Захария, лежа в своем гамаке с закрытыми глазами и закинув руки за голову, слышал потрескивание огня в камине, наблюдал за игрой отблесков на медной посуде и за Стеллой, наклонившейся над своей тарелкой с пирогом. Он чувствовал запах пирога с крольчатиной, его аромат, поднимающийся над отвратительными запахами кубрика, и поморщил нос.

— Чему ты усмехаешься, болван? — раздался угрюмый голос рядом с ним.

Захария открыл глаза и с интересом посмотрел на большую груду костей и тряпья в другом гамаке. Это был мичман Майкл Бурк, который теперь занял место, освободившееся после Кобба. Захария не любил его так же сильно, как любил незабвенного Кобба, но он все-таки заполнил собой постоянно ноющую пустоту. В этой новой дружбе роли покровителя и протеже поменялись: теперь Захария отеческим оком присматривал за Майклом. В этом мире смерть имеет привычку вмешиваться в жизнь до того, как мы сумеем выплатить наши долги, и остается только одно — платить их за других. Майкл нисколько не был похож на Кобба, не считая рыжих волос, но он способствовал тому, что Захария чувствовал, что оказал услугу Коббу, и был счастлив этим одолжением.

Майкл был рожден для тревог. Казалось, что даже его достоинства, соединенные с недостатками, которые разрушили его стремление к покою, не приносили ему пользы. Его храбрость в соединении с пылким характером и еще большей дерзостью приводили только к ссорам и всевозможным беспокойствам, а его чувство справедливости, которое было само по себе хорошо, не позволяло ему принимать жестокие наказания той эпохи, в некотором смысле рассчитанные на успокоение раздраженных чувств. Его ненависть к любому виду обмана соединялась с язвительным языком. Он был не способен терпеливо принимать страдания. Юность его была трудна и горька, в ней не хватало радости. Хотя и детство Захарии не было усыпано розами, он все же знал, в чем можно найти радость. Но неизменность Божественной любви и красота природы, непобедимое мужское честолюбие не привлекали Майкла. Он был горожанином до мозга костей, к тому же и гедонистом. Он любил шум. Самым ценным из всего, что он привез из морского путешествия, были инструменты для воспроизведения звуков. Отвратительный «бычий рев», который Сол подарил Захарии, был предметом его восторженной страсти. Настолько различными были их интересы, что иногда они сами удивлялись своей дружбе. Но они были ирландскими аристократами. И жили они по одним законам.

— Запаху пирога с крольчатиной, — пояснил Захария.

— Не чувствую ничего, кроме обычной вони.

— Тот пирог из Девоншира.

— Ну и болван же ты, — проворчал Майкл, укладываясь спать.

Майкл был на несколько месяцев старше Захарии. Он выглядел, как обтянутый кожей скелет, высокий и неуклюжий, но тем не менее обладал редкостной крепостью и силой, и никто не рисковал бороться с ним. Его худое некрасивое лицо, однако, не было лишено обаяния из-за детской доверчивости его зеленых глаз. Он обладал бесконечной верой в людей, что являлось причиной многих его несчастий. Он считал всех такими же порядочными, как и он сам, а когда оказывалось, что это не так, ему трудно было удержаться от возмездия. Благодаря этому его одежда большей частью была в лохмотьях, но он ухитрялся носить их элегантно, что выдавало в нем воспитанного человека. Захария никогда не видел Майкла рядом с женщиной, но представлял себе, что тот вел бы себя вежливо и учтиво.

— Ты на Темзе, Майкл, — пробормотал Захария. — Завтра Лондон. На следующей неделе — Гентианский холм.

В ответ он услышал только храп. Майкл спал, а Захария снова без помех отдался во власть божественных мечтаний. Его буйное воображение не всегда рисовало такие восхитительные картины — оно могло быть орудием зла в дьявольских руках, — но сегодня оно позволяло ему быть там, где он хотел.

Он представил себе летнюю ночь и отражение звезд. Он видел тихие фигуры людей на вахте, тусклый отблеск фонарей на их внимательных лицах, слышал плеск волн о борта и вибрирующий гул оснастки. Впереди в густой темноте была Англия с мерцающими береговыми огнями. Наконец они были дома. И наконец-то на следующей неделе он будет на Гентианском холме.

