ПРОЛОГ

Рейчел родилась и выросла в мире, управляемом женщинами. Это было безоблачное, беззаботное и давшее всему начало детство. Она никогда не задумывалась над тем, что у нее не было матери, до тех пор пока не услышала, как убиравшая в комнатах женщина сказала кухарке: «…бедная маленькая сиротка, ей придется провести всю оставшуюся жизнь в постели». Она была вынуждена смириться с проклятой кроватью, потому что, как объяснил ей семейный доктор – один из немногих в ее жизни мужчин, – что она подхватила ревматическую лихорадку, и у нее была высокая температура, что повлияло на ее сердце, следовательно, ей придется оставаться в постели еще много долгих месяцев. Таким образом, она не очень сильно поразилась перспективе провести остаток жизни в своей аккуратной и уютной спаленке; новостью для нее было слово – «сиротка». Конечно, в начальной школе для девочек, которую она посещала, у нее сложилось понятие, что у всех остальных были мамы и папы, но поскольку она была синим чулком и считала большинство девочек абсолютными глупышками, то усвоила для себя непреложную истину: раз у других были мамы, то ей как-то достались две тети. Втроем они уединенно жили в большом неуклюжем доме Эдвардианской эпохи, расположенном в долине Девона. Когда Рейчел услышала о своей матери, ей исполнилось восемь лет. Она была худым долговязым ребенком с орехового цвета глазами и густыми жесткими черными волосами, заплетенными в две косы, кончики которых она жевала. Теперь, в свои тридцать шесть, она вряд ли изменилась. Она по-прежнему была худой, с крупными руками и ступнями, с теми же густыми черными волосами. Медсестры заплели их в косы, и она сидела на высокой белой кровати, с аккуратно сложенными простынями, ожесточенно покусывая кончик своей косы в ожидании времени для посетителей, когда сможет увидеть своих детей. Она находилась в больнице почти уже две недели в палате 6-б, с иронией прозванной «палатой надежды» – палатой для всех неприкаянных в результате женских срывов, депрессий, неврастений, разводов, абортов, потерь аппетита. Кровати были заполнены женщинами, которые использовали больницу как пристанище. Рейчел, в отличие от всех остальных, кто жаловался и строил планы, как выбраться отсюда, понимала, что для нее это было наиболее безопасное место. И в самом деле, как обещал ее муж, это было место, где она проведет остаток дней – больница для душевнобольных. Однако оставшиеся в ней крупицы здравого рассудка подсказывали ей выбор: или навсегда остаться в заточении этих больничных стен, или пережить метаморфозу рождения нового существа. Метаморфоза потребовала бы «отпустить с миром» все минувшее, а затем начать созидание, результат которого не мог бы быть предугадан. Если ей не удастся, все сложится так, как у большинства женщин бальзаковского возраста, слоняющихся по улицам с хозяйственными сумками, набитыми всяким хламом; женщинами, которые не в состоянии собрать воедино куски собственной жизни, каждый из которых – символ утраченного прошлого. У ее мужа были дети. Он организовал погребение жены на основе того, что ее нашли в бреду и без сознания. «Возможно, покончившей с собой» – как утверждалось в некрологе. У нее даже не было сил для сопротивления. Обе ее тетушки были мертвы. Других родственников она не имела. У ее мужа была овдовевшая и деспотичная мать, которая была только счастлива оказаться полезной своему единственному и обожаемому сыночку и присмотреть за его детьми в их роскошном доме в Ричмонде. Что пришлось предложить Рейчел взамен? Не так много на этом изломе ее судьбы, но если она рискнет и отпустит, то сможет выйти с другой стороны. Кто знал?

Ее психиатр объяснил ей, что погружение в сон на три недели дало бы возможность обрести жизненные силы ее измученному телу и истощенной нервной системе. В течение стольких лет, пока она была замужем, ее можно было сравнить с хомячком, однообразно вертевшемся в клетке супружества. Другие женщины воспринимали замужество как важную цель в жизни, а она, непокорная и мятежная, всегда тайно хотела выбраться на волю. Однако в ее поле зрения не было причины, чтобы положить конец беспредельному однообразию жизни с ее преуспевающим и безупречным мужем, пока не наступил день, когда он счел достаточно безопасным признаться и рассказать о своих интригах с другими женщинами. Некоторые из них были серьезными, длившимися год или два, другие – случайными, с горничными или стюардессами во время его путешествий. После его признания боль предательства вызвала мгновенные слезы. Она почувствовала, как дрогнула нижняя губа и подбородок невольно дернулся вниз: к своему полному замешательству, она плакала, как маленький ребенок. Рот ее раскрылся, и по щекам хлынули слезы. Она почувствовала слезы в носу и жалобно, по-детски, захныкала: «Ма-ма, мама». Приличия ради, он смутился. Это случилось в среду утром, когда они еще были в кровати. Но его неодолимое и подсознательное желание уничтожить ее так же, как он систематически уничтожал всех встречавшихся на пути женщин, было сильнее, чем осознанное стремление пожалеть ее. Кроме того, его последняя любовница предъявила ему жесткий ультиматум: «Или ты сам все ей расскажешь, или это сделаю я». И он испугался, что Рейчел, услышав о его измене от другой женщины, чего доброго, обратится в суд. Таким образом, после ночи любовных утех, начисто лишив ее возможности самозащиты, как подсказал его инстинкт убийцы, он имеет величайший шанс на успех. Рейчел обдумывала этот момент, когда прозвучал звонок, и к ее кровати ринулись посетители. Она увидела его с детьми среди устремившихся к ней.

Его расплывчатый силуэт угрожающе близко навис над ней, намереваясь поцеловать в лоб. «Иуда, – подумала она, – извечный предатель». В этот момент она приняла свое решение. Она согласится на сонную терапию. Три недели забвения. Это был ее собственный, принадлежавший только ей, водораздел, и с этого момента ее жизненный путь будет протекать по другому руслу. Этим вечером она начала принимать курс лекарств и, как Алиса в стране чудес, провалилась в глубокую черную нору, где могла почувствовать себя увлекаемой сквозь время в ранние воспоминания о большой, теплой и мягкой груди тетушки Эмили.