко мне милосердны. Не более того.
- Мама!
- Да, - отвечаю я, вытирая нос рукавом.
- Мама!
- Я здесь, здесь…
Люси стояла передо мной в пальто, надетом прямо на ночную рубашку. В руках она крутила Барби, держа ее за волосы.
- Знаешь, что сказал дедушка? - Что?
- Что мы пойдем в Макдоналдс.
- Не верю!
- А вот и правда! Он сам сказал.
- Когда?
- Сейчас.
- Но я думала, он ненавидит Макдоналдс…
- А вот и не ненавидит! Он сказал - мы пойдем за покупками, а потом в Макдоналдс, все, даже ты, даже Марион, даже я и даже он!
Когда мы поднимались по лестнице, она взяла меня за руку.
Знаешь, у меня совсем нет одежды. Мы все оставили в Париже…
И верно, - согласилась я, - мы все там забыли.
- А знаешь, что еще сказал дедушка? - Нет.
- Он сказал нам с Марион, что купит нам одежду, когда мы пойдем по магазинам. И мы сами все себе выберем…
- Да неужели?
Я переодевала Марион, щекоча ей животик. Люси сидела на краю кровати и медленно, но неотступно подводила меня к главному.
- И он сказал, что согласен…
- На что?
- На все, что я у него попросила…
- Беда! А что ты у него попросила?
- Одежду для Барби.
- Одежду для твоей Барби?
- Для Барби и для меня. Одинаковую!
- Ты имеешь в виду эти ужасные сверкающие майки?
- Да, а еще розовые джинсы, и розовые тапочки с Барби, и носки с маленьким бантиком… Вот здесь… Сзади…
Она показала место на лодыжке. Я закончила с Марион.
- Зззаммечаательно! - воскликнула я. - Ты будешь неповторрриммма!!!
Ее маленький ротик скривился.
" Тебе все красивое не нравится… засмеялась и расцеловала ее чудную мордашку.
Она надевала платье и мечтала вслух.
- Я буду очень красивая, правда?
- Ты уже красивая, крошка, очень, очень красивая.
- Да, но тогда я буду совсем…
- Думаешь, такое возможно? Она задумалась.
- Наверное, думаю, да…
- Тогда повернись.
Девочки, какая же это прелесть, думала я, причесывая Люси, какая прелесть…
Пока мы стояли в очереди к кассам, мой свекор признался что уже лет десять не был в супермаркете. Я подумала о Сюзанне. Вечно одна со своей тележкой. Повсюду и всегда одна.
Съев наггетсы, девочки отправились играть в комнату, полную разноцветных шаров. Молодой человек попросил их снять обувь, и я держала на коленях чудовищные кроссовки Люси «You'reaBarbiegirl1.( Ты - Барби {англ.).)
Самым ужасным была прозрачная платформа…
- Как вы могли купить подобную мерзость!
- Ей они так понравились… Я стараюсь не повторять прежних ошибок с новым поколением… Взять, на пример - это заведение… Существуй такое тридцать лет назад, я бы никогда не пришел сюда с Кристин и Адрианом. Никогда! А сегодня я спрашиваю себя, почему - ну почему! - лишал их удовольствия? Что мне стоило, в конце - то концов? Четверть часа пострадать? Да что такое пятнадцать минут в сравнении с пунцовыми от счастья лицами твоих дочек?
- Я все делаю шиворот-навыворот, - добавил он, качая головой, - даже этот несчастный сэндвич - и тот держу неправильно, ведь так?
Он закапал майонезом все брюки.
- Хлоя?
- Да?
- Я хочу, чтобы ты поела… Прости, что уподобляюсь Сюзанне, но ты ничего не ела со вчерашнего дня…
- Не могу.
Он сделал новую попытку.
- Да и кто бы смог съесть подобную мерзость?! Кто? Ну, ответь. Кто? Да никто!
Я сделала попытку улыбнуться.
- Ладно, разрешаю тебе еще немного посидеть на диете, но уж вечером… Вечером я буду готовить ужин, и тебе придется меня уважить, поняла?
- Поняла.
- А то, что это такое? И как прикажете, есть эту пищу для космонавтов?
Он ткнул пальцем в подозрительный салат в пластиковом стакане.
Остаток дня мы провели в саду. Девочки порхали вокруг деда, который чинил для них старые качели. Я наблюдала за ними издалека, сидя на ступеньках крыльца. Было холодно и ясно. У дочек волосы сверкали в солнечном свете, и они казались мне прехорошенькими. Я думала об Адриане. Интересно, чем он сейчас занят?
Где он сейчас?
С кем?
И что будет с нашей жизнью?
Каждый новый вопрос погружал меня все глубже в трясину отчаяния. Как же я устала… Закрыв глаза, представляла себе, что вот он появляется. Во дворе раздается урчание мотора, он садится рядом, обнимает меня, прикладывает палец к моим губам - хочет сделать сюрприз девочкам. Я ощущаю его нежные прикосновения к моей шее, слышу его голос, чувствую жар его тела, запах кожи. Все как всегда.
Все как всегда…
Достаточно закрыть глаза.
Сколько времени помнишь запах человека, который тебя любил? А когда сама перестаешь любить? Мне нужны песочные часы.
Когда мы обнимались в последний раз, я сама его поцеловала. Это было в лифте дома на улице Фландр. Он позволил мне ласкать его.
Почему? Почему он позволил женщине, которую разлюбил, целовать себя? Зачем подставлял губы? Зачем обнимал?
Это же бессмысленно.
Качели починены. Пьер украдкой смотрит на меня. Я отворачиваюсь. Не хочу встречаться с ним взглядом. Мне холодно, во рту горечь, пора отправляться в ванную, чтобы нагреть воды для купания. Чем я могу вам помочь?
Он обвязал полотенце вокруг талии.
- Люси и Марион легли? - Да.
- Они не замерзнут?
- Нет-нет, все в порядке. Лучше скажите, что мне делать…
- Можешь поплакать, а я не буду чувствовать угрызений совести. Я буду, счастлив, что в кои-то веки ты поплачешь просто так. На вот, возьми, нарежь это, - добавил он, протягивая мне три луковицы.
- Вы считаете, что я слишком много плачу?
- Да.
Молчание.
Я взяла деревянную доску, стоявшую у раковины, и устроилась напротив него. Он снова замкнулся. В камине потрескивали дрова.
- Я не то хотел сказать…
- Простите?
- Я имел в виду другое - я не считаю, что ты слишком много плачешь, я просто ужасно огорчен. Ты такая хорошенькая, когда улыбаешься…
- Хочешь что-нибудь выпить? Я кивнула.
- Подождем, пока вино немного согреется, не станем портить впечатление… А пока не налить ли тебе *Bushmills*?
- Нет, спасибо.
- Почему?
- Не люблю виски.
- Несчастная! О чем ты говоришь! На вот, давай-ка попробуй…
Он поднес стакан к моим губам, и его виски показалось мне омерзительным. Я несколько дней ничего не ела и сразу опьянела. Нож скользил по луковой шелухе, затылок отпустило. Сейчас я отрежу себе палец. Мне было хорошо.
- Ну, как, оценила? Это мне Патрик Френдалл подарил бутылку на шестидесятилетие. Ты помнишь Патрика Френдалла?
- Э-э… нет.
- Конечно, помнишь, ты же видела его здесь, разве нет? Огромный мужик с длиннющими руками…
- Тот, что подбрасывал Люси в воздух, пока ее чуть не стошнило?
- Точно, - подтвердил Пьер, подливая мне еще. - Да, помню…
- Я очень его люблю и часто о нем думаю… Знаешь, это странно, я считаю его одним из лучших друзей, хотя мы едва знакомы…
- А у вас есть лучшие друзья?
- Почему ты об этом спрашиваешь?
- Да так… Просто… Откуда мне знать. Вы ведь никогда не говорили о своих друзьях.
Мой свекор старательно резал морковь кружочками. Всегда забавно наблюдать за мужчиной, который впервые в жизни готовит еду. Ох уж эта мне манера точно следовать рецепту, будто Жинетта Матио - верховная богиня кулинарного искусства!
" Здесь написано «нарезать морковь кружочками средней толщины». Думаешь, так нормально? - Просто безукоризненно!
Я смеялась. Затылок был невесомым, и голова свободно болталась туда - сюда.
- Спасибо… Так на чем мы остановились? Ах да, на твоих друзьях… Вообще-то у меня, их было трое… Патрик, с которым я познакомился во время путешествия в Рим… Благотворительная поездка от прихода… Впервые без родителей… Мне было пятнадцать. Я не понимал ни единого слова из того, что говорил этот ирландец в два раза с меня ростом, но мы с ним сдружились мгновенно. Его воспитывали самые фанатичные католики на свете, я только-только выбрался из-под семейного пресса… Два щенка, отпущенные на свободу в Вечном городе… Всем паломничествам паломничество!
Вспоминая, он и сейчас дрожал от возбуждения.
Он бросил в жаровню лук, морковку и копченую грудинку - пахло очень вкусно.
- А потом Жан Терон - ты его знаешь - и мой брат Поль, которого ты никогда не видела, потому что он умер в 56-м…
- Вы считали брата лучшим другом?
