Мягкий желтоватый цвет раннего солнца окрасил город Плаза де ля Корредера в Кордове. В этот погожий сентябрьский день 1798 года город праздновал День Скорбящей Божией Матери – своей покровительницы. Позже должна была состояться коррида – бой быков. Сейчас на площади бурлил рынок. Огромная толпа людей двигалась извивающимся разноцветьем в проходах между рядами, заваленными товарами, на любой вкус и всяческой снедью.

Несмотря на всеобщую неразбериху и оглушительный шум, глаза и уши Фанты – старой цыганки, были как всегда настороже. Фанта пронзала толпу стрелами своих зорких, черных глаз, пока не попадала в одну из своих жертв.

– Смотри, вот она, – Фанта ущипнула Софью за руку, чтобы та не разевала рот и не глазела без надобности по сторонам, а смотрела куда следовало.

– Видишь? Выходит из кареты на той стороне площади – это и есть донья Кармен.

Софья с недоумением уставилась на пожилую внушительных размеров женщину: этакую гору из плоти, запеленатую во все черное. С головы до ног она была покрыта пышными кружевами, черными как ночь. Она не шла грациозно, величественно, как полагалось знатным особам, а неуклюже колыхалась из стороны в сторону. Выглядело это смешно.

– Это она и есть? Ты же говорила, что она – красавица.

– Я говорила, что она когда-то была красавицей. Давно, еще до того, как на нее обрушились все эти беды. Глупая девчонка, у тебя постоянно отшибает память – Фанта опять ущипнула девушку, да так, что у той на глаза навернулись слезы. – Ты хоть помнишь, что собиралась сделать?

– Да, помню, – Софья отдернула руку.

– Тогда иди и займись этим. Она выезжает из своего дворца только раз в году. В этот день у ее сына день рождения и она приезжает поставить свечу у Лос Долорес. Бог знает, будем ли мы когда-нибудь еще в Кордове в такой день? Может быть такого случая больше никогда не представится.

С самого начала ее жизни в таборе, Софья находилась под опекой Фанты. Восемь лет тому назад, сразу после прибытия в пещеры, Зокали отдал Софью ей. Она на всю жизнь запомнила его слова.

– Вот, это тебе, ведьма бесплодная. Раз уж у тебя нет собственного дитяти, чтобы заботиться о нем на старости лет, вот тебе ребенок. Она немного того, не в себе, но поет как ангел. А глаза… Ты только погляди! Если сделаешь из нее настоящую «рома», то когда-нибудь я отвалю за нее такое приданное, что!..

Нет большего горя для цыганки, как не иметь своего ребенка. Воспитываясь в таборе как цыганка, Софья отлично знала, что большего позора, чем бесплодие для цыганки быть не может. Но, несмотря на этот изъян Фанты, ее в таборе терпели: она умела лечить и гадать на картах. Этими искусствами она владела в совершенстве, но посвящать в него всяких там пришлых не собиралась.

– Мои дарования – для нашей крови, – говорила она.

Но этот принцип не мешал ей обещать мыслимые и немыслимые чудеса любой чужачке, из которой ей удавалось вытянуть пару монет в обмен на бесполезные порошки и предсказание судьбы. На этот раз она нацелилась очень высоко – на супругу богатейшего человека во всей Испании.

Софья знала и другое; если она не хотела быть битой, то Фанту следовало слушаться. И она побежала через площадь, отважно прокладывая себе путь среди лошадей, экипажей и пешеходов. Ей не понадобилось много времени, чтобы оказаться между женщиной в черных кружевах и входом в церковь.

– Сеньора донья Кармен… не уделите ли вы мне минутку, мне очень надо поговорить с Вами.

Проговорив это, Софья бросилась к ногам женщины. Комплекция доньи Кармен не позволила ей быстро посторониться, но ответом девушку она не удостоила. Вместо этого подняла руку в черной перчатке. В мгновение ока перед ними вырос один из ее лакеев, до этого стоявший на запятках экипажа. Он размахнулся и ногой отшвырнул Софью с дороги. Она задохнулась от боли, но это ее не остановило. «Донья Кармен, пожалуйста, я умоляю! Я должна поведать вам об одном сне. Это очень важно. В вашей жизни может многое измениться». Говоря эти слова, Софья цеплялась за край кружевного одеяния знатной особы.

Лакей вытащил из висящих на поясе ножен кинжал.

– Прочь с дороги, цыганское отродье! Убирайся! – вскричал он.

Софья переводила взгляд с лакея на его госпожу. Фанта стояла на другом конце площади, внимательно наблюдая за происходящим. Ожидая возможного удара кинжала, девушка извивалась, чтобы не стать легкой мишенью, кружевной подол доньи Кармен из рук не выпускала. Она заглядывала в лицо женщины и без умолку тараторила так, что трудно было понять, о чем она говорит.

