Глава 24
— Я знаю, как все это будет, — сказал Шеридан Олимпии, вздохнув, когда придворные маги начали пристально вглядываться в свои жаровни, наполненные раскаленными углями. Они должны были решить: пора ли им вести этого прорицателя, безумного чужеземца, к паше Исхаку, могущественному визирю Восточной Анатолии, или нет. — У этого паши хворая жена или сын, страдающий косоглазием. А между тем от меня ждут одного: когда на моих губах выступит пена и я начну двадцать девять раз подряд повторять что-нибудь вроде бессмысленной фразы: «Кит заплачет ровно в полночь».
Олимпия закусила губу, наблюдая за тремя евнухами, одетыми в белые одежды. Они неслышно ступали своей грациозной мягкой поступью, похожие на сказочных насекомых. Олимпия и Шеридан стояли у арки ворот, ведущих в сад, каменная ограда которого изнутри была выложена узорной плиткой с синим, зеленым и золотым орнаментом.
Шеридан был по-своему прав — от него действительно ожидали диких выходок, хотя сам он вел себя совсем иначе. Шеридан обычно кланялся в восточной манере, а затем заводил с хозяевами дома обстоятельную беседу по-арабски; Олимпия в это время сидела здесь же без чадры в присутствии мужчин, которые могли видеть женское лицо, пожалуй, только в собственном гареме. Как и предсказывал Шеридан, его вежливость и здравомыслие вкупе со спокойным, полным достоинства поведением Олимпии, свободным от привычных для арабов условностей, производили более благоприятное впечатление на окружающих, чем припадки и судороги, которые были свойственны бродячим дервишам и прорицателям Востока.
Наконец Шеридану и Олимпии сообщили, что они должны ждать еще пять часов, прежде чем наступит благоприятный момент для встречи с пашой. Девушка понурила голову, услышав это известие: она очень устала, проведя в седле целую ночь и все утро, пока они спускались с нагорий Курдистана. А затем служанки, прислуживающие в гареме паши, искупали ее, натерли тело благовониями и одели в роскошный наряд. Олимпия была так утомлена долгой дорогой, что ее не могли взбодрить даже сказочная красота дворца Исхак-паши и мечети с минаретами, похожие на видения из «Тысячи и одной ночи». У подножия холма, где располагался дворцовый ансамбль, простиралась зеленая долина, а на горизонте в красноватой дымке виднелась снежная вершина далекой горы Арарат.
Шеридан попытался успокоить Олимпию — он хорошо знал местные обычаи и этикет. Олимпия кивнула, тяжело вздыхая. Но, взглянув на усталое лицо девушки, Шеридан помрачнел, в его глазах блеснул холодный огонек, он что-то отрывисто бросил арабам и взял Олимпию за локоть.
Обычно об их приходе хозяину дома докладывал слуга или евнух шептал на ушко высокопоставленному лицу их имена — так было во время визитов в дома богатеев и сановников на всем пути из Джидды в Багдад. Но сейчас Шеридан не стал соблюдать эти условности, он быстро увлек Олимпию через сад в небольшой внутренний дворик, где бил фонтан, а оттуда — в покои Исхак-паши, который в это время возлежал на подушках дивана, стоявшего на возвышении в центре зала для приемов.
Шеридан довольно небрежно поклонился и, к ужасу Олимпии, не сняв обуви, двинулся между низкими скамеечками, где сидели, сгорбившись, гости и просители паши, к возвышению, устеленному коврами. Не раздумывая он вступил на ковер и усадил ошеломленную Олимпию прямо на диван рядом со старым толстым визирем. А затем с бесстрастным видом Шеридан уселся сам по другую сторону от хозяина дома. На груди Шеридана поблескивал тескери хилаал, бросавшийся в глаза окружающим. Сам он был одет теперь по-турецки — в шаровары, просторную рубаху из красного бархата, украшенную вышивкой, однако вместо восточных туфель на нем были европейские сапоги. Шеридан, хлопнув в ладоши, возлег на диван визиря, вытянув ноги.
Исхак-паша, на голове которого возвышался украшенный перьями тюрбан, побледнел. Олимпия затаила дыхание. Она уже достаточно хорошо знала восточный этикет и понимала, что они нарушили его, нанеся визирю смертельное оскорбление. Но когда, внезапно прервав гробовое молчание, гости начали один за другим вставать и приветствовать низкими поклонами Шеридана и Олимпию, изумленная девушка поняла, что правитель всего этого края дрожит от страха, а вовсе не от ярости.
