ЭПИЛОГ
Нью-Йорк и Кордова, 1984 год.
Реставратор был знаменитостью в своей области. Лили и Энди зашли к нему в его магазинчик в конце Бродвея, наверное, в последний раз отважившись на исследование копии Констебля, висевшей когда-то над камином дома, где она с Ирэн жила в Филдинге. Они решили еще раз удостовериться в том, что ничего загадочного он не представляет и не предпринимать ничего больше. Теперь эта картина висела в квартире Энди и Лили на Западной Шестнадцатой улице. Было принято решение слегка попортить ее.
– Вы сумеете смыть краску с холста? – поинтересовался Энди.
Его собеседник рассмеялся.
– Разумеется, это не составит большого труда. Даже любитель в состоянии сделать это. Нужно лишь распределить по поверхности краски подходящий растворитель и дать ей отойти от холста. Я не сомневаюсь, что вам известно, что это лишь не очень удачная копия. Может быть, вы скажете мне, почему вы так хотите этого?
– Понимаете, нам вдруг пришло в голову, что под краской находится что-то очень для нас важное, – объяснила Лили.
Уже почти три года она билась над разгадкой смысла одного из отсылов в дневнике Джозефа Мендозы. Он утверждал, что отправил письмо Софьи со своим братом Роджером в Америку. Все, что было связано с таинственным исчезновением Роджера было давно выяснено, а вот об этом письме они по-прежнему так ничего и не могли узнать. Теперь же появилась крохотная надежда, что и эта тайна найдет свое объяснение.
Реставратор кивнул.
– Вы полагаете, под этим слоем краски может быть нарисована еще одна картина?
– Нет, – ответил Энди. – Скорее там может находиться письмо или какой-то аналогичный документ.
– Когда предположительно написан этот документ?
– Между 1810 и 1820 годами.
Реставратор позволил себе еще одно осторожное уточнение.
– А у вас есть какие-нибудь соображения относительно того, где было написано это письмо?
– В Кордове, это в Испании. А это очень важно?
– Дело в том, что, если вы желаете получить свое письмо целым и невредимым, в этом случае, это, несомненно, важно. И даже очень важно. Тогда у меня могут возникнуть кое-какие мысли, относительно состава чернил, которые употребили для его написания и, если мне удастся установить их тип, то тогда мы выиграем, в противном случае – проиграем. Только и всего. – Он посмотрел сначала на Энди, потом на Лили. – Надеюсь, вы понимаете, что я не могу дать вам никаких гарантий? Кроме того, когда я закончу работу, ведь и картины больше не будет.
Энди вопросительно посмотрел на Лили. Она кивнула.
– Да, мы это понимаем.
Реставратор с трудом поднял тяжелую картину и поднес ее к свету.
– Весит она, наверное, с целую тонну. Но рама и все остальное выглядят так, как выглядят подобные вещи, чье происхождение относится к девятнадцатому веку. Может быть, и действительно тот художник, который скопировал этот пейзаж, желал замалевать им что-то более важное.
– Именно это мы и предположили, – подтвердил Энди.
– Хорошо, значит, вы зайдете ко мне через несколько часов. Может быть, тогда я смогу ответить на ваши вопросы.
Часов около трех пополудни они вернулись в лавочку. Реставратор встретил их широкой улыбкой.
– Вот ваше письмо. Оно действительно было прилеплено к холсту. Художник покрыл его слоем гипса, очень тонким слоем особого гипса, затем наложил еще один холст и быстренько набросал на нем этот пейзаж. Именно поэтому эта штука такая тяжелая. Извлечь это письмо не составило особого труда.
– Роджер был человеком очень осторожным, – задумчиво произнесла Лили.
– Мне понятно, почему он так поступил, – сказал Энди. – Я спорить могу, что он намалевал эту картину, вернее просто дешевку и подписал ее именем Констебля не случайно. Он желал, чтобы она привлекала внимание. Чтобы она вызывала вопросы. Он рассчитывал, что Роджер сможет догадаться, что картина эта с секретом.
