Глава 9
Опасения Фелиситэ насчет того, как воспримут в городе известие о ее падении, оказались вполне обоснованными. В следующие несколько дней, когда она ходила к тюрьме, возвращалась домой или появлялась на рынке, с ней почти никто не разговаривал. Сосед, сообщивший об аресте отца, больше не появлялся в ее доме. Ей перестали приносить продукты, которые раньше обитателям дома Лафарга помогали выжить. Однажды, когда Фелиситэ, вместе с другими жителями города, пришлось явиться в резиденцию О'Райли, чтобы дать клятву на верность Испании, ей на глаза попалась веселая подружка, с которой она обучалась в монастыре. Молодая женщина даже не улыбнулась ей. Чопорно вскинув голову, она и ее муж тут же отвернулись, задев этим Фелиситэ за живое, подчеркнув ее сегодняшнюю роль изгоя среди людей, с которыми она раньше, с самого рождения, пользовалась одинаковыми правами. Их пренебрежение казалось не таким страшным в сравнении с оскорбительными насмешками, которые иногда бросали ей вслед на улицах или громко выкрикивали на рынке, но Фелиситэ восприняла это гораздо больнее, чем все остальное, что ей уже пришлось вынести.
Однако всеобщее презрение все-таки беспокоило ее меньше мысли о том, что слухи о ее отношениях с испанским офицером могут дойти до отца. Несмотря на то, что к нему никого не пускали, он мог разговаривать с охраной, ему могли передать записку, если дежурный офицер окажется в добром расположении духа, даже если он сам не имел права никому писать. Фелиситэ не решалась представить, как бы он к этому отнесся, какие муки пришлось бы ему испытать, не зная, в чем причина такого поступка дочери. Ей казалось просто немыслимым добавить это новое бремя к тем страданиям, которые пришлось испытать ему раньше, и к угнетенному состоянию духа, в котором он теперь находился.
Ее отец не отличался крепким здоровьем. По характеру он всегда оставался склонным к самокопанию пессимистом. Если он узнает, в силу каких обстоятельств случилось это падение дочери, если ему сообщат, что она пошла на такое ради его спасения, он почувствует себя еще хуже. Такая жертва, принесенная его дочерью, наверняка подорвет его здоровье. В его сегодняшнем положении, когда он неспособен выполнить отцовский долг и защитить собственную дочь, ему ничего не стоит серьезно заболеть или лишиться рассудка.
Наконец Фелиситэ нашла способ смягчить удар, если до отца дойдут какие-нибудь из городских слухов. В записке, которую ему передали вместе с едой, она с наигранной веселостью сообщила, что несколько испанских офицеров недавно поселились у горожан, а дом Лафарга удостоил честью сам заместитель О'Райли, некий полковник Морган Мак-Кормак. С большой осторожностью она подчеркнула преимущества сложившегося положения, написав, что у них теперь появится больше продуктов, а слуга полковника будет помогать по дому и сопровождать ее и Ашанти по городским улицам. Конечно, она не стала сообщать, что Валькуру пришлось уйти из дому. Она только вскользь упомянула о брате, так что отец мог предположить, что он находится здесь и у него все в порядке. Если Валькур не удосужился известить арестованного отца о своем предыдущем исчезновении, то он, скорее всего, не стал предупреждать его и на этот раз. Какой бы неприятной ни казалась Фелиситэ эта уловка, сейчас она заботилась лишь о здоровье отца.
Она не представляла, что будет делать, когда Оливье Лафарг узнает правду после освобождения, если его вообще когда-нибудь освободят. Этого дня еще предстояло дождаться. С тех пор как Морган поселился в доме Лафарга, прошло уже больше недели. Фелиситэ возвращалась домой в сопровождении Пепе, после того как отнесла в тюрьму еду для отца. Она не торопилась; теперь с обедом для Моргана не возникало никаких проблем, тем более что он часто задерживался в резиденции О'Райли дотемна. Прогулка на свежем вечернем воздухе показалась ей приятной. По старой привычке Фелиситэ захотелось обойти вокруг Оружейной площади, но потом она все-таки передумала — там она рисковала нарваться на очередное оскорбление. Поэтому, повернув обратно, девушка направилась в центр города.
План городских улиц около семидесяти лет назад, во время основания Нового Орлеана, наметил какой-то военный топограф. В отличие от извилистых улиц европейских городов они напоминали четкие прямые линии, направленные в сторону реки, с переулками, отходящими от них точно под прямым углом. Поэтому Фелиситэ могла легко обойти один из образовавшихся таким образом квадратов и вернуться в конце прогулки к дому Лафарга.
Обогнув приходскую церковь Святого Луи, она собиралась пересечь находившийся позади нее сад, откуда можно было попасть в ближайший переулок. Бросив взгляд на противоположную сторону улицы, Фелиситэ заметила фигуру в красном мундире, расшитом золотыми офицерскими галунами. Она тут же остановилась, укрывшись в тени поросшего мхом дуба. Пепе неподвижно замер рядом, втянув в себя воздух с довольно громким шумом. Приглядевшись, Фелиситэ узнала в офицере Моргана. Он был не один. На его руку опиралась какая-то дама — та самая, чей приезд она наблюдала в тот незабываемый день, когда отправилась в дом генерал-губернатора, чтобы встретиться с Морганом. Женщина, прогуливавшаяся рядом с полковником, была одета в черный шелк с золотистыми кружевами, покрывавшими юбку. Ее знакомые седые пряди, выделявшиеся на фоне черных волос, были собранны в высокую прическу, с золотыми заколками, на которых держалась мантилья. Ее осанка казалась величественной, а манеры — исполненными изящества и уверенности. Морган смотрел на нее очарованным взглядом, прикрыв загорелой ладонью тонкие белые пальцы, лежавшие на рукаве его мундира.
Пепе явно что-то знал о том, невольной свидетельницей чего стала Фелиситэ. Она искоса посмотрела на слугу быстрым взглядом.
— Какая очаровательная дама. Интересно, кто это может быть?
— По-моему, мадемуазель, — осторожно ответил Пепе, — это маркиза де Талабера.
— Надо же. Это, вероятно, какой-нибудь испанский титул?
— Вы правы. Он перешел к ней от мужа — маркиза. Этого доброго человека, к сожалению, уже нет в живых.
— Она выглядит довольно привлекательно. Пепе наклонил голову.
— Палому считают одной из самых красивых женщин Старого и Нового Света.
Имя, которое произнес Пепе, в переводе означало «голубка». Оно казалось совсем неподходящим для такой женщины, поскольку сразу заставляло вспомнить о «грязных голубках», как часто называли уличных проституток. Бросив на Пепе удивленный взгляд, Фелиситэ переспросила:
— Палома?
— Ее называют так из-за волос, мадемуазель, — ответил слуга с непроницаемым выражением лица, — а потом, это сравнение всегда казалось ей забавным.
