18
Как и в первый раз, ворота открыла сестра Палома.
– Ах, это вы, сеньор. Наконец-то, мы вас очень ждем.
– Что с сестрой Магдалиной? – было его первым вопросом.
– Она очень сильно хворает, сеньор, но пока еще с нами, хвала Богу.
– Епископ передал мне, что она желает видеть меня. Он просил передать, что дал санкцию на мой визит сюда.
– Да, мне это известно. Пожалуйста, присядьте пока здесь. Я должна сходить за матерью-настоятельницей.
И, прежде чем Кэррен успел ее расспросить, ушла. Черт побери, как не хотелось ему обмениваться любезностями с матерью-настоятельницей. Он приехал сюда к Магдалине. И коли она так больна, как они утверждают, то это может быть его последним шансом для… Для чего? Чего это ему вздумалось, что Магдалина может помочь своей сестре, которую никогда в жизни не видела, избавиться от странного недуга? Такой уверенности у Майкла не было. Но он чувствовал, что эта встреча не должна и не может остаться для него бесследной. Может быть, он вот-вот должен получить в свои руки ключ к разгадке причин всех этих мистических событий.
– Сеньор Кэррен, я – мать Евангелина. Мне очень приятно, что вы здесь.
Обе монахини, сестра Палома и мать Евангелина, появились так неожиданно и бесшумно, что Майкл не заметил их. Он вскочил:
– Очень приятно, мать Евангелина. Очень рад познакомиться с вами.
– Я тоже рада с вами познакомиться, сеньор. Сестра Магдалина много расспрашивала о вас, все хотела знать, когда вы прибудете.
– Я очень расстроился, когда до меня дошла весть о ее болезни, мать Евангелина. Надеюсь, она поправится.
Монахиня покачала головой.
– Лишь, если Богу угодно будет ниспослать на нас чудо, сеньор, но я не думаю, что сестра Магдалина молила о таком чуде. Она готовится попасть на небеса.
– Не могу утверждать, что понимаю ее желание умереть, – признался Майкл. – Но мне не раз приходилось слышать о людях, которые жаждут смерти.
– Поверьте, такое бывает, сеньор. Но вы – неверующий, насколько я понимаю?
Майклу было совестно лгать ей в ее умные глаза.
– Нет, Ваше Преподобие. Иногда я ощущаю желание уверовать.
Монахиня кивнула.
– Тогда добрая половина пути к Господу для вас уже позади, сеньор Кэррен. Религия учит нас: ищите, да обрящете. – Она улыбнулась, заметив на его лице выражение сомнения. – Пойдемте, я провожу вас к сестре Магдалине, Даже краткое пребывание с ней способно принести вашей душе больше пользы, чем мои несовершенные слова.
Она повела его прежним путем, он не успел еще его забыть. Они снова шли через ухоженные патио, к тому из них, который, как и прежде, находился в запустении.
– Вам говорили, что этот патио находится уже за пределами нашей обители, не является ее частью? – поинтересовалась мать Евангелина.
– Да, сестра Палома объяснила мне.
Настоятельница удовлетворенно кивнула. По грубым камням, которыми был вымощен этот патио, они прошли к маленькой двери. Майкл последовал за монахиней внутрь, как и в прошлый раз, согнувшись в три погибели. И, как в прошлый раз, здесь было темно, как в подземелье.
– Подождите, – пробормотала мать-настоятельница.
Он услышал, как чиркнула спичка и настоятельница запалила фонарь.
– Так будет лучше. Епископ дал сестре Магдалине разрешение принимать вас в ее внутренней келье, сеньор. Но она, тем не менее, предпочитает выйти сюда. Извините меня, я должна помочь ей подняться с ложа.
Она куда-то исчезла, забрав с собой фонарь, и Майклу пришлось дожидаться их в темноте. Сегодня в этой келье ощущался очень приятный запах.
– Розы! Он не помнил, чтобы слышал этот запах здесь на острове. Может быть, другие монахини приносили сюда цветы для сестры Магдалины? Как странно, розы здесь, он еще ни разу не видел розы в Пуэрто-Рико.
– Ты пришел, Майкл. Хвала Господу нашему. Майкл не видел Магдалины, лишь слышал ее голос.
Мать настоятельница ушла, забрав с собой фонарь.
– Здравствуйте, сестра Магдалина. Я несколько раз пытался придти к вам, но меня не допускали.
– Я знаю. Но это не так уж и важно. Все это уже в прошлом.
Ее голос показался Майклу очень слабым, он едва мог ее слышать, лишь делая большое усилие над собой.
– Ты сидишь? Ты помнишь, где стоит скамейка? Хотя я давно уж не выходила сюда, но точно знаю, что она должна здесь стоять.
– Я забыл. Минуту, – Кэррен шарил в темноте.
– Все, вот она, я нашел. Теперь я сижу. Почему я не могу видеть вас? Сегодня свечи не будет?
– Я предпочла бы темноту. Мои глаза очень утомляются с тех пор, как я занемогла.
– Как вам будет угодно. Мне очень жаль, что вы нездоровы. Вы обращались к врачу?
– Мне не нужен никакой врач, Майкл, Господь наш не оставляет меня. И сестры очень хорошо за мной ухаживают.
– Мне приходилось слышать одну поговорку: Бог помогает тем, кто сам себе помогает. Я уверен, что доктор…
– Пожалуйста, не волнуйся обо мне. Не надо тратить слова впустую, Майкл. Я очень слаба.
– Я понимаю. Мне нужно сказать вам кое-что, это одна очень занятная история. Я могу рассказать вам ее?