Олимпия взглянула на Шеридана и была поражена выражением его лица. Он хранил ледяное спокойствие, лишь его глаза пламенели холодным огнем. В эту минуту он действительно был похож на пророка. В него вновь вселился демон, как и в день битвы с пиратами на борту «Терьера».
— Мы вызываем благоговейный ужас, — сказал Шеридан по-английски загробным голосом, как будто уже начал изрекать приговоры судьбы. — Этот маленький бочонок жира думал, что приобрел две дорогие игрушки, и намеревался порадовать ими султана, ожидая от него за это вознаграждения. — Шеридан угрожающе улыбнулся несчастному паше, поглаживая свой тескери, как будто это было его оружие. — Но дело обернулось совсем иначе, не правда ли, мой дорогой мешок с дерьмом? Мы не собираемся развлекать тебя. Мы устали и хотим спать; вообще-то мы ловкие ребята, даже Мустафа не смог бы придраться к тому, как мы обвели тебя вокруг пальца. Жаль, что его нет сейчас с нами, но мы, пожалуй, справимся и без него. Кстати, вот и трубки. — Шеридан с угрюмым видом оглядел всех присутствующих и продолжал говорить по-английски: — Притворись, что затягиваешься, а затем изобрази на лице отвращение и с царственным видом отбрось трубку в сторону.
Шеридан кивнул, и сейчас же к помосту из дальнего конца зала устремились слуги. Они положили на столик перед каждым гостем по длинной трубке. Олимпия взглянула на поданный ей чубук, мундштук которого был усыпан драгоценными камнями, и поднесла его ко рту. Она чуть не задохнулась от крепкого запаха табака и постаралась сдержать кашель.
— Ких! — фыркнула она, произнося междометие, которым бедуины обычно вспугивали залезшую в мешок с зерном крысу, пытаясь ее прогнать, и отбросила мундштук.
Слуга, стоявший рядом, с ужасом взглянул на нее. Он мгновенно поднял трубку, исчез и вскоре вернулся с другой, украшенной еще более роскошно, чем первая. Но Олимпия отвергла и ее. Визирь вспотел от волнения и обратился к Шеридану, выражая свою тревогу.
После того как слуга вынес еще две трубки, а визирь уже, похоже, был близок к сердечному приступу, Шеридан сжалился над ними и распорядился, чтобы подали чай.
Шеридан начал задавать визирю отрывистые вопросы, а тот с готовностью давал на них пространные ответы. Когда наконец они встали, чтобы уйти, Исхак-паша тоже вскочил на ноги и проводил их до выхода из зала, все время повторяя какую-то фразу. Оставшись наедине с Шериданом, нагруженным фигами и пирожками с сыром, Олимпия спросила, что с такой серьезностью твердил им визирь.
— Он провожал нас фразой, которой провожают только самых высоких, почетных гостей, — ответил тот, мрачно улыбаясь. — «Будьте счастливы и богаты, как наследный принц!» Так примерно это переводится. Мы буквально ошеломили старика.
Олимпия глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. У нее до сих пор болезненно сжималось сердце при мысли о том, как они обошлись с влиятельным сановником в его собственном дворце.
— У тебя на удивление крепкие нервы, — заметила она.
— Запомни, что мы находимся теперь не на Аравийском полуострове, а на территории Османской империи, и поэтому вот этот знак, — Шеридан указал на висевший на его груди тескери, — откроет мне все двери. Именно он произвел такое неизгладимое впечатление на этого жирного борова, Исхак-пашу.
— Шеридан, что с нами будет дальше?
Он помолчал, задумчиво глядя на циновку, на которой они сидели.
— Я не знаю, — ответил он и пожал плечами. — Исхак говорит, что во все провинции разослан указ султана. Великий Махмуд желает видеть безумного англичанина, на груди которого висит полумесяц. Это может сулить нам и добро, и зло. Похоже также, что Фицхью не терял времени даром, он сразу же обратился к британскому послу в Стамбуле, требуя вернуть ему невесту и возместить убытки, причиненные нападением на корабль. Поэтому нас, оказывается, давно уже ждали в Османской империи.
Олимпия опустила глаза, а затем огляделась в комнате, предоставленной им пашой. Она была очень простой, уютной и милой. На полу лежали пестрые мягкие коврики, а стены были выложены узорными керамическими плитками с росписью, до слуха доносилось тихое журчание фонтанов со двора.