В Викаборо сейчас закончили ужинать и все сидели за столом с опущенными головами, а отец Спригг в очках громко читал из Библии: «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертву; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы».

Как только прозвучали золотые слова, Стелла подняла голову и посмотрела на старину Сола в углу. Их взгляды встретились, и Сол улыбнулся. Потому что он еще не ушел туда, где отдыхают. Захария был рад, что снова видит его.

Захария оставил их в старой кухне и вышел. Овцы спали под тисовым деревом на Беверли-Хилл, в воздухе стоял запах сена и клевера. Он прошел Теффети-Хилл, вышел через калитку и направился к деревне. В окнах хижин, окружавших церковь, горел свет, и Захарию встретил запах жимолости. Он прошел вымощенной плитами дорожкой к двери доктора, поднял задвижку и вошел. Вечер становился холодным, и в кабинете за каминной решеткой горел огонь. Доктор оторвался от книги, которую читал, и улыбнулся так, как только может улыбнуться мужчина своему единственному сыну, и трубкой показал на кресло. Они сидели и говорили, воскрешая то время, когда они в последний раз беседовали в этой комнате. Захария сказал, что с ним все в порядке. Он нашел ту мудрость, которую искал. Он узнал, что такое слава и как покорять страх. Он научился не бояться ужаса и избегать его. Он много путешествовал, и ветер странствий зажег светильник его веры. Теперь он узнал все и вернулся домой.

— Все? — уточнил доктор, и легкий сарказм в его голосе не смог скрыть сожаления.

Захария вдруг открыл глаза. Все? Нет, конечно, нет. Никто на этой земле не мог бы сказать так. Он не научился справляться со своей клаустрофобией. Ограниченное пространство кубрика стало сужаться, приближаться к нему, низкий потолок навис над головой. От страха Захария похолодел, ногти сильно впились в ладони. Потом неимоверным усилием воли он подавил патологический страх, и его сознание вновь ухватилось за мысли о возвращении домой. Что могло бы остановить его? Англия была уже видна, ее огни мерцали в темноте.

Он снова расслабился, паника прошла. Ничто не сможет помешать ему вернуться в Викаборо на следующей неделе. Он понимал, что нет необходимости задерживаться с Майклом в Лондоне на целых три дня. Майкл, связанный обязательством, должен повидать своего ненавистного опекуна в Веймайсе, и несмотря на то, что не любил деревню, Майкл все же согласился с Захарией, что должен потом посетить Гентианский холм, но поклялся, что не сделает ни того, ни другого, пока сначала не побудет в городе, а Захария знал, что должен присматривать за ним все это время. Этого нельзя было избежать, потому что к этому его обязывала дружба. Он должен оказать Майклу эту услугу, а через него и Коббу.

На Гентианском холме не знали, что в это время Захария был уже у берегов Англии, они думали, что он еще в Средиземноморье, куда фрегат вернулся после Южной Америки. Он писал им, что пробудет там некоторое время, но буря повредила корабль, и им было приказано возвращаться домой на ремонт. Захария улыбнулся, представляя себе радость неожиданной встречи, а потом его мысли вернулись к тем годам, что прошли после Трафальгара, к нужде, лишениям и тоске, бурям и лихорадкам, чувствам безнадежности и отчаяния. Однако то жестокое время было его лучшим временем на море, потому что тогда в первый раз он понял себя. Он открыл для себя эту жизнь на море, он начал приспосабливаться к ней, подобно птице в гнезде. Он все еще не хотел быть моряком, но каким-то таинственным образом уже стал им. Ему вдруг пришла в голову странная мысль, что море ему больше не враг, а друг.