– Только не рассчитывал, что жители Филдинга окажутся такими невеждами, – добавила Лили. – И Кенты нисколько не лучше их.
– Послушайте, – обратился к ним реставратор. – К сожалению, у меня дела. Вам нужна рама?
Лили ответила, что нужна, и он завернул ее для них. Энди выписал чек, и они вышли на улицу с письмом Софьи в руках. Оно было без конверта – просто два листка бумаги, сколотые маленькой позолоченной булавкой.
– Ты сможешь его прочесть? – спросила Лили.
Энди пробежал глазами по строчкам больших, размашистых букв. Чернила выцвели, но разобрать слова не составляло труда. Вся проблема состояла в том, что письмо это было написано на уже устаревшем теперь официальном испанском языке, который Энди понимал хуже.
– Не здесь же, – возразил он. – Вон там на той стороне есть одна кофейня, можно зайти туда, спокойно усесться и разобраться с этим.
Заказав по чашке «капуччино», они, пока остывал кофе, внимательно просмотрели первую страницу.
– Скорее это не письмо, а завещание, датированное июлем 1835 года.
Медленно, с трудом вникая в смысл написанного, Энди переводил этот тяжеловесный официальный язык документа.
– «Я, Софья Валон, вдова Роберта Мендозы, прозванная Гитанитой, желаю заявить, что я иудейка. Я посылаю это тебе, достопочтенный кузен мой Джозеф, потому что до сих пор инквизиция сильна в Испании и еще потому, что я следую завещанию моего покойного мужа быть осмотрительной во благо семьи моей.
Я родилась во Франции в еврейской семье, но судьба забросила меня в Испанию и я, подобно Мендоза, жившим три века тому назад, забыла о своем происхождении. И пусть Бог отцов наших Авраама и Исаака простит нас и примет мои покаянья и заверенья в том, что мы снова станем иудеями. И все, во владении Мендоза находящееся сможет послужить в грядущем делу народа нашего…»
– Немыслимо, – пробормотала Лили, когда Энди закончил читать.
– Теперь понятно, почему старик Джо так желал, чтобы все это покинуло стены его дома. Дело в том, что он в 1835 году принял христианство. У него не хватило духу уничтожить это завещание Софьи. Это было бы уж слишком, но он ни о чем другом не мог думать, как только о том, как поскорее бы избавиться от этого послания. И отослать его два года спустя с этим беспечным Роджером в Америку показалось ему блестящим выходом из положения. Он, вероятно, рассчитывал, что этот недотепа непременно где-нибудь потеряет ее и, таким образом формально никто не сможет обвинить его, что он так обошелся с завещанием.
– И это все, что она пожелала сообщить? – Лили наклонилась к письму и дотронулась до пожелтевшего листка.
Огромный рубин сверкнул у нее на пальце. Мысль о том, что она ничего не могла понять из написанного приводила ее в отчаянье.
– И это все? Она лишь говорит о том, что она еврейка и клянется снова обратить семью в лоно иудаизма.
– Да нет, здесь есть и еще кое-что. Она упоминает о какой-то пещере с сокровищами.
– Ты что? – Лили оцепенела. – Да это сказка! Пещера с сокровищами… Ладно, давай дальше.
Энди надул губы.
– Понимаешь, какая-то часть моего разума тоже говорит мне, что это сказка. Но если уж речь идет о Мендоза, то это вполне может быть и былью. Сьюзен уже давно и не раз говорила мне о том, что якобы в кордовском дворце где-то существует сокровищница.
– А мы не сможем ее найти? – Теперь и Лили это уже не казалось сказкой, она даже постукивала туфлями под столом от нетерпения.
Энди изучал уже вторую страницу, несколько секунд спустя он поднял на нее глаза и насмешливо посмотрел на Лили.
– Можем. Софья оставила нам карту.
Впервые нога Лили ступила на землю Испании июльским утром ровно через сто сорок девять лет после написания Гитанитой ее завещания. Одно здесь за все эти годы не изменилось ничуть – Андалузия по-прежнему лежала в знойной дымке цвета охры.