— Мы находимся в опасности?
Шеридан засмеялся и, вытянув ноги, прислонился спиной к низкому диванчику.
— Ты совсем не изменилась! Конечно, нам грозит вполне реальная опасность. То, что этот Исхак-паша потеет от страха в нашем присутствии и подобострастно расшаркивается, вовсе не означает, что он питает к нам добрые чувства. Он великодушен к нам только до тех пор, пока мы имеем наглость вытирать свои сапоги об его диван. А мы это делаем только потому, что чувствуем поддержку султана, вернее, его заинтересованность в нас. Но как только Исхак-паша узнает, что султан отвернулся от нас, мы дорого заплатим за нанесенное ему оскорбление. Он расправится с нами с восточной изощренной жестокостью.
Олимпия с сомнением взглянула на Шеридана.
— В таком случае зачем мы так рисковали, не лучше ли было бы оставаться вежливыми, соблюдая местные обычаи?
— Просто мне показалось, что ты не желаешь простаивать часами в ожидании, когда небесные светила примут нужное расположение, позволяющее нам переступить порог дворца.
— Да, пожалуй, ты прав, — вздохнула она.
— Надо сказать, что у них здесь чрезвычайно медлительные звезды, слишком лениво двигающиеся по небосклону, — пробормотал Шеридан, подкладывая под голову обшитую бархатом подушку и удобно устраиваясь на ковре.
Олимпия пыталась улыбнуться, но все равно не могла унять тревогу, охватившую ее. Шеридан дотронулся до ее щеки.
— Я позабочусь о тебе, принцесса…
Она опустила голову. В комнате стало тихо, слышны были лишь шелест листьев да журчание воды. Шеридан медленно опустил ресницы, скользнув взглядом по фигуре Олимпии. Издалека донесся протяжный голос муэдзина, созывающего верных слуг Аллаха на вечернюю молитву.
— Они разодели тебя как попугая, — заметил Шеридан. Впервые с тех пор, как они покинули остров, он сделал замечание по поводу ее внешности. Олимпия тут же скинула с себя тяжелый халат из парчи, в котором ходила во дворец паши, и внезапно залилась краской смущения, бросив взгляд на себя. На ней были тонкие шаровары, расшитые цветочным узором, и блуза из прозрачной ткани, сквозь которую просвечивала ее грудь. Поверх блузы был надет узкий распашной кафтанчик в тон шароварам, выглядевший более скромно, но плотно облегавший фигуру девушки.
— Я страшно растолстела, — сказала Олимпия. Шеридан закинул руки за голову и молча улыбнулся. Олимпия сидела, поджав под себя ноги, и поглядывала на Шеридана, думая, попросит он сейчас трубку с гашишем или нет. После перехода через пустыню он ежедневно продолжал курить одурманивающее зелье, избегая тем самым любых попыток Олимпии поговорить с ним о том затруднительном положении, в котором они оказались. Олимпия не. тратила сил впустую и не пыталась пробить глухую стену, которой он отгородился от нее, но она внимательно наблюдала за ним. Как ни странно, сегодня Шеридан не стал просить служанку принести ему чубук. Он нежно погладил Олим-пию по руке и бедру, покрытому легким шелком.
— Я ничего не забыл, — произнес он как бы про себя, — я думаю о тебе каждый день.
Олимпия закрыла глаза. По всему ее телу разлилась сладкая истома. Она так давно была лишена его нежности, однако одно-единственное прикосновение руки Шеридана к ее бедру разбудило в душе знакомое волнение, словно искра, зажегшая огонь.
Ей так хотелось его ласки. Олимпия поймала руку Шеридана и сжала ее в своей.
— Шеридан, — мягко спросила она, — как ты себя чувствуешь?
Она думала, что он притворится, будто бы не понял вопроса. Но Шеридан, похоже, ждал его. Он задумался на мгновение, как будто прислушиваясь к себе, а затем ответил:
— Я чувствую себя совершенно нормально. — Он снова прижал руку к ее бедру, его лицо озарилось улыбкой. — По-моему, даже чертовски здорово!
Олимпия глубоко вздохнула. Казалось, в стене между ними наконец появилась трещина. Не зная еще, права она или нет, и руководствуясь своим женским чутьем, Олимпия протянула руку навстречу этому человеку, в глубине серебристых глаз которого как будто виделся дикий волчий нрав. Ей так хотелось вернуть Шеридана в мир реальности.
