***
Следующим днем дождь перестал. Проснулись рано, зябко ежась и зевая. В молчании поели и снова тронулись в путь по раскисшей дороге в пелене плотного тумана. С деревьев на голову и за шиворот сыпались тяжелые холодные капли. Лес был глухим, незрячим и казался тесным из-за белой завесы. Стволы сосен выныривали, будто из ниоткуда, грязь чавкала под ногами.
Белян тащился следом за Зюлей, и лошадь с сидящей на ней Охотницей казались ему из-за тумана зыбкой навью. По коже бежал мороз. И от тоски сосало под ложечкой. Шли неспешно. Долго-долго.
Полонянин брел, ни о чем не думая. Выдергивал ноги из раскисшей земли, иногда оскальзывался и замирал, зябко обхватив себя за плечи. А потом ужище натягивалось и ему снова приходилось брести. Он привык к долгим переходам, да и вынослив был, однако до сей поры ни разу не оказывался в плену да еще и на привязи.
На привал остановились в середине дня, когда туман уже рассеялся. Охотница приготовила похлебку, щедро сдобрив ее вяленым мясом и укропом. В полнейшей тишине поели, немного передохнули и снова тронулись в путь. Белян опять шагал за Зюлей, иногда, нет-нет, а чувствуя косой взгляд колдуна. От этого взгляда парень, сам того не замечая, съеживался, втягивал голову в плечи и прибавлял шаг.
Когда день начал клониться к вечеру, пленник уже еле брел, спотыкаясь на каждом шагу, и мечтая об остановке, совсем как надысь. Но снова липкий страх заворочался в душе. Ну как колдун удумал чего?
По счастью, нет. Не удумал. Обережник поел безо всякой охоты, устроил себе лежанку, завернулся в меховую накидку и заснул, так и не проронив ни слова. За весь день. Неживой он что ли?
Охотница тоже устраивалась на ночлег — снова подновила наузы, да кивнула, мол, иди спать. Белян улегся на ворохе лапника, закрыл глаза и провалился в сон, даже не успев ощутить, как колючие ветки впиваются в бока.
А проснулся от жадного причмокивания. Распахнул глаза и уставился в кромешную тьму. Рядом кто-то шаркал, сопел, слюняво сглатывал…
— Кто тут? — тихо спросил юноша, мгновенно обсыпаясь холодным потом. — Кто?
— Родимай… голодно…
Юноша испуганно шарахнулся, потому что голос раздался всего в полушаге.
— Родимай…
Белян уткнулся носом в колени и всхлипнул.
— Голодно…
Пленник трясся, поскуливая от ужаса. Вскорости от лежки Охотников послышался недовольный хриплый со сна голос:
— Чего ты там?
Ходящий торопливо пополз на четвереньках поближе к обережникам и подальше от страшного гостя.
— Можно тут лягу? — спросил, трясясь и оглядываясь во тьму.
— Еще чего, — недовольно пробурчала Лесана. — Катись обратно.
— Там… там… дикий ходит!
— Чего-о-о? — она села, с трудом продирая глаза.
— Дикий… — повторил Белян и попытался не стучать зубами на весь лес.
— А тебе-то что?
— Страшно… — и он затрясся еще пуще, потому что девушке было все равно, и она собиралась прогнать надоевшего пленника.
Охотница зевнула и прислушалась.
— Родимай… — снова причмокнула темнота. — Родима-а-ай…
Лесана потянулась к лежащим в изголовье переметным сумам, достала оттуда веревку, которой вязала Беляна к седлу, и шагнула прочь из круга. Парень в ужасе скорчился на земле, закрывая лицо руками, но вспышка мертвенного света просочилась и сквозь пальцы, ожгла глаза.
А уже через миг Лесана втаскивала в круг связанного оглушенного Ходящего — бородатого мужика, бледного, с ввалившимися от голода щеками и почерневшими губами.
Слабое голубое сияние озарило место ночлега.
— Вы поспать дадите? — сердито отозвался со своего места колдун. — Шастают туда-сюда…
— Вот. Гость к нам припожаловал, — Охотница пнула связанного Ходящего.
— Еще один?
— Этот дикий.
— Какой? — Тамир зевнул и подошел. — Крововсос тоже? Гляди, друга тебе приволокли. Обняться не хочешь? — насмешливо обратился наузник к Беляну.
Тот позеленел, сошел с лица и стал медленно отползать в сторону.
— Не надо… я все скажу… не надо…
— Чего скажешь? — оживился вмиг колдун.
— Все скажу! Только его не развязывай! — заверещал пленник, натягивая на себя Лесанин войлок и прячась под ним, как дите под лавкой.
— Да уймись ты! — девушка сдернула с юноши подстилку. — Чего заблажил?
— Он дикий! — едва не визжал Белян. — Дикие без ума живут. Одним голодом! От крови дуреют!!!
Словно услышав его вопль, кровосос очнулся и тут же ощерился, являя острые зубы.
— Ишь ты… мяса хочу. Крови хочу. Ишь ты… Родимай, ко мне поди. Аль испужался?