– Послушайте меня пожалуйста. Мне приснился один сон. Бог приказал мне пойти сюда и разыскать вас. Моя бабушка может вам помочь. Мы вам обо всем расскажем, я умоляю вас, выслушайте нас. Ради Бога, донья Кармен! Ради вас самой!

Лакей бросился к ней и замахнулся на нее кинжалом.

– Оставь ее, – повелительный голос женщины заставил его отступить. – Я желаю выслушать, что она мне скажет.

Она пристально смотрела на Софью, застывшую в поклоне у ее ног. Грязна, как и все цыгане. В ушах золотые серьги, на шее цепи, тоже из драгоценных металлов, а сама в лохмотьях. Да, но глаза… Они непонятным образом действовали на донью Кармен, завораживали и требовали от нее чего-то и она не смогла им противостоять.

– Обожди здесь. Когда я выйду из церкви, я с тобой поговорю.

Спустя час обе цыганки сидели в одном из отдаленных уголков Паласио Мендоза и рассказывали историю, связанную со сном Софьи.

– Это моя бабушка, – показывая на Фанту, объясняла донье Кармен Софья, – она знает, что делать, так как Бог наделил ее проницательностью и даром второго зрения. Поэтому мы сразу вас нашли, чтобы помочь вам в вашей беде.

Мария Кармен Родригес Мачина, жена могущественного Доминго Мендозы, была убеждена в том, что все цыгане лгуны, воры и верить им нельзя. Разумеется, обманщица и эта старуха, но девушка… Перед этой девушкой устоять было нельзя. Ее густые черные волосы, кожа медового оттенка, стройная статная фигура напомнили Кармен ее молодость, когда перед ее красотой преклонялись и стар и млад. Но самое прекрасное в Софье были глаза. Вот уж действительно-Синие и бездонные как океан, с длинными пушистыми черными ресницами, они могли свести с ума любого… Лицезреть эту девушку означало подвергать себя порочному возбуждению.

– Цыганка пришла, донья Кармен, – говоря это, девушка-горничная смотрела в сторону.

То, что донья Кармен якшалась с цыганами было грехом, ибо внимать их словам строжайше запрещала церковь. Это были колдуны, находившиеся в союзе с самим дьяволом.

– Проведи ее в дальнюю комнату. Я сейчас спущусь. – Кармен никого не стала звать, чтобы помогли ей одеться. В последние дни общение с людьми стало для нее пыткой, она даже не переносила своего собственного отражения в зеркале. Все зеркала до единого, которые висели или стояли в огромной комнате, были наглухо задрапированы в черное, зажигали лишь одну-единственную свечу, двери балкона никогда не отворялись.

Платяные шкафы из резного дерева занимали всю стену. Они были битком забиты великолепными одеяниями, о которых когда-то говорила вся Кордова. Уже много лет Кармен не обращала на них никакого внимания. Она до пят укутала себя в черный бархат, следя за тем, чтобы он закрывал ее всю: опухшие сверху донизу ноги в багровых пятнах, раздутый живот, который придавал ей облик женщины на сносях, руки, до такой степени отекшие, что кожа на них натянулась и растрескалась, вызвав незаживающие язвы. Она не успокаивалась до тех пор, пока не убеждалась в том, что черный бархат скрывал все. На виду оставались лишь ее глубокие черные глаза и опухшие пальцы, унизанные кольцами, впившимися в кожу так глубоко, что снять их было невозможно.

Ее ноги не влезали ни в одни туфли. Она босиком спускалась по широким мраморным сходам. И здесь все тонуло в полумраке. Дорогу она знала на ощупь и, когда шла, то ощущала под горевшими подошвами сначала мрамор, затем вязаный турецкий ковер и наконец прохладу кафельных плиток патио.

Паласио Мендоза насчитывал внутри четырнадцать таких патио – внутренних двориков. Один из них, тот, где сейчас ее прихода ожидали обе цыганки, носил название «Патио апельсиновых деревьев». Он находился в отдаленной юго-западной части обширного дворца и, чтобы попасть в него, не проходя через другие помещения, нужно было знать, какие двери открывать и какими коридорчиками идти. Кармен были известны все до единого закоулки ее замка, не хуже, чем болезненные точки своего тела, утратившего свою форму и ставшего безобразным.

Насколько все могли помнить, дворец Мендозы существовал всегда. Он располагался в самом центре старого города между двумя расходящимися улицами – Калле Худихос и Калле Авероэс. После того, как был построен этот дворец, постепенно, веками создавались и улицы вокруг него.

Авероэс было имя знаменитого арабского мыслителя. В течение семи столетий Кордова находилась под владычеством мавров и была резиденцией калифа, которую мавры называли Аль Андалуз или Южная земля. Вторая улица называлась Еврейской. Она являлась центром еврейского квартала с тех времен, когда христиане отвоевали в 1236 году город и до самого изгнания евреев в 1492 году. Род Мендозы был тайным участником всего, что бы здесь ни происходило, и нес ответственность за большую часть этого. Теперь Мендоза были ревностными католиками и никто в Кордове или в Испании не отваживался повторять старую байку о том, что они некогда были иудаистами, потом мусульманами, а затем снова иудаистами.

