Звено первое

Он приближается.

Еще месяц назад казалось, что время еле дышит, еле ползет, словно предчувствуя перемены и благоразумно страшась их, а сейчас, в самый канун урочного часа, то ли ополоумело, то ли в отчаянии махнуло рукой на все опасения и понеслось вскачь. Хотя есть ли у времени руки?

Есть. Лапы, когти, тиски, объятия которых крепче дружеских и неистовее любовных. Мы не можем выбраться из них. Все, что нам остается, это, обманываясь призраком свободной воли, настойчиво убеждать себя: в любой миг, сегодня утром или завтра вечером, когда душа устанет корчиться в бесконечной агонии, нужно будет только потянуть посильнее за нить жизни и…

Приятно верить в несуществующее, ведь оно никогда не случится, не покажется на глаза, не ухмыльнется редкозубым ртом, круша хрустальный замок фантазии. В неминуемую реальность не верит никто. Напрасно? Нет. Чем выше и толще строишь заборы, отгораживающие тебя от напастей, способных произойти, от напастей знакомых и привычных, тем дольше проживешь безмятежно. А если повезет, и помрешь в заслуженной тяжким трудом благости духа и тела.

Вот только от Него не укрыться за стенами и решетками.

Он все ближе и ближе.

Сев.

Это всегда случается ночью. Кажется, звезды покидают небосвод, чтобы припасть к земле в страстной попытке обрести невозможное, но желанное. И обретают. Не все, благодарение Божу и Боженке, не все. Но даже одного-единственного проросшего Семени бывает достаточно, чтобы вздернуть сонный мир на дыбы. Каков будет нынешний раз? Я ничего не знаю о прошлом Севе, да и не мог узнать, потому что еще не встретил тогда своего наставника и не попал в ученичество, но уж сейчас не упущу ни единого мгновения. Ни одного да-йина. Иначе зачем столько всего было потрачено и приобретено?

Он уже почти на пороге.

Не моем, правда: меня-то Сев пугливо обойдет стороной, но в мире слишком много дверей, ожидающих тихого стука. И они откроются, можно быть уверенным. Откроются, проложив тысячи путей от добра к злу и обратно. Придется ли мне пройти каждым из них? Возможно. Ну и пусть. Всего-то и нужно, что справить пару лишних сапог и посох покрепче.

Он нетерпелив в своем предвкушении, но и я тоже. Наши силы равны, однако исход войны неизвестен заранее никому из нас, потому что мы всего лишь полководцы, а поле боя всегда остается за солдатами…

Прежде чем в последний раз прильнуть к ворсистому бумажному листу, кончик гусиного пера тщательно потерся о бронзовые завитки крышки, предназначенные как раз для избавления письменного прибора от черных прилипчивых комочков, и только потом окунулся в темные глубины чернильницы. Ноллон со-Логарен задержал дыхание, как делал всякий раз, заканчивая работу, и медленно вывел под ровными линиями то цепляющихся друг за друга, то разрывающих объятия букв: «Писано в двенадцатый день весны года 735 от обретения Логаренского Дарствия».

Ноллон со-Логарен служил городским писарем и честно трудился с утра до ночи, за скромную плату составляя горожанам письма, по большей части управные и распорядительные, однако ничуть не реже встречались послания одного любящего сердца другому. Пожалуй, лишь за возможность прикоснуться к хрупким чувствам других людей Ноллон и прощал своей службе унылую незавидность. Впрочем, воспитанник дарственного приюта даже в самых смелых мечтах не помышлял о большем, чем уже достигнутое.

Преждевременно осиротевшее дитя, брошенное гулящей девицей на стороннее попечение, а быть может, жертва междоусобиц, время от времени вспыхивающих костерками то здесь, то там, хотя не дай тебе Бож вслух усомниться в шаткости мира, наполняющего пределы благословенного Дарствия! Ни роду ни племени, одно только короткое со-Логарен, удостоверяющее, что человек признан подданным его милости Дарохранителя. Но и такую подачку тоже нужно было заслужить, ведь Дарствию необходимы не одни лишь вольные жители.

Дарохранитель. Не посланник иных сил, а человек, принявший на себя заботу о тысячах миль и тысячах душ. Человек, чье смирение настолько велико, что даже имя, данное при рождении, отставляется в сторону и ждет часа, когда будет торжественным прощанием высечено на надгробной плите. Хотя как можно по доброй воле отказаться от драгоценности наследственного имени? Этого Ноллон не понимал. Единственное, чем он мог себе объяснить столь беспечное поведение управителя Дарствия, – древний и славный род, обросший столькими добавлениями к изначальному имени, что нести их груз труднее, чем решиться сбросить с плеч. Правда, поговаривали, будто никакого Дарохранителя и не существует вовсе, а есть несколько ненасытных знатных дворян, правящих страной под маской красивой легенды. Однако писарь, повидавший на своем веку многих пытливых и неугомонных искателей правды, хорошо запомнил, чем обычно заканчивались их поиски. И добро бы прилюдным наказанием или обличением, так нет. Молчание и забвение провожали в последний путь любого, вознамерившегося проникнуть в государственные тайны. Забвение на все последующие времена.

Ноллон промокнул строки только что составленного письма, убирая излишки чернил, и положил лист бумаги на невысокую пока стопку уже исполненных заказов. Все они были вечерние, принятые после вчерашнего обеденного часа. Почему-то до полудня всегда тихо и почти скучно, единственное развлечение – наблюдать за приходящими в харчевню посетителями, но и их поутру еще очень мало, одни лишь служивые люди, подкрепляющиеся перед началом или возвращением к трудам на благо Дарствия и Дарохранителя.

Вот те двое, к примеру, выбравшие стол рядом с писарским, тоже у окна. Чтобы греться в пока еще скупых лучах солнца, постепенно, однако же вполне заметно с каждым новым днем весны набирающегося теплоты и силы раздвигать плотные белесые облака? А может, чтобы без помех видеть улицу и проходящих по ней горожан? Ноллон близоруко сощурился, вглядываясь в поблескивающую бляху на левой стороне камзола того, кто сидел к писарскому столу лицом.

Так и есть, Недремлющее око. А второй, стало быть, сопроводитель, потому что хоть и сидит сейчас здесь, совсем близко, но словно и нет никого на занозистой скамье. Гладкие темные волосы растворяются в туманной дымке смеси солнечного света и харчевенных сумерек, а серо-желтая ткань форменной одежды сходна по цвету с каменной кладкой всех без исключения столичных домов, и кажется, что не человеку в спину смотришь, а стене. Правда, стены бывают разные, а какова эта, теплая и дышащая, понять невозможно. Защищающая или все же преграждающая?

Ноллон со-Логарен моргнул, избавляясь от наваждения, и трусливо опустил глаза к чистому листу бумаги. Ну его к Боженке, сопроводителя этого, хлопот и без него хватает.

Кончик пера скользнул по густой глади чернил, снова на недолгое время попрощался с блеском тщательно начищенного металла и начал выводить: «Милостью Дарохранителя, да незыблемым будет…»

– Ты скучный человек, Ханнер.

Слова стекали по мареву застоявшегося воздуха на липкий пол, капли пива – в кружку, надкусанную неизвестным, но, вне всякого сомнения, буйным выпивохой, а я терпеливо пережевывал вместе с полоской сыра желание встать, повернуться, уйти и навсегда забыть о красной сеточке лопнувших сосудов в глазах Атьена Ирриги со-Намаат, Серебряного звена Малой цепи надзора, в миру благосклонно позволявшего называть себя эрте Атьен, а за глаза именуемого подчиненными просто Ать, прозвищем, которое почти всегда сопровождается закономерным дополнением. И если из какого-то закутка Наблюдательного дома раздавалось приглушенно-недовольное: «Ать его!», не было нужды подходить ближе и интересоваться, кем или чем обижен человек, в сердцах помянувший моего сотрапезника. Почти постоянного, надо сказать, и именно сие постоянство, длившееся уже более полугода, удерживало меня от каких-либо решительных действий, ибо, как говорят старые, мудрые люди, тот, кто силен терпением, всегда добивается цели.