Эта мысль пришла к Захарии в рождественскую ночь, когда он видел очень странный сон. Он лег спать, сильно тоскуя по дому. Это была скверная ночь, сырая и холодная, корабль качался на волнах, словно дельфин, дул сильный ветер. Вся команда пребывала в тоске и плохом настроении. Вонь и шум в кубрике, казалось, были сильнее обычного. Так он лежал, подбрасываемый волнами, час или около того, а потом его чувства, выходящие из-под контроля, напрягли волю и привели тело в состояние покоя. Физический покой оказал благотворное действие на его смятенные мысли. Спокойные и тихие воспоминания начали приходить ему в голову — воспоминания, в центре которых была Стелла.

Захария увидел ее так, как увидел в первый раз, в мягком свете фонарей, когда она кормила кошек, а потом взглянула на него. Ее рука лежала на спине Ходжа, прямой и чистый взгляд уверял в преданности. Он снова увидел ее, теперь уже сидящую рядом с ним на траве в лунном свете, она смотрела на него и спрашивала, откуда он.

— С Луны, — ответил он, а Стелла засмеялась и назвала его — Захария Мун. Он повернул ее руку и положил на нее свою, ладонь к ладони, так, словно они были половинками одного целого. Вот он видит, как она прощается с ним, подбородок опущен на калитку, по обе стороны ряд маленьких пальчиков. Снизу через решетку на него одобрительно глядит Ходж.

И опять Захария смотрит через окно конюшни, а Стелла, закутанная в свой красный плащ, лежит, свернувшись, на сене. Она посмотрела на окно, и Захария подумал, что она увидела его и улыбнулась. Потом опять закрыла глаза, и ее длинные ресницы веером опустились на щеки. Он тоже уснул и увидел тот странный чудесный сон про церковь среди моря. Он стоял и звонил в колокол, зная, что колокол был его собственным голосом, зовущим Стеллу. Она пришла, и они встали на колени в святом месте, которое было их собственным убежищем на дне моря. И в первый раз он услышал подлинный голос моря, могущественный, наполненный более увещеванием, чем угрозой, и наконец понял, что море ему не враг. Он проснулся от крика петуха. Ветер стих. Он вздохнул и повернулся, все еще тоскуя по дому, но уже без горечи, улыбнулся и заснул снова.

А корабль тем временем входил в рукав Темзы, и на востоке поднималась заря.

Следующие два дня прошли без происшествий, хотя и были достаточно шумными, что сильно раздражало Захарию. Ему не нравилась затея Майкла с развлечениями, и он с нетерпением ждал, когда сможет вырваться из этого сумасшедшего Лондона и снова оказаться в дилижансе, везущем его домой, в Девоншир.

Еще эти попытки Майкла показать ему Лондон с высоты птичьего полета, которые впоследствии он никогда не мог забыть. Наталкиваясь на экипажи или пробиваясь сквозь толпу, Майкл пускал в ход свой хриплый голос и длинные руки, и их путешествие по городу было столь стремительным, что дома, магазины, лачуги, экипажи, мужчины, женщины, кошки, собаки, лошади, цвета, звуки и запахи казались пролетающим мимо кошмаром и так действовали на Захарию, что у него постоянно кружилась голова. Золоченые экипажи, кучера в ливреях, нарумяненные женщины и важные джентльмены мелькали среди них и казались призраками, и рядом другой мир — толпы нищих и карманников, служащих, торговцев и туристов, заполняющих узкие улицы. Разносчики предлагали свои товары, оборванные мальчишки отпускали шутки в адрес щегольски одетых молодых людей, разгуливающих по набережным, как павлины. Повсюду слышался лай собак, а из каждой открытой двери таверны доносился гул и запахи портера и жареного мяса.

К вечеру город превратился в темную ревущую пещеру, которую освещали коптящие фонари. Эти фонари на проезжающих экипажах, факелы фонарщиков, светильники над дверными проемами и фейерверки Воксхолла могли только отчасти осветить нависший мрак и темноту. Ночью Захария ненавидел Лондон еще сильнее, чем днем. Он был благодарен, когда в субботу вечером Майкл вывел его на последнее развлечение, которое на самом деле оказалось последним. Назавтра было воскресенье, а в понедельник он будет уже на пути домой.

Уже в самом начале вечера Захария чувствовал себя не в своей тарелке. Началось с того, что Майкл стал настаивать на том, чтобы взять с собой «бычий рев» Захарии.

