Две недели спустя граф получил телеграмму, которая сильно его взволновала.

— Арно извещает меня, — сказал он Готфриду, — что завтра, в девять часов утра, он будет на станции. Я прошу вас, мой милый Веренфельс, поехать с Танкредом встретить его. Я положительно не могу свидеться с моим сыном в толпе посторонних людей. Но он будет рад увидеть своего маленького брата и вас, о котором я не раз писал ему.

Танкред, сияющий от удовольствия, что едет встречать незнакомого ему брата, поднялся чуть свет и успокоился лишь тогда, когда сел в карету. Не менее нетерпелив и еще более счастлив был Антуан, старый охотник графа, служащий тридцать лет в Рекенштейне.

Когда поезд остановился, Готфрид, взяв за руку своего воспитанника, пошел с ним вдоль вагонов, стараясь угадать в массе пассажиров того, кого они ожидали. Вдруг он увидел, что Антуан, опередивший его, со слезами радости целует руку высокого молодого человека, выходящего из купе первого класса. Но и без этого указания Веренфельс узнал бы Арно по сильному сходству с отцом. Совершенно таким был изображен граф Вилибальд на большом портрете в год его совершеннолетия. Тот же высокий, гибкий стан, те же темные глаза, добрые и кроткие, те же каштановые волосы, то же аристократическое изящество во всей фигуре.

Поздоровавшись дружески со старым слугой, он увидел Танкреда, который бежал к нему с распростертыми объятиями. Молодой граф внезапно побледнел и провел рукой по лбу; затем, быстро преодолев себя, наклонился к ребенку и несколько раз нежно поцеловал его. Не выпуская руки своего маленького брата, Арно подошел к Готфриду и поздоровался с ним с самой дружеской приветливостью.

— Мой отец, — сказал он, — писал мне, как много мы вам обязаны, месье Веренфельс, и я питаю к вам живейшую симпатию. Надеюсь, что мы будем весело проводить время в Рекенштейне. Я столько лет был в разлуке с отцом, что теперь должен усердно и возможно дольше ухаживать за ним.

Сперва Танкред овладел вполне своим братом: не переставал болтать и задавать ему вопросы. Тот не успевал отвечать и всматривался в него как-то особенно вдумчиво и нежно. Но, утомленный дорогой и впечатлениями, Танкред прислонился к подушкам кареты и, со свойственной детям способностью везде приловчиться, уснул глубоким сном.

Готфрид прикрыл его пледом, и когда он снова сел на свое место, Арно сказал ему:

— Мой отец писал мне, сколько терпения и труда стоило вам дисциплинировать Танкреда. Я положительно не могу понять, от кого у него такой тяжелый характер.

— Это умный и богато одаренный ребенок, но ленивый, дерзкий и чрезвычайно капризный; мать избаловала его.

— Мать избаловала, — повторил Арно с удивлением и сильно краснея. — Поверьте, месье Веренфельс, что это неправда. Быть может, она была слаба к нему, как женщина слишком молодая для того, чтобы быть разумной матерью. По моему мнению, отцу не следовало соглашаться на разлуку с женой и с сыном. Но я должен вам сказать, что чем больше я гляжу на Танкреда, тем более поражаюсь его удивительным сходством с матерью. Это одно лицо.

— Разве вы знаете графиню? — спросил с удивлением Готфрид. — Я полагал, что вы никогда ее не видели.

— Я неожиданно встретился с ней в Париже, где провел три последних месяца. Мы обоюдно были поражены, узнав, что мы такие близкие родственники; и увидев мою мачеху, я понял, почему отец полюбил ее.

Несколько непринужденная улыбка скользнула по губам Арно, и мимолетный румянец промелькнул на его свежем лице.

— Лишь моя детская неопытность могла заставить меня недружелюбно отнестись к вполне законному поступку. Ах, я многое должен загладить перед отцом. Но скажите, месье Веренфельс, действительно ли здоровье его так плохо, как он мне писал?