Моя цель оказалась чрезмерно капризной любовницей, не снисходящей ни до силы, ни до хитрости, ни до покорного ожидания. Изредка она показывала край своей одежды, манила пальчиком, а то и дарила мимолетную улыбку, но всякий раз ускользала, не давая даже прикоснуться. А годы… Годы шли неторопливым, но ни на мгновение не сбивающимся с ритма походным маршем, и не далее как сегодня утром, собираясь на службу, я обнаружил, что складка над поясным ремнем уже состоит не из одной только ткани рубашки, стало быть, дни срока, отпущенного на раздумья и действия, истекают. Жизнь не закончится, разумеется, с чего бы ей вдруг так поступать? Вот только если раньше выбор принадлежал мне, теперь выбирать будут другие. И не в мою пользу.

А самое мерзкое не ощущение, что тебя загнали в угол, а то, что это известно всем вокруг. Тот же Атьен, лукаво посматривающий на меня поверх редко скучающей на столе глиняной кружки, я уверен, еле сдерживает презрительные смешки. Вот если бы мы уже возвращались с докладом об исполнении дел, мой собеседник непременно дал бы волю гнусным и двусмысленным шуткам, так что можно вознести хвалу Божу и покуда дышать спокойно, ибо никто, находясь в здравом уме, не станет ссориться с сопроводителем на половине пути, потому что…

– Ты скучный человек, – тоном судьи, оглашающего приговор, повторил счастливец, удостоенный чести называться Серебряным звеном.

– Да, эрте, – тщательно избегая поспешности, согласился я, чтобы избавиться от необходимости в третий раз выслушивать одно и то же.

Атьен хитро прищурился, однако не стал томить напряженным ожиданием новой каверзы, заключив:

– С тобой скучно, зато спокойно.

Пояснения не последовало, словно Ирриги со-Намаат предоставлял мне возможность обратиться к нему с вопросами. Впрочем, на подобную уловку я уже давно не попадаюсь: добродетель сопроводителя состоит прежде всего в немногословности, поскольку мы – тени, идущие след в след и обретающие плоть лишь в том случае, когда должны стать каменной стеной, защищая Ведущего. А пустые разговоры, пусть даже в минуты короткого отдыха, недопустимы ни уставом, ни благоразумием, которое в свое время и добавило главу о предпочтительном молчании. Сразу после того, как особо болтливый сопроводитель стал причиной многочисленных смертей. Что именно он ухитрился натворить, нам не рассказали ни на церемонии присяги, ни потом, но причин усомниться в правильности решения Начальственного совета за все время службы почему-то не возникло.

– Спокойно… – Атьен сделал мрачную паузу и хохотнул: – Как в могиле!

Я тоже позволил себе улыбнуться, только мысленно, чтобы не вспугнуть красногрудую голубицу удачи.

Неужели сереброзвенник по-настоящему доволен моей службой? Наверняка. Иначе бы разговор не зашел о покое, потому что мужчина, разменявший пятый десяток лет, а заодно обзаведшийся проседью в некогда густо-черных волосах и бороздами морщин на покатом лбу, давно уже осознал истину, к которой жизнь подвела меня в последний год.

Покой. Вот и все, что становится нужно, когда проходишь серединный рубеж на пути от рождения к смерти.

Сражения и страсти хороши для юнцов, не обремененных планами на будущее, заходящими дальше завтрашнего утра. Не спорю, мне тоже когда-то доставляло удовольствие чувствовать затылком дыхание смерти, от которого кровь вскипала и пускалась вскачь, прогоняя все мысли, кроме одной. Мысли о победе в очередном поединке. То, что главный враг, стоящий за плечом каждого следующего противника, неодолим, я начал понимать, когда впервые проснулся от боли в спине. То ли крутанулся во сне, то ли натянуло сквозняком, то ли… Именно долгий перебор причин меня как раз и ужаснул. Вечером в постель лег беспечный юноша, а утром встал, надо сказать, с превеликим трудом, человек, незаметно перешедший в следующую пору существования. Зрелость неплоха сама по себе, грешно посылать ей проклятия и укоры, но она потребовала взглянуть на прошедшее время и принесенные им плоды трезво. Настолько трезво, чтобы увидеть: за моей душой ничего нет.

Справиться с безотчетным ужасом, охватившим меня в тот день, удалось не сразу и не быстро, понадобилось много часов, проведенных в тяжелых раздумьях, чтобы решить, куда и как двигаться. Собственно говоря, особого разнообразия выбора не было ни в целях, ни в средствах. Полагаться на счастливый случай показалось мне глупостью, и ставка была сделана на терпение и упорство, в полнейшей точности с завещанием отца, наставлявшего меня «служить со всем возможным тщанием и прилежанием».

Что ж, вот лишний повод убедиться в мудрости возраста: я почти добился своего. Еще десяток-другой совместных походов по городу, и Атьен наверняка замолвит за скромного сопроводителя словечко перед своим начальством. Разумеется, самое большее, на что я могу рассчитывать, это Стальное звено, но недаром же все двенадцать последних смен со-Намаат таскает с собой именно меня!

Теперь важно не сделать ни малейшей ошибки. Осталось совсем немного, совсем чуточку потерпеть, и можно будет больше не волноваться о будущем. Еще пара-тройка шагов и…

– По коням: работа заждалась! – Атьен с заметным сожалением провозгласил завершающий трапезу тост и опрокинул в рот остатки пива.

Малая цепь надзора на то и была малой, что вмещала в себя всего три дюжины Звеньев, каждому из которых на кормление была отдана своя горсть торговых домов. Плодоносящие поля Ирриги со-Намаат простирались от Третьей дуги до Четвертой: место не самое прибыльное, но зато населенное сговорчивым людом, а чем меньше сил прикладываешь к исполнению службы, тем она завиднее. По крайней мере, так считал я. Как именно мой Ведущий оценивал беспечную легкость своих прогулок, происходящих ровно раз в три дня, мне было доподлинно неизвестно, а степенно застывшие в выражении благости черты лица Атьена не поддавались изучению.

Впрочем, если бы кто-то узнал, что я не способен каждую минуту определять с необходимой точностью чувства и намерения того, кого сопровождаю, меня без вопросов и сожалений выгнали бы. Взашей. С другой стороны, может быть, именно тогда мне и удалось бы вздохнуть спокойно?

Последним в списке назначенных к посещению стоял дом Лоса Ренно со-Ремет, купца, уже много лет снабжающего столицу пушистыми шкурами зверей с северного побережья. Не сказать чтобы сей товар пользовался большим и настойчивым спросом в Веенте, где по наступлении зимы на каждой улице выставлялись с промежутком в пять десятков шагов общественные жаровни, позволяющие согреться городскому люду, как имущему, так и побирающемуся. Мех требовался господам, предпочитающим проводить морозную зимнюю пору в загородных имениях. Что же касается слуг, то те успешно довольствовались шкурами обитателей здешних лесов, ведь когда тебя гоняют в хвост и гриву с утра до вечера, впору, наоборот, скидывать все лишнее, потому что скорее сопреешь от усердия, нежели застынешь.

Медленно, но верно в столицу Дарствия шла весна, стало быть, сегодняшнее посещение купца было последним перед долгим перерывом до первых осенних заморозков. Оно и к лучшему: успею отдохнуть от пыльно-приторного запаха шкур, которым пропитан весь купеческий дом. А еще любопытно будет поглядеть на Атьена, станет ли тот искать повод для лишнего приработка или благосклонно отпустит купца восвояси и с нетронутым золотым запасом, так сказать, порежет цыплят или оставит на разведение. За время сопровождения я видел в исполнении сереброзвенника и строгость и щедрость, но, пожалуй, до сих пор не мог сказать точно, что служило причиной принятия того или иного решения. Случалось, Ирриги со-Намаат выжимал последние деньги из небогатых торговцев, благодушно прощая прегрешения тем, кто мог бы заплатить втрое и не обеднеть, а случалось и наоборот. И иногда мне вдруг начинало казаться, что Атьен просто забавляется, поступая ровно в противовес моим ожиданиям: мол, смотри-смотри, все равно ничего не выглядишь, потому что не ровня мне и еще долго ровней не станешь.