Все это сейчас мало занимало Кармен. Слишком сильно она была поглощена своими собственными горькими воспоминаниями. Она жила здесь вот уже тридцать лет, с тех самых пор, как вошла в этот дом молодой женой Доминго Мендозы. Кармен считала себя до конца дней своих обязанной Господу за то, что ей удалось выйти замуж за человека, чье состояние было одним из самых крупных в этом мире. Муж ее звался идальго – это был самый низший дворянский титул в Испании. В роду Мендозы не числилось ни графов, ни тем более грандов. Их всего-то в Испании, в то время, насчитывалось всего сто девятнадцать человек. Но род Мендозы имел деньги, и не малые, а значит власть, причем гораздо более значительную, чем та, которую имели дворяне, обладавшие громкими титулами и имевшие на власть полное право. Кармен понимала, что на этом браке ее отец приобрел солидный политический капитал. Будучи женой Доминго, она делила с ним и власть, и даваемые ею привилегии.

В обмен на это она была обязана одарить его самого, его древний род и его несметное состояние сыном и наследником. В течение первых пяти лет замужества она была беременна несколько раз, но дети рождались мертвыми. Так продолжалось до 1776, когда наконец-то родился живой ребенок, мальчик, и его нарекли Пабло Луисом. Он остался в живых, но для Кармен жизнь превратилась в сущий кошмар…

Первое время Доминго был вне себя от радости. И это несмотря на то, что его сын оказался уродом. Радость Доминго от рождения ребенка была настолько велика, что он как будто даже на время ослеп и не замечал уродства своего сына. Он, в конце концов, все-таки понял, что его криворукий, горбатый, с каким-то безжизненным взглядом сын много радости ему не принесет, но делал вид, что все идет великолепно и вбил себе в голову мысль, что с годами это все у ребенка пройдет. Да на его деньги можно было всех врачей Испании собрать. Но шло время, лучшие врачи пытались хоть что-то сделать с ребенком и превратить его в нормального мальчика, но все было бесполезно. И Доминго понял, что даже могущественные Мендоза, со своими богатствами, не в состоянии сделать так, чтобы Пабло Луис перестал быть калекой.

Не многие мужчины могут достойно переносить горе. А для богатых, избалованных жизнью и властью знатных особ подобные потрясения воспринимаются как личное оскорбление. Такой знатный вельможа как Доминго Мендоза конечно же не мог признать того, что в уродстве его ребенка виноват и он. Всю свою горечь и злобу он начал вымещать на своей жене Кармен. Он постоянно ее начал истязать. Поздно ночью, когда прислуга спала, Доминго, уподобившись тайному любовнику, пробирался в будуар своей жены. Войдя в ее покои, он начинал ее нежно, ласкать. В его глазах горел огонь желания и он медленно, сам, начинал ее раздевать донага. Он восхищался ее нежной, упругой плотью и без устали гладил ее, ощупывал, ласкал. Ласки сменялись щипками и, войдя в раж, распалив себя, он начинал ее избивать. Трудно представить себе, что руководит мужчиной в момент избиения слабой, беззащитной и покорной женщины. Мендоза на жену не кричал, не выкрикивал проклятия, он ей их шептал на ухо, опасаясь того, что его услышат слуги. Но этот шепот воспринимался ею хуже самых мерзких ругательств. «Шлюха! – шептал он. – Дьяволица! У тебя союз с Сатаной. Ты поклялась ему производить на свет таких уродов. У одного из сыновей были раздвоенные, как копыта, ноги. Это копыта дьявола. Вы все хотели скрыть это от меня, но я все же узнал. И, слава Богу, что он был мертвый. А теперь ты родила мне сына, который носит на себе следы всех твоих грехов. Шлюха! Невеста дьявола!» И он ее бил. И всегда, как бы Доминго не истязал ее, губы Кармен были крепко сжаты и ни один крик или стон никогда не вырывался из них. Вовсе необязательно было обо всем этом знать кому-нибудь еще. Ненависть мужа сама по себе была для нее ужасней любой молвы… Потом, пресытившись избиениями, он взгромождался на нее, но уже для того, чтобы получить иное наслаждение. Овладев ею и рыча от подступающего оргазма, он хватал ее за волосы и содрогаясь в неистовых конвульсиях, вгонял свое семя в истерзанное тело женщины.