— А как ты чувствовал себя там, в приемном зале визиря? — спросила она, поигрывая пальцами его загорелой руки, лежащей у нее на бедре, поглаживая и лаская их. Его пальцы мгновенно сжались в кулак. Шеридан не сразу ответил.
— Я не помню, — наконец резко бросил он.
Олимпия ощутила, как напряглись его мышцы. Она попыталась заставить его снова расслабиться.
— Нет, ты должен помнить это, — мягко настаивала она. — Ведь мы были там совсем недавно.
— Я чувствовал себя прекрасно, — сказал Шеридан и убрал свою руку с ее бедра.
Олимпия взяла его руку и снова положила на прежнее место, поглаживая тыльную сторону.
— Ты ведь не считал себя мертвым, правда?
Она почувствовала, как расслабились его мышцы. Он уставился в сводчатый потолок, выложенный золотистыми и небесно-голубыми керамическими плитками и расписанный стилизованными цветами и арабскими письменами.
Олимпия продолжала поглаживать его руку, не зная, что еще сказать.
— Нет. — Внезапно он заговорил шепотом: — Мне кажется, что нет. — Шеридан нахмурился, не сводя глаз с потолка. — То, что мы самовольно вошли туда сегодня, было чертовски рискованным шагом. Но они хотели заставить тебя простаивать у ворот часами, а ты выглядела такой измученной, была похожа на увядший цветок, такая прекрасная в своих роскошных новых одеждах и такая поникшая от усталости, что я не мог поступить иначе. — Он взглянул на нее. — Я должен был это сделать. Иногда па меня накатывает какое-то странное состояние, и я не могу остановиться, тогда иду напролом. В ту минуту я готов был убить всякого, кто попытался бы задержать нас.
Лицо Шеридана снова застыло, как будто собственные слова не понравились ему. Олимпия снова почувствовала в нем кровожадного волка, готового вонзиться своими клыками в человеческую плоть.
— Спасибо, — сказала она, пытаясь поддержать разговор. — Я рада, что ты всегда готов прийти мне на выручку.
Шеридан недоверчиво глянул на нее. Олимпия понимала, что он борется с самим собой, словно пытается сдержать в себе зверя. Но что будет, если этот зверь одолеет Шеридана?
Олимпия подняла его тяжелую руку и начала осыпать ее поцелуями. Шеридан наблюдал за ней. «Вернись ко мне, — молила девушка мысленно. — Я верю в тебя. Верю, что есть другой выход из этого тупика, в который ты попал». Однако взгляд Шеридана оставался все таким же настороженным. Но вот наконец уголки его губ дрогнули, и он смущенно засмеялся.
— Ты рада? — В его вопросе слышались надежда и сомнение. Шеридан показался Олимпии в эту минуту по-детски незащищенным.
— Да, — ответила она, сжимая его руку. — Очень рада.
— Это просто отлично, — сказал он. — Это вселяет в меня уверенность и надежду. Теперь я точно знаю, что мне делать, как себя вести и что говорить. Я теперь знаю, чего хочу: я хочу опекать тебя и защищать. И я сумею уберечь тебя от опасностей. Я заставлю всех считаться с тобой и относиться к тебе должным образом. Знаешь, это чувство наполняет меня гордостью и отвагой.
Олимпия улыбнулась и, наклонившись к нему, поцеловала Шеридана.
— Я тоже горжусь тобой, — сказала она и взглянула ему в глаза, опасаясь снова увидеть в них волка, кровожадного демона, с которым бесполезно разговаривать. — Тебе удастся уберечь нас от всех опасностей, и при этом тебе не надо будет никого убивать.
— Но я должен буду делать это, — заявил он с выражением неожиданной ярости в лице.
— Нет, Шеридан, вовсе не надо, потому что в этом нет никакого смысла и после убийства ты будешь чувствовать себя еще хуже.
Шеридан учащенно задышал.
— Я не хочу убивать, но что-то внутри меня заставляет думать об этом… Я ничего не могу с собой поделать. Мне надо держать себя в узде, если же я потеряю контроль над собой… — Шеридан застонал. — Если бы ты знала, что я сделал… ты бы возненавидела меня.
Олимпия дотронулась до его щеки.
— Я никогда не возненавижу тебя, Шеридан. Обещаю тебе. Клянусь тебе всем сердцем.