– Золотая страна под золотым солнцем, – прокряхтел Энди, когда они спускались с трапа самолета. – Эти поэты, воспевая красоты природы, всегда забывают упомянуть про повышенную влажность.
Вскоре Лили впервые увидела своими глазами белоснежные стены дворца в Кордове, но внешний вид этого огромного здания не шел ни в какое сравнение с тем, что предстало ее взору внутри. Массивные двери в Патио дель Ресибо были распахнуты настежь.
Стены этого внутреннего дворика были расписаны мозаикой, авторами которой были художники пятнадцатого столетия. В тех местах, где мозаику освещало солнце, ее элементы превращались в призмы, в которых солнечные лучи преломлялись, излучая все цвета радуги. Шелковистая прохлада, даруемая листвой ореховых деревьев, растущих тут и там, вода, журчавшая в многочисленных фонтанчиках. Древние плитки, выложенные причудливым орнаментом, казалось, горели неведомым, исходившим изнутри огнем. Сколько же ног прошло по ним, мелькнуло в голове у Лили.
– Да, это совершенно иной мир, – прошептала зачарованная этим зрелищем Лили. – Волшебный.
* * *
Листва апельсиновых деревьев и бассейн с водой умеряли жару. Энди, Лили и Сьюзен сидели в тени и, тихо беседуя, дожидались прихода Мануэля.
– Софья все же добилась того, что обещала, – произнесла Лили. – Если Мендоза имели возможность жертвовать столько средств для борьбы с нацистами, то она тоже способствовала тому, чтобы облегчить участь своего народа.
– Да, это так, – согласилась Сьюзен. – А некоторые, такие как Мануэль, например, помогали не только деньгами. Но ведь именно Бэт Мендоза положила начало тому, что семья стала возвращаться к иудаизму. Целый век Мендоза в Кордове оставались католиками после того, как Софья написала свое завещание.
– Но теперь они иудаисты? – спросила Лили.
– Странный вопрос, – задумчиво произнес Энди. – Что значит иудаисты? Большинство из Мендоза не были бы признаны ни одним раввином. Ни в Испании, ни в Англии. То, что на протяжении веков происходило с этой семьей и происходит сейчас, это… Мне все же кажется, что их иудейское прошлое почитается ими. Есть среди них глубоко религиозные люди, как например, дядя Мануэль. Другим же нет теперь необходимости скрываться и скрывать свое вероисповедание.
Мануэль прибыл прежде, чем они успели завершить эту дискуссию. Пожилой человек медленно подошел к ним. Он остановился и посмотрел на часы на цепочке у пояса.
– Пора. Прошу всех пройти со мной.
И они последовали за высокой фигурой дяди Мануэля через бесконечную череду внутренних двориков и садов к Патио дель Реха. Энди объяснил, что название это происходит от тяжелых витых решеток ворот, заковавших небольшое углубление в каменном обнажении, имевшемся здесь.
Трое мужчин в рабочих спецовках уже стояли там, у них с собой были молотки, кирки и две тачки. Едва появился Мануэль, как они поспешно стащили с головы свои соломенные шляпы и ждали сигнала к началу работ.
Мануэль кивком приветствовал их, потом повернулся к Лили.
– Все готово, – произнес он по-английски с сильным акцентом. – И, если это письмо действительно завещание Софьи-Гитаниты, то мы должны найти эти сокровища.
Говорить по-английски для него было тяжким трудом, и он предпочел перейти на испанский. Мануэль говорил отдельными фразами, чтобы Сьюзен или Энди могли перевести его слова.
– Если верить легенде, здесь когда-то давно находилось хранилище ценностей. Предполагается, что именно здесь Мендоза хранили свое золото. Позже они открыли первый в Кордове банк, а потом и другие. Впрочем хватит разговоров, время приступать к делу.
