***

С тяжелым сердцем Млада зашла в хлев. Сердито ткнула в морду корове ломоть ржаного хлеба, присыпанный солью, накинула на себя старенькую свиту и села доить. Сердце со вчерашнего вечера не находило покоя. И по сей миг не унималось — трепыхалось болезненно и, казалось, будто камень под ним лежал раскаленный. Да и пятнистая кормилица, чуя настроение хозяйки, тревожно переступала с ноги на ногу и недовольно махала хвостом.

— Да стой ты окаянная! — Досадливо хлопнув по крутому коровьему боку, Остриковна сморгнула вдруг побежавшие слезы.

Ручейка обиженно замычала, не понимая, отчего к ней нынче относятся с такой немилостью. Да и откуда ей знать о людских печалях?

…Когда седмицу тому назад в подступающих сырых сумерках в дверь избы постучалась старшая дочь, Млада еще подумала, кого это Встрешник принес, на ночь глядя? И только когда путник откинул с головы капюшон, мать признала в незнакомце Лесану.

— Мира в дому, мама.

— Дочка, — всхлипнув, Остриковна обняла девушку.

— Мира в дому, хозяйка, — из-за спины гостьи выступил мужик, обряженный в такой же, как у Лесаны, длинный плащ.

— Мира, да не стойте, не стойте, проходите, Стояна, Елавь, Русай! Сестра приехала! — крикнула Млада через плечо и засуетилась вокруг приезжих.

Вот только радость ее погасла, когда спутник дочери сбросил с плеч плащ и остался в сером облачении. Колдун! По спине женщины пробежал холодок.

Домочадцы при виде нежданной гостьи радостно загудели, но, завидев угрюмого наузника, смешались. А тот, привалившись плечом к дверному косяку, равнодушно взирал на семейство.

— Это Тамир — соотчич мой по Цитадели, — садясь на лавку, скупо обронила Лесана и начала стаскивать сапоги. — Руська, сумки тащи из сеней, гостинцы там у меня.

Молодший умчался выполнять указание сестры — только пятки босые по половицам застучали.

— Стояна, чего к лавке приросла? Беги баню растапливай, — Юрдон, поклонился обрежнику.

— Не надо. Темнеет уж, — пожалел Тамир растерявшуюся Стешку, теребившую в руках кончик пушистой косы. — Сам затоплю.

С этими словами он вышел, оставив родичей обниматься.

— Ты надолго, дочка, к нам пожаловала? По делу аль проездом? — незаметно вытирая ладонями повлажневшие глаза, спросил отец.

— И по делу, и проездом. Завтра поутру обратно отправимся. Дело у меня до старосты, — сказала Лесана, а сердце сжалось.

— Что ж за дело, коли не тайна? — отец опустился на лавку.

— Не тайна, завтра все расскажу. Утро вечера мудренее.

— И то верно, — закивала Млада, расставляя на столе миски. — Дочь только порог переступила, а ты ее пытаешь. Завтра все, завтра. Пускай отдохнет…

Вернулся Тамир, устроился рядом с Лесаной, вытянул под столом длинные ноги, привалился спиной к бревенчатой стене, прикрыл глаза. Как всю жизнь тут прожил. Причем хозяином. Девушка ткнула его локтем в бок, призывая вспомнить вежество. Наузник дернулся, открыл глаза и Юрдон с удивлением понял — парень заснул! Едва спина опору нашла — прикемарил тот же миг.

— Устали мы, мама, — улыбнулась Лесана. — А тут тепло у вас и…

Она развела руками, не зная, как объяснить — в избе пахло щами, томленой ячменной кашей, дымом, людьми, деревом… Тот, кто несколько дней ехал по лесу и ночевал под открытым небом — поймет. Иным — не растолкуешь.

Поели в молчании, только девушка замечала краем глаза отчего-то обеспокоенные взгляды, которыми обменивались родители. Руська сидел в углу на лавке и гладил сестрин меч, не решаясь при отце вынуть грозное оружие из ножен. Соскочила с печи сонная ленивая Мрыся. Поглядела на гостей, потянулась, зевнула, запрыгнула Лесане на колени и потерлась головой, как бы давая понять, что не забыла.