- Даже больше… Насколько я тебя знаю, Хлоя, ты бы в него просто влюбилась. Он был умный и забавный, внимательный к окружающим и всегда веселый. Он рисовал… Завтра я покажу тебе его акварели, они у меня в кабинете. Он знал, как поют все птицы на свете. Любил подшутить, но всегда беззлобно. Он был очаровательный парень. Действительно очаровательный. Все его обожали…
- От чего он умер? Мой свекор обернулся.
- Отправился в Индокитай. Вернулся оттуда больным и полусумасшедшим. Умер от туберкулеза 14 июля 1956 года.
- Как ты понимаешь, после этого мои родители больше никогда не смотрели военные парады. Балы и фейерверки для них тоже перестали существовать.
Он добавил мясо в жаркое и начал переворачивать куски, чтобы подрумянились.
- Хуже всего то, что он пошел добровольцем… Он тогда был студентом. Блестяще учился. Хотел работать в ONF(Office National des Forets - Управление лесным хозяйством.). Любил деревья и птиц. Он не должен был туда ехать. Не было никаких на то причин. Никаких. Поль был человеком мягким, пацифистом, он цитировал Жионо (французский писатель - прозаик, воспевавший красоту Верхнего Прованса)2, он…
- Так почему же поехал?
- Из-за девушки. Глупая любовная история. Да и какая там девушка - девчонка. Такая нелепость. Вот я тебе сейчас рассказываю об этом и про себя всякий раз как
подумаю, так ужаснусь - сколь же абсурдна наша жизнь. Отличный парень отправляется на войну из-за капризной девицы… Дикость! Такие сюжеты хороши для бульварных романов, для дешевых мелодрам!
- Она его не любила?
- Нет. А Поль с ума сходил. Он ее обожал. Он знал ее с двенадцати лет, писал ей письма, которые она вряд ли понимала. Он ушел на войну… из бахвальства. Чтобы она, увидела, что он за мужчина! Накануне отъезда этот осел еще хорохорился: «Когда она попросит у вас мой адрес, сразу не давайте, я хочу написать ей сам, первым…» А она три месяца спустя обручилась с сыном мясника с улицы Пасси.
Он всыпал в кастрюлю с дюжину разных специй - все, что нашел в шкафчиках. Не знаю, что подумала бы Жинетта.
- Этот тупой верзила целыми днями рубил мясо в подсобке в магазине отца. Можешь себе представить, какой шок мы испытали. Променять нашего Поля на этого дурня! Пока Поль где-то там, на другом конце земли, мечтал о ней, сочинял стихи, она думала только о том, как проведет вечер со своим боровом, которому папаша-мясник позволял брать свою машину. Небесно-голубой «Фрегат», если не ошибаюсь… Конечно, она была вольна, не любить нашего Поля, кто же спорит, но Поль всегда был такой восторженный, такой пылкий, блестящий юноша. Вот ведь какая ерунда получилась…
- И что было потом?
- А ничего. Поль вернулся, а мама сменила мясника. Брат провел много времени в этом доме, почти не выходил. Рисовал, читал, жаловался на бессонницу. Тяжело болел, кашлял не переставая, а потом умер. В двадцать один год…
- Вы никогда об этом не говорите… - Нет.
- Почему?
- Я любил говорить о Поле с людьми, которые его знали, так было проще…
Я отодвинула свой стул от стола.
- Я накрою. Где вы хотите ужинать?
- Здесь. В кухне очень уютно.
Он погасил верхний свет, и мы сели за стол друг против друга.
- Восхитительно.
- Правда? По-моему, слегка пережарено?
- Да нет же, поверьте, великолепно.
- Ты слишком добра.
- От вашего вина еще не так подобреешь. Расскажите мне о Риме…
- О городе?
- Да нет, о том паломничестве… Каким вы были в пятнадцать лет?
- Ох… Ну, каким я был… Самым глупым мальчишкой на свете. Пытался не отстать от Френдалла. Болтал без умолку, рассказывал ему о Париже, о «Мулен Руж», выдумывал бог знает что, врал напропалую. Он смеялся, что-то отвечал, я не понимал и тоже смеялся. Мы проводили время, вылавливая монетки из фонтанов и глупо хихикая при виде любой особи женского пола. Сегодня мне кажется, что мы оба выглядели очень трогательно… Я совершенно не помню, по какому случаю было организовано тогда это паломничество. Но оно, безусловно, было чему-то посвящено, была у него, так сказать, благая цель и повод для молитвы… Не помню… Для меня Рим стал громадным глотком кислорода. Эти несколько дней изменили мою жизнь. Я открыл для себя вкус свободы. Это было… Тебе положить еще?
- С удовольствием.
- Не забывай, какое тогда было время… Мы делали вид, что выиграли войну. А на самом деле осталось одно разочарование. Стоило упомянуть кого-нибудь - соседа, продавца, родителей друга, - и мой отец немедленно заносил его в разряд доносчика или оговоренного, труса или никчемного существа. Это было ужасно. Тебе трудно представить, но поверь мне, для детей это было действительно ужасно… Кстати, мы с отцом практически не разговаривали… Так, для проформы, соблюдая минимум сыновнего почтения… Однажды я все-таки спросил его: «Если все ваше человеколюбие оказалось столь никудышным, зачем же вы за него сражались?»
- И что он ответил?
- Ничего… ответом было презрительное молчание.
- Спасибо, спасибо, хватит!
- Я жил на втором этаже мрачного серого здания где-то в глубине шестнадцатого округа. Унылое место… Моим родителям не хватало средств снимать эту квартиру, но шестнадцатый округ - это ведь так престижно, ты же понимаешь! Шестнадцатый округ! Мы ютились в унылой квартирке, в которую никогда не проникало солнце, и моя мать запрещала открывать окна, потому что внизу находилось автобусное депо. Она боялась, как бы занавески не закоптились…о-хо-хо, это замечательное бордо так развязало мне язык, чудеса, да и только! Я ужасно скучал. Я был слишком молод, чтобы интересовать отца, а мать порхала как бабочка.
Ее почти не бывало дома. «Время, отданное приходу», - говорила она, возводя глаза к небесам. Она из кожи вон лезла, поносила каких-то придуманных ею благочестивых дур, входя, устало снимала перчатки и бросала их, точно фартук, на консоль в прихожей, вздыхала, вертелась, трещала без умолку, лгала и путалась. Мы ей не мешали. Поль называл ее Сарой Бернар, а мой отец, стоило ей выйти из комнаты, возвращался к чтению «Фигаро», не утруждая себя комментариями… - Картошки?
- Нет, спасибо.
- Я находился на полупансионе в «Жансон-де-Сайи». И был таким же серым, как дом, в котором жил. Читал «Храбрые сердца» и увлекался приключениями Флэша Гордона. По четвергам играл в теннис с братьями Мортелье. Я… Я был очень благоразумным и совершенно неинтересным ребенком. Мечтал сесть в лифт и подняться до седьмого этажа, чтобы посмотреть… Тоже мне приключение… Подняться на седьмой этаж! Дурак дураком…
Я жил в ожидании Патрика Френдалла. Я ждал свидания с Папой!
Он встал, чтобы поворошить дрова в камине. - В общем… В той эскападе не было ничего революционного… Так, небольшая передышка. Я всегда считал, что… как бы это поточнее выразиться… что в один прекрасный день я освобожусь, «сорвусь с поводка». Но ничего подобного не произошло. Так и не произошло. Я остался благоразумным, благовоспитанным и неинтересным. К чему я все это тебе рассказываю? Почему вдруг стал таким болтливым?
- Просто я спросила…
- Ладно… Хотя это не причина! Я еще не надоел тебе своими ностальгическими воспоминаниями?
- Да нет же, совсем наоборот, мне очень интересно…
На следующее утро я нашла на кухонном столе записку: «Я только на работу и обратно».
В кофейнике был свежесваренный кофе, перед камином, на подставке, лежало огромное полено.
Почему он не предупредил меня о своем отъезде? Какой странный человек… Похож на рыбу… Вечно уворачивается и всегда выскальзывает из рук…
Я налила себе большую чашку кофе и выпила, стоя у кухонного окна. Смотрела на малиновок, суетившихся вокруг кусочков сала, которые девочки разложили накануне вечером на скамейке.
Солнце поднялось чуть выше изгороди.
Я ждала, когда девочки встанут. В доме было слишком тихо.
Хотелось курить. Вот идиотство, я бросила много лет назад! Бросила-то бросила, но жизнь есть жизнь… Вы проявляете чудеса стойкости, а потом однажды зимним утром плететесь по холоду четыре километра, чтобы купить пачку сигарет, или, например, любите мужчину, заводите с ним двоих детей и потом однажды зимним утром узнаете, что он от вас уходит, потому что полюбил другую. Говорит, что ему жаль, что он ошибся.
Как по телефону: «Извините, я ошибся номером». Пожалуйста, пожалуйста…
Мыльный пузырь.
На улице ветрено. Я выхожу, чтобы убрать сало.