Он закрыл глаза и порывисто обнял ее, прижав к своей груди.
— Почему ты хотела бросить меня? Почему?
— Потому что я была дурой, — прошептала Олимпия. — Дурой и трусихой.
— Ты испугалась меня и до сих пор боишься.
— Нет! — Она выскользнула из его объятий и посмотрела ему в глаза. — Нет. Послушай меня, я все скажу. Я испугалась не тебя, а Джулии.
Шеридан изумленно уставился на нее.
— Я боюсь ее, потому что она красивая, потому что всегда знает, как себя вести и что сказать. Именно поэтому я и хотела уйти к Френсису. Ведь я знаю, что никогда не буду такой, как она. — Олимпия закусила губу. — Я ревновала тебя, потому что ты любил ее.
Шеридан смотрел на нее, хмуря густые брови.
— Я любил Джулию? — недоуменно переспросил он. Она смущенно пожала плечами, стыдясь своей откровенности.
— Так ты говоришь о Джулии Плам? — снова медленно произнес он, начиная наконец понимать, в чем дело.
Олимпия прижалась щекой к его груди и кивнула.
— О Боже! Да ты действительно считаешь меня безнадежным идиотом!
Олимпия, все еще пряча лицо, замерла, не веря своим ушам.
— Я просто ненавижу эту стерву!
— Мустафа сказал… — Олимпия затаила дыхание. — Сказал, что она была твоей любовницей.
— Можно подумать, что он много знает обо всем этом.
Кровь застучала в висках Олимпии, ее сердце гулко колотилось в груди. А что, если слуга опять солгал ей? Помолчав немного, она все же не смогла сдержаться и спросила:
— Так она на самом деле была твоей любовницей? Шеридан повернулся и погладил Олимпию по голове. Его рука заметно дрожала.
— Ты ревнуешь меня? Ревнуешь к Джулии? Олимпия потупила взор.
— Но как же мне не ревновать тебя?
— Бедная, слепая принцесса. Разве можно ревновать к Джулии? — Шеридан покачал головой. — Да, ей бы это, конечно, понравилось! Она была бы в восторге, услышав твои слова. Готов поспорить, что эта холодная сучка попортила тебе много крови за то время, пока ты находилась на ее попечении.
Олимпия с трудом заставила себя улыбнуться.
— Все было не так ужасно, как тебе кажется. Мне вообще казалось, что она не очень-то заботилась обо мне.
— Джулия не понимает смысла слова «заботиться». И я уверен, что она действительно испортила тебе много крови, принцесса. Она заставила тебя поверить в то, что ты некрасива, что у тебя плохая фигура, поэтому ты боялась меня, пряча свое тело, казавшееся тебе уродливым. — Шеридан провел рукой по бедру Олимпии, не сводя глаз с ее груди, просвечивающей сквозь прозрачную ткань. — Никогда не верь ей. Ты прекрасна. Ты совершенна.
Олимпии так хотелось поверить ему, но это было очень трудно сделать. Она слегка отодвинулась, и его рука упала на ковер.
— Мне кажется, что ты ее очень хорошо знаешь.
— Она была любовницей моего отца. — Шеридан горько улыбнулся, видя, что Олимпия изумлена. — Я удивил тебя? Да, я действительно чертовски хорошо знаю Джулию. Она впервые соблазнила меня, когда мне было шестнадцать лет и я находился дома на побывке. В то время я, правда, думал, что инициатива исходила от меня. Я хотел напакостить отцу, ты понимаешь? Но с годами, приобретя жизненный опыт, я понял, что все было наоборот. Как в этом конкретном случае, так и во многих других.
— Так она была любовницей твоего отца? — повторила Олимпия, не в силах оправиться от потрясения.
— Ну да, бывшая любовница, — сказал Шеридан и махнул рукой. — По всей видимости, старик выгнал ее много лет назад, и она вынуждена была искать себе место, чтобы заработать на жизнь.
Но Олимпия все еще никак не могла свыкнуться с мыслью о том, что Джулия, всегда одетая со строгой элегантностью в черное платье и так пекущаяся о репутации своей подопечной, была долгое время любовницей богатого старика. Возможно ли такое?
— М-мустафа говорил мне…
— Могу представить, что именно он мог сказать. Да, она действительно явилась ко мне, когда я, выйдя в отставку, вернулся домой. И я воспользовался ее приходом в своих целях… Я ведь всегда подчеркиваю, что не святой. А Джулии только того и надо было, она готова была заманить меня в ловушку…
Он осекся и нахмурился. Олимпию охватила тревога, и она положила ладонь на руку Шеридана.