– Да, расскажи.
– Понимаете, мне кажется, что вы можете этому не поверить. Но я был в Понсе и встретился с женщиной, у которой вы росли. Это донья Долорес, или Ла Бруха, как ее там называют. Она мне сказала, что у вас есть сестра-близнец. Я уже и сам об этом подумывал, потому что…
– Так Долорес рассказала вам о Нурье, – тихо произнесла сестра Магдалина. – Видимо, она увидела в вас очень хорошего человека, иначе никогда бы не решилась доверить вам такое.
Кэррен и не пытался скрыть свое удивление.
– Вы знаете о существовании Нурьи? Но мне казалось, вы и она…
– Мы никогда не встречались и не видели друг друга. С тех пор, как наша мать забрала ее с собой.
– Но откуда вы знаете о ней? Ведь она-то о вас и слыхом не слыхала. Из ваших видений?
– На этот раз ты уже не столь скептически относишься к ним.
– Может быть. За это время произошло очень и очень многое.
– Я рада за тебя, что бы ни произошло. Но ответ на твой вопрос – нет, Господь наш мне ничего не сказал о Нурье. Прежде чем я отправилась сюда, Долорес мне рассказала, что у меня есть сестра.
Он, казалось, даже успокоился, услышав такое обычное объяснение.
– Нурья в большой беде. Мне неизвестно, что это за беда. Но думаю, вы ей в состоянии помочь. Во всяком случае, даже если она узнает о том, что вы в состоянии ей помочь, от одного этого ей станет легче. Мне известны разные случаи, очень странные истории о том, что происходит, когда близнецов разлучают. Может быть…
– Мне очень жаль узнать о том, что Нурья в беде, – перебила его Магдалина. – Я молилась за нее каждый день, с тех пор, как пришла сюда. Но у меня нет другого способа, кроме моих молитв, чтобы помочь ей. Если бы я могла, Господь наш сказал бы мне об этом.
– Поймите, я верю в то, что вы каким-то, недоступным моему пониманию, образом сможете что-то узнать, но это не исключает и того, что вы сможете узнать это обычным способом, как узнают все люди. И если вы позволите мне привезти Нурью сюда, если вы смогли бы поговорить друг с другом, думаю, что…
– Майкл, умоляю тебя, у меня так мало осталось времени и сил. Я еще должна сказать тебе, что мне велено сказать…
Он вздохнул.
– Хорошо, давайте разделаемся с этим. Что у вас за сообщение ко мне на этот раз?
– Это мое первое послание о тебе. Я говорила тебе, что у меня было всего три видения, которые касались Мендоза. Первое о том, что совершила Мария Ортега, второе – относительно твоей матери, и третье – о том, что ты должен ко мне приехать.
– Да, вы мне говорили об этом. А теперь?
– А теперь я должна сказать о том, что тебе не следует шутить с Богом. Насмехаться над Богом не дозволено никому, Майкл.
Майкл молчал. Он воспринял с недоверием последнюю фразу сестры Магдалины. Помолчав, он спросил ее:
– Что это, черт возьми, значит?
На этот раз она не стала его упрекать за сквернословие.
– Это значит, что недостаточно заботится о внешней стороне поступков, как они будут выглядеть со стороны, следует относиться с душой ко всем делам, отдавать им всего себя, иначе это просто насмешка над Богом.
– Я не знаю, о чем вы говорите. Что я должен делать от всей души?
– Я не могу тебе сказать, – просто ответила Магдалина. – Этого мне не дано знать. Но именно это мне и велено было сказать вам.
– Понимаю, – с трудом выдавил он.
Несмотря на эту очень непростую ситуацию и на ее болезнь, слова сестры Магдалины взбесили его.
– Так, значит все эти мистические предостережения для меня о том, о чем знает лишь один Бог, вы мне передать можете, а проявить обыкновенную доброту и встретиться со своей родной сестрой, нет?
– Нет, не могу.
Он поднялся, и скамейка с глухим стуком упала. Магдалина не спросила, а просто выдохнула слова:
– Ты уходишь?
– Думаю, что нет особой нужды в том, чтобы оставаться.
– Нет, подожди. Ты не должен уходить. Я хочу еще кое-что добавить к моему сообщению, пожалуйста, останься, – взмолилась сестра Магдалина.
Услышав в ее голосе мольбу, поняв, как трудно ей говорить, он согласился.
– Хорошо. Что вы еще хотите мне сказать?
– Две вещи. О том, что сила – святой дар. А сила женщины – этот дар превыше всего. И еще, ты должен помнить о реках Вавилона.
Кэррен ждал, когда последуют объяснения. Но больше она ничего не сказала.
– И то, и другое для меня – бессмыслица. Может быть, эти послания были адресованы кому-нибудь еще, а не мне? Может быть эти ваши небесные связисты что-то запамятовали и ошиблись? – Майкл не скрывал иронии.
– Ошибки здесь нет. И со временем ты в этом убедишься, Майкл. Я… – тут ее слова прервались приступом кашля. – Думаю, что мне пора идти, – сказала она, откашлявшись.
В ее голосе Майкл расслышал боль и усталость.
– Послушайте, простите меня, я утомил вас. Отдохните. Но если мне удастся привести Нурью завтра или послезавтра, вы согласитесь встретиться с ней?
Ответом было молчание.
– Сестра Магдалина, вы здесь?
Он двинулся вперед, почти наугад в направлении, откуда слышал ее голос. В этот момент келью осветил свет фонаря. Свет его ударил Майклу в глаза, он отшатнулся.