— Оставь эту чертову вещицу в покое, — взволнованно уговаривал его Захария. — Положи ее туда, где взял, Майкл. Она приносит несчастье. К тому же она моя, не так ли? Прошу тебя, оставь трещотку.

Но Майкла нельзя было остановить, и он с грохотом спустился по ступенькам и вышел на улицу, неся в кармане «бычий рев». В очень скверном настроении Захария последовал за ним, и они в молчании направились к ресторану, который выбрал Майкл. Поглощая жареное мясо с луком, политое портером, и уже испытывая боли в желудке, Захария понял, что до дома еще очень далеко. Казалось, что тот мир Викаборо, где люди еще наслаждаются мелодиями древних песнопений и пасут овец на спящих холмах, не имеет ничего общего с этим шумным бедламом, где он сейчас находился.

Там жизнь была единым целым, одно вытекало из другого и доставляло всем глубокое удовлетворение. Здесь жизнь была расколота. Ты не выращивал и не готовил еду, которую ел, и ты ел ее вместе с людьми, которые были тебе чужими. Там каждый фут земли, по которой ты ступал, был знаком тебе, а за окнами этого душного шумного ресторана мрачный Лондон был полон ловушек, в которые любой мог упасть без всякой надежды на спасение. Захария видел некоторые из них, когда проходил мимо — трущобы настолько ужасные, что выползающие из них создания вряд ли можно было назвать людьми.

— Что с тобой? — спросил Майкл с полным ртом.

Захария взял себя в руки. Он был здесь для того, чтобы сдерживать пылкий темперамент и острый язык Майкла и для того, чтобы тот не попал в беду, и пока Захария справлялся с этим. Было бы чрезвычайно глупо, если бы бдительность оставила его в эту последнюю ночь.

Дверь с грохотом открылась, чтобы впустить полдюжины шумных гуляк, офицеров в отпуске. Минуту они озирались по сторонам, потом увидели двоих, таких же, как и они, уплетающих мясо, и с радостными криками обрушились на них.

До первых утренних часов ночь проходила буйно, но без осложнений. У них было много денег, и развлечений в городе оказалось достаточно. Захария имел едва ли не железный желудок и бесконечный запас энергии; стоило силам на минуту покинуть его, они тут же восстанавливались с помощью галлона огненной жидкости. В перерывах между визитами в Сити, Хаймаркет, Воксхальский сад они дергали за ручки респектабельных дверей, орали, как кошки и играли в чехарду, перепрыгивая каменные столбы на тротуаре.

Это было их последней забавой, которая и привела к беде. Чехарда считалась привилегией уличных мальчишек, а не дворян, а ряд столбов находился недалеко от аллеи, ведущей в темноту, которая пугала Захарию. Он видел столбы, заметил аллею, и у него появилось дурное предчувствие еще до того, как показалась фигура Майкла, ведущего свою армию в атаку. Непонятный образом сообщение передалось трущобе за аллеей, потому что спустя пять минут орава молодых оборванцев возникла из темноты, и сражение началось.

Драка между привилегированной молодежью и оборванцами была обычным делом на лондонских улицах и не привлекала особого внимания, и эта могла бы закончиться синяками и разбитыми носами, если бы Майкл вдруг не вспомнил о «бычьем реве». Сбив с ног двух противников и освободившись, он подумал о том, что ее рев может сильно напугать врагов и привести в чувство подвыпивших сторонников. Он достал сокровище из кармана и накрутил струну на палец. Сначала мягкое жужжание, а потом дикий рев разносились все громче и громче, перекрывая крики дерущихся. Действие это произвело немедленное, но только совсем не то, какого ожидал Майкл. Никто из местных мальчишек никогда не видел и не слышал «бычьего рева». Для них это была просто небольшая вещица с закрученными струнами — инструмент для воспроизведения замечательного шума, и им сразу же захотелось добыть ее. Собравшись все вместе, они насели на Майкла.