Мануэль взял в руки ключ, висевший у него на часовой цепочке, и отпер тяжелый засов. Посторонившись, он уступил место рабочим и те отодвинули его. Перед ними лежал небольшой грот. Ничего кроме пыли и паутины там не было.
Мануэль что-то сказал рабочим, они вошли в эту пещерку и принялись постукивать кирками по ее стенкам. Вскоре один из них вышел и стал что-то очень быстро говорить по-испански. Сьюзен переводила.
Как следовало из его слов, пыль, которую они отскребли от стенок пещеры представляла собой смесь конского навоза, песка и извести и служила для того, чтобы замаскировать то, что лежало под ней. А под слоем этой смеси располагалась каменная кладка.
Выслушав его, Мануэль вошел в пещеру и осмотрел место, которое ему указал рабочий. Под тем, что раньше выглядело как скала, располагались какие-то полосы. Он обернулся к Энди, Лили и Сьюзен, а потом приказал рабочим ломать стенку.
Как и предполагалось, они нашли там золото, но что не менее важно, им удалось обнаружить сокровище, обладавшее не меньшей ценностью. Перед ними предстали живые следы их истории, прошлое, встреча с которым вызвала у Лили слезы восторга.
Эта вторая, описанная Софьей пещера представляла собой как бы продолжение первой. Там они нашли чудесные редкости, неописуемо интересные вещи, аккуратно и тщательно сложенные в деревянные бочонки и бочки, заткнутые промасленными тряпочками. Каждое развертывание очередного сокровища вызывало оживленные возгласы, догадки.
Были найдены все атрибуты, используемые при отправлении пасхальной службы, бесчисленные кубки, серебряные украшения, кольца, скреплявшие в витки торы, шелковые талиты – накидки с бахромой, надеваемые на плечи мужчинами при молитве, крохотную ермолку, предназначенную для малыша, церемониальные подсвечники, менору из черепахового панциря, изукрашенную серебром и другую, инкрустированную золотом. Они обнаружили молчаливых свидетелей, когда-то презираемых, давно забытых, одними, с любовью собираемых и сохраняемых другими их предками. В довершение всего они наткнулись на ту самую доску, висевшую когда-то на стене одной из самых старых комнат дворца.
Медный прямоугольник длиной около полуметра лежал в деревянном сундуке, завернутый в талит. Мануэлю сначала бросилась в глаза шаль с бахромой, развернув ее, он увидел то, что веками было скрыто от глаз от него и десятков его предков. Он взял доску в руки и поднес к свету.
– Вот, смотри, это то самое место, на котором прежде висела та самая доска, если верить легенде.
Мануэль и Энди поднесли прямоугольник к тому месту, куда указала Сьюзен. Когда мужчины водружали ее на прежнее место, Лили затаила дыхание. Во всех четырех углах доски имелись отверстия! Они совместили их с дырами, оставшимися с незапамятных времен в оштукатуренных стенах. Медь позеленела, ее покрывала паутина веков, но вырезанные на ней слова были видны очень хорошо.
– «Им эшкахед Ероша лайм, – нараспев читал Мануэль и тело его монотонно раскачивалось, будто в древней молитве. – Тишках имини, тидбакль июни. – Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя.
– Вот мы и завершаем круг, – пробормотал Энди.
– Вот мы и пришли домой, – сказала Лили, соединяя с ним руки. – Вместе с Софьей мы сохранили веру и теперь мы дома, и она с нами, и другие тоже.
Позже доска была принесена в помещение, служившее когда-то столовой, а теперь это была лишь одна из бесчисленных гостиных. Единственным украшением здесь были листья аканта, расположенные у потолка.
Опытный глаз Лили сразу определил, что это ранняя работа, непохожая на мозаику пятнадцатого столетия и слова Сьюзен подтвердили ее догадку.
– Сейчас мы находимся в самой старой части дворца, – объясняла Сьюзен. – Лишь этот угол уцелел после пожара Еврейского квартала. Скорее всего, это помещение сохранило свой первоначальный вид, к нему ни разу не притрагивались ни руки декораторов, ни инструменты тех, кто перестраивал дворец.