– Это я, сестра Евангелина, сеньор Кэррен. Сестра Магдалина вернулась на свое ложе. Мы должны уйти.
Они вышли вместе в заброшенный патио. Впереди, как и по пути сюда, шла монахиня. Кэррен был готов засыпать ее вопросами, но она ни разу не повернулась к нему. Говорить ей в спину было неловко. Когда они вернулись в патио, прилегавшему к главному входу, сестра Евангелина кивнула ему на прощание.
– Я должна вернуться к моим делам, сеньор. Сестра Палома принесет вам кофе и фрукты, чтобы вы могли подкрепиться перед дорогой в Сан-Хуан.
– Ваше Преподобие, не могли бы вы обождать? Я должен у вас кое-что спросить.
– Слушаю.
– До прихода сюда в вашу обитель сестра Магдалина действительно жила у одной старой женщины в ее небольшом приюте и…
– У Долорес, у той, которую прозвали Ла Бруха. Я знаю об этом.
– Я говорил с Долорес, она сказала мне…
Она жестом остановила его.
– Наши судьбы до прихода сюда значения не имеют, сеньор. Монахиня рождается на свет в тот день, когда надевает на себя одеяние. Доброго вам дня, сеньор. Да поможет вам Бог добраться до места.
Она помолчала. Но прежде чем Кэррен что-то сказал, добавила:
– Мне кажется, вам предстоит еще очень долго добираться туда, куда вы наметили попасть, сеньор, я буду молиться за вас.
Кэррен был уже на полпути к Сан-Хуану, когда его внезапно осенило. Реки Вавилона. Они упоминались в 137 псалме. Это были его начальные слова. Это было единственным местом в Библии, которое Майкл был способен вспомнить. Он сохранил это в памяти потому, что псалом содержал в себе строки из фамильного девиза Мендоза: «И если я забуду тебя, Иерусалим, пусть забудет меня десница моя». Он невольно прикоснулся к золотому полумесяцу, висевшему на цепочке v него на шее, ощутив его под рубашкой. Это сообщение, переданное ему Магдалиной, откуда бы оно ни пришло и что бы ни значило, действительно предназначалось ему и только ему.
Лондон
10 часов утра
– Я ожидал, что прибудет лорд Уэстлэйк, – управляющий Английским банком посмотрел сначала на Нормана и на Хаммерсмита, затем его глаза стали блуждать по комнате, словно в поисках неведомо где затаившегося Джемми.
– Моему брату нездоровится, сэр, – объяснил Норман. – Я наделен всеми полномочиями говорить от его имени и от имени банка.
Они находились в Бэйсуотере, в прекрасно обставленном кабинете Джонатана Хаммерсмита. В окна хлестал дождь. Был затоплен камин, и угли весело горели в нем. Хаммерсмит жестом указал Рэнсому на кожаное кресло с высокой спинкой, услужливо пододвинутое к камину, и тот неуклюже втиснул свою фигуру в него.
Рейсом был низкорослым коренастым мужчиной, лет шестидесяти, с редкими светлыми волосами, без намека на седину и неожиданно темными глазами. Бороды он не носил, лишь свисавшие усы и небольшие аккуратные бачки. Он выглядел, как внезапно ожившее существо из пятидесятилетней давности золотого века царствования королевы Виктории. И речь его была викторианской. У Рэнсома была манера говорить резко, он представлял собой почти пародийную картину англичанина среднего класса. Раньше Норман считал его очень забавным, чем-то вроде персонажа из мюзик-холла. Сегодня он уже так не думал.
– Всеми полномочиями, – повторил Рэнсом слова Нормана, нагибаясь к камину и потирая руки. – Да, мне говорили. И это значит разбираться во всей этой заварухе придется вам, мистер Мендоза, как я понимаю.
– Если можно так выразиться.
Хаммерсмит вышел вперед.
– Виски, сэр?
Вопрос был задан для проформы – он уже наливал щедрой рукой янтарный напиток в тяжелый хрустальный бокал с толстым дном.
– Благодарю вас, – Рэнсом взял виски. – Продрог до костей. На улице, как в феврале.
– Странное лето в этом году, – поддержал Хаммерсмит. – То адское пекло, то холод.
– Нормальное английское лето, – заключил Рэнсом. – Ничего странного. Для Англии. – Он повернулся к Норману. – К чему эти рассуждения о погоде? У вас сложности?
Управляющий не говорил, а выпаливал слова, будто стрелял ими.
– Джонатан говорил мне, что эта ситуация точь-в-точь повторяет ситуацию с Барингом несколько лет назад. Так дальше продолжаться не может, Мендоза. Дальше этого терпеть нельзя. В Сити должна осуществляться трезвая, разумная, продуманная политика.
– Да, сэр, понимаю.
Норман вспомнил, что Хаммерсмит был женат на крестнице Рэнсома – в мире финансистов такие детали скрыть было невозможно. Неудивительно, что управляющий Английским банком называл Хаммерсмита по имени. Сам Норман довольно часто встречался с Рэнсомом, но ни один из них не предпринимал каких-либо попыток к сближению.
Мендоза наклонился вперед и со всей искренностью, на которую он был способен, принялся его убеждать:
– Я уверяю вас, что ядро, сердцевина Мендоза – вещь разумная. Просто мы оказались во власти целой цепи непредвиденных обстоятельств и, к тому же, поджимают сроки…
– Непредвиденные обстоятельства – недопустимая вещь. Черт возьми, старина. На вас же лежит ответственность! Она как раз в том и состоит, чтобы уметь предвидеть.