— О чем ты?
Он отвернулся в сторону.
— Так, ни о чем. Ничего серьезного.
Шеридан загрустил и погрузился в задумчивость. А потом снова повернулся к Олимпии и, не говоря ни слова, крепко обнял ее.
Олимпия закрыла глаза и прижалась к его груди, чувствуя сквозь тонкий шелк своей одежды напряженное тело Шеридана, одетого в бархатную рубаху. Его пальцы беспокойно теребили прядку густых волос девушки.
— О Господи, какой же я жалкий ублюдок, — еле слышно прошептал он, прижавшись губами к ее шее. — Я люблю тебя. — Голос Шеридана сорвался. — Я очень люблю тебя, принцесса.
— Я тоже люблю тебя, — отозвалась она, погладив его по щеке.
Шеридан застонал и покачал головой. Он выпустил ее из объятий и начал ходить по комнате из угла в угол.
— Ты не можешь любить меня, не можешь, — сказал он с усилием. — Ты даже не знаешь…
Он оборвал себя, безнадежно махнув рукой.
— О завещании твоего отца? — спросила Олимпия и села на ковре. — И о том, что именно Джулия заставила тебя сделать мне предложение? Я знаю об этом. Мустафа все рассказал мне.
Олимпия опустила глаза.
— Но на моей совести есть кое-что и похуже. Олимпия бросила на него настороженный взгляд.
— Я написал письмо твоему дяде. Я думал, что смогу продать тебя ему, когда мы прибудем в Рим. Но это было до того, как мы с тобой…
Олимпия смотрела на него в упор, не сводя глаз. За окнами смеркалось, тени в маленьком саду становились все длиннее.
Шеридан со вздохом прислонился спиной к облицованной изразцами стене. Закрыв лицо руками, он в отчаянии замотал головой.
— Я все равно люблю тебя, Шеридан. Он опустил руки и уставился в пол.
— Ты связалась с Фицхью из-за того, что я негодяй и мошенник, ведь правда?
— Так я говорила самой себе, — честно призналась Олимпия. — Но я думаю… я думаю, что сделала это прежде всего из-за Джулии. Когда я узнала, что вы с ней были любовниками… — Она пожала плечами. — Я решила, что ничего не значу для тебя.
— Да ты для меня — все! — воскликнул он.
Олимпия взглянула на него, но Шеридан опустил голову, избегая ее взгляда.
— Ты единственный смысл моей жизни, — продолжал он. — Я доставлю тебя в Рим живой и невредимой и никому не позволю тронуть тебя хотя бы пальцем.
Олимпия встала и, подойдя к нему, взяла его руки в свои.
— Что ты имеешь в виду, говоря, что я — единственный смысл твоей жизни?
Шеридан взглянул на их переплетенные руки. Олимпия пригладила его волосы и дотронулась до маленького шрама, рассекавшего бровь Шеридана.
— Я начал морскую службу в десять лет, принцесса, — тихо сказал он. — Мой отец однажды заявил мне, что отправляет меня в Вену, где я смогу учиться музыке. Но это была шутка. Старик очень любил разыгрывать окружающих. Я думаю, он все же намеревался вскоре забрать меня, вернуть домой. — На скулах Шеридана заходили желваки. — Просто не могу поверить в такую жестокость. Но ведь я был совсем ребенком, гардемарином — одним из десяти тысяч подобных мне, а тут еще началась война с французами… Одним словом, отец так и не явился за мной. Может быть, он не смог меня разыскать.
Шеридан нахмурился, теребя пальцы Олимпии. Олимпия крепко сжала его руку в своей.
— Но как это ужасно! Это несправедливо — посылать детей на войну!
