XVIII

Джозеф приехал в назначенное время, и с ним приехали его отец и брат Вильям Алгернон. Все они покинули Вашингтон одновременно: Аарон по своим необходимым делам, а семья Элстонов отправилась в Болстон-Спа пить воды.

В этой общей атмосфере беспокойства о своем здоровье Теодосия обнаружила, что ее собственное самочувствие снова ухудшалось. Аарон присылал обеспокоенные письма с советами. Джозеф консультировался с местным врачом и лично сопровождал ее к источникам, где она пила галлоны соляной сернистой жидкости.

Элеонора наблюдала все происходящее с сочувствием. Если кто-то несчастен и скучает, он будет болеть, а кто не мог не скучать в компании этих трех глупых мужчин. Особенно сейчас, когда уехали красавец-любовник и папа, с его жизнерадостностью и добродушием. Ничего удивительного, что мадам, как потухшая свеча: не было огня вокруг, чтобы зажечь ее. Элстоны были невероятно серьезными и угнетающими. В полном составе они могли кого угодно сделать больным.

Теодосия постепенно поправлялась. Время излечивало ее от отчаянной тоски по Мерни. Она снова приняла образ ее нынешней жизни. Но теперь она была менее податлива, и ей труднее было спрятать свое раздражение.

Элстоны возвращались в Южную Каролину по суше, и длинное неудобное путешествие постоянно рождало разногласия. День за днем они ехали в тяжелой семейной карете, которая прыгала и тряслась по разбитым дорогам. Полковник Элстон и Вильям Алгернон сидели спиной к лошадям, Джозеф, Тео и ребенок – на противоположной стороне. Маленький Гампи в свои полтора года был активным и беспокойным, и Тео мучилась в попытках утихомирить его. Кроме того, у него резались зубки, и его постоянные вопли трудно было выносить. Из-за частых дождей его нельзя было отдать Элеоноре, которая ехала сзади в открытой летней коляске, поэтому каждый в карете мирился с ребенком в соответствии со своей собственной натурой. Полковник и Вильям Алгернон, когда они могли услышать друг друга из-за грохота кареты, говорили о лошадиных скачках; когда не могли – сидели молча, но их длинные лица выражали глубокое неодобрение. Джозеф временами раздраженно качал своего сына на руках, пока его ограниченное терпение не иссякало. И тогда он возвращал его Тео, которая пела ему песни и рассказывала сказки.

Из Ламбертона она написала Аарону двадцать девятого октября: «Благодарение небесам, мой дорогой отец, я в Ламбертоне. На несколько дней передышка. Я больна, еле жива, выхожу из терпения и на пределе своих возможностей».

Это состояние раздражения едва ли уменьшило запоздалое признание Джозефа, что они не могут сразу поехать в Оукс, который еще не был готов принять их.

– Мы проведем несколько дней с моей семьей, затем навестим Джона Эша и Салли, – сказал Джозеф.

– Думаю, что ты мог бы сообщить об этом раньше, – огрызнулась Тео. – Почему наш собственный дом никогда не готов? Ты прекрасно понимаешь, что ребенок и я нуждаемся в отдыхе. Семейные визиты не помогут этому.

– Я не вижу почему, – ответил Джозеф. – Ты все лето была далеко от меня и могла бы для разнообразия уступить моим желаниям.

Чувство справедливости заставило ее замолчать. Джозеф считал себя исключительно терпеливым мужем. Через некоторое время она улыбнулась ему, извиняясь.

– Прости, что я рассердилась. Это путешествие вывело нас всех из себя. – Она вздохнула и решила переменить тему разговора, сказав первое, что пришло ей в голову: – Полагаю, что ты так ничего и не слышал о Венере?

За ее словами последовало долгое молчание. Тео удивленно взглянула на своего мужа. Они сидели в комнате на небольшом постоялом дворе в Ламбертоне. Гампи спал в своей люльке около их кровати, его отец и двоюродный брат уже ушли спать.

– Ты нашел Венеру? – она повторила, с возрастающим весельем глядя на выражение его лица.

Джозеф выглядел одновременно и довольным, и застенчивым.

– Венера сама вернулась, бедная девочка, – сказал он наконец. – Она была ужасно худа и больна. Она провела год, скрываясь в саванне. Я не представляю, как она ухитрилась там существовать. Она умоляла меня взять ее обратно.