Когда он уходил, она иногда плакала, но недолго. Лишь одна драгоценная вещь сохранилась в Кармен – гордость. И она не желала с нею расставаться. Безудержные рыдания, которые подступали к ней, могли сделать ее прекрасное лицо опухшим и безобразным. Доминго, избивая Кармен, к ее лицу никогда не прикасался. Когда она вставала по утрам, ничто не говорило о пережитых ею ночных муках. Напротив, она выглядела великолепно. У нее было великое множество прекрасных, самых модных и дорогих, невообразимо роскошных одеяний и какой бы ни был день, одевалась она как на бал при дворе короля в Мадриде. Кармен шествовала по улицам Кордовы, как бы приглашая всех в свидетели тому, что донья Кармен – по-прежнему блестящая красавица. Но, года два назад она лишилась и этого утешения. К ней подкралась ужасная болезнь, которая ее изуродовала. Теперь наступила ее очередь обойти всех докторов и постепенно убедиться в неизлечимости своей болезни. Но надежда ее не покидала, и она стала не брезговать обращаться даже к цыганкам.

– Донья Кармен! Я так рада, что мои глаза снова видят вас, – льстиво защебетала старая Фанта. – Мое сердце поет, когда я думаю о том, что смогу хоть немного послужить вам.

– Это снадобье, которое ты дала мне на той неделе, мне никак не помогло, – в голосе Кармен звучала неприязнь, но беззлобная.

Она не могла сердиться в присутствии чудесной девушки, на которую возлагала свои последние надежды.

– Иди сюда, сядь рядом со мной в тень. Ты гадала на меня? Сказали тебе карты, как меня лечить? – обратилась донья к Фанте.

– Да, гадала. Каждый вечер, всю эту неделю. Теперь я точно знаю, что скорее всего во всем виновата луна. Простите меня, старуху глупую, я не подумала обратить внимание на фазы луны. Вот новое снадобье для вас, я уверена, оно вам поможет.

Софья сидела в отдалении. Она была здесь не потому, что этого требовала Фанта, а оттого, что так пожелала донья Кармен. Женщины не обращали на Софью внимания, они были заняты разговором. Она слышала все, о чем они говорили.

«Нет, – думала девушка, – не поможет донье и это снадобье. Ничто не поможет, потому что Фанта ее обманывает. Травы, которые у нее есть, она Кармен не дает, потому что не хочет, чтобы донье стало лучше. Фанта терпеть не может чужачек».

Кармен вдруг повернулась в сторону Софьи и посмотрела на нее таким взглядом, что девушке показалось – она угадала ее мысли.

– А что ты думаешь об этом новом снадобье? Поможет оно мне?

Софья старалась не смотреть ей в глаза.

– Фанта очень мудрая, самая мудрая из цыганок. Она сумеет вам помочь.

– Ах, вот ты как говоришь. – Кармен снова отвернулась.

Она начинала понемногу ненавидеть эту девушку. Ну, скажите на милость, какое она имела право быть такой красавицей? И какой у нее приятный голос… Она, очевидно, прекрасно поет.

– Спой, – приказала ей Кармен. – Все равно толку от тебя никакого нет. Может твое пение меня порадует.

Софья знала множество песен. Куда только не заносила ее судьба во время бесчисленных странствий. Несколько лет назад Зокали – вожак табора возликовал, когда ему стало известно, что девочка умеет читать. И теперь, когда табор останавливался вблизи какого-нибудь города, он отправлял Софью ходить по улицам и читать любые объявления, газеты, чтобы знать, что в мире происходит. «Нам должно быть известно, о чем они говорят и что замышляют, – не уставал повторять Зокали, – хотя их законы для нас ровным счетом ничего не значат».

Никто из цыган читать не умел. Об этом и речи быть не могло. Чтение было чем-то вроде магии, доступной лишь высокородным чужакам, а Софья умела читать. Зокали это просто умиляло, и часто он готов был лопнуть от гордости за себя и тогда он говорил: «Я мог бы бросить ее на дороге умирать голодной смертью там, в этой проклятой деревне, но я человек милосердный и добрый и за это награжден моим личным разведчиком».

Впрочем, потребность в чтении возникала редко. Обычным занятием Софьи в городах было просить милостыню у прохожих, держа в руках ребенка. «Ой, люди добрые, подайте Христа ради ребенку на еду…» Она терпеть не могла просить милостыню, но у нее это превосходно получалось. В других случаях она завлекала женщин для того, чтобы Фанта или какая-нибудь другая цыганка всучила им очередное снадобье или погадала на картах, так как это было с доньей Кармен. Но всегда, какая бы роль ей не была отведена, музыка мимо ее внимания не проходила. Музыка, песни звучали в ту пору по всей Испании.

