Глава 14
Он был трижды проклятым, безнадежным идиотом.
Рован стоял в кабинете, уставившись на серое небо и видневшиеся из окна-щели деревья. Он вел себя подобно глупому цыпленку, метавшемуся по гнезду при виде приближающейся змеи. И самое худшее — ему некого, кроме себя, винить. Не нужно было вырывать из нее объяснения насильно. Он просчитался, хотя до этого подобных ошибок почти не делал. Причиной всему была ревность, и к кому? К умершему брату. Можно ли придумать больший грех? И кто бы мог догадаться, что у нее окажется такое стойкое сердце? Он ожидал оправданий, слез перед неизбежной капитуляцией. Но вместо этого Кэтрин поступила по-своему.
Он не был готов к этому. До сих пор ничто не лишало его присутствия духа. Но то, что он увидел в ее глазах! Обвинение и стойкая готовность себя защищать. Он сразу почувствовал себя подлецом из подлецов, и какое в тот момент у него появилось желание бросить к ее ногам свое окровавленное, но все еще бьющееся сердце в качестве хоть какой-то награды за проявленное хамство!
А самое худшее: он разрушил то, что уже крепко соединяло их, и выкинул себя из ее кровати. Теперь ему нет туда возврата.
До этого момента Рован не ощущал себя заключенным в тюрьму, сейчас же ему казалось, что он чувствует на себе тяжесть камня, видит, как на нем смыкаются стены, и если он сию минуту не вырвется отсюда, то взорвется вместе с этим домом, словно тот был начинен порохом. А в то же время он не хотел, чтобы дни, отведенные им с Кэтрин, заканчивались.
Сначала он пытался не попадаться ей на глаза, но в то же время страстно желал остаться с ней в одной комнате, если бы смог найти предлог. Часами сидел и пытался решить, чего же он хотел больше: лежать рядом с обнаженной и сгоравшей от желания Кэтрин или просто взять ее полностью тут же около камина, на мраморном полу под пальмами или на ступеньках широкой лестницы.
Он начинал понимать, каким наваждением она была для Теренса. Он сам становился ею одержим. Ни одна женщина так не завладевала его мыслями и мечтами и не рушила его собственные планы, ни одна не заставляла его так сгорать, как эта, которая, словно наваждение, была у него в мыслях, душе, каждой клетке тела.
С какой храбростью она сегодня боролась с ним! Теренс, конечно, не смог преодолеть ее силу духа. Спасти женщину в беде считается достойным поступком, но сделать это без надежды на вознаграждение — шаг еще более великодушный.
Наконец у Рована возникло кощунственное желание, чтобы Жиль попытался уничтожить его, как Теренса. Естественно, он все-таки надеялся, что совершить это будет гораздо труднее, чем убийство брата, и он, Рован, будет мстить. Месть будет быстрой, яростной и даже приятной.
Более того, предоставится прекрасная возможность увезти Кэтрин. В последние дни эта мысль часто овладевала им, но не прямо, а как-то исподволь пряталась в дальних уголках его сознания.
Он вовсе не надеялся, что она уедет с ним. Если это и может случиться, то только при каких-нибудь исключительных обстоятельствах, которые заставят ее забыть свои принципы, предписывающие жить с человеком по церковному обету.
Трудно далее предположить что-либо определенное. Многое будет зависеть от того, как и почему он ее увезет и как вообще она к этому отнесется. Вряд ли после сегодняшнего утра она будет чувствовать к нему симпатию и сможет снова лечь в постель с человеком, которого презирает. Сказал же он ей сегодня, что он вовсе не джентльмен, да она и сама в этом удостоверилась.
Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем она осознает, что, в первую очередь, она женщина, а потом уже леди?
Обед имел одно преимущество — возможность быть рядом с Кэтрин. Он снял тяжелый поднос с движущегося стола и принес его в спальню, хотел было помочь накрыть на стол, но она махнула рукой, и он сел напротив, надеясь бесшумно проглотить все, что было предложено. К обеду было вино, бренди. Он надеялся, что напитки смогут как-то облегчить его состояние. Кэтрин же, несмотря на его уговоры, почти от всего отказалась.
Пытаясь есть, он наблюдал за ней. Кэтрин сидела бледная, опустив вниз глаза, ела мало. Ее волосы отливали блеском огня, рассыпаясь по плечам. Они ей почему-то мешали, судя по тому, как она рукой отбрасывала назад пряди. Ему очень нравилось это ее движение — быстрый грациозный взмах рукой, и упавшая на лицо прядь присоединялась к остальным волосам. Ему хотелось дотронуться и погрузиться в них рукой.
Слишком многого он хотел. Он всегда хотел слишком много. По этой причине он ради чужих земель оставил дом, по этой причине он сейчас находился здесь.
Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, он сказал:
— Вечером я слышал топот копыт, а недавно около конюшен какое-то оживление. Сдается, что они готовятся к отправке утром. Может быть, наша идиллия закончится раньше времени.
— Думаете, «Цветок хлопка» причалил? — спросила она, широко открыв глаза.
Рован отложил в сторону булочку и снова наполнил свой бокал.
— Похоже, что так.
— Так быстро, — еле слышно произнесла она, но он услышал, и его сердце екнуло от радости.
Она положила вилку и оставила тарелку. Сложив, как монахиня, руки на коленях и заглянув ему в глаза своими ясными глазами, в которых он увидел лихорадочный блеск, она произнесла:
— Мне бы очень хотелось иметь твоего ребенка.
Эти слова ударили его, словно плетью, за каждым словом — удар. Он хотел еще раз услышать хоть одно слово, а сам сидел, скрывая неожиданный восторг.
— Я знаю, что мы с вами об этом не договаривались, но какая разница, в конце концов.
— Действительно.
Восторг улетучился, уступая место разочарованию. Его слова прозвучали будто резкий взмах меча в воздухе.
— Вы решили, наконец, порадовать Жиля?
— Я решила порадовать себя, — резко ответила она.
— Покачать, побаловать, покормить грудью и унаследовать, в конце концов, Аркадию.
— И любить.
Искренность ее взгляда тронула его, он знал, что заслужил это. Но все равно чувство предательства не изгладилось, почему-то их соглашение о неповиновении приказу Жиля значило для него больше. Или он ревновал не только к мужу, собственному брату, но еще и к своему несостоявшемуся ребенку?
— Нет, ребенка не будет. Я не хочу, чтобы он попал в руки убийцы, не хочу, чтобы он страдал без отца. Я не смогу уехать, зная, что оставил ребенка и что он может умереть.
Она протянула к нему руку.
— Я позабочусь о нем.
— Только вы? Презирая его отца?
Вдруг его взгляд остановился на синяках на руке, явных отпечатках его пальцев. Он дотронулся до ее руки.
— Прошу прощения за это, но не за мой отказ.
Она отдернула руку, спрятав ее под столом. Глядя ему в глаза, как бы надеясь на его слабость, произнесла:
— Но вы же раньше хотели…
— Я думал только о постели, а не о детях. Я передумал. — Иногда грубость давала некоторый эффект.
— Вы отрекаетесь от меня, потому что я отказываюсь говорить о Теренсе? Так?
Она откинулась назад, не сводя взгляда с Рова-на. Он выдержал этот взгляд и недоверчиво спросил:
— Вы предлагаете мне обменяться одолжениями?
Она отвела взгляд.
— Я не могу этого сделать.
Сегодня у него было достаточно времени для размышлений. Пытаясь помочь ей, предположил: — Я мог бы спросить — почему? Но, думаю, в этом нет нужды. Вы пытаетесь кого-то прикрыть. Не Жиля, если Теренс никогда не был в вашей постели. Но как жена лудильщика, любившая кастрюли, вы не можете здесь, кажется, найти ни одного достойного.
— Вы ничего не знаете о моих привязанностях и способности любить.
— Нет, — горько ответил он, — вы ошибаетесь.
Ночь, проведенная с ней, рассказала все, что ему необходимо было знать. Любить и отдаваться друг другу — совершенно разные вещи, но достаточно близкие, чтобы их сравнивать. В одном он имел опыт, но вряд ли когда-нибудь познает другое.
Когда все это закончится, в ее жизни для него не останется места. Он выполнит свое назначение и может убираться.
Тишину нарушал только треск поленьев. Целый дождь искр вспыхивал брызгами и затихал, падая в очаг. Но Кэтрин туда не смотрела.
— Если вы откажете мне, у меня может никогда не появиться возможности стать матерью.
— Пожалуйтесь Жилю. Может он организует еще один турнир.
— Если он это сделает, я уйду от него.
Она так просто сказала об этом, что ему должно было быть не до бравады. Но Рован, чтобы успокоить себя, не принял эти слова всерьез.
— Если у вас хватит мужества и денег и будет куда уйти. В принципе это возможно, если только в августе в среду пойдет снег. — Он помолчал и вдруг неосознанно, против воли, сказал: — Давайте уедем вместе.
— Я не вижу, чтобы вы куда-то собирались! — На ее бледном лице появилось возмущение.
— А если собираюсь, что тогда? — Он с удовольствием увидел, как она вздохнула.
Кэтрин не ответила. Он слушал, как потрескивали поленья и завывал снаружи ветер, смотрел, как трепетал огонь. Потом кивнул, встал, взял бутылку с бренди и сказал:
— Понимаю. Брак священен. Как и кладбище.
Рован покачнулся. Сказалось все: и напряженные споры, и подавленное желание, и несколько бокалов вина и бренди, и то, что он был почти весь день без еды.