Мужик клацал острыми зубами, облизывался и порыкивал через слово. Потом снова взялся причмокивать.
— Ой, пахнете, ой, душу вынимаете…
— Как тебя звать? — Тамир стоял над Ходящим, ожидая связной речи. — Как звать?
Но тот вместо ответа рванулся, захлебываясь рыком:
— Мяса твоего хочу!!! Ух, сладкое! Кро-о-ови… — и он давился слюной, скопившейся во рту, пытался вырваться, но сдерживаемый Даром Лесаны мог лишь дергаться, неся прежнюю околесицу, выкрикивая бессвязные речи и не разумея, о чем его спрашивают.
Тамир отвернулся и легонько пнул скорчившегося Беляна:
— Отчего ты, как человек говоришь, а он нет?
Парень трясся и в свете голубого сияния казался еще более жалким:
— Он — дикий!
— Еще раз это повторишь, зубы выбью, — предупредил колдун. — Говори толком.
Белян заскулил:
— Дикие без вожака живут, сбиваются стаями, а то и поодиночке ходят. Ничего не умеют. Не понимают. Те же упыри, только говорящие…
Лесана тем временем достала нож, крепко ухватила рвущегося кровососа за волосы и одним скупым резким движением перерезала глотку. Снова полыхнул Дар, на миг ослепляя. Тамир поморщился, но даже не оглянулся. А пленник, над которым нависал наузник, от зрелища хладнокровной расправы только пуще задрожал, застучал зубами.
— Как дикие получаются?
— Ежели укусят человека, но выпьют не всего — он становится кровососом. Ежели Дара нет, всю жизнь свою забываешь. Ничего не помнишь. А ежели есть, хоть слабенький, все помнишь, разум не теряешь. Только первые лет пять от родной крови яришься.
— От родной крови? — Лесана вытирала нож о ветхую рубаху убитого кровососа. — Это как?
— Родная кровь хоть в пятом колене заставляет яриться, будит голод и жажду… Трудно с этим справиться.
— Это что же, родных первыми сожрать хочется? — удивился Тамир.
— Да. Кровь родная… она душу вынимает, сердце рвет, злобой точит… И голод такой, что ум застит. Не справиться. Ежели вожака нет и научить некому — пропадешь.
— А вожак тут с какого боку припека?
— Вожак… вожак кормит. По первости жрать постоянно охота и зубы растут, чешутся… — юноша покраснел и потупился. — Но много жрать нельзя. Человеческая кровь рассудка лишает, если много выпить. Вот только голод силен, чем больше ешь, тем больше хочется. А вожак не дает дуреть. Собой кормит, пока три-четыре луны не угомонится нутро.
— Собой? — Тамиру показалось, он ослышался.
— Собой, — Белян засучил рукава и показал изрезанные руки. — Кровь Осененного кормит стаю, не дает беситься. Без Осененного стая одичает.
— Это что же, стая людей не жрет? — насмешливо спросила Лесана.
— Нет! — яростно вскинулся Белян. — У хорошего вожака стая никогда не пробует человека. Года хватает, чтобы ярость охолонилась. Разум верх держит. Кому ж в уме захочется людей-то грызть?
— А вожак? — холодно спросил колдун. — Кто кормит вожака?
Пленник опустил глаза и прошептал:
— Люди. Без людской крови оголодаешь, обезумеешь и… одичаешь. Но хороший вожак человека досуха не ест! И до полусмерти тоже. Днем в лесу просто на людей набрести, а дальше дело нехитрое — зовом опутал, разум затуманил, пригубил — и силы вернулись. Тут главное: остановиться суметь. А потом отпустить. Тебя и не вспомнят…
Охотники переглянулись, не веря услышанному.
— И сколько раз в день вы едите?
Белян захлопал глазами.
— Не в день. Мы едим раз в луну. Сменяется луна — надо окормлять стаю и самому есть. Это если без детей! — поспешно добавил он и тут же пояснил: — С детьми чаще. Им расти надо. А без крови они болеют и мрут. У нас в стае детей восьмеро.
— Так много крови надо? — снова спросил Тамир.
— Кому?
— Стае. Раз в луну. Много?
— Кому как. Чем старше, тем меньше. Но все одно — надо. Меня-то вожак обратил, потому что стая большая у него. Не мог их один кормить. И вот… — его голос осип, на глаза навернулись слезы.
Охотники переглянулись.
— А дикого чего ты так испугался? — спросила Лесана.
— Загрызет ведь… Он же чует, что меня грызть можно… От крови моей дикому толку никакого — в ум не войдет. Да еще и мясом нажрется от пуза… Они ж как звери.
Белян снова всхлипнул:
— Я все рассказал, Охотница, обещай, что меня, как его… быстро.
— Спать иди, дурья голова, надоел с мольбами своими, — обережница убрала нож и добавила: — Все. Утро вечера мудренее…
И они разбрелись, всяк по своим лежкам. Но девушка еще долго слышала, как ворочается Тамир. Видать, и у него в голове, в который уж раз, сызнова звучал рассказ пленника.
Дела…
Утром же Беляну показалось, будто глядят на него не так мрачно. А, может, просто привык.