Боже, ну и дурак же! Норман откинулся на спинку и занялся виски, предложенные Хаммерсмитом. Одним глотком он осушил стакан этого ячменного зелья.
Превосходного зелья. Оно его успокоило, помогло снова обрести контроль над языком.
– Скорее даже не непредвиденные обстоятельства, я не совсем точно выразился, а не совсем обычные. Не все в жизни предугадаешь и предусмотришь, даже в банковском деле. Уверен, что вы понимаете, о чем речь.
– Сейчас речь не об этом. Что мы должны делать? Вопрос сейчас в этом. Насколько серьезно положение? Я ведь до сих пор этого не знаю.
Эффект виски улетучился, стоило Норману услышать этот вопрос. У него пересохло во рту.
– Мне кажется, сэр, что мы…
– Пожалуйста, Норман, позвольте мне, – Хаммерсмит взглядом голубых глаз уставился на своего высокого гостя. – У него был вид человека, которого заставили делать что-то крайне неприятное, но он преодолел себя и, наконец, решился. – Может быть, будет лучше, если я внесу ясность?
Норман кивнул и ничего не сказал. Рэнсом смотрел на Хаммерсмита.
– Хорошо, давайте. Насколько серьезно положение?
– Положение серьезное, причем настолько серьезное, что хуже и быть не может.
Представитель Кауттса бросил беглый взгляд на Нормана.
– Прошу меня простить, но я думаю, наверное, нет смысла… Я имею в виду… – Он сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. – Если в самое ближайшее время не будет выработан какой-то план спасения, то Мендоза прекратят свою деятельность.
– Прекратят деятельность?
Рэнсом, казалось, был полон решимости довести драму до трагической кульминации.
– Прекратить заниматься торговыми операциями, сэр.
– Вы имеете в виду объявить их банкротом? Неплатежеспособными по всем их обязательствам? – не унимался Рэнсом. – Боже мой, – бормотал Рэнсом, – значит, все в точности так, как в прошлый раз с Барингом.
– Да, сэр.
Норман сидел белый как стена. В нем страх боролся с яростью.
– Я полагаю, вы несколько сгущаете краски, – начал он.
Хаммерсмит остановил его.
– Нет, Норман. Прошу прощения, но вы не правы. У вас между вашим активом и пассивом разрыв в тринадцать миллионов и менее ста тысяч ликвидности. И не думаю, чтобы я преувеличивал степень серьезности этой ситуации.
Рэнсом облокотился о спинку стула, один его палец поглаживал усы. Он пристально смотрел на Нормана взглядом прищуренных глаз.
– А что, если вам не будет оказана помощь? Что, если на этот раз мы и пальцем не пошевелим, чтобы разгрести этот навоз некомпетентности? Скажем, если мы позволим идти всему своим чередом, предоставим все стихии рынка? Что тогда?
– Сэр, вы же не можете…
Этот вскрик отчаяния Хаммерсмита был прерван репликой из уст Нормана.
– Боже милостивый! С полной серьезностью вы предлагаете, чтобы старейший и самый мощный банк в Лондоне просто перестал существовать, от чего, по вашему мнению, худо будет лишь нам, Мендоза. Я так вас понимаю?
– Именно это я и предлагаю. – Взгляд темных глаз управляющего был непроницаем.
– Тогда я должен сказать вам, что вы… – он чуть не сказал, что его собеседник идиот, но сумел сдержаться. – Мне кажется, сэр, что вы заблуждаетесь. Вероятно, это можно назвать и наивностью.
Казалось, управляющий нимало не обиделся, услышав эти слова, обращенные к нему.
– Почему? – мягко и вкрадчиво спросил он.
Норман теперь понял эту уловку, этот хитроумный тактический ход. Рэнсом прекрасно понимал, что не может сидеть сложа руки. Он не желал, чтобы Норман указал ему, почему он не мог бездействовать, чтобы Мендоза объяснил ему во всех подробностях, что происходит с банком. Таким образом, Рэнсом мог повторить их в качестве аргументов, причем эти аргументы исходили бы не от него, а от Мендоза. Каким бы негодяем не выглядел при этом Рэнсом, но фланги его были надежно защищены.
– Потому, сэр, что если суждено случиться тому, что мы обанкротимся, любой человек в этой империи, если он не безмозглый тупица, вполне сможет предположить, что надежных банков нет, больше не осталось, что вся финансовая структура, лежащая в основе британской промышленности, не больше, чем дурацкая игра. И тут же на все банки бросятся толпы потерявших рассудок вкладчиков, так будет и в Лондоне, и в провинции, и где угодно. В течение каких-нибудь нескольких часов эта весть достигнет всех, даже самых отдаленных колоний. И вся финансовая система развалится как карточный домик.
Норман точно молотком вбивал эти слова в уши своего визави.
– У французов есть хороший девиз для таких явлений – спасайся, кто может. – Это значит, корабль идет ко дну, каждый думает о себе и только о себе, а что до остальных – дьявол с ними, с остальными.
Рэнсом кивнул.
– Я знаю, как это называется по-другому, – тихо добавил он. – Хаос.
– Да. Это можно и так назвать.
Хаммерсмит смотрел то на одного, то на другого, почти физически ощущая враждебность, пульсирующую между ними. В конце концов, она перешла в ненависть в чистом виде.
– Послушайте, мы так ни до чего не договоримся, если будем муссировать эти фатальные перспективы. Простите, может я могу показаться вам невежливым, но, сэр, вы ведь согласны с тем, что мы не должны допустить, чтобы Мендоза обанкротились?