– Проходите, проходите, эрте, милости прошу!

Лос Ренно, заметно нагулявший за зиму жирка, расплылся в подобострастной, но все же тревожной улыбке. Чувствует подвох? Вполне возможно, ведь у него куда более запоминающийся опыт общения со Звеньями Цепи надзора, чем у меня. Я всего лишь сопровождаю, не получая ни удовольствия, ни лишней монеты к жалованью, а купец должен быть прозорливым и понятливым, чтобы не потерять доброе имя и доходы.

Ирриги со-Намаат ответил на приветствие не менее умильной гримасой, напоминая при этом кота, когтистой лапой прижимающего пойманную пташку к земле и лениво думающего, поиграть с ней немного для вида или сразу оторвать голову.

– Доброго дня, эрте Лос, доброго весеннего дня!

Ага, все же намекнул на завершение надзорных посещений. Итак, предстоит полное выворачивание карманов и кошельков? Что ж, остается только учиться, тем более если вскорости мне предстоит заняться тем же самым, но уже в качестве Ведущего.

Атьен сел в подобострастно пододвинутое самим хозяином дома кресло, а прислужник – худенький паренек с коротко стриженными по купеческим обычаям волосами – успел поставить на стол перед Серебряным звеном кружку с подогретым вином ровно за мгновение до того, как объемистый зад Ирриги коснулся затейливо вышитой кресельной подушки. Неужели и меня скоро будут привечать с подобным усердием? Даже не верится. Впрочем, в лучшее мне не верилось никогда. Не было повода.

Тень, невнятная и незаметная. Молчаливый призрак, стоящий за плечом то одной, то другой чиновной персоны. Сопроводителей не видят, даже если смотрят в упор, и сие есть величайшая загадка, помогающая мне скоротать тягучие минуты ожидания очередного приказа.

В чем секрет? В покрое одежды? В цвете волос? В чертах лица? Да, по большей части мы похожи друг на друга, как горошины одного стручка, но взгляды прохожих, словно нарочно обученные, скользят мимо нас, взятых и вместе и по отдельности. А ведь когда-то я почитал счастьем и большой удачей стать одним из Межзвенных… Понадобилось несколько долгих лет, чтобы понять: то, что находится между Звеньями, называется пустотой. Да, она необходима, чтобы Цепи оставались гибкими и подвижными, и все же о ней вспомнят лишь в крайнем случае. Когда ее не станет. Пустота, по велению службы наполняющаяся материей, разделяющей и соединяющей…

Меня и вправду нет, потому что сейчас я – это комната со всяческой утварью и два человека, занятых общим делом.

Я состою не из мяса и костей, а из тропок от шкафов к креслам. Тропок, огибающих меховые холмы выставочных стоек, бегущих от угла до угла, стелющихся напрямую и наискосок, истоптанных и покрытых нетронутым слоем пыли.

Я дышу в такт хитроумному торговцу и коварному сереброзвеннику, которые и не подозревают, что есть сейчас в этом мире место, где они находятся ближе друг к другу, чем сросшиеся до рождения близнецы. Но это и к лучшему, иначе очередной вдох разорвал бы мою грудь пополам.

– С чего изволите начать? – нервно потирая ладони, спросил Лос.

Мой Ведущий сделал вид, будто напряженно раздумывает, а потом изрек фразу, остающуюся неизменной в любое время года:

– Милостью Дарохранителя и праведностью его… Последний обоз, на который было получено разрешение, уже пришел?

– Намедни, эрте. Только-только успели разгрузить.

– Напомните мне, что прибыло с ним в столицу.

Купец довольно резво для своего возраста и веса метнулся к шкафу, стоящему тут же, в лавочной комнате, взял с полки приходную книгу в самом ярком, не успевшем еще потускнеть от многочисленных прикосновений переплете, торжественно положил сей фолиант на стол перед Серебряным звеном и раскрыл на последней исписанной странице. Атьен углубился в изучение мелкобуквенных строчек, а я получил несколько мгновений передышки.

От скуки можно было вчитаться в подробнейший перечень шкур и уплаченных за их ввоз податей: находясь за левым плечом Ведущего, я ясно видел почти всю страницу книги, за исключением того участка, по которому медленно скользила, преследуя очередную строчку, ладонь Атьена. Однако сопроводителю полагалось наблюдать за тем, что происходит вокруг купли-продажи, а не внутри нее, и я никогда не нарушал установленных правил.

Лавочная комната, в которую попадаешь прямо с порога, – самая большая в купеческом доме, ведь она служит для ублажения покупателей и должна быть просторной, да к тому же светлой, чтобы ничем не повлиять на результат сделки. Раньше, до введения «Свода рекомендаций торгующим и покупающим», купцы часто шли на хитрости с масляными лампами и свечами, но подобные каверзы сходили торговому люду с рук, пока обманутым не оказался вздорный и склочный, зато приближенный к власти человечек. Его обидчика сурово наказали, а дабы всем прочим впредь неповадно было искать выгоду в мутной водице уловок, придумали несколько сотен предписаний, ущемляющих права купцов. Правда, лишь с одной стороны, ведь теперь любая сделка, совершенная в соответствии с требованиями закона, не могла быть расторгнутой, как бы страстно покупатель ни желал обратного.

Лос Ренно, по моим наблюдениям бывший в меру послушным исполнителем спущенных сверху приказов, ни на букву не уклонился от строчек Свода: в лавочной комнате было светлее, чем на улице, потому что к высоким окнам, между которыми, казалось, и стен-то не остается, прилагались светильники, горящие пронзительно-белым пламенем.

Однако… В прошлый раз в моих глазах пытались танцевать совсем другие блики. Лювенное масло? Значит, купеческие дела идут на зависть многим. Правда, при таком свете мех выглядит чуточку богаче, чем в действительности. Вроде и законопослушный человек перед нами, а на деле все же лукавит. Не даст тебе спуску Атьен, ох не даст, когда заметит! А может, уже заметил, потому что нарочито удовлетворенно откинулся на спинку кресла, оставив приходную книгу в покое.

– Я смотрю, на сей раз в списках нечто новое?

– Да, эрте, вы совершенно правы! Я взял на себя смелость предложить столичным покупателям снежную лису. Вот, извольте сами взглянуть, не правда ли, замечательный товар?

Жестом ярмарочного фокусника, допущенного до услаждения знатных взоров, Лос сдернул со стойки даже на вид почти невесомую шкуру, искрящуюся, как снег ясным морозным утром, и протянул Атьену. Тот с видимым удовольствием провел тыльной стороной ладони по пушистым ворсинкам.

– Хорош, ничего не скажешь. Но как бы ни был хорош товар, подати за него всегда намного лучше, верно?

Купец натужно улыбнулся любимой шутке сереброзвенника и поспешил заверить:

– Все уплачено, не извольте беспокоиться.

– Вижу, вижу. Вы ведете свои дела с достойным прилежанием, эрте. И светятся они, можно сказать, яснее, чем само солнышко…

Ну вот мы и подобрались к самому важному. Сейчас мой Ведущий начнет долго и скучно говорить о погодах, пришедших на столичные дворы, пока попавшийся с поличным нарушитель закона не сообразит, сколько монет нужно положить в кошелек и молча придвинуть к ласково поглаживающим стол пальцам. И надо думать, ждать придется недолго, потому что в выражении лица Лоса уже проступило явственное облегчение. Есть еще грешки за душой, да позатейливее? Все может быть. Но мы удовольствуемся тем, что лежит на поверхности. Хотя бы потому, что день перевалил за середину и нет ни нужды, ни желания задерживаться дольше необходимого в сем гостеприимном доме.

– Одно мгновение, эрте, всего одно мгновение! – Купец скрылся за дверью, ведущей на жилую половину дома.