Тео, вспомнив его неистовство, когда Венера убежала, его угрозы и клятву продать ее испанцам, сказала удивляясь:

– И ты взял ее обратно? Ты даже ее не наказал?

– Она получила хороший урок, – сказал Джозеф быстро. – Она очень много перенесла. Нужно было тебе видеть, как она целовала мои руки, выражая благодарность, слышать ее душераздирающие крики. Она сказала, что ничего больше в жизни не хочет, как служить мне и моей семье, конечно.

Тео открыла рот, чтобы протестовать, но подумала, что лучше не делать этого. Пусть Джозеф представляет себя этаким добрым, сострадательным хозяином. Возможно, девушка страдала, возможно, покаялась, и будет вести себя нормально. Однако мысль об этой гадкой рабыне, снова удобно устроившейся на их плантации, очень рассердила ее.

– Я знаю, что у тебя предубеждение против Венеры, но я подумал, что ты будешь удовлетворена тем, что я ее простил. Ты всегда проповедуешь терпение в отношении других рабов. – Хотя Джозеф хмурился, в его голосе слышалась неподдельная боль. Он потягивал виски и, отвернувшись немного, чтобы она не могла увидеть его лицо, медленно добавил:

– Иногда мне кажется, что, что бы я ни сделал, тебе не нравится.

Она быстро взглянула, тронутая его робостью:

– Ты действительно до сих пор хочешь мне угождать? Мы женаты уже три года.

– Ты кажешься такой холодной, такой равнодушной последнее время. Даже твои письма…

Она резко задержала дыхание. «О, почему, – думала она, – мы все приносим боль друг другу. Даже такой нечувствительный человек, как Джозеф, почувствовал изменения во мне. Теперь, когда я знаю, что такое любовь, я не могу больше притворяться. Однако он мой муж, отец моего ребенка. Даже если я буду несчастна, мы не должны быть несчастны оба».

Она поднялась, подошла к Джозефу, взяла его руку и прижала к своей щеке. Постепенно он расслабился, выражение его лица изменилось, став слишком знакомым. Он грубо притянул ее к себе.

«Это все, в чем заключается брак, – думала она, – терпеливая привязанность и унизительная покорность тела. Даже с Мерни это со временем превратилось бы в то же самое». Тео отчаянно цеплялась за эту теорию, как за болеутоляющее. Это дало ей возможность выдержать визиты в Клифтон и Хэгли. Это помогало ей писать радостные письма отцу, но оно потеряло свою силу, когда они третьего декабря приехали в Чарлстон. Там она снова встретила Натали, которая нашла в браке не терпимость и послушность, а страстную любовь.

Натали и Томас Самтер прибыли наконец из Франции и привезли с собой новорожденную дочь. Дом Джозефа на Церковной улице был наконец-то готов, и Теодосия была счастлива пригласить гостей в свой собственный дом.

После суматохи приветствий и возбужденного обмена новостями две молодые женщины расположились в гостиной, чтобы получше рассмотреть друг друга.

– Как приятно видеть тебя снова, Тео, – воскликнула Натали. – Ты видишь, как я теперь хорошо говорю по-английски. Что ты думаешь о моем Томе? Правда, он красив?

Тео вежливо согласилась. Она находила, что Томас Самтер приятный молодой человек с милыми манерами, хотя не такое совершенство, каким Натали представляет его. Француженка стала изящнее, ее заостренное лицо сияло, уравновешенность и манеры старой девы исчезли. Она как будто вся светилась от счастья.

– Я счастлива возвратиться сюда, в дом Тома, хотя я была бы с ним счастлива где угодно. Брак это небеса. Правда, Тео? – Она помолчала немного. – А ты счастлива с Джозефом? Он, кажется, в восторге от тебя?

– Да, конечно, – сказала Тео быстро.

– И он такой богатый, твой Джозеф, – добавила Натали смеясь. – Этот прекрасный городской дом и все ваши плантации… Мы не так богаты, но это ничего не значит для меня. – Она неожиданно наклонилась вперед. – Господь наградил меня во всех отношениях. Мой любимый муж, мой ребенок и теперь… – она засмеялась.

– Еще один, так скоро! – воскликнула Тео, пораженная.