– Да, я с этим вполне согласен. Так или иначе, Мендоза должны быть спасены.
Хаммерсмит вздохнул с облегчением.
– Значит…
– Я просто хочу объяснить, что Английский банк не должен брать на себя роль спасителя Мендоза. Таково мое мнение.
Хаммерсмит отпрянул, услышав эти слова, как будто Рэнсом ударил его по физиономии.
– Но если вы…
– Правительство отказалось помогать Варингу, – оборвал его Норман.
Он почувствовал себя увереннее – напряжение первых минут беседы спадало – сейчас уже все точки над «i» были проставлены. Все трое банкиров уже пережили подобный спектакль десять лет назад и каждый из них понимал, что созданный тогда прецедент очень трудно оставить без внимания. Норман глотнул виски.
– Но… – пробормотал он.
– Но? – допытывался Рэнсом.
– Но Баринги – не Мендоза.
– Что это значит?
Рэнсом стал нервно вращать свой стакан и подался вперед, будто не расслышал слов Нормана.
– В каком смысле они не Мендоза?
– В том смысле, что Баринги – не евреи. Это очень большая разница. Это всегда было и остается сейчас очень большой разницей.
Оба банкира, Хаммерсмит и Рэнсом, ахнули в резонанс. Этот оскорбительный для всех вывод повис в воздухе, как вонь. Норман спешил использовать свое преимущество атаковавшего.
– Я вполне сознаю, что история моей семьи и моего дома ни для кого не является секретом. Я уверен, что и вы, Рэнсом, и вы, Хаммерсмит, не станете отрицать, что прекрасно осведомлены о том, что мой отец перешел в христианство из иудаизма, а его предки – английские Мендоза на протяжении веков оставались иудеями. Да и не только они, многие другие финансисты в Англии, я даже позволю себе назвать их большинством, были и остаются и по сей день иудеями.
– Я действительно не могу понять… – начал Рэнсом, хотя было ясно, что он все понимал и именно поэтому чувствовал себя крайне смущенным, что их беседа приняла такой неожиданный оборот.
– Уверен, что вы все понимаете, – снова перебил его Норман. – И в том случае, если в помощи будет отказано Мендоза, то это далеко не все равно, как если бы в помощи отказали Барингу. Может быть, все это можно назвать глупостью – но, что же, люди иногда бывают глупцами. И в этом случае очень большой и влиятельный сектор финансового сообщества воспримет это как личное оскорбление. Как атаку, если хотите. Как очевидный для всех пример господства предрассудков над разумом.
Это было, конечно, чепухой, и Норман отлично это знал. Первое: евреи в Англии не питали никаких иллюзий относительно своего статуса. На протяжении многих лет барон Ротшильд не мог занять кресло в Парламенте, потому что не имел права произнести следующие строки в присяге парламентария:…и в преданности христианской вере. Второе: переход Джозефа в христианство уже отвратил от Мендоза-Бэнк всю еврейскую часть финансистов так, что они скорее предпочли бы спасать, если в этом возникнет необходимость, Английский банк, чем Мендоза-Бэнк. Но все это сейчас было несущественно. Дело было в том, что эти нюансы взаимоотношений внутри еврейства были делом самого еврейства и не были известны ни Рэнсому, ни Хаммерсмиту. Они никогда особенно не интересовались его внутренними проблемами. Это была чужая, отдаленная и экзотическая область, в которой они ориентировались весьма приблизительно. У них не было ни малейшего представления о том, как именно отреагируют пресловутые еврейские финансисты на банкротство Мендоза. Но развитие событий по тому сценарию, который их вниманию предложил Норман Мендоза, показалось им весьма правдоподобным.
Рэнсом и Хаммерсмит посмотрели друг на друга. Оба избегали смотреть на Нормана. Джонатан вдруг вспомнил о своих обязанностях проявлять гостеприимство и, вооружившись графином, принялся разливать виски. На Нормана он по-прежнему не смотрел.
– Хорошо, – резюмировал Рэнсом. – Я попробую переговорить с министром финансов. Это действительно все, что я могу в данном случае сделать.
За несколько минут до полуночи Норман своим ключом отпирал парадное своего дома в Белгравии. Его слугам было недвусмысленно разъяснено, чтобы они никогда его не дожидались. Со стороны Нормана это не было актом милосердия, просто он предпочитал, чтобы его ночные появления в доме оставались его личным делом.
В вестибюле горела лампа, и к ней было что-то прислонено. Норман не обратил на это внимания, пока снимал шляпу и расправлял мокрый зонт на полу у вешалки. Боже, до чего же он устал! Что за отвратительный день! Просто какой-то водоворот несчастий. Как он из всего этого выбирался? И выбрался ли? Он не мог сказать ничего определенного. Сомнений не оставалось – Хаммерсмит уложил его на обе лопатки и сделал это еще в первую их встречу.
Норман был уверен, что Джонатану удастся склонить Кауттса, где он был главным компаньоном, тихо и без шума предоставить для Мендоза заем – это вполне могло бы быть решено и без участия других. Но Хаммерсмиту потребовалось зачем-то бежать за поддержкой к Рэнсому и, таким образом, можно было только догадываться, сколько еще народу будут втянуты в это дело. Главный компаньон Мендоза понимал, что эт8 ошибка скорее не Хаммерсмита, а, в первую очередь, его самого. Какое он имел право забывать о том, что Хаммерсмит и Рэнсом – родственники? Вполне логичным было бы предположить, что Джонатан был склонен излишне доверять Рэнсому. Черт возьми, но не мог же он, Норман, удержать в своей голове весь этот нескончаемый поток событий, одно лучше другого.