Не держит деньги на виду? Разумно. А в лабиринте клетушек и самый умелый вор не сразу отыщет купеческую казну. Что ж, ждем.

– Хороший товар… – Атьен сцепил пальцы замком, не сводя глаз с мерцающего меха.

Польстился на шкурку? Или осторожность все же перевесит? Нет примет лишь у монет, как говаривал наставник, обучающий меня и еще сотню юношей искусству сопровождения. Но тогда Лосу не позавидуешь, ведь стоимость останков убиенной лисы будет добавлена к общей сумме, позволяющей избежать заслуженного наказания.

А мех и впрямь хорош. Как бы он смотрелся на нежных женских плечах! Уж всяко получше, чем на лакированном полу.

На…

Полу?

Белое пятно стало заметным, лишь когда до него добрался круг света от ближайшей лампы. А вернее, когда добралось само пятно, потому что оно… Двигалось.

В следующее мгновение у пятна обнаружились темные бусины глаз, пуговка носа и крохотная темно-розовая пасть, раскрывшаяся в веселом звонком тявканье. Лиса. Совсем махонькая, можно сказать, щенок. Такая же молоденькая, как и ее хозяйка, вбежавшая в комнату.

– Пушистик, вот ты где! А я уже думала, что на улицу сбежал.

Незваной пришелице было лет шесть или семь на вид, а нарядная одежда и белокурые косы, двумя баранками уложенные вокруг висков, говорили о том, что наше уединение нарушила отнюдь не служанка. Должно быть, младшая дочь, к счастью, ничем внешне не напоминающая отца, давно сменившего кровь на льстивое масло. Беззаботная и бесстрашная. Или, быть может, просто успевшая привыкнуть к чужим людям в доме, потому что, увидев незнакомцев, не поспешила прочь, а, взяв лисенка на руки, счастливо улыбнулась:

– Доброго дня!

– Доброго дня, красавица! – Атьен вдруг решительно отодвинул мех в сторону, спешно поднялся на ноги и приблизился к девочке. – А что это у тебя за зверек?

– Папа привез. Он совсем ручной!

Отец-то? Разумеется, если балует свою дочь подарками.

– И давно привез?

– Дня два как. Обоз пришел, а с ним и Пушистик приехал.

– Славный зверек, славный… – задумчиво произнес мой Ведущий и поднял руку, видимо намереваясь почесать лисенка за настороженно поднятым ухом, но пальцы вдруг остановили движение в нескольких дюймах от серебристого меха.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

А дальше? Что-то комком забило горло, заставляя время вокруг меня и внутри споткнуться. Привычный ход событий нарушился? Вступаем на другую дорогу?

Да.

Совсем скоро.

Прямо сейчас.

– Я уже здесь, эрте! – возвестил купец, появляясь на пороге, и его лицо, еще мгновение назад сияющее надеждой на скорое избавление от общества сереброзвенника, застыло безжизненной маской, едва Лос увидел посреди комнаты девочку, сжимающую в объятиях не давно убиенного и ошкуренного, а вполне живого зверя.

– Здесь и останетесь. Надеюсь.

– Я… эрте…

– Гроза на дворе. Рановато еще для гроз, а что поделать…

Он продолжал говорить, но я все равно не слышал ничего, кроме самого первого слова. Потому что после него ничего уже не существовало. Ни для меня, ни для остальных.

«Гроза». Приказ к действию, которое мне давным-давно не доводилось выполнять, но которое я не мог исполнить иначе, кроме как исправно.

Еще не отзвучало протяжное «…за», а мое правое колено на выдохе коснулось пола, пальцы потянули из сапожных ножен коротенькое веретено, рука размахнулась и всадила между половицами жало Соединяющего жезла. На вдохе же я снова стоял за левым плечом Ведущего, положив ладонь на бархатисто-теплый бок бракка, предвкушающего работу.

Жезл за нашими спинами вздрогнул, и не надо было даже смотреть в его сторону, чтобы понять это, потому что под ногами прошла ясно ощутимая волна, заставившая паркет скорбно скрипнуть. Все замки и запоры, имеющиеся в купеческом доме, отныне утратили свое первозданное естество и запечатали входы и выходы не хуже сургуча, неважно, сталь, бронза или дерево помогало купцу прежде защищаться от нежелательных гостей. Ни одного промежутка, ни одной щели толщиной больше человеческого волоса, теперь нет ни поодаль от нас, ни на нас самих. Слава Божу, форменные мундиры сопроводителей скроены так, что даже в крайнем случае вроде наступившего не сковывают движения, а вот остальным людям, находящимся в комнате, сейчас не позавидуешь. Впрочем, кроме Серебряного звена, пока еще никто не понял главного: из этого дома выйдут только два человека. Всех прочих… Даже не вынесут.

– Эрте… – Лос растерянно покачнулся вместе с последним приступом дрожи, крысой метнувшейся по полу.

Атьен отступил на шаг назад, оказываясь на одной линии со мной, и ласково улыбнулся:

– Признаться, память у меня давно уже не та, что в юности, когда я мог наизусть повторить от начала и до конца «Уложение о безмятежности», но одна из его глав, как на грех, припомнилась. Та, где строжайше запрещается доставлять в пределы столицы любых живых тварей, в том числе и рода человеческого, избегая тщательного осмотра. Сами знаете, в какой Цепи. Или напомнить?

– Эрте… – Купец сглотнул, но слюна не смочила вмиг пересохшее горло, и следующие слова оказались больше похожи на карканье, чем на прежнюю масленую речь. – Я ни в коем разе… Сегодня ввечеру и собирался…

– Вечер? – усмехнулся Атьен. – Увы, он слишком далек. А вам до него и вовсе будет не добраться. Вам всем.

Последние слова прозвучали с редкостно искренним сожалением, и именно оно помогло купцу понять всю глубину бездны, на краю которой он вдруг очутился.

– Эрте… – Лос упал на колени, пряча взгляд. – Боженкой милосердной заклинаю…

Трясущиеся пальцы попытались что-то нащупать в складках длинного домашнего кафтана, может быть, нож, а может быть, туго набитый кошелек, но наткнулись на ставшее цельным полотно, целый вдох оставались испуганно неподвижными, а потом потянулись к Серебряному звену. Потянулись слишком резко и угрожающе, чтобы оставаться на свободе.

Конец бракка описал короткую дугу, скользнул по шее купца, вынудив того опереться об пол, чтобы не упасть, и прижал одну из ладоней к половице. Без боли, всего лишь как бы намекая: лучше оставайся на месте, – но лицо Лоса исказилось таким страданием, что купеческая дочка испуганно вскрикнула:

– Папа!

Она выпустила лисенка, тут же радостно попрыгавшего в угол, бросилась к отцу, но платье, минуту назад ставшее коконом, сбило ребенка с ног. Девочка упала, непонимающе дотронулась до чудесным образом склеившихся складок, отдернула пальцы и переспросила, уже тише:

– Папа?

Купец поднял затравленный взгляд на сереброзвенника:

– Что будет с ней?

– Вы знаете.

– Она… Она еще совсем малышка! Я заплачу любые деньги, слышите? Все, что у меня есть, только… Пусть она останется!

Хорошее предложение. Нет, просто замечательное предложение! И что же ответит мой Ведущий? Вот шанс безбедно прожить остаток дней, каким бы долгим он ни был. Да и мне перепадет с господского стола… По крайней мере, есть надежда.

Итак, эрте, каково будет ваше решение?

Атьен неопределенно качнул головой, повернулся к купцу спиной и вздохнул:

– Вы знаете закон. А закон это такая скучная штука… Невыносимо скучная и ни на волосок не отступающая от однажды избранного пути. Как и его служители.

Я не поверил собственным ушам. Он отказывается? Быть того не может! Впрочем, пока не произнесено последнее слово, развилка не пройдена. Очень заманчивая развилка.

