***

Прошло несколько седмиц, прежде чем Клёна смогла самостоятельно сидеть и есть. Несколько раз Фебр на руках относил ее в слабо натопленную баню и передавал какой-то жалостливой бабе. Та мыла девушку, причитая и всхлипывая. От этого Клёне и самой хотелось плакать. Особенно же горько — после того, как она первый раз увидела свое лицо — худое, изможденное, с темно-зелеными синяками вокруг глаз. Уродище страшное.

Ей теперь было невыносимо стыдно перед своим спасителем. И, хотя тело уже шло на поправку — заживали кровоподтеки, отсыхали болячки с локтей и коленей, затягивались ранки заноз, Клёна сама себе казалась уродкой. Она исхудала до полного истощения, была очень слаба, даже голову держала с трудом, а сидеть могла, только подпертая со всех сторон подушками.

Болезнь отступала медленно, неохотно. Целитель по имени Орд лечил девушку каждый вечер. Она уже привыкла к тому, как ее головы касаются его ладони, охваченные прозрачным голубым сиянием. Орд был насмешник.

— Что, птичка, щекотно? — и он быстро-быстро перебирал пальцами в волосах Клёны, отчего та принималась хихикать, потому что колючие огоньки сыпались под кожу и бегали там, словно мураши.

Клёну ни о чем не расспрашивали и берегли, как умели. Колдун по имени Полян был старшим из троих обережников и, пожалуй, самым неразговорчивым, но и он иной раз находил для приживалки доброе слово. Поди, тоже слышал, как ночами она тихо стонет в подушку.

Страшно, очень страшно осознать, что ты — одна на всем белом свете. Сгиб малолетний братец, сгибла мать… Сердце не хотело принимать горькую правду, но Полян был неумолим. Лущан не осталось. Сгорело больше половины деревни, оставшиеся дворы разорены волколаками. Только смерть там осталась. Смерть и мертвецы.

— Такие дела, девочка.

Клёна тогда отвернулась к стене и замолчала. Она молчала до вечера. Все примеривала в уме страшную весть. "Такие дела, девочка". Как же? Совсем никого? Одна? И куда идти? Кому она нужна?

— Поплачь, птаха… — Фебр подсел к ней, когда за окном сгустились сумерки. — Поплачь. Горе слезами выливается.

Он погладил ее по острым плечам. Клёна повернулась к своему спасителю и хрипло сказала:

— Не могу…

И впрямь не могла. Не получалось. Кость опять засела в горле. Грудь щемило, сдавливало от рыданий, но… не получалось.

Тогда мужчина мягко поднял ее, обнял за плечи и сказал:

— Плачь. Надо.

Она уткнулась лицом в его черную рубаху и тихо-тихо заскулила. Как слепой щенок, потерявшийся от мамки. Твердая, словно деревяшка рука, гладила ее затылок.

— Плачь, плачь…

Рыдала Клёна долго, до икоты. Рубаха у него вымокла, а руки, должно быть, устали монотонно скользить по ее спине и плечам.

— Хоть кто у тебя есть родной? Дядья может?

Она, разбрызгивая слезы, помотала головой, а потом вдруг спохватилась и ответила гнусавым голосом:

— Отчим. Но он не будет рад.

— С чего так думаешь? — удивился Фебр.

— Эльха… погиб… сын его. Мамы нет. А я — на что?

— Не любил тебя? — спросил обережник.

Клёна покачала головой, которая от рыданий снова начала болеть.

— Я его. Не люблю.

— А он?

— Не знаю. Поди, тоже.

— Надо увериться. Как окрепнешь, поедем. Где живет отчим-то?

Девушка вскинула на собеседника красные от слез глаза и просто ответила:

— В Цитадели.

— Вот так оборот… — крякнул с полатей Полян. — Как, говоришь, зовут батю твоего?

— Клесхом.

В горнице воцарилась такая глухая тишина, что Клёна подумала, будто ее не расслышали. Однако Фебр смотрел оторопело, а Орд оторвался от свитка, который читал при свете лучины, и теперь глядел на девушку круглыми от изумления глазами.

— Вот так оборот… — повторили хором за Поляном оба обережника.