Глава 17
Алана проснулась первой. Прижавшись к Меррику, она согревалась его теплом. Просыпаясь вот так, молодая женщина испытывала особое умиротворение. Она продолжала лежать, шевелиться не хотелось.
Меррик был обнажен, меховое одеяло сбилось, приоткрыв бедра. Мысли Аланы спутались, когда она стала вспоминать заново все, что произошло между ними ночью. Она покраснела с головы до ног, потому что в холодном свете дня с ужасом осознала, как порочно и сластолюбиво вела себя. Однако — да спасет Бог ее душу! — она об этом не жалела. Нисколько. Меррик всю ночь шептал ей, как она угодила ему, какое наслаждение доставила…
Глаза Аланы медленно скользили по суровому профилю рыцаря. Во сне он вовсе не казался очень грозным. Черты лица разглаживались, смягчались. Может быть, теперь, придя в хорошее расположение духа, он вновь позволит ей навестить Обри? Алана еще немного полежала, потом осторожно, чтобы не разбудить Меррика, выскользнула из постели.
Она быстро умылась, оделась и разожгла огонь в очаге. Выпрямившись и обернувшись, она вздрогнула, увидев, что Меррик не сводит с нее глаз. Сердце дрогнуло. Долго ли он следит за ней? Как обычно, по лицу трудно было узнать его мысли. Однако Алана все же не могла отделаться от ощущения, что Меррик чем-то озабочен.
— Ты рано проснулась, саксонка!
— Я больше не могла спать, — прошептала она, неожиданно оробев.
Темная бровь приподнялась:
— Что ты собираешься делать сегодня?
Он пристально и неодобрительно смотрел на нее. Она почувствовала себя неловко.
— У меня уже есть кое-какие соображения на этот счет, — призналась она.
— Вот как!
Показалось ей или на самом деле взгляд Меррика стал более суровым?
— Может быть, милая, ты поделишься ими со мной?
Алана разволновалась. Ну почему он всегда заставляет ее чувствовать себя провинившейся? Она сцепила пальцы рук, чтобы унять дрожь, и собрала всю свою храбрость.
— Я хотела попросить у тебя разрешения навестить Обри. Я не видела его уже несколько дней.
На мгновение Меррику показалось, что он ослышался. Л орд оцепенел от гнева. Во имя Пресвятой Девы, теперь понятно, почему она была так нежна и послушна ночью, неожиданно возжелав доставить ему радость и наслаждение. Следовало ожидать ее новой просьбы, язвительно подумал он. Значит, ночью то было всего лишь притворство, обычная женская хитрость! Саксонка сейчас пытается выторговать у него кое-что в обмен на ее милости, но так легко ей его не провести!
— Я не разрешаю, саксонка.
Алана слишком поздно заметила на лице Меррика жесткую складку у рта. В мгновение ока все изменилось. Как будто подул с моря ледяной ветер. Губы Меррика были угрюмо сжаты. «Черт бы его побрал! — уныло подумала она. — Пусть горит его душа адским пламенем! Ну почему он так холоден, так бессердечен?»
— Почему ты запрещаешь мне навестить Обри? Ты до сих пор считаешь, что я в тот раз сговорилась с саксами? Клянусь могилой отца, этого не было! — вырвался у Аланы крик из глубины души.
— Я запрещаю совсем по другой причине, — глаза Меррика были холодны, словно северное море.
Страстный любовник прошедшей ночи исчез. Его место занял хладнокровный и несокрушимый рыцарь, завоевавший Бринвальд. Лорд поднялся и стал подбирать свою одежду с пола.
Алана смотрела на него, не сознавая, что в ее глазах отражаются терзания кровоточащей души.
— Почему же тогда ты запрещаешь? — она обеими руками ударила по столу, вне себя от гнева и огорчения. — Почему?
Меррик обернулся, уже одетый полностью, высокий и прямой, как стрела, и такой же опасный.
— Ты носишь ребенка, — ровным голосом заявил он, — и ребенок не только твой, но и мой. Несмотря на чувства, которые ты испытываешь ко мне, я не потерплю попыток от него избавиться.
Алана задохнулась от возмущения. Она пристально смотрела на лорда, смертельно побледнев.
— Боже милостивый, — произнесла она тихим голосом. — Неужели ты слышал, что говорила Сибил?
— Да, слышал. Она сказала, что твоя мать знала снадобье, которое помогает женщине избавиться от беременности. Но отказа из твоих уст я не услышал, саксонка.
Ей приходилось и раньше видеть его разгневанным, но не до такой степени. Руки сжались в кулаки. Голос звенел от ярости.