– Пусть она останется… – обреченно повторил Лос и вдруг попытался дернуться в мою сторону, однако прижатая к полу ладонь не позволила купцу сдвинуться с места. – А ты? Ты ведь не такой, как он, правда? Ты не такой! Ты же можешь…

Да, я не такой, как Атьен Ирриги со-Намаат. Но я хочу стать таким. Хочу, сыто отдуваясь, неторопливо шествовать от одной торговой лавки до другой, собирая дань, предназначенную дарственной казне и собственному карману. Хочу видеть в глазах смотрящих на меня людей подобострастие и с трудом сдерживаемую ненависть. Плевать, чего будет больше, но зато оно будет! Хочу…

– Ханнер. Пора.

Хочу отправлять людей на смерть?

Сознание протестующе закричало: «Нет!», но тело не смогло ослушаться приказа. Большой палец лег в одно из углублений покрывающего древесину резного узора, и вены бракка спешно начали набухать ядом.

Требуется всего лишь несколько мгновений. Достаточно сосчитать до трех, чтобы оружие, призванное защищать, превратилось в смертоносное, а его обладатель приготовился стать палачом. Но крови не будет, ведь яд надежнее и чище справляется со своей задачей. Хватит одного-единственного прикосновения к не прикрытому ничем участку кожи, чтобы смертный приговор оказался исполненным. Сначала человек ощущает что-то вроде ожога, очень быстрого и почти безболезненного, а потом постепенно перестает вообще что-либо чувствовать. Онемение распространяется от того места, через которое введен яд, по всему телу, причем по поверхности быстрее, нежели внутри, и, если порция оказалась маловата, какое-то время отравленный представляет собой большую опасность для противников, потому что не обращает внимания на болевые позывы нанесенных ран. Если, конечно, решит вступить в бой. Но мне бой уж точно не нужен, а значит, придется быть щедрым.

Я сжал серединную фалангу.

Мгновением позже купец охнул и невольно затряс рукой, стараясь унять жжение. Рукой, получившей свободу, потому что бракк уже нежно касался бледной щеки ребенка…

Всего в доме находилось трое слуг и пятеро купеческих помощников. Сопротивления не оказал никто. Попросту не смогли, захваченные в плен собственной одеждой. Не говоря уже о том, что любое оружие, находившееся в ножнах, оказалось намертво спаяно с ними: Соединяющий жезл сработал, как ему и полагалось. Правда, нанеся ущерб не только преступившим, но и исполняющим закон.

– Все добро пропало… – Атьен толкнул одну из висящих на стойке шкур, больше не струящуюся между пальцами, а превратившуюся в неподатливый, как застывшая смола, кусок порченого меха.

Это верно. Пропало. Даже монеты большей частью склеились между собой и теперь годны лишь в переплавку. Сколько всего потеряно… Неужели оно стоило того?

Но я никогда не решился бы вслух задать вопрос, вертящийся у меня на языке и отчаянно рвущийся на волю. Не решился бы произнести всего одно слово, вмещающее все возможные оттенки моего удивления.

Почему?!

– Закон подлежит исполнению, – ответил Атьен, поймав мой взгляд. – И особенно в тех случаях, когда его хочется обойти. Чумная весна ведь тоже началась с ослушания одного-единственного человека. К несчастью тысяч невинных душ, облеченного властью.

Пожалуй, никогда раньше коридоры Наблюдательного дома не казались мне такими длинными.

Повороты, переходы, галереи, ступени, ведущие то вверх, то вниз. Бесконечные стены. То наполненные людьми островки проходных залов, то пустынные… Я всегда преодолевал их вереницу за одно и то же время, сейчас же никак не мог дождаться окончания заученного пути. Мучительно хотелось сделать глубокий вдох, но обручи ребер, казалось, от минуты к минуте сдавливали легкие все сильнее и сильнее, так, что еще немного, и можно было вовсе потерять сознание, мешком рухнув под ноги кому-то из служек или мелких чиновников, снующих по коридорам.

Воздух.

Где он, Бож его прокляни?!

Отпускать начало только за сотню шагов до места назначения, к которому я стремился и которое, будь такая возможность, обходил бы стороной. Полагаю, Атьен чувствовал себя намного хуже, и лишь это хоть немного примиряло меня с мыслью о том, что могила для моего личного упокоения уже вырыта. Мною самим.

Нет, все полагающиеся на мою долю обязанности были исполнены безупречно, вне всяких сомнений. Ни вдоха не было потрачено на промедление, разумное или безрассудное, за каждым приказом следовало действие, каждое движение достигало намеченной цели. Но когда все было кончено и мертвенный покой воцарился там, где еще недавно звенел детский смех и скрипели отчаянные мольбы, я совершил преступление.

В «Уложении о проступках, намеренных и нечаянных» оное называлось «недоверием к чиновному лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей» и почиталось одним из наиболее тяжких, когда совершалось нижестоящим по должности. Проще говоря, я должен был смиренно и тупо ожидать дальнейших распоряжений, а не задаваться вопросами, тем более не позволять им явственно проступать во взгляде.

Конечно, Атьен не станет представлять Цепи внутреннего надзора соответствующий доклад, и вовсе не потому, что на допросах могут вскрыться не слишком приглядные обстоятельства повседневной службы Серебряного звена. Он всего лишь откажется от намерения рекомендовать меня своим сотоварищам, и вот это будет пострашнее, чем прочие наказания.

Он просто оставит меня гнить в моем болоте.

С виду все красиво, богато и благородно, особенно если никогда не покидать надолго Сопроводительное крыло. Чисто выметенные килосские плитки на полу, пусть не поражающие взгляд разноцветьем, но не менее добротные, чем те, что устилают покои Дарохранителя. Каждый фут каменной кладки стен затянут гобеленами, прославляющими величие Логаренского Дарствия, а заодно защищающими местных обитателей от коварных сквозняков. Своды потолков белы, как первый снег, ладошки оконных стекол прозрачны, любая дверь откроется перед вами и захлопнется за вашей спиной без малейшего скрипа. Благолепие, куда ни глянь. И люди, вдыхающие жизнь в эти комнаты и коридоры, подобраны один к одному. Ни низкие, ни высокие, подтянутые, похожие друг на друга чертами лица, одевающиеся и действующие по единым правилам. Иногда кажется, что, переступая привычный порог в глубине Наблюдательного дома, попадаешь в муравейник, где пропажа кого-то из мурашей останется незамеченной, потому что его место сразу же займет другой, ничем не отличимый от прежнего. А вот Гирма Лое со-Майлан заменить хоть и возможно, но трудно, потому что редко какое Медное звено даже Большой цепи одушевления по доброй воле соглашается на грязную работу с Межзвенными.

– Ты за часами следишь? – зевнул Гирм, отпирая дверь в ответ на требовательный стук.

– Прошу прощения, эрте. Непредвиденные обстоятельства.

Наметанный взгляд меднозвенника прошелся по вороту моего камзола, и бритая голова кивнула: мол, заходи, коли пришел. Вернее, коли успел прийти самостоятельно, а не волоком притащили.

Поговаривали, что многие из Цепи одушевления предпочитали выводить с лица и тела всю возможную растительность, дабы та не мешала творить служебные чудеса, но я все десять лет бытности сопроводителем виделся только с Гирмом, поначалу производившим жутковатое впечатление, а потом ставшим столь же обыденным явлением, как необходимость вставать по утрам в один и тот же час вне зависимости от желаний и ощущений. Гладкая кожа головы диковинкой не была. И среди работного люда, и среди вельмож находились противники пышных шевелюр, зато отсутствие бровей и ресниц придавало Медному звену поистине зловещий и почти нечеловеческий вид, мешая пристальнее вглядеться в остальные черты. Впрочем, кого волновало, красив или уродлив мужчина, день за днем снабжающий всех без исключения сопроводителей орудиями их труда?

– Сколько времени при тебе действовал жезл?

– Почти час.

Гирм хмыкнул, зашел сбоку, положил левую ладонь мне на грудь, правую – на спину и резко надавил, словно собираясь сделать хлопок. Ребра протестующе хрустнули, но остались целы, раскрываясь подобно цветочному бутону и наконец позволяя вдохнуть как следует.