Вместе с дочками смотрю телевизор. Я подавлена. Герои их мультфильмов кажутся мне глупыми и капризными. Люси злится, мотает головой, просит меня замолчать. А мне хочется поболтать с ней о Кэнди.
В детстве я обожала Кэнди. Кэнди никогда не говорила о деньгах. Только о любви. Но я промолчала - что толку уподобляться глупышке Кэнди…
Ветер завывает все сильнее. Поход в деревню придется отложить.
Вторую половину дня мы проводим на чердаке. Девочки наряжаются. Люси машет веером перед лицом сестры:
- Вам жарко, госпожа графиня?
Госпожа графиня не может шевельнуться, слишком уж много шляп надела.
Мы сносим вниз старую колыбельку. Люси говорит, ее надо покрасить.
- В розовый цвет? - спрашиваю я.
- Как ты догадалась?
- Я очень умная.
Звонит телефон. Люси снимает трубку. Долго слушает, наконец, спрашивает: - Хочешь поговорить с мамой?
Немного погодя вешает трубку. Но к нам не возвращается. Я помогаю Марион разобраться с колыбелькой.
Спустившись на кухню, нахожу дочь за столом. Сажусь рядом. Мы смотрим друг на друга Вы с папой полюбите друг друга когда-нибудь снова? - Нет.
- Ты уверена? - Да.
- Я и так знала…
Встав, она добавляет:
- Знаешь, что я еще хотела тебе сказать?
- Нет. Что?
- А то… что птички, они все съели…
- Правда? Ты точно знаешь?
- Ну да. Пойди сама посмотри…
Она обошла вокруг стола и взяла меня за руку. Мы стоим у окна. Я и маленькая белокурая девочка в старом пластроне от смокинга и съеденной молью юбке. Ее «You'reaBarbiegirl» вдеты в ботиночки прабабушки. Моя материнская рука обнимает ее за плечи. Мы смотрим, как деревья в саду сгибаются под ветром, и думаем, скорее всего, об одном и том же… В ванной так холодно, что я боюсь высунуть плечи из воды. Люси намылила нам головы шампунем и придумывает потрясающие прически. «Смотри, мама! - взвизгивает она. - У тебя на голове рожки!»
- Это я и без нее знаю.
- Веселого тут мало, но я смеюсь.
- Почему ты смеешься?
- Потому что я глупая.
- А почему ты глупая?
Мы вытерлись, пританцовывая.
Надели ночные рубашки, носки, тапки, свитера, халаты, а поверх - снова свитера.
Потом мои пингвинята спустились вниз - поесть супу.
Электричество вырубилось как раз в том момент, когда слоненок Бабар баловался с лифтом универмага под разгневанным взглядом портье. Марион расплакалась.
- Подождите, сейчас я все исправлю.
- Ой-ей-ей-ей-ей, а-у-у-у…
- Прекрати, крошка Барби, ты расстроишь сестру.
- Не называй меня крошкой Барби!
- Тогда перестань.
Дело было не в переключателе и не в пробках. Ставни хлопали, двери скрипели и стонали, весь дом был погружен в темноту.
Сестры Бронте, молитесь за нас!
Когда же наконец вернется Пьер?
Я стащила матрас девочек вниз, на кухню, - без электрического радиатора наверху они спать не могли. Обе были ужасно возбуждены и прыгали как блохи. Мы отодвинули стол и бросили их «походную кровать» на пол перед камином.
Я улеглась между ними.
- Мам, а Бабар? Ты не дорассказала…
- Тсс, Марион, тсс! Лучше смотри прямо перед собой. Смотри на огонь! Он поведает тебе много интересного…
- Да, но…
- Тссс…
Они мгновенно заснули.
Я прислушивалась к шорохам в доме. В носу у меня щипало, и я терла глаза, чтобы не плакать.
Моя жизнь похожа на эту кровать, думала я. Хрупкая. Зыбкая. Подвешенная.
Я все ждала, что дом вот-вот сорвется и улетит прочь.
Я думала о том, что теперь я брошенная женщина.
Забавно, как некоторые образные выражения оказываются не просто образными. Ведь нужно хоть однажды сильно испугаться, чтобы понять, что такое «холодный пот», или серьезно поволноваться, чтобы осознать, каково оно, когда «сосет под ложечкой». Разве не так?
«Брошенная женщина» - то же самое. И кто только такое придумал?
Бросить за борт.
Оторвать и бросить.
А самому сняться с якоря.
Выйти в открытое море, расправить крылья и предаваться любви на других широтах.
И, правда, лучше не придумаешь…
Я становлюсь злобной, и это хороший признак. Еще несколько недель - и я подурнею.
Тебе кажется, что ты бросил якорь, - но это ловушка. Ты принимаешь решения, берешь на себя обязательства, получаешь кредиты, ну и рискуешь, конечно. Покупаешь дома, селишь малышей в розовые детские, и каждую ночь спишь в объятиях супруга. И радуешься… Как это у нас говорилось?… Радуешься согласию. Да, именно так мы говорили, когда были счастливы. И даже когда уже не были…
Ты считаешь, что имеешь право на счастье - и это тоже ловушка. Какие же все мы дураки! Надо же быть столь наивными, чтобы хоть на секунду поверить, будто мы держим под контролем свою жизнь.
Она выходит из-под контроля, но это не страшно. И даже не очень интересно…
В идеале все же было бы узнавать об этом пораньше.
Насколько «пораньше»?
Пораньше.
До того, как начнешь перекрашивать комнаты в розовый цвет, например…
Пьер прав - зачем проявлять слабость?
Чтобы били больнее?
Моя бабушка часто говорила: чтобы муженька при себе удержать, надо потчевать его всякими вкусностями. Это не про меня, бабуля, не про меня… Во-первых, я не умею готовить, а во-вторых, мне никогда никого не хотелось удерживать.
Что ж, ты своего добилась, девочка моя!
Я наливаю себе коньяку, чтобы отпраздновать.
Поплакать - и баиньки.
Следующий день показался мне очень длинным.
Мы отправились гулять. Кормили лошадок хлебом в конно-спортивном центре и провели там уйму времени. Марион каталась на пони. Люси не захотела.
Мне казалось, что я тащу на себе тяжелый рюкзак.
Вечером был спектакль. Мне везет, у меня дома что ни день, то спектакль. На сей раз в программе значилось: Маленькая девочка, которая не хотела уходить. Они очень старались меня развлечь.
Я плохо спала.
На следующее утро сердце у меня ныло. На улице было слишком холодно.
Девочки все время хныкали.
Я попыталась развлечь их игрой в первобытных людей.
- Вот смотрите, как первобытные люди готовили свой «Несквик»… Ставили кастрюльку с молоком на огонь, да, вот так… Тост? Нет ничего проще, кладем кусочек хлеба на решетку над огнем и - оп-ля-ля! Внимание! Тут не зевай, иначе обуглится. Кто хочет поиграть со мной в первобытных людей?
Увы, моим девочкам было плевать на игру, есть они не хотели. А хотели смотреть треклятый телевизор.
Я обожглась. Услышав, как я вскрикнула, Марион заплакала, а Люси разлила какао на диван.
Я села, схватилась руками за голову. Мне хотелось ее отвинтить, положить перед собой на пол и отшвырнуть как можно дальше. Так далеко, чтобы ее больше никто никогда не нашел. Я и по мячу-то бить не умею. Наверняка промахнулась бы.
В этот момент появился Пьер.
Он был огорчен, что не мог со мной связаться, потому что на линии случился обрыв, и потряхивал пакетом с горячими круассанами перед носом девочек.
Они смеялись. Марион пыталась схватить его за руку, а Люси предлагала выпить первобытного кофе. Первобытного кофе? Да с удовольствием, дорогая Малышка Хрустик! У меня от этой сцены на глаза навернулись слезы.
Он положил мне руку на колено.
- Хлоя… Все в порядке?
Мне хотелось ответить - нет, совсем не в порядке, но я была так рада его видеть, что соврала.
- У булочницы есть свет, значит, это не авария на линии. Схожу взглянуть… Эй, девочки, смотрите, какая чудесная погода на улице! Одевайтесь, мы идем по грибы. Вчера был такой дождь, мы найдем кучу грибов! В число «девочек» он включил и меня… Хихикая, мы поднялись по лестнице наверх. Как же это здорово, когда тебе восемь лет.
Мы дошли до Мельницы Дьявола. Мрачное строение, которое с незапамятных времен облюбовала детвора.
Пьер объяснял девочкам происхождение отверстий в стене:
- Вот это - от удара рогом… а вот там - отметины от копыт…
- А почему он бил копытами в стену?
- О, это длинная история… Просто в тот день он очень нервничал…
- А почему он нервничал?
- Потому что его пленница сбежала.
- А кто была его пленница?
- Дочка булочницы.
- Дочь госпожи Пеко?
- Да нет же, господи! Скорее, ее прапрабабушка.
- Что???
Я показала девочкам, как сервировать кукольный обед в желудевых шапочках. Мы нашли пустое птичье гнездо, камни и шишки. Рвали кукушкины слезки, наломали орешника. Люси набрала мха для своих куколок, а Марион не слезала с дедушкиных плеч.