Они не пробыли в Кордове и месяца, а Софья уже разучила аллегрию, солею и серенаду – все формы классического испанского фанданго, причем в тех интерпретациях, которые были типичны только для этого города. Но девушка чувствовала, что Кармен не хочет слушать песни Кордовы. Донья Кармен жаждала услышать те мелодии, которые Софья слышала в пещерах близ Севильи – песни фламенго. Сидя на низкой скамеечке в отдаленном уголке патио девушка запела. Вид у нее был безмятежный и в то же время собранный. Софья пела без аккомпанемента. Небольшой дворик заполнялся звучанием ее чистого, подобного перезвону колокольчика, голоса. Нотами для нее была вся окружающая действительность: звуки парили над свисающими листьями апельсиновых деревьев, мерцали солнечными отблесками в тихой воде крошечного фонтана, забирались на самые высокие стены, туда, где в веселом танце взмывала вверх сама свобода. Слова песни рассказывали о неразделенной любви, о том, как нелегко бывает женщине и о том, как, в конце концов, женщина побеждает, пройдя через все невзгоды. «Когда-нибудь узнаешь, когда-нибудь поймешь, кого ты покинул, ты будешь меня о прощении молить…»

Слушая песню, донья Кармен не проронила ни слова. Она склонила голову и было видно, что ее грудь сотрясают рыдания. Фанта стала прихлопывать в ладони в такт песни: один хлопок, пауза, четыре хлопка подряд, пауза и еще один хлопок. Ладони ее были ударным инструментом, точно так же как музыкальным инструментом Софьи стал голос. Пенье и хлопанье в ладоши стало музыкой цыган с незапамятных времен. Вместе они отражали картину вольной цыганской души. И когда девушка пела, Фанта забывала, что она чужачка и что в ее жилах течет «чужая кровь». Софья пела фламенко так, как не пели и настоящие цыгане.

Вскоре откуда-то из глубины огромного дворца раздались звуки еще одних хлопающих в ладоши рук. Эти хлопки прекрасно вписывались в древний ритм песни и слились с низкими нотами, которые певунья умела держать так долго, что могло показаться, что у нее вот-вот остановится сердце. «Кто обманул меня, тому я отомщу и познаю радость». Песня кончилась, затихли и хлопки.

Все три женщины повернулись и стали вглядываться вглубь дворца. Фанта и Софья были готовы подумать, что кому-то из цыган удалось пробраться во дворец через низкую с изгибом, как у арки, дверь и присоединиться к их исполнению песни. Но никого не было видно. Старая цыганка вопросительно посмотрела на донью Кармен. Но нитка плотно сжатых губ госпожи свидетельствовала о том, что ответа нет и не будет. Фанта неопределенно пожала плечами – ей было, в общем-то, все равно, что происходит в этом дворце. Монет в мешочке, висящем меж ее увядших грудей, от этого не прибавлялось.

– Донья Кармен, у меня появилась еще одна мысль насчет того, как помочь вам. Кроме снадобья надо попробовать кое-что другое. Мне это пришло во сне.

– Интересно… Я что, тебе прихожу во сне каждый день? – Кармен смотрела на Фанту с недоверием. – Что же на этот раз тебе приснилось?

– Мне кажется, что в вашем дворце живет привидение, – Фанта понизила голос до шепота. – Злой дух, который хочет вам плохого.

Теперь была очередь Кармен пожать плечами.

– Во дворце сколько угодно привидений. Здесь уже несколько столетий живут предки моего мужа. Лишь одному Богу известны все тайны этого дворца.

– Но это привидение не доброе. Я могу избавить вас от него, – не отставала Фанта. – Я знаю, как от него избавиться.

– Понимаю. И что ты предлагаешь?

– Здесь под апельсиновыми деревьями нужно зарыть в землю немного золота и драгоценностей. Привидение заберет их само, успокоится и оставит вас в покое.

Кармен прекрасно понимала, какую чушь несет Фанта и что в ответ на ее предложение стоило лишь расхохотаться, но, а вдруг? В ее отчаянном положении поверить можно во что угодно. А что, если Фанта действительно ясновидящая, а не просто старая грязная цыганка? А вдруг на голову Кармен свалятся еще более страшные проклятия, если она прогонит эту цыганку, – раздумывала Кармен.

– Не знаю, не уверена. Я подумаю над твоим сном и дам тебе знать, – сказала Кармен. Она поднялась, прижимая одной рукой свое черное, маскирующее уродство ее тела одеяние, а другой положила три монетки на скамеечку.

– Вот твои деньги. Бери их и уходи. Придешь ко мне в пятницу, и я объявлю тебе о своем решении.

Как всегда Фанта и Софья вышли из дворца через массивную дубовую дверь прямо на улицу Калле Иудихос – Еврейскую улицу. Оказавшись на улице, они услышали звук задвигаемого железного засова. Как только они отошли подальше от дворца, Софья спросила Фанту: «Если она согласится, как нам удастся проникнуть во внутрь дворца, чтобы забрать драгоценности?»

Вопрос был верный. То, что предложила Фанта донье Кармен, было лишь одной из вариаций наиболее часто используемого цыганками приема, называемого ими «большой фокус». Например, окажись донья Кармен женщиной, жаждущей не здоровья, а богатства, то Фанта присоветовала бы ей зарыть в землю одну золотую монету или браслет, кольцо, чтобы потом, благодаря доброму духу, на этом месте вырыть несколько вещей. В любом случае успех предприятия для цыганок зависел от возможности проникнуть в замок незамеченными и забрать то, что было зарыто.