Алана отчаянно замотала головой. О, если бы это был всего лишь дурной сон!
— Не можешь же ты подозревать, что я… Боже, да как же я… я не смогла бы!
— Нет? Ты носишь мою плоть и кровь, саксонка, а накануне кричала о своей ненависти ко мне!
Лицо Меррика было печальными рассерженным, глаза полны гнева. Он не доверял ей. Матерь Божья, да как же он мог подумать, что она способна убить своего ребенка!.. Обида пронзила сердце, как будто врезался острый кинжал.
— Я говорила с ненавистью в пылу, слова срывались помимо воли. И ты ведь тогда обвинил меня, будто я была с кем-то другим! Почему же тебе можно было молоть чепуху, а мне нет?
Не давая ему возможности ответить, она продолжала, охваченная волнением:
Когда-то, да… Когда я хотела убежать от тебя, норманн, и, кажется, всю жизнь буду за это расплачиваться. Ты хотел знать правду? Я и говорю правду. Но, должно быть, ты и сейчас предпочитаешь мне не верить. А я напоминаю тебе, что Обри тут ни при чем, он ни в чем перед тобой не провинился.
— Зато ты провинилась, саксонка! — Меррик был так же неумолим, как и раньше. — В свою очередь напомню тебе, если ты о том забыла, что одно порочное деяние перечеркивает все остальные, добрые. На твоем месте я бы этого не забывал.
Охваченная безудержной яростью, Алана вдруг так рассердилась, что ее начала трясти дрожь.
— Ты жесток, норманн! Жесток! И напрасно лишаешь меня единственной милости, о которой я прошу тебя. Это ранит больше всего мое сердце, — каждое следующее слово было горше предыдущего и произносилось Аланой бездумно: — Будь же ты проклят! Почему ты не отпускаешь меня от себя? Ведь ты хочешь, чтоб этот ребенок родился, ничуть не больше меня!
Не следовало ей говорить этого. Едва успела она вымолвить слова, как поняла: не следовало. Но уже было поздно. Каждая черточка лица Меррика окаменела. Он сделал быстрое движение, и Алана вскрикнула. Немилосердно лорд сжал ее запястья и притянул к себе так близко, что его дыхание обожгло ей щеки. Глаза пылали беспощадной яростью. Он проговорил сквозь зубы:
— Предупреждаю, саксонка: если ты причинишь какой-либо вред ребенку или самой себе, обещаю, ты поплатишься. А если я увижу, что ты все же осмеливаешься замышлять недоброе, то клянусь запереть тебя в этой комнате до самого дня родов.
Бесконечно долго они смотрели друг на друга. Казалось, даже воздух раскалился от их взглядов. Алана отшатнулась, пораженная самообладанием лорда. С ледяным лицом Меррик выпустил ее запястья, словно она вдруг стала ему отвратительна. Он повернулся и, не оглядываясь, удалился, так сильно хлопнув дверью, что пол задрожал под ногами саксонки.
Алана прижала руку к трепещущим губам. Слезы жгли ей глаза и переполняли сердце. И теперь, когда Меррик ушел, последние силы покинули Алану. Она рухнула на пол, и рыдания сотрясли тело. Плачущей и застала ее Женевьева.
Она отерла слезы со щек Аланы, погладила по голове, обняла и стала убаюкивать, как ребенка. Женевьева кивала и молча слушала, когда Алана изливала душу — все, что было на сердце: ненависть и гнев, сомнения, опасения, страхи…
Позже Алана, сгорбившись, сидела перед очагом и смотрела на языки пламени. Лицо у нее было бледным и заплаканным. Но когда она говорила, голос казался странно безучастным.
— Он может быть милостив к другим, но не ко мне. Ко мне же — никогда!
Женевьева покачала головой.
— Не могу поверить, что он действительно думает, будто ты можешь навредить своему собственному ребенку! Я не защищаю брата, только хочу сказать, что подозрительность есть в его характере, да и обстоятельства заставляют Меррика быть подозрительным, но это у него пройдет, когда наша жизнь станет поспокойнее.
Женевьева заколебалась, раздумывая, можно ли сказать о том, что она уже давно поняла.
— Алана, я… я хорошо знаю своего брата и вижу по его глазам, что ни к одной женщине он не относился так, как к тебе. Ты очень дорога ему…
— И вовсе я ему не дорога! — Алана подняла голову, не в силах сдержать горькие слезы. — Прежде я казалась ему подходящей шлюхой для постели, теперь же я просто сосуд для вынашивания его ребенка.
Женевьева держалась спокойно. — Ты должна доверять и ему, и себе, Алана.