Мы принесли домой два гриба. Оба более чем подозрительные!
На обратном пути мы слышали пение дрозда, а удивленная маленькая девочка все спрашивала:
- Но почему дьявол забрал бабушку мадам Пеко?
- Не догадываешься? - Нет.
- Да потому, что он любил вкусно поесть! Она била палкой по зарослям папоротника, чтобы прогнать демона.
- А кого поколотить мне?
- Хлоя…
- Да?
- Я хотел тебе сказать… Надеюсь… Вернее, я хотел бы… Да, хотел бы… Хотел бы, чтобы ты приезжала в этот дом, потому что… Я знаю, что ты его очень любишь… Здесь многое сделано твоими руками… В комнатах… И в саду… До тебя здесь не было сада, помнишь? Обещай, что вернешься. Одна или с девочками…
Я повернулась к нему.
- Нет, Пьер. Вы прекрасно знаете, что нет.
- А как же твой розовый куст? Как он называется? Тот куст, что ты посадила в прошлом году…
- Бедро испуганной нимфы.
- Ну да, ну да. Ты так его любила…
- Да нет, мне просто нравилось название… Послушайте, мне и так очень непросто…
- Прости меня, прости.
- Надеюсь, вы его не бросите, правда?
- Еще бы! Бедро испуганной нимфы… Куда от него денешься? Он немного переигрывал. На обратном пути мы встретили старого Марселя - он возвращался из городка. Велосипед его опасно вилял. Каким чудом ему удалось затормозить прямо перед нами, не свалившись, мы никогда не узнаем. Он усадил Люси на седло и предложил нам зайти к нему на огонек.
Госпожа Марсель обцеловала девочек с головы до ног и усадила их перед телевизором с пакетом конфет на коленях. «У нее тарелка, мама! Представляешь! Целый канал мультиков!»
Ура, ура, ура!
Отправиться на другой конец света, продираться сквозь заросли кустарника, перепрыгивать через изгороди и канавы, набивать шишки и пересечь двор старого Марселя, чтобы посмотреть, как Телетун поедает малину Тагады!
Иногда жизнь бывает просто великолепна…
Буря, коровье бешенство, Европа, охота, мертвые и умирающие… В какой-то момент Пьер спросил:
- Скажите, Марсель, вы помните моего брата?
- Кого? Поля? Конечно, я помню этого маленького грязнулю… Сводил меня с ума, свистел на все лады. На охоте дурачил меня, как хотел! Изображал птиц, которые у нас даже не водятся! Маленький негодяй! А собаки-то как бесновались! Да уж, как вспомню… Хороший был мальчуган… Часто приходил в лес с отцом… Все хотел увидеть, требовал, чтобы ему все объясняли… О-хо-хо… Сколько же вопросов он задавал! Заявлял, что будет учиться, чтобы потом работать в лесу. Помню, отец ему говорил: «Но тебе и учиться не нужно, мальчик мой! Разве учителя знают больше меня?» А он отвечал, что хочет увидеть все леса на свете, посмотреть нашу страну, прогуляться от Африки до России, но потом вернуться сюда
и все нам рассказать.
Пьер слушал, тихонько кивая: ему хотелось, чтобы Марсель все говорил и говорил. Мадам Марсель встала и вышла, а, вернувшись, протянула нам блокнот с рисунками.
- Вот это маленький Поль - я так говорю, потому что он тогда был совсем маленьким, - подарил мне однажды, чтобы отблагодарить за оладьи с акациевым сиропом.
Смотрите, это он моего пса рисовал.
Она перелистывала страницы, и мы восхищались изображениями маленького фокстерьера, явно ужасно избалованного и капризного.
- Как его звали? - спросила я.
- У него не было имени, мы просто все время говорили «Куда он подевался?», потому что он все время исчезал… Потому и погиб… Ох… Как же мы его любили… Даже слишком, даже слишком… Давненько я не смотрела эти рисунки. Стараюсь их подальше держать, слишком много любимых покойников с ними связано…
Рисунки были чудесными. «Куда он подевался» был фоксиком шоколадного цвета с длинными черными усами и густыми бровками.
- Его пристрелили… Пугал браконьеров, дурачок.
Я встала, надо было возвращаться, пока окончательно не стемнело.
- Брат умер из-за дождя. Потому что его командиры слишком долго держали его под дождем. Представляешь?
Я ничего не ответила, глядя под ноги и стараясь не ступить в лужу.
Девочки отправились спать без ужина. Переели конфет.
Бабар покинул Старую Даму. Она осталась одна. Она плачет: «Когда же я снова увижу моего маленького Ба-ба-ра?»
Пьер тоже выглядит несчастным. Он долго оставался у себя в кабинете - якобы искал рисунки брата. Я накрыла ужин - спагетти с потрошками, приготовленными Сюзанной.
Мы решили уехать на следующий день, после полудня. Итак, я в последний раз суетилась на этой кухне.
Я ее очень любила, эту кухню. Бросила макароны в кипящую воду, проклиная свою чувствительность. «Я очень любила эту кухню…» Эй, мамаша, найдешь другие…
Я ругала себя, а к глазам подступали слезы… Полный идиотизм.
Он положил на стол маленькую акварель. Читающая женщина, вид со спины.
Она сидела на садовой скамейке. Чуть наклонив голову. Возможно, она не читала, а спала или мечтала.
Дом был узнаваем. Ступеньки крыльца, скругленные ставни и белая глициния.
- Это моя мать.
- Как ее звали?
- Алиса.
- Это тебе.
Я хотела возразить, но он сделал большие глаза и приложил палец к губам. Пьер Диппель - человек, который не любит, когда ему возражают.
- Вы всегда требуете полного подчинения? Он меня не слушал.
- Кто-нибудь когда-нибудь осмеливался вам возражать? - добавила я, ставя рисунок Поля на каминную доску.
- Не кто-нибудь. И всю жизнь. Я прикусила язык.
Он встал, опираясь на стол.
- Ладно… Что выпьешь, Хлоя?
- Чего-нибудь веселящего.
Он поднялся из подвала с двумя бутылками, прижимая их к груди, как младенцев.
- «Шато Шас-Сплин»… Очень к месту, согласись…1(Игра слов: Chasse-Spleenпо-французски - «Прогони хандру»).
Именно то, что нам нужно. Я взял две - одну для тебя, другую для себя.
- Вы с ума сошли! Надо оставить их для более торжественного случая…
- Более торжественного, чем что?
Он пододвинул свой стул поближе к камину.
- Не знаю… Чем я… Чем мы… Чем этот вечер.
- Но сегодня по-настоящему торжественный случай, Хлоя. Я приезжаю в этот дом с самого детства, я тысячи раз ел на этой кухне, и уж поверь - умею распознавать торжественные случаи!
Ох уж мне этот самодовольный тон…
Повернувшись ко мне спиной, он замер, глядя на огонь. - Хлоя, я не хочу, чтобы ты уходила…
Я вывалила макароны в дуршлаг. Сверху упала тряпка. Вы меня нервируете. Говорите бог знает что. Думаете только о себе. Это утомительно. «Не хочу, чтобы ты уходила». Ну зачем вы говорите мне подобные глупости? Хочу напомнить, ухожу не я… У вас есть сын, помните? Большой мальчик. Так вот, это он ушел. Он! Вы не в курсе? О-о, как глупо. Подождите, я вам расскажу, это очень забавная история. Итак, это было… А когда это было? Впрочем, неважно. Адриан, ваш замечательный Адриан, на днях собрал чемоданы. Поставьте себя на мое место -
я удивилась. Я, между прочим, была женой этого парня. Знаете - женой, той удобной вещью, которую повсюду таскают за собой и которая улыбается, когда ее целуют. Итак, я удивилась. Представьте себе… вот он стоит с нашими чемоданами перед лифтом и ноет, глядя на часы.
Он ноет, потому что нервничает, бедный цыпленочек! Лифт, чемоданы, благоверная и самолет - какая головоломка! Ну конечно, он не может опоздать на самолет - в самолете его ждет любовница! Знаете, любовница - это такая нетерпеливая молодая женщина, которая немножко действует вам на нервы. Так что времени на семейную сцену нет… Ну, нет - и все тут… И потом, это так пошло. В семье Диппелей вас разве этому не научили? Крики, сцены, эмоции - это вульгарно. У Диппелей правило - neverexplain, nevercomplain1.(Никогда не давать объяснений, никогда не выражать сожалений, слова Б. Дизраэли). Вот в этом есть класс, это совсем другое дело.
- Хлоя, прекрати немедленно! Я плакала. Вы сами-то себя слышите? Слышите, как вы со мной говорите? Я ведь не собака, Пьер. Не ваша собачонка, Пьер, черт вас побери! Я тпустила мужа, не выцарапав ему глаза, просто закрыла тихонько дверь - и вот я здесь, перед вами, с моими дочерьми. Я вроде неплохо держусь. Держусь, понимаете? Понимаете, что означает это слово? Разве кто-нибудь слышал от меня вопли отчаяния? Так не давите мне на психику. Вы не хотите, чтобы я уходила… Ох, Пьер… Вынуждена буду не подчиниться вам… Боже, мне так жаль… Как жаль…
Он схватил меня за запястья и сжал изо всех сил. Не давая мне шевельнуться.