— Нет, все выглядело не так уж и плохо, — продолжал он, подыскивая слова и запинаясь. — Не знаю, понимаешь ли ты, что такое тесная связь человека с другими людьми. Это больше чем дружба. На корабле между людьми возникает нерушимый союз. Что грозит всем, грозит и тебе. Когда в первый раз по нашему кораблю был произведен выстрел, я так испугался, что даже не мог закричать. Меня пробрал понос, я издал неприличный утробный звук и наложил в штаны. Представляешь, какая это была вонь? А тем временем от порохового дыма вокруг нечем было дышать. Каждый раз, когда корабль содрогался от нового залпа, я думал, что мы идем на дно. Кроме меня, на судне был еще один гардемарин, прослуживший на флоте уже несколько лет. Он увидел меня в таком жалком состоянии, в котором я находился. Я оцепенел от ужаса и стыда и готов был хлопнуться в обморок. И тогда этот парнишка крикнул мне что-то смешное и глупое, какую-то шутку — я даже не помню какую. Я сразу же начал смеяться, и он тоже засмеялся. Представляешь, мы стояли и смеялись посреди кромешного ада. — У Шеридана нервно заходил кадык. — Его звали Гарри Давер. Не знаю, что с ним стало потом…
Олимпия пристально смотрела в лицо Шеридана, такое далекое сейчас, когда он погрузился в воспоминания.
— Первые месяцы, — рассказывал он, — я в часы, свободные от вахты, забирался под одеяло в свой гамак, какая бы жара ни стояла в каюте, и плакал. Возможно, так продолжалось не только первые месяцы, но и первые годы моей службы. Я хотел домой. Мне было так одиноко и страшно, и я чувствовал себя совершенно беспомощным. — Шеридан закусил губу. — Мне действительно было очень страшно.
— Еще бы, тебе ведь было всего десять лет! — сочувственно воскликнула Олимпия, погладив его по щеке.
— Мне было страшно на протяжении всех лет службы. Я не хотел умирать. Не хотел погибнуть подобным образом, не хотел быть разорванным на куски снарядом. — Шеридан тряхнул головой. — Но через некоторое время с тобой начинают происходить перемены. Ты перестаешь испытывать леденящий страх, привыкаешь к ужасам войны. Например, " ты видишь оторванную голову человека и думаешь: какое забавное зрелище. И ничего не чувствуешь! Ничего! Но… но она продолжает стоять у тебя перед глазами какое-то время. А затем, когда ты однажды ложишься спать, она начинает тебе сниться. И снится, и снится вновь… — Шеридан перешел на еле слышный шепот. — Вот и сейчас я все еще вижу ее…
Олимпия молча обняла его за шею и прижалась щекой к его груди.
— Я не понимаю, что со мной произошло на этот раз, — сказал он дрожащим голосом. — Я был в полном порядке. Иногда мне снились страшные сны, но это было совсем другое.
Этот ужас постоянно со мной, он подстерегает меня; я смотрю в зеркало и вижу другого человека, меня мучают воспоминания… Страшные мысли могут настигнуть меня в любую минуту посреди разговора, когда я ем или одеваюсь. Раньше со мной такого не было, я не просыпался ночью, и мне не являлись видения наяву. Теперь же ужас держит меня в своих когтях и не хочет отпускать. — Шеридан прижался губами к волосам Олимпии и застонал. — Это, наверное, наказание за мои грехи. Мне кажется, что я должен умереть и попасть в ад… Но я не могу умереть сейчас, я должен охранять тебя.
— О, Шеридан!
— Не плачь, — сказал Шеридан и крепче прижал ее к себе. — Ничего не бойся. Я смогу уберечь тебя от любой опасности, на этот раз я не подведу.
— Я боюсь не за себя, а за тебя!
Шеридан взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы.
— Не бойся за меня. Меня нисколько не волнует, где я и что со мной, только бы ты была рядом. Я люблю тебя.
Она подняла на него затуманенный от набежавших слез взор.
— Что же нам делать?
— Ты ни в чем не виновата и ничего не можешь сделать для меня. Все дело во мне самом.
— Я люблю тебя, Шеридан! Он прижался лбом к ее лбу.
— Ты не должна любить меня, принцесса. Я просто хочу побыть с тобой еще какое-то время. Я постоянно думаю о тебе, наблюдаю за тобой. Я был так горд тобой, когда ты вдруг, словно взбесившись, отобрала у этого проклятого араба его верблюда. Ты такая красивая, умная, отважная, и мне так хочется пожить с тобой, как мы жили на острове, — в любви и согласии. — Шеридан зарылся лицом в волосы Олимпии. — Но ты не должна доверять своим чувствам, принцесса, не должна. Если ты им доверишься, если решишь, что мы опять вместе, я разрушу твои иллюзии в пух и прах, так что от них ничего не останется.
— Нет, — сказала она, — жизнь не может быть такой жестокой.
Шеридан крепко сжимал ее в объятиях.