Фанта презрительно фыркнула. «Ерунда, легче простого. Я пошлю Карлоса. Он ловок как черт и без труда одолеет эти стены». Софья попыталась что-то возразить, но вдруг перед ними возник мужчина и загородил дорогу. «Эй, цыганки, стойте. Мне надо с вами поговорить».

Он был одет в черный просторный плащ, широкополую шляпу того же цвета, которая была надвинута на самые глаза. Софье мужчина был не знаком, а вот Фанта, кажется, знала кто он. Она присела перед ним в глубоком реверансе.

– Мы, бедные нищенки, рады услужить вашей чести, – проговорила она таким заискивающим тоном, который многих чужаков вводил в заблуждение.

– Я не нуждаюсь в ваших услугах, – ответил мужчина, – мне хорошо известны все ваши штучки. – Он обращался к Фанте, но смотрел на Софью.

Его черные глаза пронзали ее насквозь. Выдержать этот взгляд Софья не могла. Он внушал ей чувство стыда и как будто раздевал ее догола. Она отвернулась.

– Так вот, хочу, чтобы вы обе знали – я не позволю разыгрывать никаких «больших фокусов» с доньей Кармен.

Все это говорилось тоном человека, которому незнакомы чувства сомнения или неуверенности. Он будто знал все о том, что они замышляли и это было для него не ново.

– Даже и не пытайтесь. Эта бедная женщина и так в своей жизни достаточно настрадалась. Не хватало еще, чтобы вы ее обокрали.

– Это никакой не фокус – принялась разубеждать его Фанта. Для пущей убедительности она даже протянула к нему руку, чтобы дотронуться до него, но мужчина отпрянул. – Клянусь вам Господом Богом, я лишь хочу добра для доньи Кармен, – заклинала его Фанта.

– Но не при помощи «большого фокуса», – повторил человек. – Я этого не допущу. – Он снова повернулся к Софье. – Ну, а вы, сеньорита? Вы тоже собираетесь клясться мне, что это не фокус и что ничего донье Кармен, кроме здоровья и счастья, не желаете?

Софья не ответила, да и не могла ничего сказать. Лгать этим глазам, от которых ничего нельзя спрятать и утаить, казалось ей невозможным. Фанта взяла девушку за руку и Софья почувствовала, как костлявые пальцы впиваются ей в руку повыше локтя.

– Ответь ему, тупица. Скажи ему правду, а не то я изобью тебя до крови, – прошипела Фанта.

Софья не отважилась и дальше молчать.

– Я не желаю вреда сеньоре, клянусь, – произнесла она дрожащим голосом.

Мужчина мягко, даже ласково рассмеялся.

– Неплохо вы умеете притворяться. Кроме того, что у вас красивое лицо, неплохой ум, но еще и ангельский голос. – Он снова взглянул на Фанту. – Не смей ее больше бить. Мне понравилось, как она говорила. И не бойся приходить сюда. После ваших визитов донья Кармен выглядит спокойнее. Но не вздумайте проделать ваш «большой фокус». Это уж слишком, она потом сама себя возненавидит за свое легкомыслие. Адиос!

– Кто это был? – спросила Софья Фанту, едва его развевающийся плащ исчез за углом.

– Ее распроклятый сынок. – Фанта со злостью сплюнула на землю. – Дон Пабло Луис Мендоза, криворукий горбун. Во всей Испании только палачи так одеваются, сомбреро и плащ. Даже сейчас, летом, в этакую жарищу он их не снимает. И все это для того, чтобы его дьявольские отметины люди не видели, как и его матушка. Проклинаю их обоих. Пошли отсюда, нас ждут остальные.

Они свернули за угол и оказались в какой-то безымянной аллейке, которая тянулась вдоль одной из секций дворца. Вдруг Фанта остановилась и хмыкнула.

– Гляди, – ее костистый палец был направлен на едва заметный знак, выцарапанный на стене лет сто назад.

Это был крест, цыганский символ, обозначающий «здесь ничего не получите». Это было предостережение братьям и сестрам – цыганам, которые вознамерились бы здесь чем-нибудь поживиться. Фанта быстренько нагнулась и подняла с земли острый камень, которым провела через крест линию, затем нарисовала круг, в центре которого поставила точку. Любая цыганка, которая заметит это, будет знать, что Мендоза способны откликнуться на просьбы цыган. Немного подумав, Фанта нарисовала еще и треугольник.

– Теперь будут знать, что здесь выгоднее всего гаданье на картах, – пробормотала она, и они отправились дальше.