- Отпустите! Вы делаете мне больно! Вы все, все ваше семейство делаете мне больно! Отпустите меня, Пьер.
Едва он ослабил объятия, как я уронила голову ему на плечо.
- Все вы делаете мне больно…
Я обливала слезами его шею, забыв, как ему, должно быть, неприятно, ведь он никогда ни к кому не прикасался… Я плакала, время, от времени вспоминая свои спагетти: если я не солью воду, есть их будет невозможно. Он все повторял «Ну-ну, ну-ну…» И еще: «Прости меня…» И еще: «Я тоже очень переживаю…» Он не знал, куда девать руки.
В конце концов, он все-таки отстранился и стал накрывать на стол. - За тебя, Хлоя.
Я чокнулась с ним.
- Да, за меня, - повторила я с кривой улыбкой.
- Ты замечательная.
- Да, замечательная. И еще - надежная, храбрая… Что я забыла?
- Забавная.
- Ах да, чуть не забыла, забавная.
- Но несправедливая.
- Несправедливая, ведь так?
- Думаешь, я люблю только себя? - Да.
" Тогда ты не только несправедливая, но и глупая. Я протянула ему бокал.
- Конечно… Выдайте-ка мне еще этого чудесного напитка.
- Считаешь меня старым дураком?
- Да.
Я покачала головой. Я была не злой, а несчастной.
Он вздохнул.
- Так почему же я старый дурак?
- Потому что никого не любите. Никогда не расслабляетесь. Все время в напряжении и словно бы не здесь. Не с нами. Вы не принимаете участия ни в разговорах, ни в шалостях, ни в наших скромных увеселениях. Потому что вам не знакомы нежные чувства, вы вечно молчите, и ваше молчание смахивает на презрение. Потому что…
- Хватит, хватит, довольно, спасибо.
- Простите, но я отвечаю на ваш вопрос. Хотели знать, почему это вы старый дурак, - я и ответила. Хотя я не нахожу вас таким уж старым…
- Как же ты любезна…
- Да чего уж там.
- Я оскалила зубы, изображая нежную улыбку.
- Ладно, но, если я такой, как ты говоришь, зачем привез тебя сюда? С чего бы мне тратить на вас столько времени и…
- Вы сами прекрасно знаете с чего…
- Так с чего же?
- Да потому что у вас свое понятие о чести. Не что иное, как кокетство, принятое в любой добропорядочной семье. Я семь лет путаюсь у вас под ногами, но вы впервые проявили ко мне интерес… Я скажу вам, что думаю. Я не нахожу вас ни доброжелательным, ни милосердным. Я все понимаю. Ваш сын оступился, и вы идете следом за ним - «подчищаете», так сказать, закрываете брешь. Вы попытаетесь - как можете - заделать трещины. Вы ведь не любите трещины, да, Пьер? Нет, не любите! Просто терпеть не можете…
Думаю, вы привезли меня сюда, чтобы соблюсти приличия. Малыш проштрафился - придется, сжав зубы, устранять последствия. Сегодня вы окучиваете невестку, как когда-то платили крестьянам, если ваш сопляк въезжал на мотоцикле в их посевы. Жду, не дождусь момента, когда вы со скорбным видом объявите, что я могу на вас рассчитывать. В финансовом отношении. Вы в затруднении, правда? Такой большой девочке, как я, будет посложнее возместить убытки, чем хозяину свекольного поля…
Он встал.
- Что ж, пожалуй… Это правда… Ты глупышка. Какое ужасное открытие…
- Ладно, давай сюда тарелку.
Он стоял у меня за спиной.
- Ты сама не знаешь, как сильно ранишь меня своими словами. До крови. Но я не в обиде - все дело в твоем горе…
Он поставил передо мной тарелку с дымящейся едой. - И все-таки есть одна вещь, которую я тебе спустить не могу, одна-единственная… «Что именно?» - Я подняла на него глаза.
- Не упоминай больше свеклу, прошу тебя. В округе ты на десять километров не найдешь ни одного свекольного поля…
Он был очень собой доволен, старый хитрюга.
- Гм, неплохо… Очень даже вкусно. Думаю, вам будет не хватать меня как поварихи, так ведь?
- Да, тут ты права, но во всем остальном, спасибо большое… Испортила мне аппетит…
- Неужели?
- Точно-точно.
- Как вы меня напугали!
- Но я все-таки попробую эти восхитительные спагетти…
Он подцепил вилкой слипшиеся макаронины.
- Э-э-э, как это говорят?… Aldente1.( 1 Здесь: В самый раз (ит.).) Я смеялась.
- Люблю, когда ты смеешься.
Мы долго сидели молча.
- Вы обиделись?
- Нет, скорее растерян…
- Мне очень жаль.
- У меня такое чувство, что я чего-то не понимаю. Огромный клубок, который я не в силах распутать…
- Я хотела…
- Помолчи. Дай мне сказать. Я должен немедленно разобраться. Это очень важно. Не знаю, сможешь ли ты понять меня, но хоть выслушай. Я должен потянуть за ниточку, но не знаю, за какую. Не представляю, как и с чего начать. Боже, все так сложно… Потяни я слишком сильно или не за ту нитку, все еще больше запутается. Так запутается, что я ничего больше не смогу сделать и увязну окончательно. Понимаешь, Хлоя, моя жизнь, вся моя жизнь - это клубок, точно сжатый кулак. Вот он я, весь тут, перед тобой, сижу на этой кухне. Мне шестьдесят пять лет. Я ни на что не гожусь. Я тот старый дурак, которому ты только что так всыпала. Я ничего не понял, я так никогда и не поднялся на седьмой этаж. Я испугался собственной тени и вот к чему пришел. Смерть близка… Нет, прошу тебя, не перебивай… Не сейчас. Позволь мне разжать кулак. Хоть чуть-чуть. Я долила вина в стаканы.
- Начну с самого несправедливого, с самого жестокого… С тебя… Он откинулся на спинку кресла.
- Когда я впервые тебя увидел, ты была вся синяя. Помню, это произвело на меня впечатление. Ты стояла в проеме этой двери… Адриан поддерживал тебя, а ты протянула мне скрюченную от холода руку. Ты не могла ни пальцем шевельнуть, ни слова вымолвить, и я пожал твою ладонь в знак приветствия, и на твоем запястье остались белые следы от моих пальцев. Адриан со смехом сказал разволновавшейся Сюзанне: «Я привел вам Штрумпфетку1!»(Штрумпфы - маленькие синие человечки, герои популярного в 1950-х гг. мультфильма Пейо, говорящие на тарабарском языке.) Потом он отнес тебя наверх и положил в горяченную ванну. Сколько ты там пролежала? Не помню, зато помню, как Адриан все повторял и повторял матери: «Спокойствие, мама, спокойствие! Как только она сварится, мы сядем за стол!» Мы действительно хотели есть - я, во всяком случае. Ты меня знаешь, знаешь, какими бывают оголодавшие старые дураки… Я уже готов был потребовать, чтобы подавали ужин без вас, - но тут ты появилась, одетая в старый халат Сюзанны, с мокрыми волосами и застенчивой улыбкой на лице.
Зато щеки у тебя были красные-красные, просто пунцовые…
За едой вы рассказали, что стояли в очереди в кинотеатр, чтобы посмотреть «Воскресенье за городом», но билетов не хватило, и Адриан, выпендрежник - это семейная черта! - предложил тебе провести воскресенье за городом… и отправиться туда на его мотоцикле. Решать нужно было немедленно - и ты согласилась, потому и заледенела: под плащом у тебя была легкая маечка. Адриан пожирал тебя глазами, что было нелегко - ты почти все время сидела, опустив голову. Когда он говорил о тебе, мы видели ямочки у тебя на щеках, и мы думали, что ты нам улыбаешься… Помню еще, на тебе были надеты какие-то немыслимые кеды…
- Правильно! Желтые «Converse*.
- Ну да, и чего тогда ты критикуешь кроссовки, которые я купил вчера Люси… Кстати, нужно будет ей сказать: «Никого не слушай, милая моя, когда я познакомился с твоей мамой, на ней были желтые кеды с красными шнурками…»
- Вы и шнурки помните?
- Я все помню, Хлоя, все, слышишь меня? И красные шнурки, и книгу, которую ты читала на следующий день, сидя под вишней, пока Адриан возился со своим мотоциклом…
- И что же это была за книга?
- «Мир глазами Гарпа»[, (1 Роман Джона Ирвинга) так?
- Все точно.
- Помню, что ты предложила Сюзанне расчистить маленькую лестницу, которая вела в бывший погреб, помню, что она умилялась тому, как старательно ты выпалывала сорняки. «Невестка? Невестка?» - казалось, это слово огненными буквами плясало у нее перед глазами. Я отвез вас на рынок в Сент-Аман, ты купила несколько кусков козьего сыра разных сортов, а потом мы выпили на площади мартини. Ты читала статью - кажется, об Энди Уорхолле, - пока мы с Адрианом поддавали…
- Просто поразительно, как вы все это запоминаете? - Ну… невелика заслуга… Это был один из тех редких случаев, когда мы что-то делали вместе… - С Адрианом? - Да… -Да.