Может быть, все и не так уж плохо? Как он швырнул им в физии эту концепцию еврейского финансового братства! Глупость несусветная, чушь чистейшей воды, а поди ж ты – поверили. Он схватился за эту идею, как утопающий хватается за соломинку, зная, что этого явно недостаточно, но и понимая вместе с тем, что ничего лучшего нет. И это должно сработать, он все сомневался. Вот уж, действительно, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Ему уже не раз приходилось одерживать победу на переговорах как раз при помощи самых сумасбродных идей. Может быть и эта…
Норман прервал поток своих размышлений. Он увидел желтый конверт, прислоненный к лампе. Должно быть, телеграмма. Он торопливо схватил его и разорвал, не потрудившись даже дойти до кабинета и сделать это при помощи своего драгоценного костяного ножа. Из Кордовы! Слава тебе, Господи! И, разумеется, зашифрована, как и полагалось.
Усталость как рукой сняло. Молодчина, Чарльз! Молодчина, что додумался послать телеграмму на его домашний адрес. И Норман мог поспорить сейчас на что угодно, аналогичная телеграмма была послана и на адрес банка, с тем, чтобы его отец был поставлен в известность сразу же, независимо от того, где бы он ни появился в первую очередь. Молодчина. Норман сразу же почувствовал себя лучше.
Копия книжки, содержащей описание шифра, хранилась в банке, а здесь, в доме Нормана, находился подлинник. Этот подлинник лежал в его личном сейфе, который был скрыт от посторонних взглядов портретов его жены.
Этот портрет был работы Сарджента. Оба его сына ни во что не ставили эту картину. Пенни тоже терпеть не могла. А вот Норману она очень нравилась. Верно, глаза у нее вышли на этом портрете чуть грустноватые, так они у нее никогда веселыми не были. Большие грустные глаза кокер-спаниэля. Как бы то ни было, Сарджент поднимается в цене день ото дня. И ему нравилось иметь хоть одну из его работ на стене своего кабинета.
Интересно, а если министр финансов настоит на том, чтобы Мендоза выставили свое имущество в качестве гарантии займа, сколько бы мог стоить портрет Пенни? От этой мысли он поежился, Норман отвел картину в сторону, набрал на барабане нужный номер, известный лишь ему одному, и открыл сейф. В глубине его лежала та самая книжка, он взял ее в руки с чувством облегчения.
Если бы все зависело от него, он бы даже с удовольствием занялся Кордовой, а не вымаливанием подачек от Рэнсома или Хаммерсмита. Лучше всего заниматься конкретными делами, целиком сконцентрироваться на возникшей ситуации. Намного лучше.
Норман не спешил раскрывать книжку, которую он держал в руке. Переплет был из черной воловьей кожи, потертый на углах. Страницы были из плотной веленевой бумаги. Чернила, когда-то черные, теперь выцвели и приняли желтовато-бурый оттенок, но Лиам Мендоза писал очень разборчиво, и текст без труда можно было прочесть.
«Здесь описывается шифр, разработанный мною и моим братом Робертом в году 1819-м. Нестабильность жизненных и моральных устоев, нормы поведения, упавшие донельзя, склонили нас к тому, чтобы изобрести настоящий шифр для сношений между собою касательно вопросов важных семейных дел и предприятия, нами представляемого. Шифр этот надлежит передавать лишь лицам, главенствующим в доме Мендоза, как в Кордове, так и в Лондоне. Пусть Бог, да будет имя его благословенно, сохранит этот шифр для поколений, которые после нас на земле пребудут, для мудрого им пользования в целях благородных и для сохранения незыблемости дома нашего всеми средствами».
Какого же Бога упомянул здесь Лиам? Насколько было известно Норману, ни он, ни Роберт-Ренегат особой религиозностью не отличались. Но, по странному совпадению, жены их обоих были ревностными сторонницами иудаизма. Это не могло не отразиться на мировоззрении их мужей, на Лиаме, вероятно, отразилось. Джозефу, сыну Лиама пришлось дожидаться смерти своих родителей и лишь потом обратиться в лоно англиканской церкви, но, несмотря на это, в его образе жизни следы все же сохранялись.
Когда Джозеф передавал Норману эту книжку, то сказал.
– Это – подлинник. Он написан рукой твоего деда. Но Кричарч Лэйн есть копия, вот ею пусть и пользуется Джемми.
И Лиам и Роберт были людьми, чрезмерной эмоциональностью не отличавшиеся. Этот шифр не был ни слишком хитроумным, ни запутанным – за основу была взята простая логика. Буквы имели значение в зависимости от времени года. Год был поделен на четыре триместра и для каждого такого триместра существовал особый ключ. С января по март буква А, например, обозначалась какой-то другой буквой, отстоящей от нее в алфавите на несколько букв дальше. В одном триместре это могла быть буква Д, в другом – В. Сейчас был июль и Чарльз получил от Нормана ключ на этот месяц.
Норман уселся расшифровывать телеграмму. Это заняло у него добрых два часа, но он не устал – работа успокоила его. И, когда он завершал расшифровку, то чувствовал себя намного лучше. Когда он перечитывал ее, часы на камине пробили два раза. Вот это да! Два часа ночи – а он ни капельки не устал, даже взбодрился. И вообще, этот день, пятнадцатого июля, должен стать хорошим днем, решил он. Норман был уверен, что ему удастся склонить и министра финансов, и Рэнсома помочь ему, да и Чарльз, кажется, справляется в Кордове.