В течение последующих недель Фанта и Софья не раз бывали «под апельсиновыми деревьями». О «большом фокусе» они больше не говорили ни слова. Какого бы мнения ни была Фанта о Пабло Луисе, она явно опасалась его гнева. «Слава Богу» – только и сказал Карлос после того, как Софья поведала ему эту историю. «Мне бы ужас как не хотелось забираться во дворец Мендозы и красть там что-нибудь».

– Тебе их не жалко? – спросила Софья. – Мне жалко. Денег у них куры не клюют а смотри, что за ужас там творится.

– Мне их ни капельки не жалко. Они же все ворье, и такое, каким нам во век не стать. Как ты думаешь, откуда у них такое богатство? Ведь попадись я им там, в саду, меня бы без всякого суда тут же вздернули. Вот какая у них власть. Слишком высоко наша Фанта замахнулась. А ведь знаешь, почему донья Кармен так часто с вами беседовала? Да из-за тебя. Из-за твоего пения. Этой женщине нравилось, как ты пела.

– Как я пела, – тихо отозвалась Софья. – Все, что у меня есть – это голос, Карлос, так?

Наступил октябрь и табор шел на юг к Севилье. Пора было возвращаться домой. Карлос и Софья шли рядом по пыльной дороге, отпустив своих осликов вперед. Вообще-то за поведением молодых цыган, которые не были мужем и женой, строго приглядывали в таборе.

Наблюдали и за Карлосом с Софьей, но о чем они говорили в пути, услышать было трудно.

– Нет, Софья, голос – это не все, что у тебя есть, – отвечал Карлос. – Ты самая красивая девушка в мире.

Его слова и голос, ласковый, проникновенный, ей очень нравились. Из всех цыган лишь он один был с ней нежным и добрым. Карлос никогда не вел себя с Софьей так, чтобы она чувствовала себя изгоем, чужой. Она всегда скрывала свои чувства из боязни, что он их обнаружит или догадаются остальные, ведь тогда за ними будут следить с удвоенной бдительностью.

Софья нетерпеливо тряхнула головой. «То, как я выгляжу, не отвечает ни на один из моих вопросов».

– Опять об этом, – Карлос не любил вспоминать ту давнюю историю в деревне Мухегорда, но Софья постоянно его терзала вопросами. – Я ведь тебе уже много раз рассказывал обо всем, почему ты мне не веришь? – он был в отчаянии.

– Ответы должны быть, Карлос. Ты был там, ты видел человека, который меня туда привел. Хоть что-то о нем ты ведь должен знать? Почему я ничего не могу вспомнить?

– Мне о нем ровным счетом ничего не известно, поверь мне. Как и о тебе. Ну, не можешь ты вспомнить, так и не надо. Забудь ты обо всем.

– Забыть я не могу. Расскажи мне еще раз про ту ночь, – попросила Софья.

– Что помню, я тебе уже рассказал. Пришли несколько бандитов и подожгли деревню. Какой-то старик пытался тебя уберечь. Он умер, и я привез тебя к Зокали. Потом мы уже вместе приехали в Севилью. Это все что я знаю.

В детали он девушку не посвящал – они были слишком ужасны. Его самого всего передергивало, когда он вспоминал эту отвратительную рыжебородую морду, жующую человеческое мясо… В глубине души Карлос не сомневался, что причиной того, что девушка не помнила своего прошлого, было потрясение в ту далекую, трагическую ночь. Кроме того, те детали, о которых он ей не рассказывал не могли служить разгадкой ее происхождения. И он никогда не станет рассказывать ей о том ужасе. Пусть это будет небольшим подарком этой девушке, мужем которой он не терял надежды стать.

Севилья появилась на свет на заре развития торговли. Она была известна и римлянам и финикийцам, но причина того, что этот город не менялся на протяжении всей своей истории, была весьма простой.

Источником богатства города и связующим звеном между Севильей и всем остальным миром являлась река Гвадалквивир. Этот город был выбран Христофором Колумбом в качестве резиденции своей компании. Суда из Индии, Вест-Индии, Латинской Америки с золотом и сокровищами на борту оставляли свой груз у причалов Севиль. Так продолжалось веками. Позже городок Кадиз, расположенный на юго-востоке, стал этакой Севильей в миниатюре. Он делил с ней эти исключительные привилегии по приему ценных грузов, но это было уже тогда, когда сундуки Севильи трещали и не закрывались от огромного количества золота и драгоценностей.

Этот цветущий город, как король на троне, расположился на левом берегу Гвадалквивира. На правом берегу реки притулился его пасынок, известный под именем Триана. Это был не совсем город, скорее предместье. Оно представляло собой, в те времена, цепочку холмов, изрезанных тут и там многочисленными пещерами, которые вымыл в известняке океан своими бесконечными приливами и отливами. Пещеры принадлежали цыганам – они заявили на них свои права сразу же по прибытии в Испанию, когда появились законы, запрещающие им жить под открытым небом большими группами. Но не вся Триана принадлежала им одним. Кроме цыган в пещерах, обитала беднота и изгои.