Доверять? — в сердцах выкрикнула Алана. — Если он не доверяет мне, почему я должна ему доверять? Он убил моего отца, Женевьева!
Женевьева погладила ее по голове.
— Нет, Алана, — мягко сказала она. — Твоего отца убила война.
— Он сделал меня своей пленницей! — вскричала она… и замолчала, потому что…
«…Нет, — шептал голос в глубине души, — твое сердце само сделало тебя его пленницей». Но что это значит, Алана не осмеливалась вымолвить. Не смела даже подумать.
Она взяла руки Женевьевы в свои.
Если Меррик не будет доверять мне, то и я не стану, — глубокая боль отразилась на милом лице, но вдруг печальное выражение смягчилось. — Кому я доверяю, так это вам, Женевьева. Для вас я сделала бы все, что было в моих силах. Но я могу лишь молиться, чтобы вы отплатили мне тем же, — умоляющими глазами смотрела Алана на даму.
Женевьева сжала ее пальцы.
— Чего же ты от меня хочешь?
Алана глубоко вздохнула, удивляясь, что эта женщина, которую она знает так мало времени, столь прекрасно понимает ее.
Мне известно, Меррик следит, чтобы Обри не страдал от голода, — она прикусила губу. — Но он стар, и ему нужна еще и поддержка дружеской руки. Я… я не думаю, что Меррик понимает это, — она грустно улыбнулась. — Даже сам Обри едва ли догадывается об этом. Но мне известно, что он уже успел полюбить вас. И если бы вы могли беседовать с ним время от времени, гулять, если он того пожелает… Не обязательно каждый день, но…
Женевьева прижала палец к губам Аланы.
— Больше ни слова! Я скажу ему, что ты придешь как только сможешь. А сама постараюсь служить ему таким же утешением, как и ты.
Алана улыбнулась дрожащими губами:
— О большем я и не прошу, — ее улыбка померкла. — Когда-нибудь Господь ниспошлет вам благословение, Женевьева, и я молюсь, чтобы это случилось поскорей!
Женевьева в свою очередь улыбнулась Алане, но душа затосковала. Да, у нее есть Симон, и его она крепко любит. Но в том уголке сердца, где раньше всецело царствовал Филипп, с некоторых пор образовалась саднящая рана. Ведь она женщина и не так уж стара, чтобы не желать близости сильного мужского тела в холодные ночи… В памяти Женевьевы пронеслось видение: спутанные темные волосы, оборванная одежда, сверкающие глаза… Она быстро отогнала образ. Это невозможно… невозможно…
Женевьева стала для Аланы единственным связующим звеном с Обри, и сердце саксонки разрывалось на части. Ей все же хотелось увидеться с Обри самой. Но как она ни сердилась и ни умоляла, Меррик оставался непреклонен. Снова и снова пыталась Алана переубедить норманна. Он был упрям, однако она не уступала ему в упрямстве.
С той ночи больше она не была пленницей его желаний. Много раз губы ее оставались сомкнутыми под его поцелуями, и Алана противилась ласкам Меррика. О, в конце концов он неизменно сметал все преграды, преодолевая отказ, но победа доставалась ему не так легко, как прежде, и не казалась упоительной.
Однажды ночью, когда они лежали бок о бок в напряженном молчании, ставшем для них привычным, Меррик вдруг вскочил, гневно изрыгая проклятья. Подхватив с пола свою одежду, он бросился вон из комнаты… и не вернулся.
С тех пор прошла неделя. Алана говорила сама себе, что ей безразлично, где он спит… и с кем! Однако как-то раз, заметив, как Сибил улыбается Меррику и кладет свою ладонь на его руку, Алана быстро отвернулась. От обжигающей боли сжалось горло.
Если он оказывался поблизости, возникало безумное напряжение в теле… и душераздирающая боль, когда его не было рядом. Что это были за мучения! Алана гордо презирала лорда, но гнев постепенно стихал, однако горечь и боль не уходили, и какая-то часть ее существа тосковала по его ласкам всеми силами души. Ночами Алана просыпалась в темноте, страстно желая, чтобы Меррик сжал ее в своих объятиях. Она мечтала проснуться утром и положить голову ему на плечо. Саксонка не понимала, почему мечтает об этом: ведь Меррик ее враг и всегда будет ей врагом!
Как никогда, она чувствовала себя несчастной… и одинокой.
Нервы у нее были измотаны. Сон бежал, лишь под утро удавалось заснуть. Измученная тревогой, однажды после полудня Алана вытянулась на постели, чувствуя себя безмерно усталой, и впала в беспокойный сон.
