***
Высокий поджарый волк нес через ручей голенастого нескладного волчонка. Крепкие зубы стискивали холку, и переярок запрокидывал лобастую голову, чтобы не окунуть свою беспомощно виснущую ношу в ледяной поток.
Перенес, поставил на землю и отряхнулся, подняв шерсть на хвосте и загривке мокрыми клочьями.
Ярец покатался в траве и попытался разыграть Серого, припал на передние лапы, зарычал, бросился, цапнул за шею, отскочил, снова припал, но получил удар под зад и виновато заскулил. Кувыркнулся через голову и вот в траве сидит мальчишка в потрепанной одежде.
— Чего дерешься? — обиженно спросил он волка.
Тот еще раз встряхнулся и тоже обратился человеком — молодым мужчиной, в сырой, липнущей к жилистому телу одеже.
— Не балуй, — ответил Серый. — Не до игр. Пришли, вон.
И он махнул рукой в черные шумящие заросли.
Ярец втянул носом воздух, и ночь отозвалась сотнями запахов — прелой земли, травы, хвои, зайца-русака, бегавшего где-то поблизости, воды, бобра, дыма и…
— Чуешь? — спросил мужчина.
Мальчик кивнул. Он уже научился различать запахи и понимать расстояние до них. Научился бесшумно красться или бежать, прижавшись носом в земле, взяв след зверя. Наука эта давалась нетрудно, но еще несколько седмиц назад молодой волчонок не понимал лес, только дурел от острых, источаемых им запахов, глохнул от шума и трясся.
Однако Серый учил сурово. Его и остальную Стаю. Правда, Ярца он особенно любил — за живой преданный нрав, проказливость, любопытство и жажду все постичь. Ласки от вожака редко дождешься, но иногда, когда он был особенно доволен, то прихватывал волчонка за загривок. И Ярец замирал, прижимался к поджарому телу…
Батя…
На лов они ходили ночами. Первые дни у Ярца мутилось в голове от запаха человечины. Он дурел и рвался, едва почуяв людской дух. Будто Каженник вселялся. Каженник — это злой дух. Налетит, ума лишит, душу выпьет. Так Серый говорил. Волчонок Бате верил. Батя был терпеливым. Но наказывал больно.
Когда Ярец в ум входил, свирепствовал супротив всех. Казалось, нутро в брюхе месят, кишки тискают, горло сжимают — дышать не дают. И ярость такая в груди поднималась, что пелена на глаза падала. Ух, он кидался! Рычал, лютовал, ничего понимать не хотел. Чуял запах Вожака — сладкий, зовущий, слышал, как бьется его сердце, перегоняя по жилам кровь — тягучую, густую… Страсть, как хотелось этой крови! Душу бы Каженнику продал за глоток.
Вот уж его Серый повалял тогда на зависть всей стае. Лупил, едва кости не переломал. Но он все одно кидался. В голове ничего кроме лютой злобы и жажды не было. Серый еще позабавлялся, а потом обернулся человеком и руку ему голую протянул.
Ярец (который тогда еще не получил кличку и был просто Малым) даже замер и повел чутким носом. Он чувствовал запах. И слышал, как толчками ходит сердце Вожака — равномерно, гулко, спокойно.
А потом он рыкнул и повис на подставленной руке, вонзаясь острыми зубами в мягкую сочную плоть. Хлынуло в пасть остро-соленое, густое, обжигающее. Перед глазами все помутнело, а потом глухая жадность отступила. И стало противно. Он с трудом разжал сведенные от усилия челюсти и виновато ткнулся в ногу человеку. Раз, другой, третий, а потом жалобно заскулил, вымаливая прощение.
Серый опустился на колени, потрепал звереныш за ушами, лизнул в нос.
— Ну-ну… Ишь, разъярился-то. Думал, не оттащу тебя. Наелся? Давай теперь, кувыркайся.
Он взял Малого за холку и задние лапы и перекинул его через голову.
Мальчик сидел на мягкой лесной земле и озирался испуганно.
— Ну что, Малой, надо тебе дать какое-нибудь имя. Как хочешь зваться?
Какое там "зваться"! Он, испуганный, заревел во весь голос и уткнулся вожаку в грудь, содрогаясь от ужаса и отвращения к самому себе. Мужчина обнял ребенка здоровой, не искусанной рукой.