Узкие, вонючие лабиринты пещер были домом для воров, проституток, увечных, нищих и прочего люда, жизнь которых давно перестала быть человеческой. Жили здесь и мастеровые, чье ремесло давало им весьма ненадежный доход, ибо он зависел от прихотей господ с противоположного берега – Триана была крышей над головой для всех. И для Софьи тоже.

Никому не было точно известно, сколько цыган обитало в пещерах. Одни утверждали, что их сотни, другие говорили о тысячах. Если смотреть на пещеры издали, то они ничем примечательным в глаза не бросались. Пустынные, непривлекательные холмы, да и только. Но приближаясь к ним, обнаруживались дверные проемы, вырезанные в мягком известняке и сложенные в ряд каменные печные трубы. Внутри этого подземного города каждая семья имела персональную пещерку. И десять-двенадцать таких семей составляли табор, носивший имя вожака.

Софья была благодарна судьбе за то, что принадлежала к табору Зокали, но никогда не переставала бояться его самого, хотя никаких серьезных причин у нее для этого не было. Зокали далее пальцем не тронул девочку за все эти годы. Обязанности, связанные с постоянной поркой были возложены на Фанту, а что касалось прихотей вожака, то он не хотел жертвовать девственностью ни одной из принадлежащих ему женщин, ибо это неизбежно отразилось на размерах выкупа за невесту, а то и вообще он мог ничего не получить. Но то, как он смотрел на нее, внушало Софье страх. Все мужчины смотрели на нее так, включая и Карлоса. Но он был единственный, кого она не боялась. В глазах других она видела лишь недобрые намерения. Остальные девушки в таборе подобных чувств не испытывали. Им ничего не стоило отпускать шуточки по адресу детородных органов любого мужчины и рассуждать о том, что за муж вышел бы из него. Софью перспектива замужества страшила. Вот если бы ей удалось выйти за Карлоса, тогда другое дело. Она знала, что он давно собирается посвататься к ней, и от души надеялась, что ему повезет. Зокали, конечно, заломит за нее огромную сумму, а у Карлоса почти ничего не было. Однако они оба были чужаками. Может Зокали предпочтет, чтобы дурная кровь дальше путешествовала. К пришлым Зокали относился с тем же презрением, что и остальные цыгане.

Софья понимала чувства мужчин. Иногда и она ощущала смутную тягу к чему-то. Что это было, она осознать не могла. Ей хотелось испытать страстное, захватывающее, доходящее до экзальтации чувство, которое не имело бы ничего общего с тем, чем занимались по ночам мужчины и женщины.

Однажды Софью свалила с ног сильная горячка. Фанта дала ей одно из своих снадобий.

– Вот, выпей это. Я всем даю такой отвар. Я не имею права позволить тебе умереть тогда, когда мне удалось из тебя сделать чуть больше, чем ничего, – грубовато сказала ей тогда Фанта. Но девочка заметила в глазах старой женщины частицу сострадания, заботу о ней, принятие ее. И девочке пришли воспоминания смутные, расплывчатые… «Кто-то, когда-то уже не раз смотрел на меня так», – думала Софья. Давно, еще до ночи воплей…

Она пыталась ухватиться за это воспоминание, но оно быстро растаяло, оставив после себя лишь тревогу в душе и путаницу в голове.

Подобно отдельно взятым ноткам полузабытой песни фрагменты воспоминаний теперь стали частыми ее гостями. Иногда это была музыка, мучительная, похожая на плач. Это была музыка другого мира – она отличалась от мелодий, которые она сейчас слышала и исполняла. Временами она видела дивные сцены, ощущала незнакомые запахи. Появлялись болезненно обманчивые ощущения какого-то движения и даже текстуры прекрасных тканей. Это мог быть шелк, расшитый черным орнаментом, доселе невиданным ею. В видениях ей приходили переплетения света и темноты, раскачивающиеся в такт непонятному ритму человеческие фигуры, но все это было настолько зыбким, что ей не удавалось даже толком понять, кем они были и что делали. Бывали моменты, когда ей вспоминались смех, чувство радости, умиротворенности и безопасности. Кто это был? Где это было? Как ни цеплялась она за эти осколки воспоминаний, как ни пыталась удержать их и рассмотреть, разобраться в них, ей никогда не удавалось отдернуть этот тяжелый занавес, скрывающий неподдающееся никакому объяснению ее прошлое, его непостижимую тайну.

– Софья, иди сюда, – раздался голос вожака.

Софья отложила в сторону горшок, который драила песком и отправилась к Зокали. Вожак, если что-нибудь требовалось, звал первую попавшуюся женщину, ничего необычного в этом приглашении не было.

– Готовься, – сказал он безучастным голосом, едва она вошла к нему в пещеру. – Ты будешь представлять наш табор на той неделе на бдениях по Саре.