— Ладно, — поднялся с лавки Тамир, — пойду в баню, а то вовсе сморит.

— Ага, — девушка одной рукой гладила Мрысю, а другой соскребала с тарелки остатки каши.

Едва дверь за колдуном захлопнулась, мать подступила к старшей дочери и растерянно сказала:

— Доченька, я тебе-то на лавке постелю, а уж другу твоему на полу. Иначе и улечься-то негде. Не осерчает?

Та в ответ улыбнулась:

— Да не суетись, ложитесь, как всегда. Мы на сеновал уйдем…

И лишь по тому, как вытянулись лица родителей, поняла, что сказала что-то не то. Сперва не сообразила даже — что именно, а потом уразумела. Незамужняя девка. Молодой мужик. И оба идут спать на сеновал.

— Это что же, родненькая… — мать прижала руку к щеке: — Муж твой?

Дочь, как всегда с ней случалось, ежели не понимали, рассердилась:

— Мама, какой еще муж? Что ты выдумываешь?

Остриковна охнула. Юрдон закашлялся. Молодшие застыли.

— Так как же… вы ведь с ним вдвоем… на сеновал… — шепотом проговорила Млада, заливаясь краской.

— Мы с ним вдвоем шесть суток до вас ехали. И всякую ночь вместе проводили на одной поляне, в одном обережном кругу. А перед тем меня Клесх отсюда увозил. И я с ним ночевала. И на сеновалах тоже приходилось. Что ж они мне все теперь мужья?! — ее негодованию не было предела, особенно после того, как в глазах родителей вместо понимания девушка увидела осуждение.

— Ну… что ж… коли так… — проговорил отец, — тогда ступайте.

Будто мог не пустить! А по лицам Лесана поняла — стыдно родителям за нее, друг перед другом, перед меньшими. И в груди всколыхнулась прежняя обида. Только порог отчего дома переступила, как опять, будто в душу наплевали! Потому от досады Лесана не осталась ночевать в избе, не попыталась хоть как-то избегнуть родительского осуждения. Хотят — пусть судят.

Млада с Юрдоном уже поняли, что снова чем-то обидели дочь, ставшую за годы жизни вне родительского гнезда, такой нетерпимой и резкой. Родители смутились, но она словно не заметила этого, подхватила переметную суму и вышла из дома в ночные сумерки.

Родители горько переглянулись. Не приведи Хранители соседи прознают, что старшая девка с мужиком чужим на сеновале ночь коротала. Поди, докажи, что он сопутник всего лишь ее. Принес же Встрешник… Со дня на день к Стояне сваты должны прийти, сговорить девку со двора. А теперь, покуда тут колдун на постое, жди-пожди. Хорошо хоть завтра со двора тронутся гости нежданные.

…И вот ночь миновала. Млада доила Ручейку, дергая ту за вымя, и кляня сама на себя. Дите ведь. Пусть непутевое, пусть от рода оторвавшееся, но дите же! Да только дите уедет, а родителям, сестрам и брату тут жить еще, глядеть в глаза соотчичам. Ох, доля горькая. И так — не так. И этак — не этак.

Мать не знала, что накануне Лесана, наскоро омывшись в слабо натопленной бане, забралась на сеновал и легла, зарывшись в сено. Не знала она и о том, что дочь, давно уже отвыкшая плакать, в эту ночь горько всхлипывала, уткнувшись лицом в дедов овчинный тулуп. И слезы лились, потому что давно уже не чувствовала девушка себя такой одинокой, несуразной и всюду чужой.

Оттого-то ей, как и всегда, когда бывало плохо, вспомнился Фебр. И сильные руки, которые обнимали ее, и горячие губы, блуждавшие по телу, и светлые прозрачные глаза, глядевшие с любовью и нежностью, словно не было ее краше, лучше и желаннее. Одиночество стиснуло сердце ледяной ладонью. Что Фебр? Уже и забыл ее за столько-то лет. А если и помнил, то… какая им с того обоим радость? Какая отрада?

Лесана глухо всхлипывала и не знала, что Тамир, лежащий от нее на расстоянии вытянутой руки, не спит, а глядит незрячими глазами перед собой. И в глазах этих глазах отражается та же тоска, что грызла сердце девушки.