Атака была настолько мощной, что Майкл не удержался и упал, а высокое оборванное пугало прыгнуло на него и вырвало «бычий рев» из рук Майкла. Как только пугало повернулось, свет факела упал на его лицо, дикое и темное, худое от голода и страдальчески напряженное, черные глаза горели яростью. Что-то в его лице заставило Захарию вспомнить: таким был он сам той ночью, когда карабкался на окно конюшни в Викаборо. И не только он. В этом лице он увидел всех бездомных бродяг, которые когда-либо жили на земле, всех тех, кому не было дано даже призрачного шанса. Мальчишка убежал, унося с собой по темной аллее «бычий рев»; а заодно и прихваченный по дороге кошелек Майкла.

Через секунду Майкл снова был на ногах и рванулся за ним, а Захария — за Майклом, те же, кто еще не был выведен из строя, с дикими криками мчались по пятам.

При первых же звуках «бычьего рева» сердце Захарии упало. Он не в силах был отказаться от своих суеверий, связанных с ней… Ветер, ветер и злые духи, приносимые ветром… Сейчас им нужна была Божья помощь, потому что они потеряли след и провалились в одну из тех темных канав, в которую человек может упасть, и его не найдут. Они спускались все глубже в темноту и сырость, и первый из вызванных демонов оказался перед Захарией. Это был его собственный демон, страх, который, вопреки ожиданиям, еще не был побежден, он кривлялся перед Захарией, присасывался к нему, как пиявка, истощая его силы и сознание. Повернись. Что с тобой? Ты сказал Майклу, чтобы он оставил в покое эту чертову погремушку. Что бы ни случилось, это не наша, а его вина. Идем обратно. Уйдем пока не поздно.

Все же он продолжал бежать, не упуская Майкла из виду, пытаясь догнать, — Майкла в его страшном бешенстве и темное пугало — этого парня, испуганное лицо которого так тронуло его. Он бежал с помутненным рассудком, в ужасе от темных аллей, по которым он пробегал, от мерзости под ногами, по которой он скользил и спотыкался, от этих ужасных существ преисподней, пронзительно визжавших на них из темного дверного проема.

Это ужасное место было не освещено, если не считать изредка мерцающего слабого света оплывших сальных свечей, торчащих в разбитых окнах, но взошла луна, и ее слабое сияние высветило две бегущие впереди него фигуры, которые он не должен был упускать из виду, чтобы они, и он вместе с ними, не исчезли навсегда. Захарии казалось, что они втроем были сейчас одни в этом мире, потому что они обогнали других, и те фигуры в дверном проеме казались не более, чем призраками. Он упал в кучу отбросов, поднялся и побежал дальше. И теперь страх покидал его, сгорая в огне, зажженном в нем ветром движения. Кровь снова согревала его члены, и разум был чист.

Все это закончилось удивительно и внезапно. Они достигли места, которое оказалось концом аллеи, перегороженной стеной с дверным проемом, и черный парень, который все же олицетворял всю мерзость мира, бросился к двери. Он ожидал, что она откроется, но кто-то, очевидно, запер ее с другой стороны. Он отскочил назад и снова бросился на нее, но все было бесполезно. Больше он ничего не мог сделать. Он был истощен, и ему не хватало сил, которые были у его преследователей, но он повернулся спиной к двери и смотрел на них, сжав кулаки. Он спрятал «бычий рев» и кошелек в карманы своих рваных штанов, хотя злобно осознавал, что в карманах у него дыры. Он прижался спиной к двери и скорее умер бы, чем уступил украденное по своей воле.

— Оставь его, Майкл! — кричал Захария. — Оставь его в покое, черт тебя побери!

Но характерный для Майкла демон дьявольской злобы овладел им и не отпускал его. Он оглянулся через плечо, и Захария увидел его лицо под рыжими волосами, горящее опьянением, ненавистью и бешенством, и тот взгляд убийцы, который, казалось, превращал его в чужого. Это было бесполезно. Он убил бы этого парня, если бы смог. Он бросился на него, но Захария опередил и оказался между ними, а темный парень бился сзади, между ним и дверью.