— Граф чувствует себя дурно, и апатия, овладевшая им, старит его преждевременно.

— Все изменится. Отец будет снова счастлив. А… вот и Рекенштейн! — вскрикнул Арно. Глаза его блестели, и, опустив стекло, он с жадностью всматривался во все окружающее.

Свидание отца с сыном сильно взволновало обоих. Долго они сжимали друг друга в объятиях, и граф не мог насмотреться на молодого человека, так живо напоминавшего ему его собственную молодость, а также и добрую, любящую женщину, с которой он был так счастлив.

Арно поразила перемена, происшедшая в графе, и его болезненный вид. Со слезами на глазах он взял его руку и прижал к своим губам.

— Прости мне, отец, горе, которое я тебе причинил в моем неведении жизни. Теперь ты будешь иметь во мне вдвойне преданного тебе сына.

Молодой человек сдержал слово. С настойчивостью и любовью он вырвал отца из апатии, изводившей его, приучил к продолжительным прогулкам пешком и верхом, возил его к соседям, приглашал их к нему; словом, так хорошо вел дело, что после двух месяцев насильственного режима граф Вилибальд сделался неузнаваем. Сгорбленный стан выпрямился, болезненная бледность сменилась свежестью лица, и его темные глаза приобрели прежний блеск. Граф сам не узнавал себя и называл Арно чародеем.

Была половина мая. Арно находился в отсутствии по случаю вступления во владение наследством. Вернувшись верхом из Арнобурга, он прошел к отцу. Граф Вилибальд, возвратясь с прогулки, курил у себя в комнате, читая журнал. Сообщив все подробности своей поездки, молодой граф вдруг прервал разговор и сказал с волнением:

— Папа, мне надо передать тебе письмо, ответ на которое ожидается с мучительным нетерпением.

— О каком письме ты говоришь? Это возбуждает мое любопытство.

Слегка дрожащей рукой Арно вынул из кармана портфель, достал из него надушенный конверт, запечатанный гербовой печатью, и подал его отцу.

Граф мгновенно побледнел, и его протянутая рука опустилась.

— Что это значит? Откуда у тебя письмо Габриэли? Я узнаю ее почерк, — проговорил он, тяжело дыша.

— Она сама дала мне его для передачи тебе.

— Так ты видел ее? Но где же?

— Эту зиму в Париже, — отвечал Арно с некоторым замешательством. — Мы неожиданно встретились. Но потом я с ней говорил и увидел, что ее раскаяние так глубоко, ее любовь к тебе так искренна, что я счел своей обязанностью взять это письмо.

— Ее любовь ко мне! — повторил граф с едкой иронией. — Какую ложь рассказала тебе эта вероломная женщина, изменившая мне и покинувшая меня.

Лицо молодого графа вспыхнуло, и слегка дрожащим голосом он возразил:

— Не слишком ли ты строг, отец, клеймя таким суровым словом неосторожность неопытной молодой женщины? Габриэль, действительно, оскорбила тебя своим легкомысленным кокетством, но я не считаю ее способной на бесчестный поступок. И мне кажется, что во всяком случае тебе бы следовало прочитать ее письмо.

Он настойчиво положил конверт в руку отца, а сам из скромности отошел к окну. Граф колебался еще с минуту, его нервно-дрожащие руки как бы отказывались открыть письмо. Воспоминание всего, что эта женщина заставила его выстрадать и что разлучило их, жгло его. Наконец, с внезапной решимостью он сломал печать.

— Арно! — крикнул он минуту спустя.

Молодой граф, стоявший прислоняясь к стеклу и погруженный в свои думы, поспешно подошел, стараясь угадать на взволнованном лице отца его решение.

— Возьми и прочитай; потом дай мне совет, ты зрелый человек теперь, — сказал граф, подавая ему письмо, которое Арно взял с некоторым смущением.