СИТУАЦИЯ ЛУЧШЕ ОЖИДАЕМОЙ тчк ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО ПОЛМИЛЛИОНА ЛИКВИДНОСТИ тчк ПОЛАГАЮ ВОЗМОЖЕН ПЕРЕВОД ПОЛМИЛЛИОНА ЛОНДОН тчк НАПЛЫВ ВКЛАДЧИЦ БАНКЕ ПРИЧИНЫ НЕЯСНЫ тчк ОФИЦИАЛЬНОЕ ПИСЬМО РУССКИХ ИНФОРМИРУЕТ ИЗЪЯТИИ ИМИ ФОНДОВ ТРИДЦАТЬ ДНЕЙ тчк ДВА ВЫШЕУКАЗАННЫХ СОБЫТИЯ ВЫЗВАЛИ ПАНИКУ ФРАНСИСКО тчк Ф НЕ СПОСОБЕН ВЕСТИ ДЕЛА НЕ ЖЕЛАЕТ ОСТАВАТЬСЯ ГЛАВЕ БАНКА тчк НЫНЕШНИЙ УПРАВЛЯЮЩИЙ НЕКОМПЕТЕНТЕН ВЗЯТЬ ПОЛНОМОЧИЯ НЕ МОЖЕТ тчк ПРЕДЛАГАЮ МНЕ ОСТАТЬСЯ КОРДОВЕ ВЗЯТЬ СВОИ РУКИ БАНК тчк ЖДУ УКАЗАНИИ.
Норман хихикнул. Чарльз, значит, без ума от Испании. Да, этот дворец в Кордове мечта, сказочный сон. Да и тепло там у них, в Андалузии, солнце, должно быть, светит. Англичанин способен от этого потерять рассудок. Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы он там оставался. Чарльз – наследник лорда Уэстлэйка и следующий глава банка. Место его здесь, в старом добром Лондоне, хотя еще потребуется лет этак несколько подождать. Норман сам будет заниматься мальчиком, и готовить его. Значит, необходимо кого-то искать для Кордовы. Это была исключительно благоприятная возможность для того, чтобы сейчас в один присест разделаться с этим Франсиско и возложить контроль над Кордовой на Лондон.
Норман взглянул на телефон и скорчил рожицу, как мальчишка. Да, американцы умудрились связать телефонной линией два таких далеких города как Нью-Йорк и Чикаго, а в девяносто втором году проложили этот кабель через пролив, соединивший Англию и Францию. А вот Испания все еще оставалась изолированной, отрезанной от мира как какая-нибудь Монголия. Эх, до чего же они отсталые, эти бедняги-испанцы!
Он вставил в ручку новое стальное перо, обмакнул его в чернила и стал составлять телеграмму для сына. Через несколько минут, прочитав ее, он удовлетворенно хмыкнул.
ОБЕСПЕЧЬ НОТАРИАЛЬНО ЗАВЕРЕННЫЙ ОТКАЗ Ф ПОЛНОМОЧИЙ ПОЛЬЗУ НАС тчк ТАКЖЕ ПОДПИСАННЫЙ ОТКАЗ ПРЕТЕНЗИЙ БАНКУ тчк ТРЕБУЙ Ф ГЛАВЕ БАНКА КОРДОВЕ ДО СЛЕДУЮЩЕГО НАЗНАЧЕНИЯ ВМЕСТО ЕГО тчк НАСТОЯТЕЛЬНО ТРЕБУЮ СКОРЕЙШЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ.
Прочитав ее, Норман заменил кое-какие слова и приступил к зашифровке телеграммы.
Шэррик завернулся в свой непромокаемый плащ и ускорил шаг. По его плечам хлестал проливной дождь, он бил в лицо, разболевшаяся нога сильно затрудняла ходьбу. Она всегда беспокоила его в подобную погоду.
Хватит с него этого гнилого отвратительного британского климата. Да и в Ирландии он не лучше. Конечно, они проведут какое-то время в Глэнкри, может быть несколько недель, когда вся эта акция будет завершена, а потом он увезет Лилу куда-нибудь туда, где тепло, солнечно и вообще, все по-другому, в странный, экзотический мир. Может быть, в Африку. А может, и в Индию. Махараджа Джайпура уже устал приглашать его поохотиться на тигров. Лиле это определенно понравится. Он очень хорошо представлял ее себе, восседающей в паланкине и увешанную драгоценностями… на спине у какого-нибудь почтенного слона…
Шэррик предпочел не зацикливаться на их последней стычке в Риджент-парке и на факте, что не видел Лилу с тех пор. Все должно было происходить так, как это задумано им, по-другому быть не может, он не позволит никаким другим обстоятельствам поставить под угрозу его план.
Он подошел к мосту Тайэр-бридж со стороны Сити. Шэррик пристально смотрел в направлении доков Сент-Кэтрин, что лежали слева от него. Ни души. Да и кто мог здесь быть? Уже почти наступила полночь, и лил проливной дождь. Любой нормальный человек уже давным-давно дома и у себя в постели.
– Сюда пожалуйте, господин.
Шэррик помедлил. Человек, ожидавший его, должен быть ирландцем, до сих пор это было всегда так. Но этот, судя по его выговору, типичный кокни. Лорд подождал, пока этот кокни не выйдет из-под навеса. Здоровый детина. Шэррику это показалось очень странным, у него была теория, что все фении должны быть непременно небольших размеров, чтобы им было удобнее проскальзывать в самые узкие щели, которые существуют в жизни и политике.