Майкл, только что видевший перед собой темное лицо и ошеломленный, был отброшен ударом кулака в челюсть и в первое мгновение не мог понять, что дрался с Захарией, а его настоящий противник исчез. Когда он понял это, сознание того, что Захария лишил его добычи и нанес ему этот удар в челюсть, прибавило горькую обиду к той ярости, которая уже давно вышла из-под контроля. Его ответные удары были столь неразборчивы и часты, что Захарию вновь охватила паника.

— Прекрати, Майкл! — кричал он, задыхаясь. — Майкл, это я, Захария!

Но это не подействовало. Ему ничего не оставалось делать, как только защищать свою жизнь. Его паника исчезла, и он начал драться. Луна встала прямо над аллеей, и было светло. В драке он не был равен Майклу, но он был трезвее, чем Майкл, и у него было преимущество подготовки мельника. Он ощущал кольцо зрителей вокруг себя и Майкла, одобряющие возгласы, свист, притопывание ногами, улюлюканье и стоны. Он смутно представлял, что снова на борцовской лужайке около Торре борется с Сэмом Бронскомбом. Откуда-то из толпы на него смотрел его приемный отец. Он должен хорошо вести себя в этой схватке с забиякой, иначе доктор не позволит ему идти домой. И Захария совсем забыл, что сейчас он дрался с Майклом, для защиты которого и остался в Лондоне…

А Майкл лежал у его ног, головой в луже крови, беспорядочно раскинув руки и ноги, как те мертвецы, которых он видел лежащими на палубе «Виктории», прежде чем их сбросят за борт. Майкл был мертв. Его глаза были закрыты, и лицо казалось серо-зеленым в свете луны. Майкл был мертв, и это он убил его. Пока Захария дрался, он был глух ко всему происходящему вокруг. Он не слышал пронзительного свистка и топота ног убегающих при приближении полицейского патруля хулиганов. Сейчас он почувствовал, что стало совсем тихо. Мальчишки, которые поглощали вместе с ним и Майклом бифштекс с луком, сбежали. На месте не осталось никого, кроме него самого, Майкла и патрульных полицейских.

— Я убил его, — сказал он спокойно, в то время как наручники защелкнулись на его запястьях. — Я убил его, чтобы он не смог убить другого парня.

Он не смотрел ни на кого из них, он смотрел только на Майкла. Даже когда они уводили его вдоль аллеи, он все еще видел только Майкла и мысленно разговаривал с ним. Я не мог позволить тебе убить его. Тебе было бы противно убивать отощавшего парня, у которого никогда не было ничего хорошего. Ты погнался за ним только потому, что был в приступе гнева и не понимал, что делаешь. Потом тебе было бы больно от того, что ты убил его. Мне пришлось остановить тебя. Мне пришлось, Майкл. Что я мог еще сделать?

Потом Захария лежал, брошенный на пол какого-то темного и грязного экипажа, бьющегося о булыжники. С ним было еще трое мужчин и женщина. Женщина всхлипывала, и один из мужчин страшно ругался, но двое других вели себя спокойно. Захария по-прежнему видел лицо Майкла с закрытыми глазами. Ему было странно. Глаза умерших всегда бывают открыты до тех пор, пока кто-нибудь не закроет их, но глаз Майкла никто не закрывал.

Захария начинал приходить в сознание и в течение полных пяти минут видел не лицо Майкла, а смутные силуэты рыдающей женщины и ругающегося мужчины и тех двух, которые молчали. Он приподнялся и услышал звон цепей. Значит, они ехали в тюрьму. С ним случилось то, чего он боялся больше всего!

Ему рассказывали о лондонских тюрьмах. Они были местом непередаваемой мерзости и ужаса — попав в них за любое оскорбление, долг, воровство, человекоубийство, за что угодно, — ты будешь ждать суда неделями или месяцами… Иногда они совсем забывают о тебе… А если и вспоминают, то существует закон, по которому тебя могут повесить почти за все.

У Захарии закружилась голова. Но он спас Майкла от убийства того жалкого парня, пусть даже ценой убийства самого Майкла. Но был ли Майкл мертв? Он не знал. И он никогда не узнает, если они забудут про него в этой темной пропасти, в которую он упал.