Ему хотелось еще налить бренди столько, сколько он сможет проглотить, чтобы впасть в забвение. Не часто он доходил до такого состояния. Но когда он направился к двери, то шел довольно уверенно.
— Куда вы? — Она поднялась и пошла за ним.
— В Эден, мой теплый и сырой рай. Туда. Вниз. Вы будете скучать по мне?
— Останьтесь. Я не хочу быть одна.
Она подошла к нему совсем близко, положила руку на грудь. Он почувствовал на коже каждый ее пальчик, и конечно же, как шторм, на него обрушилось желание. Сбитый с толку, он все же спросил:
— Опять искушаешь?
— Ты против? — Она приблизилась к нему.
Он отдал должное тем усилиям, которые привели ее к нему. Но он не сделает ошибки.
— Господи, конечно же нет, если в результате моя кровь не смешается с твоей.
— Ты сделал свой выбор. — Она приподнялась на мысочки и прижалась к нему губами.
Он обнял ее, хотя в руке была бутылка бренди. Ее рот был сродни нектару и так много обещал… Руки были холодными, а грудь, прижатая к его груди, сводила с ума. Он страстно желал и отказаться от нее, и уступить ей. Сдаться и полностью отдаться всепоглощающему чувству, пока вдруг Рован не вспомнил, что не его она так сильно хотела, а ребенка, появление которого зависело от него.
И руки сами собой опустились, а губы стали неподвижными. Когда она, в свою очередь, медленно и нехотя сняла руки с его шеи, он произнес:
— Вообще-то я против.
Кэтрин полными от слез глазами спросила:
— Почему?
— Фамильная гордость, упрямство, эгоизм. Если ты захочешь просто меня, я — твой. Но только не оправдания, не одиночество, не бессмысленные мечтания о материнстве. Только без всего этого я дам тебе то, что ты хочешь. Правда, я боюсь твоих слез, не надо плакать.
Она инстинктивно дотронулась до него, глядя, как он поклонился и повернулся, чтобы уйти. А Кэтрин стояла, обхватив себя руками, уставившись в никуда, когда он оглянулся…
Он поступил правильно, но почему же тогда чувствует себя таким болваном?
«Никогда, — думал Рован несколько часов спустя, — он не видел такой луны». — Она была круглая, как беременная королева, и яркая, как предрассветное небо. Луна освещала деревья, траву, и свет ее серебряным лезвием сабли проскальзывал сквозь узкие окна башни. Попадая в башню сквозь стеклянный купол, лунный свет делал полумрак янтарным и резко вычерчивал тени пальмовых и папоротниковых листьев, похожих на зубья дракона, на мраморном полу.
Рован был пьян и очень этим доволен. Он переходил от одного окна кабинета к другому, бродил по лестницам вверх-вниз, кружил по оранжерее, наклоняясь под листьями пальмы и осторожно дотрагиваясь до мокрых грудей нимф. Разве можно было их сравнивать с грудью Кэтрин. Вздохнув, он от них отвернулся и сел под огромной пальмой, прислонившись спиной к гигантскому китайскому кувшину, и уже здесь допил остатки бренди.
Он все еще сидел там с пустым стаканом в руке, когда Кэтрин спустилась в оранжерею. Чтобы не разбить хрустальный стакан, он осторожно и бесшумно поставил его на пол и устроился в своей темной засаде.
Волосы Кэтрин под лунным светом отливали золотом, а тонкая материя сорочки — серебром. Она была похожа на богиню, безмолвно спустившуюся с Олимпа. Ее лицо, грудь, нежные изгибы рук, стройные ноги — все до боли в глазах блестело в лунном свете. Через плечо было перекинуто полотенце. Он, конечно, мог бы подняться и заявить о своем присутствии, оставив ее одну, если бы она захотела. Но это было выше его сил — никакие слуги дьявола ни за что не смогли бы вытащить его оттуда.
Кэтрин прошла мимо и подставила руку под струи воды, лившиеся из кувшинов в руках нимф и из клювов двух лебедей. Рован затаил дыхание, когда увидел, с каким восторгом она смотрела, как бесчисленные капли-жемчужины, отскакивая от руки, били по лицу и плечам. Она провела рукой по лицу, откинула волосы назад и начала расстегивать пуговицы. Оголив плечи, она медленно спускала вниз сорочку, которая скользила по груди, талии, нежным бедрам и очутилась на полу.
Рован боялся дышать. Он знал: она была прекрасна. Его руки, рот, каждая клетка его тела говорили ему об этом и раньше. Но все это было несравнимо с тем, какой она предстала перед ним в лунном свете. Когда он состарится и придет время закрыть глаза, то и тогда у него перед глазами будет стоять ее точеная фигура.