— Понимаю, — кивнула Фелистэ, хотя сомневалась, что действительно что-то поняла. Однако ей не следовало показывать слуге, насколько ее интересует то, что она сейчас видит. Ей незачем беспокоиться, если Моргану Мак— Кормаку захотелось прогуляться с испанской дворянкой на виду у всего города. Фелиситэ искренне надеялась, что эта дама будет развлекать его весь оставшийся вечер.
Тем не менее, если бы ей не довелось увидеть Моргана с другой женщиной, она, возможно, повела бы себя не так любезно, встретив Хуана Себастьяна Унсагу, когда до дома оставалось всего несколько ярдов. Выступив из-под арки, он преградил ей дорогу и, помахав шляпой у самой земли, расшаркался перед девушкой. Она ответила на приветствие с апломбом, на который только была способна, не обращая внимания на залившую щеки краску.
— Мадемуазель Лафарг… Фелиситэ! Мне необходимо было увидеть вас, поговорить с вами.
— С какой целью? — Она слегка тряхнула головой, попытавшись улыбнуться.
— Чтобы убедиться, что вы счастливы, что вас на самом деле устраивает это… соглашение между вами и моим другом Морганом.
Фелиситэ посмотрела в сторону Пепе.
— Мне лестно, что вы так заботитесь обо мне, но я просто не знаю, как ответить на ваш вопрос.
— Скажите правду! Смею ли я просить у вас так много? Подарите мне несколько бесценных минут, поговорив со мной наедине.
Пока Фелиситэ обдумывала ответ, Пепе повернулся к ней с легким поклоном.
— Простите, мадемуазель, я вас оставлю. Позовите меня, если вам что-то понадобится.
Человек, которого Морган называл Бастом, подождал, пока слуга удалился достаточно далеко, чтобы не слышать их разговор. Впрочем, Пепе не ушел совсем, он наблюдал за ними, остановившись под балконом дома Лафарга. Хуан Себастьян обернулся к Фелиситэ, его лицо с тонкими чертами казалось необыкновенно серьезным.
— Такая неожиданная перемена взглядов, когда вы раньше презирали моих земляков, а теперь позволяете одному из них делить с вами постель, не укладывается у меня в голове. Мне остается только предполагать, что вас каким-то образом принудили к этому.
— Успокойтесь, — сказала Фелиситэ, слегка улыбнувшись, — ваши слова просто нелепы.
— Простите, если я обидел вас. Только мне казалось, вы слишком хороши, слишком милы, чтобы…
— Прошу вас, — перебила девушка, сделав короткий нетерпеливый жест, и отвернулась в сторону.
— Я больше не стану так говорить, если вам это неприятно. Каковы бы ни были эти причины, я отнесусь к ним с уважением. Скажите только, могу ли я чем-нибудь вам помочь?
— Я благодарю вас за заботу, только, по-моему, это вам не под силу.
— Хорошо, пусть будет так. Мне известно, что вы остались одна, у вас нет родственников-мужчин, которые могли бы позаботиться о вас. Но вы полностью можете рассчитывать на меня, если кто-нибудь причинит вам боль, если вам вдруг понадобится защитник.
— Защитник? — Фелиситэ широко открытыми глазами посмотрела на испанца.
— Вы можете не сомневаться, Фелиситэ, я всегда буду защищать вас с любовью и преданностью.
— Это… ни на что не похоже, мне еще не приходилось сталкиваться с подобными вещами. Я просто не знаю, что вам сказать.
— Скажите только, что вы согласны.
— Но, лейтенант Унсага, то, что мне придется сменить покровителя, представляется мне в высшей степени невероятным.
— Этого никто не знает. Говорят, судьба слепа, точно так же как и правосудие.
Хуан Себастьян снова поклонился и быстро зашагал прочь. Фелиситэ смотрела ему вслед с озадаченным лицом, меж бровей у нее зa лe глa глубокая складка. Его последние слова, болеетого, весь тон их разговора, беспокойным эхом отдавались в ушах девушки. Неужели он заподозрил, что представляют собою ее отношения с Морганом? Или дело заключалось в том, что испанец не мог поверить, что она вступила в союз с ирландцем по своей воле, ради возвышенной идеи, придуманной ею самой? Между этими двумя предположениями не было особой разницы, однако ей на всякий случай следует относиться с осторожностью к Хуану Себастьяну Унсаге.
Морган вернулся раньше обычного. Сняв с помощью Пепе камзол, жилет и портупею со шпагой, он ополоснул лицо водой, а потом присоединился к Фелиситэ, ожидавшей его в гостиной. Вскоре, за бокалом вина, они завели отвлеченный разговор о высоких материях. Фелиситэ энергично обмахивалась веером из листьев палметто, стараясь одновременно прикрыть лицо, занять руки, а также разогнать влажную духоту, неподвижно висящую в воздухе. Ей показалось, что Морган несколько раз бросал на нее проницательные взгляды, однако его замечания касались только общих тем: разгрузки судов с оружием и амуницией, рапортов об усилившемся в заливе морском разбое, об ограблении колонистов из отдаленного прихода, возвращавшихся домой после присяги на верность испанской короне. Но, как бы там ни было, девушка почувствовала облегчение, когда их пригласили обедать.
Стол теперь украшали многочисленные вкусные блюда, однако Фелиситэ сегодня не могла похвастаться аппетитом. Напряжение, возникшее между ней и Морганом, с каждой минутой становилось все более явным. Лицо сидевшего напротив мужчины сделалось задумчивым, он взмахом руки отказался от десерта, предложенного Пепе. Играя бокалом с остатками вина, Морган наблюдал, как Фелиситэ старалась воздать должное приготовленной кухаркой запеканке. Она с трудом проглотила последний кусочек и отодвинула тарелку. Пепе как по команде тут же подошел, чтобы взять ее со стола.
— Вы будете пить кофе в гостиной? — спросил он.
— Он слишком горячий, — покачала головой Фелиситэ.
— Как вам будет угодно, мадемуазель. А вы, мой полковник?
— Спасибо, не надо. — Моргану явно хотелось, чтобы слуга ушел. Подождав, когда Пепе удалился из комнаты быстрыми шагами, он принялся массировать плечо.
Фелиситэ искоса наблюдала за ним. Теперь его раной занимался Пепе, поэтому она уже несколько дней не видела плечо без повязки. Морган, казалось, предпочитал просто не обращать на рану никакого внимания. Фелиситэ предполагала, что она понемногу заживает, однако не могла этого утверждать с полной определенностью. Прежде чем как следует обдумать, что ей следует говорить, она неожиданно для себя спросила:
— Ваша рана все еще болит?
В ответ Морган посмотрел на нее удивленным и в то же время насмешливым взглядом. Его губы медленно искривились в улыбке.
— Нет, но эта царапина все время чешется, будь она трижды проклята. По-моему, твои нитки пора вытащить.
— Это можно сделать очень легко.
— Да, только Пепе наверняка начнет волноваться, получив такое задание, и тогда он запросто наломает дров.
— Вероятно, мне придется сделать это самой. — Тут же пожалев о своем предложении, Фелиситэ добавила: — Я не обижусь, если вы откажетесь.