– Сейчас все пройдет.

– Спасибо.

– Было бы за что… Один с жезлом забавлялся? – В руках Медного звена тускло сверкнуло тонкое острое лезвие.

– Нет. Со мной был чинуша из Надзорных.

– Молодой?

– Наоборот.

Гирм скрипуче хихикнул.

То, что Цепи недолюбливали друг друга, не было секретом, но между отдельными Звеньями иногда шли настоящие войны, в которых гибло много нечаянных участников, а я таковым становиться вовсе не жаждал, поэтому сделал вид, что не заметил ехидного смешка, тем более швы сковавшего меня панциря начали расходиться, и только теперь стало понятно: дышать мешал не один лишь клейкий воздух, задержавшийся в легких.

– А ты начинаешь матереть, парень.

Наблюдение, высказанное вскользь, резануло не хуже ножа. Наверное, всегда больно, когда сокровенная тайна становится известна кому-то, кроме тебя самого, но можно пропустить чужие слова мимо ушей, сохраняя спокойствие, а можно вздрогнуть, открыто выказывая свой стыд. И надо признать, второе получилось у меня намного лучше.

– Эй, стой спокойно, а то лезвие сорвется!

Спокойно! Где уж тут быть спокойным, когда будущее висит на волоске? Если Атьен промолчит, то Гирм смолчать не может, ведь ему по чину положено совсем иное.

Бракки, жезлы и прочие хитрые штуки, помогающие сопроводителям исполнять свои обязанности, были только одной стороной монеты, а другая касалась того, что вложено не в наши руки, а в нас самих. Зелья, хранящие от холода и жары, добавляющие зоркости глазам, крепости костям и гибкости связкам, оберегающие наши жизни и жизни тех, у кого мы стоим за плечом. Нас много, а количество капель, которое нужно принять перед выходом на службу, одно и то же, недаром мы одинаковые. Любое изменение в росте или весе потребует долгих тщательных опытов того же Гирма, а то и десятка других Звеньев Цепи одушевления. Правда, до определенного момента все мелкие грешки плоти прощаемы и исправляемы, зато потом…

У каждого человека этот опасный возраст наступает в разное время. Кто-то долго остается мальчишкой, а кто-то прощается с юностью, едва вступив в ее пору. Внешне почти ничего может и не измениться, но опытный глаз, вот как у меднозвенника, сразу поймет: срок подошел. Сколько я смогу протянуть? Месяц? Два? Три? В какой из дней зелья Гирма превратятся для меня из целительных в ядовитые? Все в мозолистых руках Божа. Но умирать по собственной глупости… Нет уж. Хватило и того, что я уже натворил.

Полосы ткани и кожи, некогда бывшие мундиром, мирно улеглись на полу.

Соединяющий жезл стараются использовать пореже, и удивительно, что Атьен рискнул обратиться к его помощи. Мне и вовсе не доводилось использовать на службе это веретенце, хотя, разумеется, я умел с ним обращаться и знал все последствия наперечет.

Так почему же?

Почему?

Неужели этот день был назначен днем моего последнего экзамена? Наверняка. Недаром же Ирриги медленно и лениво подводил меня к мысли о том, что купец отделается всего лишь взяткой, а потом при неожиданной смене обстоятельств принял противоположное решение. Он хотел посмотреть, как я поведу себя, чтобы убедиться в правильности принятого решения? Что ж, посмотрел. И увидел многое. Больше чем я хотел бы показать.

Конечно, можно было бы сомневаться и питать надежду, но последние слова сереброзвенника отрезали все пути к отступлению. Чумная весна. Она унесла с собой жизни очень многих горожан, в числе которых были и мои родители. Раз Атьен упомянул о ней, значит, он читал касающиеся меня документы из архива Сопроводительного крыла. Раз читал, значит, всерьез подумывал о моем будущем. И надо же мне было так опростоволоситься!

Дур-р-рак. Ну что стоило сохранить хотя бы бесстрастный вид, а еще лучше – изобразить праведное возмущение беспечностью купца, нарушившего правила? Вот тогда эрте Ирриги замолвил бы за меня словечко, потому что лишь с одной стороны чувства являются брешью в стенах души, а с другой – любая служба, исполняемая при участии чувств, достойна восхищения, как вечно твердили наставники. Память же об отце и матери и вовсе священна. Только, увы, зачастую бесполезна.

Нет, я ничего и никого не забыл. Но что проку горевать теперь? Виновник Чумной весны был выявлен и казнен, уложения ужесточены, надзирающие службы натасканы лучше прежнего. Да и Цепь восстановления с тех пор научилась создавать целебные снадобья так быстро, как это возможно для человеческого разума и рук. Купец совершил оплошность, спору нет, но вместо полного уничтожения можно было пойти другой тропинкой. Скажем, отписать письмецо какому-нибудь мелкому Звену, не гнушающемуся сторонними приработками, попросить осмотреть зверька, а уже в случае если тот действительно чем-то опасен, действовать. И жизни были бы сохранены, и кошельки всех заинтересованных лиц наполнены…

Неужели Атьен догадался, о чем и с какими чувствами я думаю? И все это представление было исполнено лишь с одной целью: убедиться в собственных предположениях?

Надо признать, он победил. Нашел уязвимое место в моей обороне и ударил туда, как только появилась удобная возможность. Но все-таки – ждал он от меня проявления чувств или нет? Жаль, теперь не получится узнать это наверняка.

– Ну все, сейчас подыщу новую одежку, а ты пока этим оботрись. – Гирм вручил мне резко пахнущую влажную тряпицу.

От первого же прикосновения кожа словно загорелась, и пришлось сжать зубы, шумно дыша через нос, пока каждая пядь тела не оказалась обработанной. Для чего предназначалось очередное снадобье, повода спросить не представилось: спустя пару минут после окончания обтирания выяснилось, что в комнате приятно прохладный и сухой воздух.

– Вот и чудненько! – Лицо меднозвенника осветила довольная улыбка. – А то еще немного переходил бы и загорелся бы изнутри. Кожу-то всю закупорило чуть не намертво.

Да, что-то припоминаю из объяснений наставников. Но это теперь. А еще час назад был уверен лишь в одном: нужно спешно явиться в Дом. Хорошо, что прибывшие к лавке Лоса Звенья Цепи упокоения не стали задерживать ни меня, ни Атьена больше времени, положенного на пяток вопросов и ответов.

– Только смотри, ремешки на прежний лад не затягивай, – посоветовал Гирм, наблюдая, как я одеваюсь. – Ты все-таки шире стал.

– Намного?

Пятерня меднозвенника задумчиво скользнула по бритому затылку, приглаживая несуществующие волосы.

– Не так чтобы намного, и все же… Будешь заходить ко мне поутру каждый третий день, ясно?

– Как велите, эрте.

Он кивнул, принимая мое покорное согласие, но все же добавил:

– Это не мне, парень, это тебе нужно.

Ну и ну. Даже не попытался приглушить сочувствие, прозвучавшее в голосе. Хотел уколоть еще больнее? Да нет, вряд ли. Пусть Гирм и ненавидит всех сопроводителей разом, но на его веку мы сменяемся так часто, что любая ненависть рано или поздно начнет притупляться. Сколько лет отведено заплечным теням? Казалось бы, немало. По крайней мере, не меньше дюжины. Но когда от куска времени остаются крохи, понимаешь, что и изначально он был ничтожен.

Впервые сопроводитель покидает стены Наблюдательного дома вслед за Ведущим только спустя годы обучения, одинаковые для всех. Пять лет и ни днем меньше тратится на освоение различных премудростей, но правильнее было бы сказать – на прощание с самим собой. Изначальным. Сначала происходящее мнится увлекательной игрой, тем более наставники всячески поощряют соперничество, но, едва среди учеников намечается ощутимое разделение по силам, время поворачивает вспять. Теперь уже недавние победители должны, смиряя свою гордыню, протягивать руку помощи отстающим. И так до тех пор, пока не наступит равенство. Каждый сопроводитель обязан уметь исполнять назначенную ему службу, неважно, нужно ли будет сутки напролет ходить по скучным купеческим лавкам или залезать в осиные гнезда не платящих подати торговцев.