Волнуемый противоречивыми чувствами, он погрузился в чтение послания Габриэли к оскорбленному супругу. Оно было очень хорошо написано, исполнено любви, смирения и раскаяния:

«Прости мне горе, которое я причинила тебе своей преступной ветреностью, — писала графиня между прочим. — Позволь мне вернуться, чтобы ухаживать за тобой и загладить мои заблуждения. Не будь жесток, Вилибальд; ведь ты же любил меня. Ужели это чувство умерло в тебе и ты останешься глух к моей мольбе? Если бы ты знал, какой одинокой я чувствую себя! Как я жажду соединиться с тобой и с моими детьми, моими сыновьями, так как Арно овладел моим сердцем благодаря своей доброте и своему великодушию. Он вполне сын твой по сердцу. Когда я его увидела, то поняла, что тебе, единственной и первой любви моей непорочной молодости, принадлежит мое сердце, несмотря на ошибки и увлечения, омрачившие это чувство». В заключение она говорила, с каким нетерпением и с каким мучительным беспокойством ожидает решения своей судьбы: помилования или приговора.

С пылающей головой и тяжело дыша, Арно положил письмо на стол. Множество бурных чувств толпилось в его мозгу. Так это он пробудил в сердце Габриэли уснувшую любовь. Она любила еще его отца, она желала возвратиться в его объятия, заслужить его любовь. Неопределенная грусть сжала сердце молодого человека при воспоминании об очаровательной женщине, которую граф безумно любил и ревновал. О, теперь он понимал это чувство. Но его душевное волнение было непродолжительно. Честная, великодушная натура Арно подсказала ему, что сделать: его долг водворить мир в семье. Счастье отца и Габриэли должно быть его счастьем.

— Я думаю, отец, что прощать есть долг христианина, — сказал он, просительно глядя, — и что эта молодая женщина слишком долго оставалась одинокой, предоставленной искушениям и опасностям. Место Габриэли под кровом ее мужа, близ ее ребенка. Не отталкивай ее!

Со слезами на глазах граф привлек Арно к себе на грудь и долго не выпускал его из своих объятий.

— Ты гений мира, как твоя кроткая, святая мать, — сказал он. — Габриэль вверила свою защиту в хорошие руки. О, дай Бог, чтобы ее раскаяние было искренно и ее возвращение принесло бы нам счастье, как ты надеешься. Я напишу ей, что если она желает, то может возвратиться. Теперь же, когда этот вопрос решен, расскажи мне, дитя мое, где и как вы с ней встретились?