— Будет, будет… Ишь, разошелся.
Из чащи медленно выступала остальная стая. Серый протянул кровоточащую руку, и волки по очереди подходили и вылизывали безобразную рваную рану. Малой насчитал дюжину зверей, на которых не обращал внимания все эти дни непроходящего бешенства. Молодые, сильные. Были среди них и волчицы. Одна особенно красивая — с длинной тонкой мордой и раскосыми зеленющими глазами.
А потом Стая шла, шла, шла… Серый учил их охотиться. И первые дни они совсем не принимали обличья людей. Ярцу, который к тому времени получил имя, нравилось бегать волком. Четыре сильные лапы, чуткий нос, острый слух… Нравилось ему загонять зверя или пугать в тростниках лесных озерцов пугливую выпь.
Человеком было хуже — тело деревянное, непослушное, медленное. Только Серый, все одно, заставлял и попробуй — ослушайся. Он один всю стаю собой кормит, чтобы не перебесилась.
Ярец любил ходить на лов. Вдвоем с вожаком или всей стаей. Звериное мясо было живым и сочным. Особенно нутро — скользкое, жирное. Другое дело падаль — мягкая, разопревшая, сладкая… Но самым вкусным был человек. Ох, как он пах! От одного запаха озвереть можно было. Только Серый не разрешал охотиться на людей. Колчий попытался и где теперь Колчий? Дикие в овраге доедают…
Есть Серый разрешал только себя. Он тоже был вкусный, но кусок-то не отхватишь. А хоте-е-елось… Ух. Но вожак ведь. Батя. Нельзя.
— Ты дурак просто, — говорил Серый Ярцу. — Человека жрать нельзя. Раз начнешь — не остановишься. Кровь человеческая силу дает, но если много съешь — разума лишает. Слышал, по ночам Дикие воют?
Малой слышал. Выли люто. Батя говорил — эти обернулись, а Вожака с Даром у них не оказалось. И пошли грызть всех подряд. Так и одурели. Даже друг дружку рвали и жрали с голодухи-то. Фу-у-у.
— Зачем тогда мы тебя грызем? — спрашивал мальчик.
— А чтоб не озвереть. В крови, в которой Дар течет, сила особенная. Она рассудок в теле держит. Раз в Луну налакаетесь, и душу не бередит.
Малой понимал. Раз в Луну. А к исходу, начиналось беспокойство, куда-то среди ночи тянуло, днем же сны снились беспокойные, и слюны полон рот, и не наешься ничем. Бывало стая за ночь лежку кабанов поднимала. А наесться все равно не могли. Люто приходилось. А Батя накормит и, как рукой.
— А ты сам? — заглядывал Ярец в глаза Серому. — Людей ешь?
— Ем.
— Вкусно?
— Вкусней оленя.
— Что ж не бесишься?
— Остановиться могу. Дар ума не лишает.
— А я?
— А ты не сможешь. Диким хочешь стать?
— Не-е-е…
И он испуганно замотал головой. Диким. Хранители прости… Скажет тоже. Видел он Диких. Глаза бешеные, что говоришь — не внимут. А то и броситься норовят. Пару раз пытались прибиться к их Стае. Но Серый прогнал. Ярец сперва думал — волчицами делиться не захотел. Но нет. Поглядел на морды скаженные и понял. Куда этих в Стаю? Только Охотников приваживать. Так и вытурили. А одному батя хребет сломал. Чтоб остальным неповадно было.
Днями, когда Ярец спал, зарывшись в заросли папоротника или свернувшись клубочком в старой медвежьей берлоге, блазнилось ему, что вырастет он и тоже поведет Стаю. Хотя, какая стая? Дара у него нет. Жалко…
Сильные пальцы дернули за ухо. Малой взвизгнул от неожиданности.
— Ты чего? Совсем что ли? — он тер горящее ухо и смотрел обиженно на вожака.
— Нечего сорок ловить. Идем.
Батя поманил мальчика прочь от ручья.
Они шли недолго. Петляли в зарослях, держа путь на запах дыма и еды. Людьми не пахло. Диво.
— Куда мы идем? — тихо спросил мальчик.
— А ну, стоять!
