КНИГА ВТОРАЯ
НАСТОЯЩЕЕ

ЛОНДОН, 1970

Рейчел лежала в ванне, глядя на безобразную складку живота.

«До чего отвратительно», – подумала она. – Ее второму ребенку, девочке, было всего восемь недель, и Рейчел упорно боролась за грудное вскармливание малышки. Ее груди истекали молоком в горячей ванне. Чарльз, пожалуй, оставался единственным в семье, у кого не было никаких проблем из-за ее кормления грудью. И после первых, и после вторых родов он получал огромное наслаждение, впадая в детское пристрастие смаковать ее соски. Она испытывала легкое смущение, однако убеждала себя, что это вполне нормальное явление. Рейчел попробовала вкус молока, которое столь доступно вытекало для Чарльза, но отнюдь не для младенцев. К немалому удивлению, оно оказалось очень сладким, почти как сгущенное молоко из банки.

«Наверное, брошу кормить», – подумала она, выходя из ванны. Стоя на коврике, она смотрела в окно на ряды зданий, стоявших напротив их дома.

– № 11, Эшли Роуд, Хаммерсмит, Лондон, Вест, 6, – произнесла вслух Рейчел. – Представить только, жить в Хаммерсмите на Эшли Роуд, 11.

«Январь, месяц краха надежд и планов, – подумала она. За дверью послышался плач младенца. – Иду… иду, успокойся, Сара… я здесь». – Она взяла маленький мокрый комочек и прижала его к груди.

– Ты не будешь жить всю свою жизнь на Эшли Роуд в Хаммерсмите, моя крошка. Ты вырастешь и уедешь подальше от Лондона. Прочь от этих хмурых улиц и недобрых людей. – Она взглянула на прелестное розовое ушко и вдохнула особенный запах, присущий только младенцам. Рейчел понесла малышку вниз, на кухню. Она обычно принимала изрядную порцию джина с тоником, чтобы успокоить себя перед кормлением. Ужасно, но ей еще требовалось несколько сигарет, чтобы она могла как следует расслабиться и затем просидеть долгое время на стуле, занимаясь утомительной процедурой кормления, срыгивания и затем кормления вновь.

Она представила ужас в глазах акушерки, если бы та могла видеть Рейчел в этот момент.

«Бесплодная старая ведьма, – подумала Рейчел. – Она отхлебнула большой глоток джина и глубоко затянулась сигаретой. – В самом деле, надо бросить это идиотское занятие. Какой смысл в том, что изо всех сил пытаюсь доказать, какая я прекрасная мамаша, чтобы угодить акушерке, если при этом превращаюсь в законченную алкоголичку или сдохну от рака легких?»

– Ведь я кормила грудью Доминика целых шесть месяцев, – объяснила она вежливо слушавшей ее кошке. – С ним, вроде бы, все в порядке.

У нее будто гора с плеч свалилась, как только она приняла это решение. Рейчел вспомнила их последний визит к Уильяму и Юлии. Рейчел, уже беременная Сарой, не изъявляла желания выслушивать нотации Юлии.

– Я кормила Чарльза грудью до 2 лет, дорогая.

– Мама, – сказал Чарльз, – мы высечем это на твоем надгробии.

Позже, когда они были на кухне, и Рейчел, уставшая за целый день, сидела за столом, а Доминик наконец угомонился и уснул в комнате Элизабет, Юлия призналась:

– Не знаю, как ты, но грудное вскармливание Чарльза стало для меня своеобразным сексуальным откровением.

Рейчел изумилась и покраснела.

– Неужели, Юлия? Я испытываю все, что угодно, но только не это. Мне даже совершенно не хочется кормить грудью следующего младенца.

– Тебе следует делать это обязательно, дорогая. Младенцу нужно материнское молоко. Думаю, проблемы возникают из-за того, что у тебя самой не было матери. Ты должна отдавать себе отчет в том, что две старые девы не могли стать для тебя полноценной заменой хорошей матери. – Легкая страдальческая улыбка заиграла на ее губах.