— Я приехал в Париж в начале января. У меня было письмо от тетушки к ее внуку Магнусу, очень милому молодому человеку, состоящему при шведском посольстве. Он знакомил меня со знаменитой столицей. Я просил представить меня в семейные дома. Магнус сказал мне, что скоро в одном салоне высшего финансового мира будет большой костюмированный бал, где соберется избранное общество; он обещал устроить мне приглашение, чтобы доставить возможность сделать выбор семейств, с которыми я пожелаю познакомиться. Мы приехали на тот вечер оба костюмированные. Сначала я был поглощен феерической роскошью убранства, богатством и вкусом костюмов; но когда это первое любопытство было удовлетворено, мне захотелось познакомиться с кем-нибудь. Я заметил в толпе белое домино, которое тотчас овладело всем моим вниманием. Надо тебе сказать, что я чрезвычайно люблю красивые руки; рука домино небрежно играла веером, и белая перчатка этой маленькой, как бы детской ручки обрисовывала такую изящную форму, что я не мог отвести от нее глаз. Под атласным полузакрытым плащом виднелся костюм королевы Марго, тоже белый и весьма богатый. Я не отставал от незнакомки; она прошла в зимний сад, где в ту минуту никого не было, кроме черного домино, газа и уединение которого выражало полнейшую скуку. Тетя Люси, — сказала она, садясь возле этой печальной фигуры, — можно ли скучать на таком прелестном вечере. Я пришла сюда освежиться, ускользнула от толстого барона и сниму маску». Она сняла ее и отерла платком разгоревшееся лицо. Скрытый деревьями, я глядел на нее и думал, что вижу восемнадцатилетнюю девушку пленительной красоты. И когда она вернулась в большой зал, я подошел к ней, напевая: «Plus blanche que la blanche hermine…» — «Ты ошибаешься, красавец Рауль; я только наружно бела», — ответила незнакомка. «Кажется, ты хочешь запугать меня, — сказал я на это, — уверить меня, что сердце твое черно, как твои черные локоны». Она рассмеялась: «Ты, может быть, прав, и я начинаю думать, что ты меня знаешь». Я подал ей руку, и мы, весело разговаривая, смешались с толпой. Наконец она попросила меня отвести ее в зимний сад, к ее старой родственнице; сказала, что умирает от жары, сняла маску и предложила мне последовать ее примеру. Чтобы положить конец нашему обоюдному инкогнито, я поспешно повиновался; но едва она услышала мою фамилию и взглянула мне в лицо, как вскрикнула и опустилась на подушки, бледная как смерть. «Что с вами? — спросил я с испугом. — Я не могу предположить, чтобы мое имя или мое лицо могли причинить вам столько страдания». Она приподнялась и, со странным выражением устремив на меня свой взгляд, проговорила: «Я не была приготовлена найти в вас… моего сына; я Габриэль, графиня Рекенштейн».

Эти слова поразили меня как громом. В голове моей, как ураган, бушевала мысль, что эта женщина, имеющая вид восемнадцатилетней девочки, была моя мачеха, которая стоила мне дуэли и оскорбила честь нашего имени. Вероятно, эти мысли отразились на моем лице, так как она сказала с горечью: «Вы меня ненавидите и осуждаете по внешним данным, как сделал ваш дед. Вы не можете простить вашему отцу, что он дал мне свое имя». — «Мне достаточно было вас увидеть, чтобы понять чувства моего отца и извинить их!» — промолвил я.

Она протянула мне руку и сказала со слезами на глазах: «Если ваши слова искренни, то навестите меня, Арно; мне нужно поговорить с вами».

Немного остается прибавить к сказанному. Я был у нее и убедился, что ее раскаяние в прошлом искренно, что она любит тебя и жаждет твоего прощения. Я обещал ей примирить ее с тобой и всеми силами стараться снова соединить вас.

— Рука Провидения устроила эту странную случайность, — сказал Вилибальд, сжимая руку сына.

С этого дня все зашевелилось в замке. Граф, видимо, стал находить интерес в жизни, и, судя по приготовлениям, которые производились в комнатах графини, заметно было, что любовь к красавице жене глубоко таилась в сердце мужа. Он написал ей письмо и получил ответ, преисполненный радости и благодарности. Габриэль извещала, что тотчас приведет в порядок свои дела в Париже и недели через три прибудет в Рекенштейн.

Один Готфрид, услышав о возвращении графини, ощутил неудовольствие и досаду, похожие на отвращение. Не умея объяснить себе такую странность, он решил избегать этой женщины насколько возможно. Ему казалось, что прибытие ее предвещало ему нечто дурное. Вскоре он заметил, что, несмотря на беззаботный вид и наружную веселость, Арно находился в каком-то лихорадочном раздражении, в какой-то тревоге, которая не давала ему покоя. Готфрид искренне привязался к симпатичному молодому человеку, и мучительное опасение теснило его грудь. «Что, если Габриэль настолько суетна, — думал он, — что станет играть чувствами пасынка неведомо для него самого. Какое печальное и трагическое усложнение готовится тогда в будущем!»

Танкред, напротив, утопал в блаженстве. Он был уверен, что приезд матери положит конец насильственным занятиям и всяким наказаниям. Зная ее слепое к нему поклонение, мальчик не сомневался, что она отстранит от него все, что ему неприятно.