Я встала, чтобы взять сыр.
- Нет-нет, не меняй тарелки, не стоит.
- Обязательно поменяю! Я знаю, что вы ненавидите есть сыр с грязной тарелки.
- Я ненавижу? Неужели? А знаешь, и, правда, терпеть не могу… Еще одна причуда старого дурака, да?
- Ну… вообще-то… да.
Он состроил рожу и протянул мне свою тарелку.
- Вот чертовка. Ямочки.
Я, конечно, помню вашу свадьбу… Ты держала меня под руку и была необычайно хороша. Все время спотыкалась. Когда мы шли через площадь Сент-Аман, ты шепнула мне на ухо: «Вам бы следовало украсть меня, я бы выбросила эти проклятые туфли в окно вашей машины, и мы отправились бы есть улиток к Иветте…» От этой шутки у меня аж голова закружилась. Я изо всех сил сжал в руке перчатки. На, возьми сыр…
- Бог с ним, с сыром, вы продолжайте…
- Ну что тебе еще рассказать? Помню, однажды мы назначили встречу в кафе - оно находилось на первом этаже в том же здании, что и мой офис, - я должен был забрать какой-то половник, который тебе одолжила Сюзанна. В тот день я, наверное, тебе не понравился ~
торопился, был озабочен… Ушел прежде, чем ты допила чай, задавал вопросы о твоей работе и не слушал ответов, в общем… Так вот, в тот же вечер, за ужином, когда Сюзанна спросила меня: «Что нового?», я ни с того ни с сего вдруг сказал: «Хлоя беременна». «Она сама тебе
сказала?» - «Нет. Не уверен, что она в курсе…» Сюзанна пожала плечами, возвела глаза к потолку, но я оказался прав. Прошло несколько недель, и вы сообщили нам радостную новость…
- Как вы догадались?
- Не знаю… Мне показалось, что у тебя изменился цвет лица, да и усталой ты казалась неспроста…
Я долго могу так продолжать. Видишь, ты несправедлива. Что ты там говорила? Что все это время, все эти годы я никогда тобой не интересовался… О-о-о, Хлоя, надеюсь, тебе стыдно.
Он посмотрел на меня с укором.
- Но ты права - я эгоист. Говорю, что не хочу, чтобы ты уходила, просто потому, что не хочу, чтобы ты уходила. Думаю о себе. Ты мне ближе дочери. Моя собственная дочь никогда не скажет мне, что я старый дурак, про себя подумает, что я дурак, да и только!
Он встал за солонкой.
- Но… Что с тобой?
- Ничего. Ничего со мной.
- Но ты ведь плачешь.
- Нет не плачу. Смотрите - вовсе не плачу.
- Да конечно плачешь! Дать тебе воды?
- Спасибо.
- Ох, Хлоя… Не хочу, чтобы ты плакала. Я чувствую себя несчастным.
- Ну вот! Снова вы о себе! Неисправимый эгоист…
Я хотела перейти на шутливый тон, но из носу текли сопли, и зрелище было жалкое.
Я смеялась. Плакала. Вино меня не веселило.
- Я не должен был говорить тебе все это…
- Как раз должны. Это ведь и мои воспоминания тоже… Нужно привыкать потихоньку. Не знаю, понимаете ли вы, как для меня все это неожиданно… Всего две недели назад я была матерью благополучного семейства. Перелистывала в метро записную книжку, планировала ужины, подпиливала ногти, думая об отпуске. Раздумывала: «Взять с собой девочек или поехать вдвоем?» Вот какие вопросы меня волновали…
И еще я думала: «Нужно подыскать другую квартиру, наша хороша, но темновата…» Ждала, когда Адриан придет в себя, чтобы с ним поговорить, - видела, что он в последнее время не в своей тарелке… Раздражительный, обидчивый, усталый… Я беспокоилась о нем, думала: «Они угробят его на этой безумной работе, какой идиот так составляет расписание?»
Он отвернулся к камину.
- Благополучная жизнь, но не слишком веселая, правда?
Я ждала его к ужину. Ждала часами. Часто даже засыпала… Он, в конце концов, возвращался - понурый, с виноватым лицом. Я шла на кухню, потягиваясь. Старалась взбодриться. Он, конечно, не хотел, есть, у него совершенно пропал аппетит - на это ему совести хватало. Возможно, они успевали перекусить вместе? Вполне…
Как же трудно ему, наверное, было сидеть напротив меня! Какой нелепой я ему казалась с моей привычной веселостью и сериалом о жизни в доме близ сквера Фирмен-Жедон. Думаю, он ужасно мучился… У Люси выпал зуб, мама плохо себя чувствует, польская няня маленького Артура встречается с сыном соседки, я сегодня утром закончила, наконец, тот мраморный бюст, Марион постриглась, и это просто ужасно, у тебя усталый вид, отдохни хоть день, дай мне руку, хочешь еще шпината? Бедняга… какая пытка для неверного, но совестливого мужа. Какая пытка… Но я ничего не замечала. Никаких признаков, понимаете? Как можно быть такой слепой? Как? Либо я полная тупица, либо слишком доверчива. Впрочем, это одно и то же…
Я откинулась назад.
- Ах, Пьер… Какая же сволочная штука жизнь…
- Хорошее вино, правда?
- Очень. Жалко только, что не держит обещаний - не гонит хандру…
- Я впервые его пью.
- Я тоже.
- Это как твой розовый куст - я купил бутылку из-за этикетки…
- Ну да. Какая глупость… Бог знает что такое.
- Хлоя, ты ведь еще так молода…
- Нет, я старая, я чувствую себя старой. Я совершенно разбита. Я никому больше не верю. Буду теперь смотреть на жизнь через глазок в двери. Никому не открою больше дверь. Отойдите. Покажите правую руку. Хорошо, теперь левую. Наденьте тапочки. Стойте в дверях. Не двигайтесь.
- Нет, такой женщиной ты никогда не станешь. Не сможешь, даже если захочешь. Люди по-прежнему будут входить в твою жизнь, и уходить из нее, и ты снова будешь страдать, и это очень хорошо. Я за тебя не беспокоюсь.
- Конечно, нет…
- Что конечно?
- Что вы за меня не волнуетесь. Да вы вообще ни за кого не волнуетесь…
- Ты права… Не умею заботиться о других.
- Почему?
- Не знаю. Наверное, потому, что меня никто не интересует… -…никто, кроме Адриана.
- А что Адриан?
- Я думаю о нем.
- Вы за него беспокоитесь?
- Думаю, да… Да. Во всяком случае, за него я тревожусь больше всего.
- Но почему?
- Да потому, что он несчастен.
Я обалдела.
- Вот это да! Да вовсе он не несчастен… Совсем наоборот, очень даже счастлив! Сменил помятую жену-зануду на веселую белошвейку. И жизнь его стала куда приятней, не сомневайтесь.
Я вытянула руку. Ну-ка, посмотрим, который сейчас час… Без четверти десять. Где наш маленький страдалец? Где же он? Может, в кино или в театре? Или ужинает где-нибудь? Они, должно быть, уже съели закуску… он щекочет ей ладошку и думает о том, что будет потом. Осторожно, официант идет! Она отнимает руку, улыбается ему в ответ. Или они уже в постели? Скорей всего… Если я правильно помню, в начале романа часто занимаются любовью…
- Ты цинична.
- Я защищаюсь.
- Что бы ни делал Адриан, он несчастлив.
- Хотите сказать - он несчастлив из-за меня? Я порчу ему все удовольствие? О, неблагодарная…
- Нет, не из-за тебя - из-за себя самого. Из-за этой жизни, в которой ничего не происходит так, как тебе хочется… И все наши усилия просто смехотворны…
- Вы правы, ах он бедняжка!
- Ты меня не слушаешь. - Нет.
- Почему ты меня не слушаешь? Я откусила кусок хлеба.
- Потому что вы как бульдозер - все разрушаете на своем пути. Мое горе… Что вам мое горе? Уже сейчас оно вас обременяет, а скоро начнет раздражать, я уверена. А тут еще и кровные узы… Дурацкое понятие… Вы были неспособны, прижать к груди своих детей, хоть раз сказать им, то вы их любите, но при этом я точно знаю, в любой ситуации вы встанете на их защиту. Что бы они ни сказали, то бы ни сделали, они всегда будут правы перед нами, варварами. Перед нами, у которых другие фамилии.
Ваши дети не слишком часто вас радовали, но критиковать их позволено только вам. Вам одному! Адриан смылся, оставив меня и девочек. Вам это, конечно, не нравится, но я не надеюсь, что вы его обругаете. Хотя бы пара крепких выражений… это ничего бы не изменило, но мне было бы так приятно! Так приятно! Да, знаю, это выглядит жалко… Я и сама жалкая. Но всего несколько точных, обидных слов, как вы это умеете… Почему нет? В конце концов, я это заслужила. Я жду приговора патриарха, сидящего во главе стола. Все эти годы вы судите всех без разбора. Хороших, плохих, кто достоин вашего уважения и кто нет. Все эти годы я терплю ваши речи, ваше самоуправство, высокомерие, молчание… Всю эту липу. Показуху… Сколько же лет вы нас дурачите, Пьер…
Знаете, я ведь простая душа, мне нужно, чтобы вы сказали: «Мой сын - мерзавец, и я прошу у тебя прощения». Мне это необходимо, понимаете?