– Мы дорого платим за своих малышей. Они появляются, мы любим их, а затем они оставляют нас. Так оно есть на самом деле, так тому и быть во веки веков.

– Вы имеете в виду Элизабет? – спросила Рейчел, взглянув на Юлию, и про себя подумала, что она проиграла это сражение. – Что от нее слышно?

Юлия покачала головой.

– Ничего нового. Мы получили письмо, в котором говорилось, что она была в Найроби и ждала, когда ее отправят в джунгли проповедовать. Разумеется, девушка должна поступать так, как ей нравится. Я не из тех, кто так или иначе стремится ущемить своих детей. Если она нашла свое счастье, то мы с отцом только гордимся ею.

Для Юлии настали трудные времена. Чарльз переехал в Лондон после того, как Рейчел закончила университет. Ему предложили работу в местной газете Хаммерсмита, которая называлась «Аргус Вечернего Хаммерсмита», что, бесспорно, являлось большим шагом вперед в сравнении с «Газетой Бридпорта». Элизабет, как только ей исполнился 21 год, оставила дом и присоединилась к миссионерам в Африке, и с тех пор, собственно, ее никто не видел.

Рейчел очень сожалела об этом, так как Элизабет ей нравилась. Она посадила Сару на детский высокий стульчик.

– У меня в жизни должно быть еще что-то, кроме детей.

Рейчел смутно сознавала, что должна получать от Чарльза нечто большее, чем она получала в действительности. Внешне они производили впечатление очень счастливой, преуспевающей молодой четы. Чарльз чувствовал себя в Лондоне как рыба в воде. Рейчел ненавидела город, но понимала, что должна поступаться собой во благо супруга. Хорошо, что Анна жила в Кенсингтоне, и изредка, по пути в отпуск, из командировок по линии Министерства иностранных дел, наезжали Клэр с Майклом, возвращаясь из какой-нибудь далекой экзотической страны.

– Не знаю, что это, – жаловалась Рейчел Анне. – Просто, кажется, я не могу больше находить общий язык с Чарльзом.

Анна оставалась непреклонной противницей мужского пола.

– Чарльз не утруждает себя общением с кем бы то ни было, душа моя. Обычно он слишком занят своей персоной, часами разглядывая себя в зеркале.

– Анна, не будь к нему слишком жестокой.

– Да я и не пытаюсь. Просто мне надоело приходить сюда и все время видеть, как ты чахнешь на глазах. Последнее время, что я бывала здесь, от тебя постоянно отвратительно пахнет.

– Знаю. Это просто ужасно. Сара все время срыгивает. На меня, на мебель, на ковер. Я все отмываю, но этот запах… Извини.

Анна посмотрела на нее.

– Ты ведь не счастлива по-настоящему, если честно.

– Не знаю. Если и так, то это полностью только моя вина. Не понимаю, почему я не испытываю того же, что остальные женщины на улице. Я же не могу бесконечно ходить на эти дешевенькие вечеринки. Как-то даже пыталась. Сижу за столом, и мы все восхищаемся рождественскими подарками и чашками для коктейлей. Ничего особенного, конечно, но только там все такие неискренние: никто не скажет прямо, что думает на самом деле.

– Да они бы и не осмелились. Если они всегда понимали, насколько обделены судьбой и несчастны, то стоит им произнести это вслух – и весь мир обрушится вокруг них.

– Легко тебе говорить, Анна. Ты никогда не стремилась наладить взаимоотношения с мужчиной, поэтому столь бескомпромиссна в своих суждениях.

– Это очень трудно для меня, Рейчел. Отчасти, именно из-за этого я столь нетерпима к тебе: на пять лет замуровать себя в крошечной халупе на улице предместья. Думаю, ты и в газеты-то не заглядывала.

– Ну, по правде сказать, я все время страшно устаю. Конечно, я смотрю девятичасовые новости, а Чарльз рассказывает мне, что происходит вокруг.