Морган отрицательно покачал головой, пристально посмотрев на девушку.
— Я не представляю, кто может справиться с этим лучше тебя.
Фелиситэ принесла шкатулку для рукоделия, и они направились в спальню Моргана. Сняв рубашку, он опустился в низкое кресло. Фелиситэ взяла ножницы и приблизилась к нему. Медленными осторожными движениями она обрезала бинты, поддевая их острыми словно иглы, концами ножниц для вышивания, стараясь не оцарапать кожу. Наконец она сняла мягкую подкладку и увидела длинный розовый порез, покрытой чистым струпом, в котором четко виднелись швы из черной шелковой нитки. Держась одной рукой за здоровое плечо Моргана, Фелиситэ наклонилась, чтобы положить обрезки бинтов на стоявший рядом столик. При этом она случайно дотронулась до его щеки округлой грудью, скрытой лифом платья, и тут же отпрянула назад.
Морган посмотрел на нее снизу вверх задумчивым взглядом и обвил руками ее узкую талию, скользя по сжимающим ее пластинам корсета из китового уса. Затем дотронулся до расширяющихся книзу кринолинов, удерживающих юбки на бедрах.
— Почему женщины носят такие штуки? — удивленно спросил он.
— Потому что это модно.
— Ты хочешь сказать, потому что какой-то придворной даме со здоровенной задницей захотелось, чтобы остальные женщины выглядели не лучше ее и напоминали лошадей с корзинами на боках?
— Весьма галантное сравнение. Я должна поблагодарить вас за него.
— Ну, я-то отлично знаю, что твоя фигура куда стройнее, — насмешливо успокоил он девушку. — Я только удивляюсь, как тебе удается так здорово менять внешность.
— Может быть, вы предпочли бы, чтобы я ходила в ночной рубашке? Или носила бриджи, как мужчина?
— Хотел бы я на это посмотреть. Впрочем, мне больше понравился тот наряд, в котором ты появилась на маскараде. А насчет того, что бы я предпочел…
— Я сама это знаю, — с сарказмом перебила Фелиситэ. — Вы были бы счастливы, если бы я ходила вообще без одежды.
Морган снова провел руками по пластинам корсета, сжимавшим грудную клетку.
— Должен признать, так будет… удобнее.
Его прикосновение и тон, каким он произнес эти слова, вызвали у девушки нервную дрожь, заставив ее испытать чувство, сходное с напряженным ожиданием. Фелиситэ попыталась не обращать на это внимания, поддев концом ножниц вросшую в кожу шелковую нитку, стягивающую края раны. Она разрезала ее и, ухватив за узел, вытащила.
Морган наблюдал за ее ловкими движениями несколько долгих минут. Когда ей осталось снять два последних шва, он снова испытующе посмотрел ей прямо в глаза.
— Как мне стало известно, сегодня вечером ты разговаривала с Бастом.
— Вы, конечно, узнали об этом от Пепе? — Фелиситэ неожиданно резким движением выдернула нитку.
— Ты угадала. — Морган с сомнением посмотрел на пальцы девушки в тот момент, когда она сжала его плечо, взявшись за узелок на нитке.
— Как бы там ни было, — ответила она жестким тоном, — но я не люблю, когда за мной шпионят.
— За тобой никто не шпионил. Эта встреча показалась Пепе несколько необычной, и он решил, что мне будет интересно о ней узнать.
— А он не сообщил вам, что я еще встретила патера Дагобера вместе с иезуитом Антонио? Они прогуливались рядом с лазаретом, и я разговаривала с ними обоими.
— Об этом он не упоминал, как, впрочем, не сказал, какой важный разговор состоялся у тебя с Бастом, если тот решил подойти к тебе на улице, вместо того чтобы нанести визит, как подобает дворянину.
— Уверяю вас, наш разговор был весьма невинным! Вероятно, куда более невинным, чем ваша беседа с неотразимой Паломой в это же самое время.
С удивлением заметив, что Морган даже не вздрогнул от ее слов, оставшись сидеть в прежней позе, Фелиситэ с неожиданной небрежностью выдернула последнюю нитку вместе с кусочком струпа, присохшего к узлу.
— Кто тебе об этом сказал?
— Никто. Я сама видела вас.
— Тогда кто же за кем шпионил?
— Я не шпионила, — воскликнула девушка, — я возвращалась из тюрьмы домой, когда случайно увидела вас вместе с этой сеньорой.
Они обменялись гневными взглядами. Фелиситэ чуть пошевелилась, словно собираясь уйти, однако Морган обхватил ее талию еще крепче, вынудив остаться на месте. Вместо того чтобы сопротивляться, она неподвижно замерла на месте, хотя выражение ее карих глаз стало еще неприязненней.
Наконец Морган коротко кивнул.
— Хорошо, я понял, чего ты хочешь. Если я расскажу тебе об Изабелле, тогда ты, в ответ на мою любезность, может, все-таки объяснишь, чего добивался от тебя Баст?
— Мне безразлично, с кем вы гуляете, будь то мужчина или женщина…
— Я в этом не сомневаюсь. Что ж, тогда…
— Но, — поспешно добавила Фелиситэ, — я выслушаю ваш рассказ, потому что эта женщина кажется мне необычной.
— Так оно и есть, — ответил Морган, слегка улыбнувшись, хотя его слова прозвучали сухо. Немного ослабив хватку, он продолжил: — Раньше ее звали Маурин Элизабет О'Коннелл. Она родилась в Ирландии. Ее отец был фермером, а еще он разводил чистокровных скаковых лошадей. Когда Маурин исполнилось тринадцать лет, к ним приехал пожилой испанец, чтобы купить несколько кобыл. Он приобрел одну или две лошади, а заодно и дочь коннозаводчика. Он увез девочку в Мадрид, где целых пять лет держал ее в уединении, называл маленькой голубкой и учил разным вещам, одни из которых оказались для молодой девушки полезными, а другие — нет. После смерти супруги он женился на Маурин, и она сделалась Изабеллой де Эррара, маркизой де Талабера. Через восемь лет маркиз умер. Поскольку у него не было других наследников и детей от первого брака, ей досталось все, что ему принадлежало.
— Она не похожа на ирландку, — заметила Фелиситэ, когда Морган умолк.
— Да, скорее не похожа. Если она вообще на когото похожа, так это на знатную испанскую сеньору, кем она и является на самом деле. Постарайся это понять. Маркиз позаботился о том, чтобы ее приняли при дворе. Он повсюду возил ее с собой, учил управлять поместьями, ездить верхом, стрелять, владеть шпагой. Сам того не подозревая, он заодно готовил ее к самостоятельной жизни после его смерти. Для Паломы не существует никаких правил, кроме тех, которые устанавливает она сама.
— Вы хотите сказать, что она… она не соблюдает условности или даже ведет себя распутно?