— Наивная принцесса… Прекрасная и нежная принцесса…
— Ты не можешь так поступать со мной. Мы должны… Внезапно до них донесся чей-то голос. Шеридан встрепенулся и выпустил Олимпию из объятий.
В комнату вошли трое высоких евнухов с нежной кожей лица в роскошных парчовых рубахах и фесках.
Один из них сделал шаг вперед и поклонился Олимпии, указав ей на дверь хлыстом, являвшимся непременным атрибутом поста смотрителя сераля. Из всей его речи, произнесенной по-турецки, Олимпия уловила только одно слово — «гарем».
— Нет, она останется со мной! — воскликнул Шеридан и заслонил Олимпию широкой спиной. Вскинув голову, он что-то резко бросил по-турецки.
Слуга снова поклонился, рассыпаясь в извинениях, но затем опять решительным жестом указал Олимпии на дверь, приказывая следовать за собой.
Олимпия вцепилась в руку Шеридана, не желая разлучаться с ним. Почувствовав, как напряглись его мускулы, она взглянула ему в лицо. Он был страшно бледен. Олимпия сразу же уловила перемену, произошедшую в нем. Волк вновь проснулся в душе Шеридана, он настороженно следил за каждым движением евнухов, готовый броситься на них и предвкушая кровавую схватку.
— Шеридан, — позвала Олимпия, сжимая его руку.
Но он не слышал ее. Евнух подошел еще ближе, его безбородое лицо казалось совершенно безмятежным. Он учтиво поклонился Шеридану.
— Я уверена, что произошла какая-то ошибка, — сказала Олимпия, качая головой. Она чувствовала, что напряжение Шеридана нарастает по мере того, как слуга дюйм за дюймом приближается к ним. Олимпия решительно указала на себя, затем на землю.
— Я останусь здесь, с ним, — внятно произнесла она.
Но евнух подошел к ней и, поклонившись, собрался уже было силой увести Олимпию из комнаты. И тут Шеридан взорвался. Оттолкнув Олимпию так, что она чуть не упала на пол, он набросился с кулаками на евнуха. Тот попробовал защититься, подняв свои пухлые ручки, но Шеридан наносил ему удар за ударом. Двое других слуг с пронзительным визгом подбежали к взбесившемуся чужеземцу. Но тот тут же сбил с ног одного из них. Олимпия бросилась к Шеридану, увертываясь от ударов хлыста, и пыталась оттащить его, опасаясь, что он может убить евнуха.
Внезапно в него вцепились сильные руки — это подоспели стражники, громко крича и бряцая оружием. Они вынесли из комнаты потерявшего сознание евнуха, на побледневшем лице которого явственно проступали синяки и кровоподтеки от побоев, нанесенных ему Шериданом. Сам Шеридан, хотя его и удерживали несколько стражников, все еще продолжал сопротивляться, вырываясь из их рук и, словно злая цепная собака, стараясь дотянуться до двух других евнухов. Он изрыгал неистовые проклятия на английском, арабском и других языках, которых Олимпия никогда не слышала.
— Шеридан, — снова и снова повторяла она, — все в порядке. Я никуда не уйду отсюда… Шеридан… послушай меня… ну пожалуйста… я здесь, с тобой. Я никуда не уйду.
Но он, казалось, не слышал ее. Стражники сменяли друг друга, пытаясь удержать исступленно бьющегося в их руках Шеридана. Он уже рычал, задыхаясь и громко хрипя. Наконец стражники ударили его головой о стену, и он рухнул на колени.
Через несколько мгновений Шеридан поднял голову, быстро оглядел комнату, увидел, что Олимпия все еще здесь, и потерял сознание. Стражники один за другим покинули комнату. Последний обернулся, поклонился Олимпии и, указав глазами на Шеридана, сочувственно покачал головой. Дверь закрылась.
В комнате уже стемнело. Шеридан сидел на полу у стены, сгорбившись, обхватив руками колени и низко опустив голову. Время от времени по его телу пробегали судороги, но он не трогался с места, как будто решил до конца оставаться на своем посту, не теряя бдительности и встречая лицом к лицу любую опасность, подстерегающую их черной беспросветной ночью.
Олимпия не смела окликнуть его. Она напрасно надеялась, что сможет приручить волка. Что сможет достучаться до души Шеридана, проявляя любовь и терпение.
Ей не удалось даже приблизиться к заветной цели. Она снова потерпела поражение.