– Мир вокруг такой огромный, и все в нем столь быстротечно меняется. До того, как приехать в Лондон, я и не представляла себе совершенно, как мир сложен и многолик. – Анна зажгла сигарету. – Знаешь ли, Рейчел, я – лесбиянка. Меня это в шок не повергло, как видишь. Я всегда ощущала, что со мной творится что-то неладное, даже в монастыре Святой Анны. Но тогда поколение моей мамы хранило свою личную жизнь за семью печатями, а теперь движение таких же людей, как я, объединилось и выплеснулось наружу. Мы требуем к себе нормального отношения. Но я стесняюсь… все время… Как я расскажу своей матери? Что подумают монахини? Как отнесешься ты? Понятно теперь? – она лукаво смотрела на Рейчел. – Ты по-прежнему хочешь, чтобы я стала крестной матерью Сары?

– Конечно, глупенькая. Знаешь, Чарльз всегда говорил, что ты гомосексуальна. Когда он бывает в скверном настроении, частенько предлагает мне попробовать позабавиться с тобой. А иногда говорит, что я тоже имею гомосексуальные наклонности. То же он думает о моих тетушках. Но меня это нисколько не обижает. Для меня более естественная потребность жить рядом с женщинами. А жить вот так с мужчиной – это мне просто опричь души. Чарльз говорит, что…

– Не надо об этом, – оборвала Анна. – Чарльз говорит всегда столько гадостей. Думаю, тебе стоит преодолеть себя и попытаться выйти из дома. Ты ведь так ни разу и не побывала у меня. Мне все время приходится приходить к тебе. Почему бы тебе не предложить Чарльзу посидеть с малышкой, а мы сможем вместе поужинать.

– Это было бы чудесно, Анна. Так и сделаем. Я спрошу вечером Чарльза и позвоню.

Когда они стояли на крыльце у входной двери, Рейчел, провожая Анну, крепко обняла ее.

– Не думай, что я очень расстроилась из-за твоего лесбиянства. По крайней мере, ты знаешь, кто ты есть, а вот у меня в голове – полная путаница. В душе я чувствую, что, если бы мы снова вернулись в Девон, все просто встало бы на свои места.

– Рейчел, ты снова впадаешь в романтику. Прошлого больше не вернешь. Ты получила все, к чему всегда стремилась. Знаешь, ты напоминаешь мне девочку, которая получает всегда последнее печенье с тарелки.

Рейчел засмеялась.

– Ничего себе печеньице – красавец-муж и десять тысяч фунтов годового дохода! Естественно, мы столько не получаем, но остальное – истинная правда.

– Мне пора. Не забудь, позвони мне.

– Ладно. К концу недели.

Чарльз вернулся домой поздно. Рейчел услышала шорох ключа в замке, подняла глаза и улыбнулась, когда он вошел в кухню.

– Ты что, за целый день не могла постирать эти пеленки? – резко спросил он.

Она ощутила резкий приступ гнева.

– Какого черта, попробуй сам посидеть целый день дома, занимаясь хозяйством и присматривая за двумя детьми и мужем, которого вечно нет дома, – так же резко ответила Рейчел.

Чарльз удивился.

– Что это на тебя нашло? Ты обычно не окрысиваешься.

– Я не окрысилась. Я в отчаянии, Чарльз. Мне нужно заниматься чем-то еще, а не только воспитанием двоих детей…

– Ой, только не надо сейчас опять про это. Поговорим попозже. После ужина.

Рейчел пожала плечами. Она знала, что не будет никакого «после ужина». Там включится телевизор, Чарльз прилипнет к экрану до тех пор, пока не настанет пора ложиться спать. В тот вечер, очень поздно, когда он приступил к выполнению своих супружеских обязанностей, Рейчел подумала, что обязательно пойдет на ужин к Анне. Мысль ободрила ее, и она вдохновенно исполнила свою партию.

– Изумительно, – заметил Чарльз, свалившись на свою часть кровати.

– Правда? Посидишь с детьми? Я хочу на следующей неделе отправиться в гости к Анне поужинать.

Чарльз приподнялся на локте.