— В прямом смысле этих слов — нет. Я не слышал, чтобы она совершила подлость или причинила кому-то зло, а я знаком с ней с детства, мы вместе играли на лугах наших отцов, которые были соседями. С другой стороны, ей приходилось иметь дело со многими мужчинами в самых различных обстоятельствах. Разумеется, она вовсе не святая…
Фелиситэ посмотрела на Моргана сквозь опущенные ресницы. Из его слов невозможно было понять, кем для него являлась эта женщина раньше или оставалась теперь. Фелиситэ интересовалась этим, конечно, только из чистого любопытства.
— Понятно, — сказала она, — значит, я оказалась свидетельницей встречи друзей детства?
— Можно назвать это и так. Теперь твоя очередь. Фелиситэ посмотрела на Моргана отсутствующим взглядом и неохотно начала:
— Баст всего лишь беспокоился, счастлива ли я сейчас. Он считает, что вы… что наши близкие отношения установились слишком быстро, и при нынешних обстоятельствах, особенно после ареста отца, это кажется ему странным. Я попыталась его успокоить, но он, похоже, не слишком поверил моим словам.
— Почему? Из-за чего ты так решила?
— Он… Он оказался так добр, что даже предложил мне покровительство, если я вдруг захочу отказаться от вашего.
Негромко выругавшись, Морган впился пальцами в талию девушки еще сильнее, заставив ее испуганно охнуть. Услышав это, он тут же ее отпустил.
— Прости, — отрывисто бросил он, — а еще прости меня за то, что тебе пришлось вынести такое оскорбление.
— Меня никто не оскорблял, — ответила Фелиситэ, вздернув подбородок. — Если на то пошло, его забота глубоко тронула меня.
— Вот как? — Казалось, Морган обдумывал, как ему следует поступить с лейтенантом Унсагой. — По-моему, мне придется отправить его ловить контрабандистов в окрестных болотах.
— Вы этого не сделаете, — неуверенно проговорила Фелиситэ, глядя в его потемневшие зеленые глаза.
— Почему же? Там он может пригодиться, как и в любом другом месте.
— Но… он же ваш друг!
— Верно. Однако всему есть предел. Я никоим образом не собираюсь делить тебя с другим мужчиной, Фелиситэ!
— Вы не можете управлять моими мыслями, — бросила она и попыталась вырваться.
Молниеносным движением Морган привлек ее к себе и встряхнул так, что она, потеряв равновесие, упала к нему на колени. Приподняв ладонью ее подбородок, он устремил пристальный взгляд в ее широко открытые карие глаза.
— Правда? — тихо спросил он, прежде чем впиться ртом в ее губы.
Суд над заговорщиками начался в конце сентября. Председательствующие судьи побывали у арестованных в камерах, чтобы допросить их со всей тщательностью. Они старательно вникали в каждую деталь их поведения, взглядов и поступков, начиная с момента прибытия в Новый Орлеан Уллоа и кончая позорным днем 28 октября 1768 года, когда в городе произошла революция. При этом каждое слово допрашиваемых заносилось в протокол. Наконец искушенные в науках господа с чувством удовлетворения удалились. Затем в тайных комнатах они выслушивали свидетелей обвинения. По двое на каждого из арестованных, они давали показания против Никола Шавена де Лафреньера — главного прокурора при французских властях; Жана— Батиста Нойана — племянника Бьенвилля и зятя главного прокурора; против плантаторов Пьера Каресса и Пьера Маркиса; против Жозефа Милье — богатого купца. Также доставили под конвоем свидетелей, дававших показания относительно действий Жозефа Пти, Бальтасара Масана, Жюльена-Жерома Дуката, Пьера-Арди де Буабланка, Жана Милье, Пьера Пупе и, наконец, Оливье Лафарга.
За все это время никто из арестованных не появлялся в суде; никто из них не видел людей, дававших против них обвинительные показания. Впрочем, это не имело большого значения. Участники заговора действовали столь открыто, об их делах знало столько людей, что им было просто бесполезно отрицать свои поступки. Из двенадцати человек почти все с гордостью признали за собой ту роль, которую им приписывали. Защищаясь, они ссылались на утверждение, что совершили преступления, в которых их обвиняли, являясь французскими подданными, и поэтому неподсудны испанским законам. В доказательство своей правоты они подчеркивали, что Уллоа не заявил официально о вступлении в управление колонией, не представил верительных грамот во время пребывания в должности губернатора и что они сами не присягали на верность королю Испании, оставаясь связанными клятвой, данной французскому королю, до тех пор пока их не освободили от нее на торжественной церемонии, устроенной вскоре после прибытия О'Райли.
Легкость, с которой Морган разбил эти аргументы, когда на них попробовала сослаться Фелиситэ, вызывала теперь медленно растущее беспокойство. Что бы ни заявляли арестованные, они находились в руках испанского суда, и если власти признают аргументы в их защиту неубедительными, решив осудить их по испанским законам, кто сможет им в этом помешать?
Главного обвинителя, выступавшего от имени короля Испании, звали дон Феликс дель Рей. Он уже провел два королевских суда в Санто— Доминго и в Мексике. Все отзывались о нем как о грозном человеке. Говорили, что он собирался выдвинуть против двенадцати подсудимых обвинение в государственной измене, на основании уложения Альфонсо XI, являвшегося первым законом седьмого титула первой Партиды. Этот закон предусматривал смертную казнь с конфискацией имущества для тех, кто подстрекал к восстанию против короля или государства, а также тех, кто взял в руки оружие под предлогом расширения собственной свободы или прав, вместе с теми, кто оказывал им пособничество или укрывал их. Суд, как заявил обвинитель, будет скорым и справедливым.
Тем не менее дни тянулись один за другим, складываясь в недели. Некоторая надежда на счастливую судьбу арестованных появилась, когда Брод, работавший в суде печатником, поклялся, что печатал прокламации с призывом к восстанию по распоряжению старшего интенданта Фуко. Его отпустили после того, как он показал приказ с соответствующей подписью. Что касается самого Фуко, он упорно отказывался отвечать на вопросы судей, коменданта Обри или самого О'Райли и требовал, чтобы его судили во Франции. По слухам, желание его собирались удовлетворить, и он сейчас ждал, когда придет корабль, который доставит его на родину. Если подобное снисхождение будет оказано и другим подсудимым, все еще может кончиться не так уж плохо.
Наступило время штормов в прямом и переносном смысле. Ежедневно ветер с залива приносил лохматые черные тучи, проливавшиеся теплым дождем, превратившем улицы в непролазные топи и удручающе действовавшем на горожан. В порту недосчитались многих судов. Большинство потерь приписывали коварным ветрам и течениям Карибского моря, однако моряки, плававшие на кораблях, которым посчастливилось добраться до родной гавани, рассказывали истории о разбойниках, промышлявших в этих теплых голубых водах. Казалось, их воображение особенно распалял один корабль, ходивший под красным флагом с изображением летящей птицы с черепом в когтях и называвшийся «Ворон». Говорили, что даже отпетые флибустьеры из тропических портов бледнели, если речь заходила о нем. Капитан «Ворона» не знал, что такое пощада. Люди из его команды не слишком распространялись насчет того, что они видели, когда этот корсар захватывал какой-нибудь корабль. Однако ходили слухи о том, как они жестоко насиловали женщин и как вырывали детей из рук матерей, чтобы разрубить их на куски и скормить акулам.