Я попал в списки Сопроводительного крыла позже, чем следовало бы, и позже, чем этого обычно добиваются иные соискатели дарственной службы. Хотя если вдуматься, то прошедшие годы – большая удача, ведь они могли бы закончиться много раньше, к примеру, еще до наступления моего тридцатилетия, и тогда было бы еще обиднее уходить ни с чем. Но раз уж повезло задержаться дольше положенного срока, почему я так и не смог воспользоваться этим подарком судьбы?

Потому, что усваивал науку наставников лучше, чем следовало.

Даже теперь ноги размеренно и четко несли меня той же дорогой, которую я впервые одолел еще юношей: по Белой галерее до Круглой залы, в Змеиный коридор и на Внутренний двор, под лучи заходящего весеннего солнца, мутно-белого, но уже достаточно сильного, чтобы нагреть камень перил, по которому рассеянно скользнула моя ладонь.

Дюжина сопроводителей, праздно шатающихся по двору, расслабленно прислонившихся к стене для краткого отдыха и облокотившихся на парапет галереи в ожидании приказа. Раньше я смотрел на них, выходящих в ночную смену, с сожалением, а теперь из глубин души поднимается жгучая зависть. Им ведь всегда легче отличиться, верно? Их служба опаснее, но зато сильнее бросается в глаза Ведущим. И как я раньше не замечал, что новые лица среди «полуночников» появляются намного чаще, чем среди «полуденников»? Надо было присмотреться, надо! Перевестись из одной смены в другую, а там попасть несколько раз в переделки, благо темное время суток на них богато, и… Эх, поздно даже мечтать.

Поздно. Ну и Бож с ним! Сейчас приду домой, опорожню кувшин вина и до утра забуду о своих ошибках. Постараюсь забыть.

Жалобное поскуливание, донесшееся откуда-то справа, ударило по ушам, и голова давно выработанным движением вместе с плечами повернулась в сторону звука. Так и есть, скулит собака, прикормленная нашими кухарями и исправно подъедающая кости, остающиеся от готовки и ни на что более не годные. Псина ростом чуть выше колена, длинноухая, с клочковатой шерстью и страхолюдная, но на самом деле удивительно беззлобная, несмотря на явно нерадостное отрочество и юность. Конечно, проку с животины немного, охранник из нее никакой, да и не нуждается Сопроводительное крыло в такой охране, зато двор с этим комом шерсти вдруг стал живым, потому ни у кого из начальства не поднялась рука выгнать приблудыша. Но я никогда раньше не слышал, чтобы Корка скулила.

Наконечник бракка возник перед собачьей мордой, как ему и должно, неожиданно, и псина, испуганно присев на задние лапы, снова всхлипнула. Другая бы, может, бросилась бы на обидчика, но эта предпочитала терпеливо ждать и просить о милости быть пропущенной к кормушке. Правда, тот, кто преграждал собаке путь, вряд ли прислушивался к каким-либо просьбам.

Легир Тенн со-Намаат, соотечественник Атьена, стал сопроводителем всего года три назад, но с самого начала действовал разумно и расчетливо, напросившись в ночные смены. А ведь совсем еще юнец… Сколько ему? Двадцать пять или двадцать шесть, только-только вступает в пору расцвета, и все возможные дороги ему пока доступны. А главное, он уже усвоил, что перед тем, кто слабее, дорогу можно и закрыть. На замок.

Корка попыталась обойти живую преграду с фланга, сунувшись в обманчиво свободное место, вновь встретилась нос к носу с бракком и еще раз всхлипнула, совсем уже тихо. А потом собачьи глаза, по попущению Божа или наущению Боженки, вдруг нашли мой взгляд.

«Помоги… пожалуйста… защити… ты же не такой, как он…»

Не такой. И таким уже стать не смогу, будь оно все проклято!

Та же мутная мука, с которой смотрел на меня снизу вверх безвременно почивший купец. Ну разве мне есть дело до этой псины? Ее и погладить-то рука не тянется, не то что защищать. Да рано или поздно Легир угомонится, отправится на службу и освободит дорогу! Я это знаю. И Корка знает. Не хуже меня. Так зачем просит? Почему не хочет подождать?

Может быть, потому, что чувствует: и ее срок, один из многих на этом дворе, постепенно истекает?

– Нашел противника по силам?

Бракк Легира остановился, так и не закончив замах.

– Тебе какое дело?

– Оставь животину в покое.

Конечно, просить было бессмысленно: на мои слова сопроводитель Тенн презрительно ухмыльнулся:

– Хочешь, чтобы я подарил этой твари покой? А что, я могу.

Он снова отвел бракк в сторону, делая вид, будто готовится к последнему удару. Последнему в жизни Корки.

Мне ее вовсе не жаль. И наглеца, сделавшего свой первый вдох на родине Атьена, не жаль. И себя не… Вот на себя я точно махнул рукой уже больше часа назад.

– Что ж, забавляйся. Если не хватает смелости бросить вызов тому, кто скулить не станет.

Верхняя губа Легира приподнялась, как у огрызающейся собаки.

– Любого можно заставить скулить.

О да, кто бы спорил. Я и сам сейчас рад бы повыть немного, может, и стало бы легче. Только повода нет. Пока. А что, если…

– Попробуешь?

Невнятно-серые глаза прищурились, словно приглядываясь внимательнее и стараясь определить, шучу я или нет, а потом, уверившись в последнем, азартно блеснули.

– Попробую.

И он начал медленно расстегивать ремешки камзола.

Поединки между сопроводителями не запрещались, хотя и особого восхищения у начальства не вызывали, потому что существовал риск получить вместо двух годных к службе людей, по меньшей мере, одного искалеченного, если страсти разгорятся сильнее необходимого. Но пока нас никто не окрикнул, хотя на второй галерее о чем-то беседовали друг с другом трое наставников, время от времени как бы случайно бросая взгляды на двор… А это ведь тоже шанс! Если удастся показать себя в лучшем свете, можно подать соответствующее прошение и остаться в Наблюдательном доме еще лет эдак на десять, и, чем Бож не шутит, вдруг этого времени хватит, чтобы еще раз ухватить удачу за хвост?

Колкий воздух ранней весны коснулся оголенной кожи, но не заставил даже вздрогнуть: снадобья Гирма покуда действовали исправно. И все же более нельзя терять ни одного часа.

Я отстегнул бракк от пояса и поднес к лицу, чтобы коснуться губами резного личика, расположенного на серединной фаланге. Широкоскулое, с узкими щелками глаз и улыбкой, про которую можно было бы сказать «от уха до уха», если бы неизвестный мне резчик снизошел до изображения ушей. Но нет, личико погружалось в древесную твердь, начиная со щек. Человеческое, и все же чем-то неуловимо искаженное, на каждом бракке оно было разным. Кому-то доставалось больше похожее на мужское, кому-то – на женское, у кого-то и вовсе оказывалось в руках младенческое. Мое оружие было отмечено ликом бесполым, искривленным в вечно ехидной гримасе, и если раньше я считал это смешливое презрение направленным в сторону моих врагов, то сейчас деревянный паяц словно смеялся надо мной самим. Ну ничего, еще посмотрим, кто будет сегодня хохотать от души! Хотя противника я выбрал на свою голову не самого удобного.

Торс Легира, гибкий, поджарый, без единой пока жиринки, вызывал отчетливую зависть. Да, костяк у него не уже моего, и спустя несколько лет парня начнет нести вширь, может, еще сильнее, нежели меня, однако пока он в куда большем выигрыше.