– Но, Рейчел, ты же за все пять лет никуда без меня не ходила.

– Именно так. Вот почему я должна сделать это. Ты помнишь тот вечер, который устраивали у тебя на службе перед Рождеством?

– Разумеется. Ты напилась, – упрекнул ее Чарльз.

– Ты знаешь, почему я напилась?

– Если помнишь, ты всю обратную дорогу орала в машине, потом тебя стошнило прямо перед парадным. Ты только и твердила: «Корь».

– Правильно. Все абсолютно так и было. Именно тогда я и поняла, что должна заниматься еще чем-то. Ты знаешь, что со мной никто не разговаривал на этом вечере? Точно так же, как в предыдущие разы. «Чем вы занимаетесь?» – «Я домохозяйка». – «Ах, да. Пойду возьму еще чего-нибудь выпить, если вы не против». – И снова я оставалась одна, пока не наткнулась еще на одну такую же женщину, забившуюся в угол. Она тоже оказалась «просто домохозяйкой», поэтому мы говорили о том, стоит ли Саре делать прививку от кори.

– Впечатляюще. Уложила меня на лопатки, – Чарльз упал на кровать. – Ладно. Я посижу с детьми, но не позволю этой девице-жеребцу забивать тебе голову всякими бредовыми идеями.

– Спасибо, Чарльз. – Рейчел наклонилась и нежно поцеловала его.

«Я глупая, как телка, – подумала она. – А мне нужно скакать от радости, что у меня есть муж, который работает, не покладая рук, ради нас, и любит свою семью. Завтра попытаюсь не сердиться».

– Попробуй валиум, – предложила Мэри, жившая по соседству. – Он помогает мне. Одну – утром, одну – в обед и одну – вечером перед сном.

Рейчел сидела у Мэри на кухне, которая была такой же «средой обитания», как и все кухни в округе, за исключением госпожи Мольской. У госпожи Мольской было восемь детей, и она жила на пособие. Она предпочитала тратить свои жалкие гроши на выпивку и вечеринки.

– Во всяком случае, ей платят за это. Мэри изумленно посмотрела на Рейчел.

– В самом деле, Рейчел. Что ты несешь?

– Можешь честно ответить, неужели ты никогда не задумывалась, что тебе было бы легче, если бы получала за это деньги. Не за те разы, когда получаешь удовольствие, а за все время, когда тебе приходится этим заниматься.

Мэри была, пожалуй, единственной женщиной по соседству, с которой Рейчел могла поговорить. Вниз и вверх по улице находилось несколько домов, где Доминик мог поиграть, а она провести некоторое время и поболтать в промежутках между магазинами и уборкой. Мэри тоже получила воспитание в монастыре, поэтому женщины потянулись друг к другу сразу же и нашли много общего. Муж Мэри работал страховым агентом и весьма преуспевал в этом деле. На службу он мчался сломя голову, словно черти гнали его. Рейчел смотрела на его обгрызенные ногти и на желтые пятна никотина на пальцах.

– Он угробит себя, Мэри, если не охладит свой пыл.

Мэри пожимала плечами.

– Нет, Роберту это не грозит. Он любит такой темп жизни. Даже редкий раз, когда остается дома, то все время висит на телефоне. Я не возражаю. Я вышла за него замуж, так как знала, что с ним не пропадешь. У него светлая голова, и он часто поступает очень неожиданно. Для мальчика из маленького ирландского городка он добился больших успехов. Не представляю, что бы я делала без него.