Фелиситэ вышла из низкой двери находящейся во дворе кухни и бросила взгляд на закрытое низкими облаками небо. Порыв ветра осыпал ее дождем тяжелых капель с черного эвкалипта, простершего свои ветви над домом. Многие листья на дереве уже сделались ярко-красными. Приближалась осень. По утрам в воздухе ощущалась прохлада, даже если дождь, идущий почти непрерывно, неожиданно прекращался. Впрочем, к полудню становилось достаточно тепло. В течение еще нескольких недель дом можно будет не топить, хотя придется постоянно соскребать серую плесень, которая то и дело появлялась на поверхности кожи и покрывала пятнами льняные ткани.
К вечеру дождь перестал. Однако серый, с белесым оттенком, цвет неба не оставлял большой Надежды на то, что эта столь желанная передышка продлится слишком долго. Грустно вздохнув, Фелиситэ стала пробираться к арке, ведущей к лестнице наверх.
— Мадемуазель, ваш отвар.
Ашанти торопливыми шагами догнала хозяйку, предложив ей чашку с темной жидкостью, от которой шел пар. Фелиситэ взяла ее с недовольной гримасой. Однако это варево, приготовленное служанкой, которое ей приходилось пить ежедневно, оказалось довольно действенным средством. Месячные пока приходили с завидной регулярностью.
Ашанти с довольным видом наблюдала, как Фелиситэ сделала несколько глотков.
— Полковник должен скоро вернуться, — сообщила она. Фелиситэ кивнула без особой радости.
— Ему, наверное, понравится филе из говядины, которое мы сейчас готовим, а заодно суп с креветками и пирог с устрицами.
— Иначе —и быть не может, если нам пришлось провести на кухне столько времени.
— Вы решили, о чем будете разговаривать с ним после обеда?
— Находить тему, которая бы не вызвала у него возражений, с каждым днем становится все труднее. Французское искусство, французские вина и французская литература уже исчерпали себя. Французский театр он отвергает как неприличный, французская опера кажется ему довольно сносной, но…
— Боже мой, — Ашанти покачала головой. — Но всетаки вы с ним разговариваете на вашем языке, а не на испанском, который для него тоже не родной.
— Это так, — согласилась Фелиситэ.
— Тогда мы делаем успехи.
— В определенном смысле да, но я с каждым днем все чаще задаю себе вопрос: не зря ли мы занялись этим делом?
— Как вы можете так говорить, мадемуазель, если человек, подчиняющийся только самому О'Райли, начинает все больше и больше восхищаться всем французским?
— Ему может понравиться простота и привлекательность нашего образа жизни, но сомневаюсь, чтобы это повлияло на его взгляды или на то, что он считает своим долгом.
— Возможно, вы правы, мадемуазель, однако нам остается только продолжать наши попытки. Для большинства мужчин удовольствия желудка, разума и плоти значат куда больше, чем все остальное.
— Но полковник не принадлежит к их числу.
— Это вы верно заметили, — вздохнула Ашанти.
— Как бы там ни было, — продолжала Фелиситэ, — он обещал мне сделать все от него зависящее, чтобы помочь отцу.
— И все же, он может выполнить это обещание с куда большей готовностью и гораздо лучше, если ему захочется отблагодарить вас за доставленные удовольствия. А потом, нам предстоит находить общий язык с новыми хозяевами еще в течение многих дней, месяцев и лет. Разве не лучше будет для всех, если они научатся принимать жизнь не торопясь, укрываться от жаркого солнца, наслаждаться, вместо того чтобы заставлять трудиться, не жалея сил, в поддень ради спасения наших душ, чтобы мы приближались к райским вратам с хмурым выражением на изможденных лицах?
В эту минуту из дома Ашанти окликнула кухарка, и служанка удалилась, присев в реверансе. Некоторое время Фелиситэ размышляла, отпивая отвар маленькими глотками. Иногда Ашанти говорила так, как будто связь ее хозяйки с Морганом Мак-Кормаком должна продолжаться бесконечно. Однако это было невозможно, даже если бы так захотелось самой Фелиситэ. Суд вскоре окончится, и судьба отца станет известна. Какой бы приговор ему ни вынесли, девушка не слишком надеялась, что ему удастся сохранить свое имущество. Его продадут тому, кто предложит большую цену. Ей придется уехать, покинуть дом, где она родилась, где провела все прожитые годы. К тому времени Моргану, скорее всего, уже надоест их соглашение, и он только обрадуется ее уходу. Чем она будет заниматься, как будет жить, где найдет деньги, чтобы покупать еду себе и отцу — все эти вопросы оставались без ответа. Фелиситэ старалась задумываться о них как можно реже, не в силах вообразить, что произойдет после завершения суда. Иногда ее настроение становилось более оптимистичным, ей казалось, что Морган сумеет добиться освобождения отца и поможет, чтобы с него сняли все обвинения. Тогда Оливье Лафарг вернется в свой дом, а Морган его покинет, и жизнь вновь потечет в прежнем русле. Такие мысли успокаивали Фелиситэ. Впрочем, они редко оказывались долговечными.
Девушка посмотрела на чашку, которую держала в руке. Это варево, приготовленное Ашанти, по крайней мере поможет ей хотя бы не забеременеть, если она выпьет его сейчас, пока не вернулся Морган. У нее не родится ребенок, который станет заложником ее будущего. Допив остатки спасительной жидкости, Фелиситэ опустила чашку на край стоявшего у двери кухонного стола и, повернувшись, направилась в сторону дома.
В этот ранний пасмурный вечер в комнатах наверху уже царил полумрак. Увидев, как в противоположном конце гостиной шевельнулась какая-то темная тень, сливавшаяся с портьерами, Фелиситэ застыла на месте, сердце ее учащенно забилось. Слабый отблеск алой зари осветил форменный камзол, когда Морган повернулся в ее сторону.
— Ох, это вы! — проговорила девушка, дотронувшись до горла.
— А кого еще ты ждала? — Его голос казался ровным, в нем отсутствовал насмешливый тон, к которому Фелиситэ уже успела привыкнуть.
— Никого. Просто я не знала, что вы вернулись домой.
— Ты чем-то занималась внизу, и я решил не отвлекать тебя понапрасну. Что ты там сказала насчет дома? Ты, наверное, оговорилась? Пока еще это твой дом, но я никогда не стану считать его своим.
— Я… я думала, ваш дом в Ирландии.
Морган неопределенно пожал широкими плечами.
— Его больше нет там. Моя мать умерла много лет назад, отцу пришлось продать землю, принадлежавшую нашей семье в течение нескольких поколений. Он не мог видеть, как хозяин-англичанин разъезжает верхом по тем местам, которыми раньше владели мы. Это и свело его в могилу несколько месяцев спустя. У меня есть брат и сестра, но только одному Богу известно, где они сейчас. Возможно, они тоже умерли…
— Я этого не знала, — прошептала она.