- Не рассчитывай.
Я взяла наши тарелки. - А я и не рассчитывала.
- Хотите десерт? - Нет.
- Ничего не хотите?
- Значит, все пропало… Я потянул не за ту ниточку. Я больше его не слушала.
- Узел еще больше затянулся, и мы сейчас как никогда далеки друг от друга. Итак, я старый дурак… Чудовище… И что там еще?
Я искала тряпку вытереть стол.
- Так что же еще?!
Я посмотрела ему прямо в глаза.
- Послушайте, Пьер, я много лет прожила с человеком, который ни на что не годился, потому что отец никогда не был ему настоящей опорой. Когда мы познакомились, Адриан вообще ни на что не мог решиться, так боялся вас разочаровать. А если он и брался за что-то, то это меня угнетало, потому что делал он это не ради себя, а для вас. Чтобы вас удивить или насолить вам. Спровоцировать или доставить удовольствие. Это было так трогательно. Мне было всего двадцать, и я пожертвовала ради него своей жизнью. Чтобы слушать его и гладить по голове, когда он не выдерживал. Я ни о чем не жалею, тогда я просто не могла поступать иначе. Я просто заболевала из-за того, что такой парень, как Адриан, занимается самоуничижением… Мы ночи напролет пытались разобраться, анализировали обстоятельства. Я тормошила его. Тысячу раз повторяла, что его история совершенно банальна! Мы принимали правильные решения и не следовали им, находили новые, и, в конце концов, я оставила учебу, чтобы он мог продолжить свою. Засучила рукава и три года подряд доставляла его на факультет, прежде чем отправиться на работу в подвалы Лувра. У нас был уговор: я не жалуюсь, а он больше не говорит мне о вас. Я не ставлю это себе в заслугу. Я никогда не говорила Адриану, что он лучше всех на свете. Я просто любила его. Лю-би-ла. Понимаете, о чем я?
Теперь вы понимаете, почему мне сегодня так хреново? Я вытерла тряпкой стол, огибая его руки, лежащие на нем.
- Доверие вернулось, блудный сын изменился. Он стал вести себя по-взрослому, вот он уже меняет старую кожу на новую под растроганным взглядом злого папочки. Согласитесь, неприятно?
- Вам нечего ответить?
- Нет. Я иду спать.
Я включила посудомоечную машину.
- Ладно, спокойной ночи.
Я кусала губы.
О многом, очень неприятном для меня я так и не сказала.
Я взяла стакан и села на диван. Сняла туфли и прилегла на подушки. Встала, чтобы взять бутылку на столе. Поворошила огонь в камине, погасила свет и снова зарылась в подушки.
Я жалела, что так и не смогла напиться. Я жалела, что приехала сюда. Я жалела… Я жалела об очень многом… Об очень многом…
Я положила голову на подлокотник и закрыла глаза.
- Ты спишь? - Нет.
- Он налил себе выпить и сел в кресло рядом со мной.
На улице по-прежнему завывал ветер. Мы сидели в темноте. И смотрели на огонь.
Время от времени один из нас отпивал глоток из своего стакана, другой делал то же самое.
Нам не было ни плохо, ни хорошо. Мы устали.
Потом он, наконец, заговорил:
- Знаешь, я бы не стал тем, кем стал - по твоим словам, - будь у меня побольше мужества…
- Что вы хотите этим сказать?
Я тут же пожалела, что откликнулась. У меня больше не было сил обсуждать все это дерьмо. Я хотела, чтобы меня оставили в покое.
- Всегда говорят о горе брошенных… А ты когда-нибудь думала, о тех, кто уходит?
- «Господи Боже ты мой! - ужаснулась я. - Чем этот псих собирается забивать мне голову?» Я поискала взглядом туфли.
- Завтра, Пьер… Мы вернемся к этому разговору завтра, а сейчас… С меня довольно.
- Ведь те, кто приносит несчастье, тоже страдают… Тех, кого бросают, все жалеют, утешают, но как быть с теми, кто уходит?
- Так им еще чего-то не хватает?! - разозлилась я. - Может быть, лаврового венка? Моральной поддержки?
Он меня не слушал.
- Какой смелостью надо обладать, чтобы однажды утром взглянуть на себя в зеркало и задать себе вопрос: «Имею ли я право на ошибку?» Отчетливо произнести каждое слово… Какой смелостью надо обладать, чтобы взглянуть жизни в лицо - и не увидеть в ней ничего стабильного, ничего гармоничного. И все сломать, разворотить - из чистого эгоизма? Конечно, нет, хотя… Так в чем же дело? Инстинкт выживания? Прозорливость? Страх смерти?
Мужество быть откровенным с самим собой. Хоть раз в жизни. Противостоять себе. Только себе. Себе одному - «Право на ошибку» - простое выражение, всего несколько слов, но кто тебе скажет, есть ли оно у тебя? Кто, кроме тебя самого?
У него дрожали руки.
- Я себе в этом праве отказал… Я отказал себе во всех правах. Остались одни обязанности. И вот кем я стал - старым дураком. Старым дураком в глазах того самого человека, а их немного, к которому я испытываю уважение. Я проиграл…
У меня было много врагов. Тут нечем гордиться и не о чем сожалеть - мне плевать. А вот друзья… Люди, которым я хотел бы нравиться? Были, конечно, были, но как же мало… Ты в том числе. Ты, Хлоя, потому что ты создана для жизни. Цепляешься за нее обеими руками. Ты двигаешься, танцуешь, задаешь погоду в доме. У тебя чудесный дар - делать окружающих счастливыми. Тебе так хорошо, так уютно на нашей маленькой планете…
- У меня такое ощущение, что вы говорите о ком-то другом - не обо мне…
Он меня не услышал.
Сидел очень прямо. Больше не говорил. Вытянул ноги. Поставил стакан на колено. Я не различала его лица. Оно тонуло в тени высокой спинки кресла.
- Я любил одну женщину… Я говорю не о Сюзанне - о другой женщине.
Я открыла глаза.
- Я любил ее больше всего на свете.
Я не знал, что человек может так любить… Вернее, что я на это способен, я полагал, что просто… не запрограммирован на такое. Признания, бессонница, страдания, страсть - мне казалось, что все это не для меня. Да у меня одно только слово «страсть» вызывало ухмылку. Страсть, страсть! То ли гипноз, то ли суеверие - так я это понимал… В моих устах слово «страсть» было почти ругательством. А потом это обрушилось на меня, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Я… Я полюбил женщину.
Я влюбился - словно заболел. Сам того, не желая, не веря, против своей воли, не имея возможности защититься, а потом…
Он откашлялся.
- А потом я потерял ее. Так же внезапно.
Я замерла. Меня словно пыльным мешком по голове ударили.
- Ее звали Матильда. То есть ее и сейчас так зовут. Матильда Курбе. Однофамилица художника…
Мне было сорок два, и я чувствовал себя стариком. Я всегда так себя ощущал. Поль был молодым. Поль всегда будет молодым и красивым.
А я - Пьер. Работяга. Трудяга.
В десять лет я уже был похож на себя сегодняшнего. Та же стрижка, те же очки, те же жесты, те же маленькие странности. Кажется, я уже тогда просил поменять мне тарелку под сыр…
Я улыбнулась в темноте.
- Сорок два года… Чего ждешь от жизни в сорок два?
Лично я ничего не ждал. Ничего. Я работал. Работал еще, и еще, и всегда. Работа была моей маскировкой, моим щитом, моим алиби. Моим предлогом, чтобы не жить. Потому что я не очень-то любил жизнь. Считал, что не создан для жизни.
Я выдумывал для себя всякие сложности. Громоздил горы на своем пути. Очень высокие. И очень крутые. Засучивал рукава и взбирался, и тут же придумывал новые. А ведь я даже не был честолюбив, просто не хватало воображения.
Он отхлебнул из стакана.
- Я… Я всего этого не знал, понимаешь… Это Матильда открыла мне глаза. Ах, Хлоя… Как же я ее любил… Как любил… Ты не спишь?
- Нет.
- Ты меня слушаешь?
- Да.
- Я тебе надоел?
- Нет.
- Не уснешь от скуки?
- Нет.
Он встал, чтобы подбросить в камин полено. И остался сидеть на корточках перед огнем.
- Знаешь, в чем она меня упрекала? В том, что я слишком болтлив. Представляешь себе? Я… Слишком болтлив! Невероятно, да? Тем не менее, это правда… Я клал голову ей на живот и говорил. Говорил часами. Да что часами - днями. Я слышал гулкий звук собственного голоса - и мне это нравилось. Эдакая словесная молотилка… Я ее убалтывал. Топил в словах. Она смеялась. Говорила: Эй, сбавь обороты, я ничего не слышу. Зачем так торопиться?