Канун дня, назначенного для приезда графини, прошел в лихорадочной деятельности. В ее комнатах производились окончательные приготовления. Экзотические растения преобразили ее террасу в душистую рощу, и граф с помощью Арно украсил туалетный стол и будуар множеством дорогих безделушек.

Было начало июня; погода стояла прекрасная, душно-жаркая. Но к вечеру небо заволокло тучами, и разразилась сильная гроза.

— Как это некстати, — сказал граф, глядя, как деревья гнулись от ветра и ливень наводнял аллеи. — Этот непрошенный дождь повредил цветы, и Габриэль увидит их совсем погибшими. Надеюсь, что это не дурное предзнаменование, — прибавил он, и лицо его мгновенно омрачилось.

Уложив спать Танкреда, Веренфельс ушел к себе в комнату и сел у окна. Небо было беззвездно и черно, дождь не переставал лить, и гром все еще гремел в отдалении. Какое-то беспокойство, какая-то неопределенная тоска охватили его душу. Ему казалось, что настал конец его спокойной жизни и скромным надеждам, которые подал ему Рекенштейн; что с завтрашнего дня начнется нечто новое и тяжелое — томительная борьба между слабой, капризной матерью и его строгостью, которую он считал своим долгом.

Печальный и расстроенный, он лег в постель, но страшный сон преследовал его всю ночь. Ему казалось, что какая-то посторонняя сила, против его воли, с ошеломляющей быстротой влекла его к сероватому облаку; но по мере его приближения это облако обращалось в готический замок с почерневшими стенами, окруженный зубчатыми башнями и башенками с резными балконами. Окна — одни с остроконечными сводами, другие с широкими рамами — перемешивались на стене фасада. Главный подъезд, мрачного вида и украшенный гербом, вел во внутрь крепости. К своему удивлению, Готфрид узнал в этом призрачном здании замок Арнобург.

Вдруг черная туча вырвалась, кружась, из одной башни и охватила его удушливым дымом. Стараясь выбиться из него, он увидел женщину, которая, протянув руки, загораживала ему путь. Она носилась перед ним в длинной белой одежде, ее черные, распущенные волосы, как покрывало, окружали ее. У нее было лицо Танкреда, и ее глаза, синие, как васильки, но сверкающие и резкие, как клинок стали, казалось, пронизывали его.

Готфрид хотел отступить, но соблазнительное и страшное существо настигло его, прильнуло к нему и, как змея обвивая его шею, сжимало ее, подобно железным тискам. Напрасно он вырывался со стесненным сердцем, трепеща от любви и ненависти. Призрак увлекал его и топтал кого-то ногами, причем раздавались мучительные стоны. Веренфельс в ужасе повернул голову и заметил распростертых на земле графа и Жизель, лишенных чувств, с печатью смерти на лице. Несколько далее Арно, с взволнованным видом и раной в груди, исчезал в пространстве. Обезумев, выйдя из себя, Готфрид отчаянным усилием вырвался из этих объятий, гибких, но цепких, как объятия гада.

«Оставь меня, я не хочу тебя!» — кричал он в сильном раздражении. На минуту видение опустилось перед ним на колени как бы с мольбой; но когда он оттолкнул обольстительницу, она встала с угрожающим видом; сверкнув глазами и прошипев что-то сквозь зубы, подняла руку и ударила его в лицо с такой силой, что он потерял равновесие и скатился в пропасть. Разбитый и истерзанный, он встал наконец и увидел, что находится в комнатке с железной решеткой; запертая дверь не поддавалась его усилиям. Он был в тюрьме; и едва осознал это, как раздался насмешливый хохот и сильный удар потряс стены. Дрожа, покрытый холодным потом, Готфрид приподнялся на постели и прошептал: «Слава Богу, что это сон». Он объяснил свой кошмар влиянием грозы. Действительно, погода бушевала с новой, необычайной силой, молнии освещали комнату мрачным светом, раскаты грома повторялись непрерывно, сотрясая стены, и дождь, смешанный с градом, ударял в стекла. «Вот что, действительно, похоже на зловещее предзнаменование», — сказал себе молодой человек.