— Ты многого не знаешь обо мне, — ответил он нарочито бодрым голосом.
— Может быть. Но, насколько я могу предположить, вы как профессиональный военный не задержитесь долго в этом доме и вообще в Луизиане. — Она попробовала заглянуть в лицо Моргана, стоявшего к ней вполоборота, однако черты его лица были непроницаемы, как у бронзового барельефа на фоне хмурого серого неба.
— Почему тебе так кажется?
— Генерал-губернатор О'Райли приложил столько сил, чтобы принудить к повиновению жителей Нового Орлеана; он переделал наши законы, разослал во все концы переписчиков населения, чтобы узнать, сколько нас здесь живет, наконец, он создал у нас целую систему испанских магистратов, так что теперь его место вполне может занять гражданский губернатор. У испанского короля наверняка найдется для него работа в другом месте, а значит — и для вас тоже.
— Твое предположение может оказаться справедливым, но я не уверен, что отправлюсь вслед за О'Райли, когда он отсюда уедет.
— Вы не последуете за ним? Но почему?
— Генерал-губернатору предоставлено право давать участки целинной земли от тысячи до пяти тысяч арпанов тем, кто пожелает их расчистить и обрабатывать. Такое решение было принято, прежде чем он отплыл из Испании. Я оказался здесь в первую очередь по этой причине.
— Он может дать землю кому угодно?
— Да, если этот человек покажется ему достойным.
— Иными словами, любому из его приспешников, любому испанцу, тому, у кого есть достаточно денег, чтобы подтвердить свое достоинство, так?
— Землей нельзя будет торговать, если ты это имеешь в виду, — ответил Морган посуровевшим голосом.
Фелиситэ отвернулась, чтобы скрыть свой гнев.
— Еще бы, такая продажность возможна только при французских властях.
— Я этого не говорил, — возразил он тихо.
— В этом не было необходимости. Для суровых и благочестивых испанцев все французы кажутся преступниками, в первую очередь — контрабандистами и пиратами. Однако вы не желаете учесть, что такими их делают испанские законы, высокомерие испанцев, не имеющих понятия о том, что представляет из себя жизнь в Луизиане.
— Ты права.
Замолчав на полуслове, Фелиситэ обернулась и уставилась на Моргана удивленным взглядом.
— Что вы сказали?
— Я сказал, что ты права, по крайней мере насчет контрабанды и пиратства. Испанские законы, требующие, чтобы в колониях торговали только испанскими товарами, доставленными на испанских судах, не отличаются дальновидностью. Из-за этой монополии колонисты платят большие деньги за некачественные товары и за бесценок продают меха, сырую древесину, индиго и краски для тканей. Франция проводила такую же политику, однако за ее выполнением никогда не следили слишком строго, поэтому она оставалась терпимой. В последние три или четыре года Испания тоже ослабила нажим на торговлю в других колониях, однако в Луизиане это произойдет только через некоторое время, когда положение здесь войдет в норму. А пока успех, с которым О'Райли удалось пресечь незаконную торговлю, повлек за собой усиление пиратства и контрабанды, которые всегда этому сопутствуют.
— Вы сейчас критикуете самого великого О'Райли! Это просто невероятно. — То, что Морган повторял уже известные ей вещи, было не так важно, как сам факт, что он на это осмелился.
— Я не критикую его действия. Как я уже говорил, он только выполняет приказы. Однако их результат меня не устраивает.
— Единственное, что он может сделать, это предупредить дозорных, чтобы они не проявляли излишней бдительности.
— К сожалению, это не в его правилах. Получив приказ, он считает своим долгом скорее выполнить его и по возможности полностью.
— Это чувствуется, — сказала Фелиситэ с явной горечью в голосе, — и для него не имеет значения, что речь идет о человеческих жизнях.
— В гостиной повисло гнетущее молчание.
— Сегодня главный обвинитель дон Феликс дель Рей подготовил обвинительное заключение, — сообщил Морган.
— Это означает, что суд завершился?
— По существу, да. Судьям осталось только выслушать доводы защитников. Поскольку они будут повторять то, что говорили уже не раз, это не займет много времени. Потом суд будет совещаться и вынесет приговор.
— Когда… когда он будет объявлен?
— Через пару дней, самое большее, дня через три-четыре.
— Я, наверное, могу не сомневаться, что отца признают виновным?
— Я… — начал было Морган, но потом замолчал и коротко ответил: — Нет.
— Что должно случиться? Я имею в виду остальных. Морган бросил в ее сторону быстрый взгляд, словно удивившись тому, что она, похоже, не сомневается насчет судьбы отца.
— Это зависит от О'Райли. Он будет выносить окончательный вердикт.
— Говорят, он распорядился их всех повесить, чтобы казнь двенадцати человек, которые ему попались, послужила назиданием другим жителям.
— Возможно. Я не могу сказать.
— Не можете или не хотите? — Не услышав ответа, Фелиситэ приблизилась к Моргану и встала с другой стороны дверного проема. Вцепившись пальцами в камчатые портьеры, она повторяла шепотом: — Почему? Почему?
— Фелиситэ… — начал Морган с какой-то незнакомой неуверенностью в голосе.
— Не говорите мне ничего! Я знаю, что вы скажете, но мне нет дела до ваших слов. Это бессмысленно, это жестоко — лишать людей жизни, судить уважаемых горожан, как обычных воров и убийц! Этого нельзя оправдать никакими причинами.
— Нет. И тем не менее ты не осуждаешь контрабандистов и корсаров из залива потому, что они совершают преступления в силу экономических трудностей.
— Я, конечно, не собираюсь прощать их, но будь я сейчас мужчиной, мысль о нападении на какой-нибудь испанский корабль, нагруженный награбленным в Новом Свете добром, показалась бы мне весьма привлекательной.
— По крайней мере, ты высказалась честно.
Веселая ирония в его голосе воодушевила Фелиситэ.
— Что же касается тех, кого сейчас судят, не кажется ли вам, что король Карлос прислушается к словам О'Райли, если он сообщит, что здесь спокойно и жители города проявляют лояльность? Может, тогда он изменит прежнее распоряжение?
— Ты хочешь, чтобы я обратился к генерал-губернатору с таким предложением?
— Я не понимаю, почему вы не можете так поступить.
— Это ничего не даст, — без обиняков ответил Морган.
— Как вы можете так утверждать, если даже не пытались что-нибудь сделать?
— Я пытался, так же как многие плачущие матери, достопочтенные купцы и обеспокоенные священники. Во всех случаях О'Райли отказывался принять к сведению такую возможность. Обычный армейский генерал не должен сомневаться в справедливости королевских приказов, хотя он однажды спас королю жизнь во время беспорядков на улицах Мадрида. Коронованные особы редко отменяют свои решения, даже если им указывают на их ошибки.