Кэтрин переступила через сорочку и вошла в фонтан, выпрямилась и стала одной из нимф, только живой. Двигаясь по колено в воде, она встала под струи в том месте, где они встречались. Вода каскадом полилась по ее телу. Она закрыла глаза, раскрыла ладони и ловила теплый поток дождя.
Когда она открыла, наконец, глаза, то, потянувшись за полотенцем, нашла кусок мыла, оставленного Рованом. Сначала было удивилась, потом стала медленно намыливать руки, грудь, живот, ноги. Пена полосками серебрилась на теле, спускаясь вниз и прячась уже в самых сокрованных изгибах. Оглянувшись назад, она нашла глазами сатира и села ему на колени, подняла одну за другой ноги, чтобы намылить их. Пена была уже повсюду, даже у нее на волосах и покрывала поверхность воды. Закончив, она отступила назад, подождала, пока стечет мыльная вода, потом снова встала под своеобразный душ.
Потом она заметила смеющегося сатира, всего в пене. Наклонившись к нему, она рукой начала сбивать пену и плескать на него воду: сначала на грудь, потом на живот, а потом, поколебавшись, рукой провела по мокрой, заляпанной пеной плоти.
Ррван со свистом выпустил из легких воздух и вдруг вспомнил, как Кэтрин тоже стояла и наблюдала за ним. А ведь он сказал ей, что будет внизу, в оранжерее. Она знала, что он следит за ней. Знала и хотела, чтобы он видел. А он очень хорошо видел, даже слишком хорошо. Она выиграла в их битве.
Но самому крупному сражению еще только предстоит состояться.
Он встал и вышел на свет. Кэтрин вздрогнула. Какая же она еще неопытная искусительница! Может, это и к лучшему.
Она не сделала ни единого движения, чтобы прикрыться, но напряглась, как струна. Он бы похвалил ее не только за храбрость, но и за то, что она разрешила ему рассмотреть себя всю. Что он и делал, одновременно вытаскивая рубашку из бриджей.
— Что вы делаете? — не совсем уверенно спросила она, заметив некоторое беспутство в его глазах и улыбке.
— Так удобнее. Немного сыро, но думаю, буду вознагражден.
— Если вы хотите…
— Хочу, — перебил он ее, — а вы хотите сказать, что я здесь незваный гость?
Потемневшими от волнения глазами она следила за его движениями: как он расстегивал бриджи, как они спустились по ногам, и как он переступил через них. Отбросив рубашку в сторону, он шагнул вперед.
Широко открыв глаза, Кэтрин отступила назад и попала под струи воды.
— Стой, где стоишь, — сказал он и впрыгнул в фонтан, одним рывком дотянувшись до нее.
Жив, он снова почувствовал себя живым. Алкоголь тут же испарился под давлением страсти и очарования. Все его ощущения до боли обострились. Терпкий запах зелени, пряный запах земли, запах лавандового мыла — все это окружило его и слилось в голове единым мощным напряжением.
Он слышал крик ночной птицы и завывание ветра над крепостной стеной. Он видел, как пульсирует вена на шее Кэтрин, как вздымается и опускается ее грудь, как блестят в панике ее глаза. А он чувствовал только силу и жар в крови.
Он так хотел эту женщину, с такой внутренней болью, какую никогда не испытывал и ничто, ничто не может помешать ему взять ее.
Она вытянула вперед руку, как бы отталкивая его. Он остановился и долго стоял, заложив руки за спину и подставляя лицо потоку воды.
Затем он взял ее руку и поднес ее к своим губам, потом положил себе на плечо. Быстро взяв одной рукой ее за талию, а другой подхватив под колени, он в едином порыве посадил ее на колени сатира, где она недавно уже сидела.
Она не успела ни пошевелиться, ни запротестовать, как он встал на колени между ее ног и наклонил голову к нежным, пахнущим лавандой складкам, туда, где смыкались ее бедра. Ее кровь была так близко, почти на поверхности и казалось вот-вот потечет, а он сможет ее испить сквозь тонкую и прозрачную кожу.
Его сердце болело и вырывалось из груди. А потом было то, что может вызвать только блаженство. Его приводило в неистовый восторг то, как она старалась сдержать рвущиеся из горла звуки, как трепетала она под его руками и обняла его, приглашая разделить с ней экстаз.
Она словно была создана только для него одного — со своими роскошными волосами, точеной грудью и спелыми, как ягоды, сосками. Он любил ее ответные движения, восторг, который он читал у нее на лице.
Он любил ее. Вот почему он был здесь: в башне, в фонтане, в ее объятиях.
И он взял ее, снова и снова проникая в нее, чувствуя, как его плоть охватывает она вся — жгучая, теплая, бархатная. В голове эхом отдавались невысказанные слова, а невыплаканные слезы застряли в горле.
Но он не издал ни единого звука.
Он чертовски хорошо, даже превосходно, себя контролировал.