Перед путниками выросли двое мужиков. Широкоплечих с крепкими рогатинами.
— Куда прете? Кто таковы? Как Черту перешли?
— Умеем, — ответил Серый. — Где вожак ваш?
Мужчина оглядел чужинов и буркнул, понадежнее перехватывая копье:
— Иди отсюда, волк. И стаю уводи.
— Уйду, когда захочу. Боишься что ли? Так я из Помнящих. И дите со мной. Веди, кровосос. Сказать имею.
— Сказать он имеет… Какого Каженника приперся? Чего тут тебе надо? Лес мал?
— Лес не мал, а укрыться негде. Скоро же и вовсе нос из норы не высунешь. Думать надо.
Ярец стоял молча и внимательно разглядывал двоих кровососов. Мужики, как мужики, но пахнут… А никак не пахнут. Ничем. Вроде и слышно, как сердце стучит, а запаха нет.
— Идем, малой. Чего вылупился? — сказал старший из незнакомцев. — Меня Лихом звать, а тебя как?
— Малым. Или Ярцом.
— Бывает.
Они двинулись в сторону черного, поросшего папоротниками провала. Ух ты! Да тут пещеры! Волчонок мигом перекинулся, чтобы ловчее было спускаться по глинистому, размытому ночными ливнями откосу. Ничего себе! В пещере было тепло и гуляло эхо. Пахло канем и влагой. Мальчик снова перебросился.
— Ты б угомонился, Малой, — беззлобно сказал Лих. — Чего туда-сюда вертишься? В глазах рябит.
— У вас тут избы? — удивился паренек. — Бать, смотри, дома!
И он ткнул пальцем вперед.
— Вижу, — отозвался Серый. — Вот иди, погуляй. Я тебя потом найду. Иди, иди.
— Но если хоть одна курица сгинет, шкуру спущу, — пообещал вслед Лих.
— Да нужны мне ваши куры! — огрызнулся Ярец через плечо и утек в ближайший закоулок.
Волчонок рассматривал избы, вдыхал запах сладковатого дыма, пытался разглядеть теряющиеся в высоте своды пещеры. Красотища! Хлопнула дверь одного из домов.
— Ух ты, собачка! — белобрысая девчонка с тонкой косой, одетая только в посконную рубаху, стояла на пороге с решетом в руках.
— Сама ты "собачка", — перекинулся Малой.
— Ой! — взвизгнула дуреха и выронила решето. — Ой!
Ярец покачал головой.
— Юна, ты что? — позвал женский голос из хаты.
Девчонка пискнула и скрылась в доме.
Однако уже через пару мгновений дверь приотворилась, и оттуда показалось любопытное личико:
— Ты волколак, да? — шепотом спросила трусиха.
— А ты кровососка?
Юна надулась.
— Чего тут ходишь? Иди отсюда! — топнула она ногой.
— Разбежался.
— Я все бате скажу… — пригрозила она.
— И я скажу.
— Дурак какой.
— Сопля.
Она схватила решето и запустила им в мальчика. Он ловко увернулся. Юна засмеялась. И снова вышла на крыльцо.
— А у нас дядька по весне перебесился, — сообщила она.
— Человека съел? — с пониманием спросил Малой.
— Не-е-е… Каженник сглазил.
— Врешь!
— Да чтоб мне пусто было! — поклялась она. — Пришел в избу и ну кидаться.
— Че ж не задрал вас?
— А я за батей выскочить успела.
— Похоронили?
— Дык! А хочешь я тебе пирожка дам? — безо всякого перехода спросила она. — С брусникой.
— Хочу.
— Сейчас! — и она убежала в дом.
Пирог оказался сладким. Ярец жевал его, прикрыв глаза. Он давно не кормил человеческое тело обычной едой. Хватало того, что съедал волком. Уже и забыл, что пироги бывают вкусными…
— Хочешь, я тебя в лес сведу? — повернулся он к девочке, вытирая сладкие пальцы о штаны. — Плотину бобровую покажу?
— А далеко?
— Не-е-е… Версты четыре.
— Мама не пустит.
— А ты не говори.
— Дык, увидит. А ежели солнце встанет?
— Не встанет. Успеем.
Она нерешительно потопталась, а потом проказливо улыбнулась:
— Пойдем.