Фелиситэ искоса посмотрела на Моргана тревожным взглядом. Что могло вызвать такую мягкость суждений? Неужели он стал сочувствовать жителям Луизианы благодаря стараниям Ашанти и ее собственным? Эта мысль показалась ей смешной, если учесть те неприятности, которые ей пришлось пережить, однако по какой-то странной причине Фелиситэ думала, что она ошибалась.
— Почему вы так говорите? — поинтересовалась девушка. — Почему вы больше не защищаете вашего начальника и его испанского господина?
— На это есть много причин, — ответил Морган, глядя, как за балконной дверью сгущаются сумерки. — Этим людям, угодившим в капкан международных законов, следовало бы учитывать обстоятельства. Если не обращать внимания на то, как они жили, цепляясь за свою гордость и обычаи той земли, откуда они пришли и где им приходилось влачить жалкое существование, можно будет легко понять, что все эти страсти разгорелись из-за вопроса об их национальной принадлежности. Здесь, в этих краях, Европа со всей ее гордостью и цивилизованными порядками, с ее классовой организацией, со всем тем, что у нее есть и чего нет, с ее пышностью и нищетой, кажется чем-то очень далеким. Ее законы скорее всего будут душить колонию, они обескровят ее, вместо того чтобы помочь ей окрепнуть. Здесь любой титул и связанные с ним многовековые привилегии оказываются бесполезны. Человеку приходится рассчитывать только на собственную силу и разум, а также — на волю, с помощью которой он ими управляет. Здесь ему не на кого положиться, кроме себя самого. Не так уж сложно представить, что подобные люди могут объединиться во имя их блага, если появится подходящая цель. В такой новой и непонятной стране, как эта, не похожей ни на какую другую, стремление к свободе и самоуправлению ради собственной выгоды кажется естественным, точно так же как и желание Старого Света предотвратить это. Возможно, этому маленькому восстанию теперь пришел конец, но я все время задаю себе вопрос: сколько пройдет времени, прежде чем тот же самый порыв охватит тех, кто живет здесь или в какой-нибудь другой колонии?
— Понимаю, — кивнула она. — Вы как будущий землевладелец начинаете разбираться в проблемах, с которыми нам приходилось иметь дело долгие годы.
— Возможно, в твоих словах есть доля истины, — согласился Морган, — но я, кроме того, стал свидетелем переживаний и страданий людей, кому дороги те… кого мы арестовали. Иногда кажется, что здешние жители только и занимаются тем, что ходят в дом губернатора просить за них. Жены, матери, дочери, сыновья, дядья, тетки, кузины и кузены, племянницы и племянники, даже крестные и крестники… Похоже, это ужасное горе объединило всю местную общину.
— Морган… — начала Фелиситэ, однако он продолжал говорить, речь его лилась непрерывным потоком.
— Мы все это понимаем, каждый солдат из засушливых и голодных испанских провинций, каждый паршивый наемник, в каком бы уголке земли он ни появился на свет… И что самое худшее — мы бессильны что-либо сделать.
Фелиситэ подошла ближе и дотронулась до его руки. Повернувшись, Морган притянул ее к себе, заключив в лишенные страсти объятия, отчего она вдруг почувствовала умиротворение, словно избавившись от преследующих ее бесконечных страхов. Прижавшись головой к его крепкой груди, Фелиситэ закрыла глаза. Мысль о сопротивлении сейчас даже не приходила ей на ум. В полукружье его сильных рук она испытывала какую-то странную, беспокоящую ее радость.
Спустя четыре дня, утром 24 октября 1769 года, город облетела весть, что сегодня испанский суд собирается вынести вердикт, который зачитает и подпишет О'Райли. Потом он немедленно определит приговоры, если это будет необходимо. О последнем обязательно упоминали с притворной и жалкой ссылкой на справедливость суда испанцев.
Фелиситэ все утро провела на коленях в церкви Святого Луи. Туда пришла не только она одна. Дрожащее пламя от зажженных молящимися свечей освещало множество склоненных голов, а щелканье четок, перебираемых в тишине дрожащими пальцами, эхом отдавалось под сводами храма. На несчастных коленопреклоненных глядели ясные глаза распятого Христа, чья вырезанная из дерева фигура находилась позади алтаря.
Фелиситэ уже не раз приходила сюда, чтобы молиться до тех пор, пока у нее не заболят колени. Однако сегодня это впервые не принесло ей успокоения. Хотя доброе благословение и тихие умиротворяющие слова патера Дагобера наполнили душу благодарностью, они, казалось, все равно не могли пробиться сквозь пелену страха, окружавшего Фелиситэ словно стена.
В черной кружевной шали, накинутой на прекрасные волосы, и с четками в руке она шла по улицам, направляясь к дому. Сегодня в городе заметно прибавилось испанских солдат. В одном месте ей наперерез прошагал военный патруль, а двое офицеров, по всей видимости, решивших прогуляться, но тем не менее внимательно оглядывавшихся по сторонам, поспешно уступили ей дорогу. Взглянув на них, Фелиситэ вспомнила о Хуане Себастьяне Унсаге и о том, как он предлагал ей помощь. С тех пор она видела его лишь издалека, и ей больше не оказывал знаков внимания ни один испанский солдат, офицер или сержант. Фелиситэ постепенно поняла, что этим она обязана своему неофициальному положению любовницы полковника Мак-Кормака. По мере того как О'Райли все крепче держал город в руках, а его влияние усиливалось при приближении суда над заговорщиками, авторитет его заместителя тоже постепенно рос. Ни один купец или его жена, ни один плантатор или мелкий торговец устрицами и крабами теперь уже не осмеливались нанести оскорбление такой важной персоне, нелестно отозвавшись о его подруге. Однако от этого Фелиситэ не было легче, поскольку горожане провожали ее ледяными взглядами, оставив девушку наедине с собственными опасениями, без всякой надежды на поддержку и понимание. Морган не мог защитить ее от этого, хотя по тону его голоса ей иногда казалось, что он понимает то неизбывное чувство одиночества и отчаяния, которое она сейчас испытывала.
Вернувшись домой, Фелиситэ застала Ашанти на кухне. Она слышала, как служанка бранила кухарку, очевидно, пытаясь таким образом уменьшить напряжение тревожного ожидания. Тяжело ступая, Фелиситэ поднялась по лестнице. Толчком распахнув дверь, она вошла в гостиную и сняла шаль. Сложив ее и убрав в шкаф вместе с четками, девушка подошла к зеркалу из полированной стали, чтобы поправить несколько прядей, выбившихся из высокой прически. Не поднимая головы, она старалась заколоть непослушный локон булавкой. Ей хотелось поскорее уйти на кухню; где сейчас находились остальные обитатели дома. Может быть, занявшись каким-нибудь делом, она не станет уделять столько внимания собственным мрачным мыслям.
Неожиданно в проеме возникла фигура мужчины, загородившего ей дорогу. Фелиситэ остановилась как вкопанная, от испуга у нее перехватило дыхание. В следующее мгновение она узнала стоявшего перед ней человека, глаза ее широко раскрылись.