Но в забытье ворвались видения… Она была в пустоте. Темень окутывала все вокруг. Ощущение зла разливалось и сжимало, как в тисках. Завывал ветер. Сверкали молнии. Неподалеку на вороном скакуне возвышался Меррик с высоко поднятым мечом…
И вдруг все изменилось. Тьма рассеялась. Отовсюду пробился свет. Перед нею появилась фигура: худая, ссутулившаяся, с серебристыми седыми волосами до плеч. Обри.
Скрюченные пальцы протянулись к ней. — Алана, — послышался шепот. — Приди ко мне, дитя. Приди поскорее…
Она рывком села на кровати, испустив сдавленный крик, и прижала дрожащие пальцы ко лбу. Что-то было не так. Происходило что-то ужасное, злое… Она отбросила меховое одеяло и кинулась вон из комнаты.
Алана не остановилась ни в зале, ни во дворе. Не обращая внимания на удивленные взгляды, она устремилась прямо к воротам и почти добралась до цели, когда ее схватили за руку пальцы, похожие на клещи. Это был Меррик.
— Саксонка! Какого черта… — он осекся, увидев ее лицо, на котором лихорадочно блестели глаза.
— Что случилось? — быстро спросил он. Сильные руки обхватили за плечи. Меррик слегка встряхнул ее.
— Скажи мне, саксонка, в чем дело?
Сквозь пелену слез смотрела Алана на Меррика.
— Обри! — с трудом произнесла она, — Я должна его увидеть… как можно скорее. Лорд повернулся и подал знак одному из воинов. Через мгновение его конь уже был перед ним. Он быстро поднялся в седло и посадил перед собой Алану.
Облако пыли клубилось позади, когда они скакали к деревне.
Не успел конь остановиться перед хижиной Обри, как Алана спрыгнула на землю.
Женевьева вышла ей навстречу. Слезы блестели на глазах норманнки.
— Алана! — она схватила ее за руки. — О, слава Богу, ты здесь! Я только что послала за тобой…
Алана вглядывалась в лицо женщины. Сердце разрывалось у нее в груди.
— Боже мой, только не говорите мне, что Обри…
— Нет, — поспешно сказала Женевьева, — но ты должна пойти к нему. Поторопись, Алана!
Саксонка стиснула пальцы Женевьевы и вошла в хижину. Меррик хотел последовать за ней, но Женевьева умоляюще положила руку на его плечо и покачала головой в молчаливой просьбе остановиться.
Обри лежал в углу хижины. Он еле дышал, и Алана сначала подумала, что Женевьева ошиблась и самое страшное уже случилось, но вдруг Обри открыл глаза, протянул руку и позвал:
— Приди ко мне, дитя, — хриплый голос был точно таким же, как во сне. — Приди поскорее…
Алана бросилась к нему и опустилась на колени возле жалкой постели. Сморгнув слезы, застилавшие глаза, она низко склонилась над стариком и поцеловала морщинистую щеку, сжав его руки в своих.
Я здесь, Обри. Я рядом…
Он улыбнулся, и улыбка была такой же слабой, как и обессилевшее тело.
Я знал, что ты придешь, знал…
Долгие часы Алана оставалась рядом со стариком. Время от времени он засыпал, иногда говорил о былых днях и о том, что было и что будет.
Вдруг его голос зазвучал громче:
— Ты родишь сына, Алана. Силой и смелостью он будет норманн, духом и гордостью — сакс. Волосы у него будут темные, как у отца, а глаза зеленые, будто поля весной… твои глаза будут у сына, Алана.
На мгновение она онемела. Старик, оказывается, знал, что она ждет ребенка!
Алана крепко прижала руку Обри к своей груди, словно хотела, чтобы ее жизнь перешла в немощное тело.
— Обри, прошу тебя… подожди… я хочу, что бы ты увидел моего сына… ты поправишься… ты должен бороться за свою жизнь…
— Я не могу бороться с волей Господа, — из его груди вырвалось хриплое дыхание. — Я стар. Пришел мой час. Я понимаю, и ты должна понимать.
Алана смахнула набежавшие слезы.
— Я не могу, — сказала она дрогнувшим голосом. — Я не могу вынести…
— У тебя все будет хорошо, дитя. Я чувствую это сердцем, — свободной рукой Обри коснулся своей впалой груди. — А сейчас… сейчас, боюсь, это я должен оставить тебя, не в силах вынести… Но я увидел тебя перед смертью… — взгляд старика скользнул по ее лицу, и глаза его закрылись, словно он невыразимо устал. Рука, которую Алана прижимала к груди, обмякла. Она все поняла.
Обри, покинув этот мир, ушел в иной.