К утру погода прояснилась, и радостные лучи солнца беззаботно осветили пространство.

Когда все собрались к завтраку, граф был бледен и жаловался на нервную головную боль. Гроза мешала ему спать, а когда он задремал на минуту, молния ударила в старый дуб под его окном. Он проснулся со страшной мигренью.

— У меня к вам просьба, Веренфельс, — сказал он, когда встали из-за стола. — Уже многие являлись с рапортом о повреждениях, причиненных ураганом в лесах и на паровой мельнице. Мне трудно поехать осмотреть все это сегодня; съездите вместо меня и сделайте необходимые, на первый случай, распоряжения.

Молодой человек согласился с тайной радостью. Он был счастлив, что не увидит прибытия Габриэли, решил употребить на осмотр весь день, ужинать у судьи и возвратиться лишь ночью. Во всяком случае его присутствие было излишним на семейном торжестве.

Когда он ушел, граф обратился к сыну:

— Арно, ты поедешь с Танкредом встретить Габриэль. Я не могу с моей мигренью провести три часа в карете. К тому же надо велеть исправить бьющие в глаза последствия грозы, которые могут произвести неприятное впечатление на нашу приезжую.

После отъезда двух братьев, граф пошел в помещение Габриэли и сам наблюдал за сменой сломанных растений на террасе; велел срубить несколько деревьев, наполовину вырванных из земли, которые были видны с балкона. Затем, приказав вовремя доложить ему о приезде графини, пошел к себе в кабинет, чтобы переодеться.

Давно граф так внимательно не занимался своим туалетом; окончив его, он отослал камердинера и остановился в задумчивости перед большим зеркалом своей уборной. Пытливым взглядом, как будто видел перед собой постороннего, он всматривался в свое отображение. Мог ли он еще нравиться обольстительной, капризной женщине, которая говорила, что наружность Арно пробудила в ее сердце любовь к мужу? Если это чувство и было искренно, примирится ли она с переменой, происшедшей в течение разлуки?

Братьям недолго пришлось ждать на станции. Нетерпение Танкреда было так сильно, что он не мог оставаться спокойным, и едва поезд остановился, как он кинулся к одному из вагонов с криком: «Мама, мама, наконец ты приехала». Он раньше Арно увидел мать.

Когда Арно подошел к своему маленькому брату, дверь купе отворилась и из него выпрыгнула молодая женщина, щегольски одетая. Страстным движением она привлекла Танкреда в свои объятия и покрыла его поцелуями; затем протянула руку Арно и сказала с чувством:

— Как я рада видеть вас обоих, но… Вилибальд не приехал? — спросила она, бросая кругом беспокойный взгляд.

— У отца была сегодня утром сильная мигрень; затем гроза, разразившаяся нынешней ночью, причинила много вреда, и отец хотел сам присмотреть, чтобы все было исправлено к вашему приезду, — отвечал Арно, целуя ее руку.

— Это несерьезное нездоровье? — спросила Габриэль, опираясь на руку пасынка и направляясь к экипажу.

— Нет, нет, отец счастлив вашим возвращением, дорогая Габриэль, и ваша любовь укрепит окончательно его здоровье; мы все будем счастливы, а во мне вы найдете самого любящего и самого покорного сына, — заключил он.

Габриэль поблагодарила его лишь взглядом.

Как только немного отъехали, графиня сняла шляпу Танкреда, провела рукой по его блестящим кудрям и сказала, целуя его:

— Дай поглядеть на тебя, мой кумир, мой рыцарь Танкред. Право, ты вырос и похорошел на диво; но учишься ли ты чему-нибудь?