— Валькур!
— О да, это я, твой давно пропавший брат, которого ты не собираешься оплакивать. К сожалению, это не твой любовник. — Валькур швырнул в ее сторону скомканную рубашку, которую держал в руке. Судя по большому размеру, она не могла принадлежать ему. Скользнув по лицу Фелиситэ, рубашка упала на пол и осталась лежать кучей мятой льняной ткани.
Некоторое время Фелиситэ смотрела на брата с учащенно бьющимся сердцем. Она обратила внимание на зловещий огонек в его желтовато-карих глазах и на кривую усмешку, играющую на тонких губах. От волнения у нее пересохло во рту, и она непроизвольно облизнула губы.
— Откуда… ты пришел, и… и зачем тебе понадобилось вот так подкрадываться ко мне?
— Откуда я пришел, я тебе говорить не собираюсь. А что до остального, у меня нет желания встречаться с Ашанти. Эта черномазая стерва наверняка с удовольствием выдаст меня испанцам. Впрочем, хватит об этом. Я хочу знать, дорогая сестренка, почему ты решила сделаться проституткой?
— Это вовсе не так!
— Не так? Ты что, станешь отрицать, что живешь с этим продажным ирландским сукиным сыном? Подумать только, мне рассказал об этом первый встречный. Веселая шутка, нечего сказать! Теперь весь город считает тебя потаскухой Мак-Кормака.
Валькур положил руку на эфес шпаги и погладил его так, как женщина прикасается к любимому колье. С тех пор как Фелиситэ видела брата в последний раз, он похудел и теперь обходился без пудры и мушек на лице. Без этих ухищрений рябая кожа липа казалась коричневой с желтоватым оттенком, почти не отличаясь от цвета глаз. Вероятно, Валькуру пришлось проводить немало времени на солнце. Голос его сделался еще резче, если такое было вообще возможно, а его тон казался более оскорбительным. Однако этим перемены не ограничивались. Поверх серо-белого парика с косичкой, спрятанной в мешочек, он носил черную шляпу с пером на тулье и с полем, заколотым красивой булавкой. На нем был камзол из темно-зеленого бархата, густо расшитый серебряными галунами. Под камзолом виднелась сорочка с кружевными манжетами, однако без галстука и без жилета. Узкую талию стягивал золотистый кушак, бриджи были заправлены в выцветшие зеленые сапоги из мягкой козлиной кожи.
— Пока ты не обозвал меня другими словами, которые я не заслужила, — сказала Фелиситэ, подняв голову, — и не оскорбил остальных ни в чем не повинных людей, мне, наверное, придется напомнить, что я оказалась в таком положении по твоей милости.
— По моей? — сквозь зубы переспросил Валькур. Глаза его злобно сузились. — Почему?
— Если бы ты был не настолько глуп, чтобы попытаться убить Моргана здесь, в этом самом доме, мне не пришлось бы впутываться в эту историю. Морган не счел бы меня участницей покушения и не стал бы вторгаться в мой дом, в мою комнату и мою постель.
— Ты его защищаешь? — презрительно спросил Валькур.
— Нет! Но я не собираюсь прощать тебе твою собственную вину.
Валькур не обратил внимания на слова сестры.
— Похоже, ты подготовила почву для своего сегодняшнего положения еще до того, как я скрестил шпаги с этим ирландцем. Я помню ваш уговор: твое общество в обмен на жизнь отца.
Фелиситэ неожиданно заметила, что за те годы, которые Оливье Лафарг называл Валькура сыном, ее приемный брат ни разу не обратился к нему со словом «отец», всегда говоря о нем только как об отце Фелиситэ, кем он безусловно являлся. Она с досадой отмахнулась от этой неожиданной догадки.
— И что же дальше?
— Мне ясно, что твой драгоценный Морган с самого начала собирался сделать тебя той, кем ты теперь стала — своей вещью, игрушкой для постели, своей… девочкой для развлечений.
Валькур окинул взглядом ее фигуру, задержавшись на высокой груди. При этом он явно не пытался скрывать неприличные предположения. Фелиситэ почувствовала, как ее отвращение к брату становится все сильнее.
— Это неправда!
— Как ты можешь это отрицать? Ведь ясно как божий день, что он даже не пытался помочь твоему отцу, а лишь хотел попользоваться твоим мягким белым телом, чтобы насытить свою страсть, ничего не давая взамен. Чтобы убедиться в моей правоте, достаточно знать то, что случилось сегодня. Ведь всех заговорщиков, всех до одного, признали виновными.
— Что? — прошептала Фелиситэ.
— Разве ты не слышала? — Валькур постарался, чтобы его голос звучал как можно более невинно.
— А как же приговоры? Какой приговор получил отец?
— Откуда мне знать? Одних приговорили к повешению, других — к пожизненному заключению, а третьим назначили наказания поменьше. Тот, кто мне об этом рассказал, не назвал имен.
— Срок, который получит отец, будет не слишком велик. Ты скоро в этом убедишься, — проговорила Фелиситэ с отчаянием в голосе.
— Какое доверие! — бросил с насмешкой Валькур. — Помоему, это может означать только одно: ты влюбилась в этого наемного вояку, лишившего тебя невинности. Как же низко ты пала! И какой дикой страстью к нему ты воспылаешь, если твоему отцу на самом деле дадут меньше, чем другим?
— Твои слова настолько нелепы и оскорбительны, что я не стану тебе отвечать! Но Морган по крайней мере поступил, как подобает настоящему мужчине. Выполнив свою часть уговора, он хотя бы старался помочь отцу. А ты наверняка даже не пытался этого сделать, Валькур Мюрат. Ты только сбежал и спрятался, продав слугу, который по закону принадлежал не тебе, и словно жалкий трус украл ночью последнее золото, остававшееся у отца. Как ты мог лишить его последних удобств, которыми ему могли бы позволить пользоваться за деньги, когда он гнил в тюрьме все эти долгие недели, пока ты, вместо того чтобы находиться там вместе с ним, сбежал и наслаждался свободой?!
Покраснев от ярости, Валькур хлестнул Фелиситэ ладонью по лицу. Она стремительно отвернулась, почувствовав, как из глаз потекли слезы, во рту появился привкус крови — вероятно, от удара зубы поранили щеку.
Валькур вплотную приблизился к ней и, брызгая слюной, прошипел:
— Шлюха! Я заставлю тебя пожалеть об этих словах. Ты будешь рыдать, сокрушаясь о том, что раздвинула ноги перед Морганом Мак-Кормаком, что появилась на свет женщиной, что ты дочь своего отца. Когда-нибудь ты станешь проклинать себя за то, что испытывала даже самые ничтожные чувства к любому другому мужчине…
Послышался звук удаляющихся шагов, с силой хлопнула дверь. Валькур ушел, однако прошло немало времени, прежде чем Фелиситэ перестала зажимать рукою рот, чтобы никто в доме не услышал ее безумных криков, отдававшихся в ушах словно заклятия.