Я должен был компенсировать сорок два года тишины. Сорок два года молчания, когда я все держал в себе. Вот что ты только что сказала? Что моя замкнутость граничит с презрением? Звучит оскорбительно, но я понимаю, в чем тут дело. Понимаю, но оправдываться не хочу. В том-то и дело… Но презрение… Нет, не думаю. Каким бы странным это ни казалось, но моя молчаливость идет, скорее, от застенчивости. Я недостаточно сильно люблю себя, чтобы придавать хоть какое-то значение собственным словам. Сто раз подумай, прежде чем открыть рот! - гласит пословица. Так вот - я всегда думал сто один раз.
Людям тяжело со мной… Я не любил себя до Матильды и еще меньше люблю теперь. Наверно, поэтому я кажусь таким черствым…
Он снова уселся в кресло.
- На работе я человек жесткий, но там я играю роль, понимаешь? Я просто обязан быть жестким. Обязан держать подчиненных в страхе. Представляешь, что было бы, узнай они мою тайну? Что было бы, узнай они, что я на самом деле робкий? Что мне приходится затрачивать в три раза больше усилий, чем другим, на одну и ту же работу? Что у меня плохая память? Что я тугодум? Понимаешь? Да знай, мои сотрудники все это, они бы меня заживо сожрали!
А еще я не умею нравиться людям… Как говорится, у меня нет харизмы. Если я объявляю о повышении зарплаты, то делаю это резким тоном, не отвечаю, когда меня благодарят, когда мне хочется проявить любезность, я не даю себе волю, а если хочу сообщить хорошую новость, поручаю это Франсуазе. В плане менеджмента, человеческих ресурсов, как теперь говорят, - я безнадежен.
Именно Франсуаза против моей воли записала меня на курсы усовершенствования для отставших от жизни начальников. Глупость несусветная… Просидеть два дня взаперти в «Конкорд Лафайет», слушая демагогические рассуждения психолога и экзальтированного американца, который после семинара продавал слушателям свою книгу. «Быть лучшим в работе и любви» - так она называлась. Чушь какая-то…
В конце всем нам вручили «Диплом чуткого начальника». Я отдал бумажку Франсуазе, и она прикнопила ее к шкафу, где хранит моющие средства и туалетную бумагу.
«Интересно было?» - спросила она.
«Удручающе скучно».
Она улыбнулась.
«Послушайте, Франсуаза, - добавил я, - поскольку вас тут считают кем-то вроде Бога-Отца, передайте заинтересованным лицам, что я, может, и не слишком любезен, зато они никогда не потеряют работу - я хорошо считаю в уме».
«Аминь», - прошептала она в ответ, склонив голову.
- Я действительно за двадцать пять лет тиранического правления не уволил ни одного человека и не пережил ни одной забастовки. Даже в начале трудных девяностых. Ни одного, понимаешь?
- А Сюзанна?
- Почему вы с ней так суровы?
- А я разве суров? - Да.
- Насколько?
- Настолько.
Он снова откинул голову на спинку кресла.
- Когда Сюзанна поняла, что я ей изменяю, все было давно в прошлом. Я… Ладно, потом расскажу. Мы тогда жили на улице Конвента. Я не любил ту квартиру, мне не нравилось, как она была отделана. Я там задыхался. Слишком много мебели, слишком много безделушек, слишком много семейных фотографий, всего слишком много… Впрочем, тебе все это неинтересно. Я приходил туда ночевать, кроме того, там жила моя семья. Только и всего. Однажды она попросила меня повести ее ужинать, и мы отправились в заштатную пиццерию в нашем же доме. В зале горели лампы дневного света, и выглядела Сюзанна просто ужасно. Она и так уже успела принять оскорбленный вид, а тут еще эта жалкая забегаловка. Я ведь не нарочно, я не хотел быть жестоким. Просто предчувствуя, что меня ожидает, не хотел уходить слишком далеко от дома… Я оказался прав - едва дочитав меню, она разрыдалась.
Она все знала. Что женщина эта намного моложе.
И сколько длится наш роман, и почему меня никогда нет дома. Она больше не хотела это терпеть. Назвала меня чудовищем. Чем она заслужила подобное пренебрежение? Почему я так с ней обращаюсь? Словно она прислуга. Сначала она на все закрывала глаза. Что-то подозревала, конечно, но доверяла мне. Думала, что это временное помешательство, безрассудство, желание нравиться, удостовериться в своей мужской силе. Или все дело в работе… Трудная, ответственная - она отнимала много времени. А она, вот же идиотка, все силы отдавала обустройству нового дома. На другое ее просто не хватало. Не могла же она думать обо всем сразу! Она мне доверяла! А потом я заболел, и она опять закрыла на все глаза. Но вот теперь она дошла до предела. Нет, она больше не в силах терпеть. Мой эгоизм, мое презрение, то, как… В этот момент ее прервал официант, и выражение ее лица мгновенно изменилось. Улыбаясь, она принялась расспрашивать его о бог его там знает каких тортеллини. Я был поражен. Когда официант повернулся ко мне, я в полном смятении проборматал: «Т… то же, что для мадам…» Знаешь, мне и в голову не пришло заглянуть в проклятое меню!
Вот тут-то я и оценил всю силу Сюзанны. Безграничную силу. Она как дорожный каток. Я вдруг понял, что она намного сильнее меня и ее на самом деле ничем не прошибешь. Она прицепилась ко мне только потому, что у нее появилось свободное время. Отделка дома на берегу моря была закончена, последняя рамка повешена на гвоздь, последний карниз прибит, Сюзанна обратила свой взор на меня и ужаснулась тому, что увидела.
Я едва отвечал, вяло, отбиваясь, я ведь говорил тебе, что к тому моменту уже потерял Матильду…
А потом я отключился: просто сидел и смотрел, как моя жена беснуется в маленькой пиццерии в пятнадцатом округе Парижа.
Она размахивала руками, по ее щекам текли крупные слезы, она сморкалась и подбирала хлебом соус с тарелки. А я тем временем все наматывал на вилку несколько спагетти, так и не донося их до рта. Мне самому ужасно хотелось плакать, но я держался…
- Почему?
- Думаю, все дело в воспитании… Кроме того, я все еще чувствовал себя ужасно слабым… Боялся расклеиться. Только не это. Не сейчас. Не при ней. Не в этой мерзкой забегаловке. Я был… Как бы тебе это объяснить… Таким уязвимым в тот момент.
Она сказала, что консультировалась с адвокатом, чтобы начать процедуру развода. Я насторожился. Адвокат? Сюзанна просит развода? Я и представить себе не мог, что дело зашло настолько далеко, что она оскорблена до такой степени… Она встречалась с этой адвокатессой - невесткой одной из ее подруг. Долго колебалась, но, в конце концов, решилась. Она приняла это решение, когда в воскресенье вечером мы возвращались в Париж из загородного дома, и я всю дорогу молчал, лишь один раз с ней заговорил - попросил монету для автомата, чтобы уплатить дорожную пошлину. Она тогда придумала этакую супружескую русскую рулетку: если Пьер со мной поговорит, я останусь, если нет - разведусь с ним.
Я был поражен. Не знал, что она так азартна.
На лицо Сюзанны вернулись краски, во взгляде появилась уверенность. Конечно, она отвела душу, все мне припомнила: бесконечные командировки, безразличие к жизни семьи, детей, которых я просто не замечал (даже Дневников не подписывал!), годы, потраченные на то, чтобы мне жилось комфортно - лишь бы Пьеру было удобно, у него работа, предприятие. Предприятие это, кстати, принадлежало ее семье, ей. А как она до самого конца заботилась о моей бедной матери! Короче, она все перечислила, ничего не забыла - словно собиралась требовать компенсации за моральный ущерб!
Я тоже постепенно приходил в себя, благо обсуждение перешло в более привычную для меня плоскость. Так чего она хочет? Денег? Сколько? Пусть назовет - я готов был достать чековую книжку.
Но нет, вот это в моем духе. Напрасно я надеюсь так легко отделаться… До чего же я жалок… Она снова принялась всхлипывать, не забывая о своем десерте. Ну почему, почему я никак не пойму? Не все в жизни определяет материальная сторона. Не все можно купить за деньги. Не все исправить. Зачем я придуриваюсь? У меня что, совсем сердца нет? Ужасно, просто ужасно…
«Но почему же ты, в конце концов, не подашь на развод?» - не выдержал я и раздраженно заявил, что возьму всю вину на себя. Всю, целиком? Даже отвратительный характер моей матери, готов засвидетельствовать это письменно, если ей угодно. Но только, Бога ради, не нужно никаких адвокатов, лучше пусть скажет, сколько ей заплатить.
Я задел ее за живое.
Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Впервые за долгие годы мы так долго смотрели друг на друга. Я пытался найти в этом лице что-то новое. Возможно, нашу молодость… То время, когда она не плакала из-за меня. Когда ни одна женщина из-за меня не плакала, а сама мысль говорить о чувствах, сидя за столом, казалась мне невероятной.
На главную: Предисловие