Она не могла узнать чопорную Натали, особенно когда та радостно ответила:

– Почему нет? Что может быть лучше, чем жить с человеком, которого ты любишь, и рожать ему детей?

Тео не ответила. На мгновение она возненавидела Натали. Как можно быть такой невероятно довольной собой? Ей стало стыдно за свое раздражение, и она терпеливо выносила восторженные речи Натали в течение недели, которую они провели вместе в Чарлстоне. Ее несколько удивило, что молодые Самтеры стали сразу чрезвычайно популярны, в то время как молодые Элстоны, владевшие значительно большим состоянием, не могли этого добиться.

«Наверное, в какой-то мере это моя вина, – думала Тео устало, – всегда так, но я ничего не могу поделать».

Ей было жалко расставаться с Натали, когда Самтеры уезжали в свой дом в Статсбурге, но вернуться в Вэккэмоу было уже облегчением. Она уже была не очень несчастна. Ее жизнь протекала спокойно. Были маленькие радости – новые книги из Англии, рождественский вечер для Гампи и, как всегда письма от Аарона.

В феврале Аарон стал кандидатом в губернаторы штата Нью-Йорк. Он написал об этом Тео, добавив, что Гамильтон интригует против него. «Естественно», – сердито думала Тео, когда читала это, но в последующих письмах Аарон не упоминал больше о кампании, и она перестала думать об этом.

Первого мая, как бы случайно, он вставил в середину своего письма одно предложение: «Выборы проиграны с большинством голосов: тем лучше». Таким образом, это дело показалось ей неважным. Там всегда будут выборы и политические соперничества, ну, в следующий раз будет лучше.

Она больше была заинтересована планами, которые они строили, обсуждая ежегодное путешествие на Север. Аарон одолжил очередную сумму денег и ухитрился получить отсрочку наиболее строгих кредиторов. Как всегда, получив короткую передышку от денежных проблем, настроение его улучшилось. И он все еще сохранял за собой Ричмонд-Хилл. И что было еще более радостным – они снова могли провести лето вместе: Тео, Гампи и он.

Но потом он вдруг перестал упоминать об этом. Его письма оставались такими же радостными, но на них лежала легкая дымка уклончивости. Похоже, его планы оказались в конце концов неосуществимыми. Это несколько озадачило Тео, но она решила, что это все-таки связано с его финансовыми затруднениями, и, как обычно, не настаивала.

Аарон ничего не писал ей о грозном обмене нотами между двумя поместьями – Ричмонд-Хилл и Грэндж. Атаки Гамильтона не могли больше оставаться незамеченными. В течение многих лет Аарон действительно игнорировал их, считая ниже своего достоинства обращать внимание на сплетни или окольные намеки. Непристойные статьи Читхема вели не обязательно к Гамильтону, но они стали такими грубыми, что, в конце концов, достигли своей цели.

Одна из «шпилек» Читхема, опубликованная в газете, гласила: «Неужели вице-президент погряз так низко, что разрешает оскорблять себя генералу Гамильтону?» Она появилась в середине предвыборной кампании. Аарон, вполне конкурентоспособный, по слухам, пытался выбросить ее из головы, как и остальную клевету. Однако это оказалось не так-то легко.

Он мог с презрением относиться к атакам на его мораль, его политику, даже на его репутацию, но его физическая отвага никогда прежде не оспаривалась. Его единственной реальной гордостью были военные заслуги.

Пятнадцатого июня он сидел в своей библиотеке в Ричмонд-Хилле с газетой, которую принес молодой Джон Свартвоут. Лицо молодого человека было красным от негодования; его голос дрожал, когда он бросил газету перед Аароном:

– Взгляните, сэр. Видит Бог, это уже слишком!

Аарон поднял брови и улыбнулся:

– Что теперь, мой юный друг? Очередные оскорбления вице-президента?

– Это больше, чем оскорбление, сэр. Это слишком определенно, чтобы не обратить внимание.

Аарон пробежал глазами письмо, которое было напечатано без комментариев: письмо неизвестного Купера другу.

«Генерал Гамильтон и судья Кент объявили, что они считают мистера Бэрра опасным человеком, которому нельзя доверять бразды правления…»

Лицо Аарона было спокойно. Он откинулся в кресле и предложил свою табакерку возбужденному молодому человеку, который внимательно следил за ним.