– Как погодка, а? – спросил человек, подойдя ближе.
Шэррик не выставлял свое лицо напоказ, он натянул капюшон, да и ночь эту светлой назвать было нельзя. Этот парень ни за что его не должен запоминать.
– Не такая хорошая, как можно было ожидать, – сказал он в ответ.
– А луна взойдет?
– Взойдет. Настанут лучшие деньки.
Человек одобрительно кивнул, услышав условный сигнал, содержавшийся в этих фразах.
– А у меня для вас сообщеньице есть, господин.
– Понятно. А где тот, другой?
Шэррик намеренно говорил с ирландским акцентом, чтобы человек этот не сомневался, что перед ним не кто иной, как Фергус Келли.
– Какой другой?
– Ну, тот парень, с которым я обычно встречался?
Кокни пожал плечами.
– Не могу сказать. На этот раз решено было меня послать.
– Стало быть, мне с тобой дело иметь придется?
– Вроде так, ведь никого нет поблизости.
– Так то так, но что-то я не слышу родной музыки из Ирландии в твоем говоре, – негромко сказал Шэррик.
Человек усмехнулся.
– А так лучше этих английских дурней с носом оставлять, правда? Не успел я на свет появиться, как мне сразу же в уши колокольный звон Boy ударил, но я все равно ирландец.
Лондонцы считали кокни тех, кто умудрился вылезти на свет Божий, пока не успел отгреметь бой колокола на церкви Сент-Мэри ле Боу. Это было, конечно, просто шутливое поверье. Родители этого человека воспитывали его в своем духе, в духе ирландца-изгнанника, живущего в лондонском Ист-энде, каковыми и себя считали. В Лондоне было полно таких и этот случай был один из многих.
– Ясно все с тобой, рад слышать – сказал Шэррик. – А теперь, парень, давай поскорее завершим то, ради чего сюда пришли, и прочь с этого проклятого английского дождя. Что у тебя для меня есть? – с этими словами Шэррик протянул руку к нему, но лицо его по-прежнему оставалось в тени.
– Записки нету никакой, – спокойно ответил кокни.
У Шэррика волосы стали вставать дыбом, каждая его клеточка учуяла опасность. Он автоматически отмерил расстояние от него до этого человека и от человека до реки. Если случится драка, то обстоятельства не в пользу Шэррика – кокни был моложе, здоровее и обе его ноги были здоровыми. Оружием Шэррика была близость Темзы. Шэррик собрался в комок, он в любую секунду был готов к прыжку на неприятеля.
– Председатель велел мне все на словах передать, – продолжал кокни-ирландец. – Вы бы выразились – «устно».
Шэррик присмотрелся к нему, пытаясь определить его настрой, но ничего угрожающего для себя не заметил – мужчина выглядел расслабленным и, судя по всему, бросаться на него не собирался.
– Это вроде, как вопрос, – добавил он.
– Так спрашивай тогда.
– Председатель хочет знать, отчего тот парень в Дублине, который получил записку, подписанную твоим именем, должен делать то, что ты ему велишь, а сам председатель об этом и понятия не имеет и его согласия на это никто не спрашивал.
Значит, молодой Дональд О'Лэйри не смог воспользоваться возможностью отвалить от этих фениев и убраться из Дублина. Наивностью было полагать, что он воспользуется. Конечно, это было проявлением сентиментальности Шэррика по отношению к этому парню, которого он и видел-то раз в жизни, хотя тот ему и понравился.
– Что это за парень? – спросил Шэррик.
– Откуда мне это знать, господин? Я только передаю вам слова председателя. Только к чему мне его знать, парня этого? Мне и вас-то знать ни к чему.
– А если ты не знаешь, о ком мы должны с тобой говорить, как я могу тебе ответить?
– А вы просто скажите мне ответ на вопрос председателя и все дела, господин. Как это все произошло?
– Мне следует подумать, что тут сказать, – не спеша ответил Шэррик. Он хотел выиграть время. – Здесь не один вопрос, а целых два, а может, и три. Кто этот парень? Что за записку он получил? И с какой стати председатель думает, что это я ее посылал?
Тем временем ветер менялся. Становилось теплее. Казалось, и кокни это тоже заметил.
– Ветер меняется, – пробормотал он. – В одну секунду переменился. Что за погода?
– Ужасная погода, ты прав, парень.
– Председатель доверял вам. Долгие годы доверял, а теперь он понять не может, что к чему.
– Председатель сам решит, кому он должен доверять, а кому – нет, – миролюбиво сказал Шеррик. – Но, что до меня, то я и зла не желал и не желаю. Я им, кроме добра, ничего не делал.
– Какой мне ответ председателю нести, господин?
Кокни стало надоедать жонглирование словами, он был уже готов признать свое поражение в этой словесной дуэли.
– Так вот, у меня в ответ на его один вопрос сразу моих три: вот и все, что я могу тебе сказать. Так им и передай. Хотя есть и еще кое-что.
Лицо человека было едва различимо, но неудовольствие в его голосе Шэррик расслышал отчетливо.
– Вопросы ваши, господин, их не устроят. Им ответы подавай. – Потом, поняв, что ничего этим не добьется, все-таки решил спросить напоследок: – А что еще вы имели в виду?
– А, так себе, ерунда. Ничего особенного. Только передай этому председателю, что я всегда предпочитал работать в одиночку, – негромко произнес Шэррик. – Это значит – не в организации, можешь так и сказать. Это и их, и меня устраивало. А если сейчас им захотелось, чтобы все было по-другому, то тогда, значит, мы расстанемся.