— Ах, если б ты знала все, что я хочу тебе рассказать, мама, и как я несчастлив, волосы встали бы дыбом у тебя на голове, — воскликнул мальчик.

— Несчастлив! — повторила, смеясь, Габриэль. — Ты, должно быть, не хочешь заниматься, маленький лентяй. Я помню, как ты три месяца учил басню «Ворона и лисица».

— Теперь дело серьезней басни с приездом моего негодного учителя.

— Перестань, Танкред! — перебил его Арно, который сам хотел разговаривать со своей мачехой. — Не успела мама приехать, как ты надоедаешь ей. После будешь иметь время высказать свои жалобы.

И он стал рассказывать ей о своих планах на лето, о сельских праздниках, которыми намеревался развлекать ее, и об ожидаемом приезде двух его друзей, приглашенных им, чтобы увеличить общество.

Габриэль весело с ним разговаривала; но когда экипаж приблизился к главному подъезду, она замолчала и вперила взор в высокую фигуру графа, вышедшего на крыльцо. Едва карета остановилась и прежде, чем Арно или лакей успели помочь ей выйти, она выпрыгнула на подножку и, как птичка, вспорхнула на лестницу. Быстро схватила она приветливо протянутую ей руку мужа и прижала ее к губам, несмотря на присутствие всего служительского персонала.

— Прости меня, Вилибальд, прости не только на словах, но и сердцем, — прошептала она со слезами на глазах.

Граф вздрогнул и хотел отдернуть руку, но взволнованный, побежденный умоляющим выражением прелестного личика, он привлек Габриэль в свои объятия и поцеловал ее в лоб; затем подал ей руку и повел в ее комнаты. Как только они остались одни, молодая женщина, бросив в стороны перчатки и шляпу, привлекла мужа на диван и, припав головой к его плечу, разразилась рыданиями. Было ли то искреннее раскаяние, или напряжение нервов — трудно сказать, но этот поток слез испугал графа; ласково и нежно он старался успокоить ее, уверяя, что прошлое сглажено и позабыто.

Мало-помалу графиня успокоилась, и, когда муж ушел, уговорив ее отдохнуть до обеда, она отерла последние слезы и с любопытством стала осматривать все сделанные для нее приготовления и сюрпризы. Кончив осмотр, которым осталась вполне довольна, она свернулась клубком на диване и, полузакрыв глаза, с торжествующей улыбкой на устах предалась мечтам.

Габриэль не была грубой кокеткой, которая легко увлекается и не дорожит своей честью. От такого унижения ее ограждали гордость и эгоизм. Но крайне пылкая и страстная, она порывисто и всецело отдавалась своим ощущениям; как любовь, так и ненависть, возбужденная в ее сердце, не умирали никогда. Обстоятельства еще более развили в ней некоторые врожденные недостатки. Выйдя замуж в неполные шестнадцать лет за человека на двадцать три года старше ее, который боготворил ее и предупреждал все ее капризы, окружал ее роскошью и почетом, она избаловалась, привыкла швырять деньги, покорять сердца и не выносила никакого соперничества. Ее дивная красота сделалась ее кумиром; в поклонении самой себе она видела цель своей жизни. Поражать женщин своими туалетами, мужчин своими чарами было единственной ее заботой. Каждый мужчина, который к ней приближался, должен был делаться ее рабом; искусным кокетством она его привлекала, очаровывала; но едва победа была одержана, интерес пропадал, и взгляд ненасытной сирены искал новой жертвы. Эта опасная игра была началом несогласий графа с женой; напрасно он увещевал и запрещал, ревновал и наблюдал, — страсть покорять мужчин, заставлять их трепетать от ее взгляда сделалась потребностью Габриэли. Новая неосторожность подобного рода с молодым офицером вызвала дуэль и затем разрыв между супругами.