Свартвоут отклонил табакерку, воскликнув:

– Но что вы собираетесь делать, сэр? Вы не можете это оставить так. Вас осмеют, люди подумают, что вы боитесь…

Аарон покачал головой:

– Спокойно, Джон. Здесь нет ничего нового. Гамильтон заинтересован, чтобы приклеивать мне ярлык отверженного. Мне льстит, что он проявляет ко мне такой постоянный интерес.

– Но это другое, сэр. Это напечатано как прямая цитата!

Аарон засмеялся:

– Даже так. Оно напечатано, и в этом вся разница. Не смотри так мрачно. Я не намереваюсь это пропустить. Моему терпению действительно пришел конец.

Свартвоут просиял:

– Что вы сделаете, сэр?

– Укажу генералу Гамильтону на необходимость срочного и безоговорочного подтверждения или полного отрицания его слов.

Молодой человек нахмурился: он обожал Аарона, считал его незапятнанным, однако любые колебания в этом деле казались ему почти постыдными.

– Почему вы не вызовете его на дуэль, сэр? Он нестерпимо провоцирует вас.

Аарон покачал головой, криво усмехаясь.

– Не беспокойся, Джон. Я чувствую, что ты не будешь обманут в своих ожиданиях. Но нужно соблюдать внешние приличия. Не нужно так торопиться. Ты можешь благополучно, – он добавил с легким раздражением, – оставить защиту моей чести мне самому. Налей себе стакан мадеры из графина и затем иди, так как у меня много дел.

Семнадцатого июня Аарон вызвал своего друга Вильяма ван Несса и дал ему письмо для Гамильтона, который ответил на него уклончиво и неудовлетворительно, утверждая, что он не может нести ответственность за заключения, которые делают другие из его слов, и что он не будет давать никаких объяснений по этому поводу. Короче, он не отрицал и не подтверждал ничего, и письмо, хотя и написанное в примиренческом тоне, также ухитрилось быть коварно оскорбительным. За письмом следовало письмо, и каждое вело двух антагонистов ближе к неотвратимой развязке.

Вечером десятого июля Аарон закрылся в своей библиотеке и, хотя было тепло, разжег огонь в камине. Он сел перед ним и следил за ярко-оранжевым пламенем. «Завтра в это время я могу быть мертвым», – подумал он, и эта мысль вызвала в нем сардоническое веселье. Рука его была тверда, и за исключением легкого постоянного озноба он был в хорошей форме и нормальном состоянии.

Он подумал о Гамильтоне, окруженном женой и детьми, и эта картина вызвала в нем внезапную острую боль одиночества. Над камином висел портрет Теодосии, написанный Вандерлином года два назад, и Аарону он нравился. Аарон сидел так, что ее лицо было повернуто от него в профиль, и выражение было суровым, даже беспристрастным. Портрет не дал ему сегодня чувства общения. Однако он налил себе стакан вина и сказал вслух:

– Это за тебя, моя любимая Теодосия, за тебя, которой я обязан самому большому счастью, которое у меня было в жизни. – И он вспомнил о ее матери. Прошло десять лет, как она умерла, и он уже больше не тосковал по ней. Однако он любил ее и был для нее хорошим мужем.

«Я ей не изменял», – подумал он, и его удивило, что он вспомнил об этом. Со дня ее смерти было так много случайных женщин. Однако когда увлечение проходило, не было взаимных обвинений. Ни одна экс-любовница не желала ему никакого зла.

Тем не менее были некоторые слишком личные письма. Он должен их сжечь. В этот вечер он был поставлен перед необходимостью выполнить эту обязанность. Он поднялся и подошел к секретеру, вынул из него связки конвертов и шесть голубых коробочек, в которых находилась его личная переписка. Когда он покончил с этим, он написал Теодосии и Гамильтону длинные письма, спокойно нежные и неэмоциональные.

Их никто никогда не увидит, только в случае если он погибнет. Снова мысль о смерти показалась ему мелодраматичной и нелепой. Это случалось с другими и не имело большого значения для него. Он пожал плечами, снял свой сюртук, надел легкий шелковый халат и растянулся на софе перед огнем. Завтра что будет, то будет. А сейчас было уже поздно, и он устал. Он закрыл глаза и крепко заснул.