– А не бывает у тебя такого чувства, что ты сыта всем по горло? Слушай, мне двадцать семь, я имею двоих детей. Изо дня в день встаю в семь. Готовлю завтрак для Чарльза и Доминика. Затем мне нужно одеть и покормить малышку. Чарльз уходит ровно в 8.30. Потом я убираю со стола и спорю с Домиником, какое пальто ему одевать. Затем я кладу малышку в коляску, и мы отправляемся провожать Доминика до школы. Доминик убегает, я еле успеваю за ним, толкая впереди себя коляску. Через двадцать минут я вновь у своего дома. Вхожу. Мне везет, если девочка засыпает, и тогда я могу выпить чашечку кофе и выкурить сигаретку. Обычно передо мной простирается бескрайняя зона стихийного бедствия, в которой мне предстоит наводить порядок. Иногда я воображаю кухню – Китаем, гостиную – Россией, а спальню – Америкой. Сама превращаюсь в Генри Киссинджера и к обеду договариваюсь со всеми о перемирии. В честь победы я доедаю оставленный малышкой обед. Включаю музыку и даю ей полежать на полу и поболтать ножками, пока сама глажу самые необходимые вещи. Хотя непостижимо, зачем Чарльзу гладить носовой платок, если он вытащит его из кармана только для того, чтобы высморкаться. Его мать всегда гладит трусики и чайные полотенца.

К тому времени надо уже забирать Доминика из школы, поэтому Сару снова собираю в коляску. Мы дожидаемся возле школьных ворот. Целые шеренги мамаш с малышами на руках или в колясках, или с криком и визгом бегающие вокруг. Неважно, какая погода на улице. Никто из нас не осмеливается попросить разрешения у директора, можно ли нам стоять в вестибюле. Потом выбегают дети. Через двадцать минут мы снова возвращаемся в дом. Нужно уже заниматься приготовлением ужина для Доминика, пока он смотрит «Детский час». Малышка почти все это время плачет, потому что просится на руки, но у меня нет на это времени. Потом Доминик принимает ванну, а я читаю книжку, держа на коленях Сару. Обычно где-то в это время домой возвращается Чарльз, успевая только поцеловать сына и дочь перед сном, затем я готовлю ужин для нас двоих.

Чарльз забавляет Сару, пока я стою у плиты. Я укладываю ее спать, пока он накрывает на стол. Мы ужинаем. Я слушаю о том, как у него прошел день и пытаюсь хоть как-то разнообразить свой рассказ о проведенном дне. Он помогает мне помыть посуду. Мы вместе смотрим телевизор и отправляемся спать. Почти каждый вечер Чарльзу требуется разрядить свое напряжение, если только у меня нет месячных. В большинстве случаев я пытаюсь избегать физической близости с ним, так как не нахожу в ней ничего интересного. Тем не менее, если это становится неизбежным, я вовсю стараюсь получить удовольствие. Это означает, что, если ему каким-то образом удается меня завести, я могу кончить. Если же у меня не ладится и я не могу постараться, начинаю мысленно составлять списки покупок или, стиснув зубы, про себя умоляю его поскорее с этим закончить. Именно в такие моменты я и считаю госпожу Мольскую счастливой женщиной. Тогда-то именно и появляется страстное желание хотя бы завтра как-либо разнообразить свою жизнь. Я смогу вывезти детей в город и купить игрушки.

– Неужели, Рейчел? – сказала Мэри. – Что же здесь плохого? Тебе следует быть немножко актрисой. Какая же трагедия в подобной жизни? Ты излишне драматизируешь. У всех женщин творится то же самое в жизни, если они, конечно, не сказочно богаты. В конце концов, ты сама выбрала Чарльза.

– Но я же не думала, что сложится именно так. Если бы я прочла в книжке свою последнюю пространную речь, я бы порекомендовала женщинам принимать дозу цианида, если они увидят, как их Волшебная Карусель омывается сточными водами. Однако ты так и не ответила на мой вопрос. Ты тоже так всегда чувствуешь?

– Да, но я никому об этом не рассказываю. И не хожу не улицу, заставляя других мамаш чувствовать себя выбитыми из колеи. Все мы выбрали свою судьбу сами, связав ее с детьми, поэтому должны чем-то поступиться и пойти на компромисс… О, дорогая, взгляни, который час. Пошли, Рейчел, пора в школу. Мы опоздаем и получим замечание от директора.

Обе женщины помчались бегом по дороге. – «До чего дошло, – подумала Рейчел, – я боюсь директора. Боже мой!»