Согретое прикосновением губ резное личико улыбнулось еще противнее, и концевые фаланги бракка, повинуясь плавным движениям моих ладоней, разъехались в стороны, обнажая серединную почти целиком и натягивая незаметные ранее жилы. Соединяющий жезл мог лишить смертоносности любое оружие, пребывающее в ножнах, но только не это, потому что деревянный посох, способный становиться втрое длиннее от первоначального размера, не состоял из частей, а был единым целым. Единым и, самое главное, живым.

Прожилки, похожие на те, что испещряют любой древесный лист, всплыли на поверхность, покрывая бракк сеткой причудливого узора, а минутой спустя поменяли свой цвет с темно-янтарного на пунцовый, что означало: ядовитые железы готовы к бою. В отличие от приснопамятной бойни в купеческом доме, сопроводителям яд бракка не мог причинить особого вреда, правда, и удовольствия доставлял мало, вызывая временное, но утомительно зудящее онемение, особенно неуместное в области запястий или кистей рук.

Если удастся добраться до пальцев противника, можно считать, победа у меня в кармане. Но для начала… Для начала нужно проторить туда тропинку.

Легир ударил первым, по серединной фаланге моего бракка, как и предписывалось правилами поединков, тут же отступая на шаг назад и перехватывая посох уже двумя руками. Собственно, способов атаки было всего два, и оба сводились к особенностям оружия, умеющего выделять яд только на концах: либо бить по широкой дуге, либо колоть, надеясь, что противник не успеет парировать удар. Причем заранее было ясно, что Тенн будет именно колоть в расчете на сравнительно малую подвижность моего торса, а мне придется избегать подобных действий и больше полагаться на дуговые атаки, используя силу плеч.

Все вольные и невольные зрители, также вполне осведомленные о тактике ведения боя в зависимости от физических кондиций, явно ставили на более молодого и подвижного участника поединка, да и я, чего греха таить, затевал очередную глупость, лишь чтобы получить беспрепятственную возможность выплеснуть гнев и обиду. Но раз первоначальная цель перевернулась с ног на голову, придется тряхнуть стариной и вспомнить уроки того наставника, которого Легир уже не успел застать.

Главное в сражении посохами – держать равновесие. Ногами, руками, телом, самим бракком, опирающимся хотя бы о воздух. В общем, всем подряд. Но надо помнить, что каждая часть тела обладает строгими пределами в свободе действий, и если эти пределы превзойти, скажем, руками, то они потащат за собой плечи, те – спину, за спиной и поясницей последуют ноги, а значит, изменятся площадь и рисунок опоры. Тот старый наставник вообще любил украшать свои уроки многочисленными изображениями, благо умел держать в руках и кисть и перо, а особо недоверчивым предлагал окунать подошвы сапог в краску и потом самим смотреть на причудливые цепочки оставленных следов.

Выполняя тот или иной удар, бросок и прочие приемы, нужно точно знать, в каком положении его закончишь, а не полагаться на вдохновение, иначе долго не продержишься. Легир мог верить в собственное везение, мне же теперь надежнее было полагаться на заученные знания, а они гласили: если своей опоры не хватает, опирайся о противника.

Копье бракка ринулось на меня не сразу, а спустя пять или шесть пробных ударов начального перестука, но не потому, что мой противник и впрямь нуждался в разведке боем. Нет, Тенн осмотрительно хотел прежде измотать меня, а лишь потом красочно обезоружить. Опасался моего опыта? Скорее, добивался как можно более блестящей победы.

Прямо в лицо… А ты все же глуповат, парень, ведь тела у меня намного больше, значит, в него легче попасть. За это ответим тебе левым каскадом, потом полуправым, а потом снова левым. Что, не понравилось? Так-то.

Перехваченный в одну руку бракк просвистел в дюйме от груди, вынуждая меня отшатнуться, и вернулся к хозяину. Нет, это пока не страшно. Вот если заденет плечо, будет хуже. Однако парень самоуверен донельзя. Рассчитывает на ловкость молодости? Похоже. Только зря забывает, что, каким бы легким ни было оружие, мгновенно изменить направление движения оно все-таки не сможет.

Скула загорелась. Ухитрился достать и теперь победно скалится. Неужели думает, что я сдамся? А ведь верно! Зачем ему серьезная победа? Так, посмеяться над старичком-поединщиком, покрасоваться лишний раз, но не более, отсюда и все эти широкие, однако малополезные в настоящем бою жесты. Вот сейчас снова заносит посох для кругового удара… Ну давай, парень, вперед!

Пронзительный свист догнал концевую фалангу бракка уже в тот момент, когда она почти долетела до моего виска, но парой минут ранее онемение, разлившееся по скуле, захватило и левое ухо, потому звук, который должен был меня отвлечь, остался незамеченным. Вместо того чтобы сделать шаг назад или прогнуть поясницу, я, рискуя получить еще один удар, просто повернул голову. Ядовитый наконечник пронесся мимо, а следом за ним взлетел и мой посох.

Взлетел, догнал в крайней точке дуги, ударил, придавая ускорение, и Легир полуудивленно-полурастерянно потянулся за бракком, вдруг отказавшимся от послушания. Потянулся, теряя большую долю устойчивости, и чуть повернулся, открывая дорогу к своим коленям.

В удар я вложил все, что у меня было. Пусть не силы, которые были изрядно потрачены, а ярость и обиду, но и их хватило с лихвой: противник рухнул как подкошенный. Оставалось только еще пройтись бракком по его рукам и…

– Сопроводитель Мори!

Окрик с галереи остановил мое оружие на полпути к исполнению задуманного.

– Эрте?

Управитель Сопроводительного крыла лично вступился за обиженного мальчика? И за что ему такая честь, интересно? Уж не за красивые ли глаза и упругое тело, так нравящееся многим взрослым женщинам, в число которых входит и супруга давно обрюзгшего Ротана Лаолли со-Мерея?

– Никак не найдете случая и места показать свою удаль, сопроводитель? Так я вам помогу. Городская стража время от времени просит прислать людей для усиления своих патрулей, и сегодня я не вижу нужды отказывать в столь правильной и уместной просьбе. Надеюсь, до утренней зари вы найдете где растратить избыток сил. Да, сопроводитель Мори?

Караулка встретила меня ароматами прокисшего пота и пива примерно той же степени свежести. Первым же глотком застоявшегося воздуха можно было успешно поперхнуться, но пока еще исправно действующие снадобья Гирма не позволили дыханию сбиться, задвинув все неприятные ощущения куда-то вглубь и оставив на линии фронта лишь равнодушную отметку о том, что офицеры городской стражи тоже люди, а потому и потеют, и утоляют жажду. В меру предоставленных службой возможностей.

Народу в комнатушке хоть и было немного, но мое появление словно заставило и без того близко придвинувшиеся друг к другу стены сжаться до удручающей тесноты. Разводящий – юнец, только-только удостоенный чести получить офицерское звание, – лихорадочно рылся в многочисленных записях, видимо стараясь сообразить, все ли патрули вернулись с дневного обхода, а если не все, то где, Бож их побери, до сих пор пропадают. Командир ночного патруля, ожидающий сбора своей команды – мужчина лет сорока, – заняв последний из двух имевшихся в караулке колченогих табуретов, почесывал коротко стриженную, на зависть многим удивительно густую бороду, благодаря которой, похоже, не нуждался в высоком вороте и прочей защите шеи от морозного воздуха надвигающейся ночи. Третий из присутствующих, долговязый парень чуть моложе меня, с простодушным лицом, но цепким взглядом селянина, подпирал стену неподалеку от дверного проема, одновременно переминаясь с ноги на ногу.

– Чем могу служить? – пробормотал разводящий, растерянно оглядев мое обмундирование.

Вместо ответа я положил перед ним на стол четверть часа назад полученное в канцелярии предписание: листок бумаги в кожаных корочках. Содержание послания из Сопроводительного крыла привело представителя городской стражи в некоторое недоумение, но после сверки с собственными документами удостоилось понимающего кивка.

– В патруль, значит?

– Именно так.

Разводящий потер подбородок, то ли нащупывая редкие волоски, то ли пытаясь выдрать их с корнем.

– Собственно… Выбор невелик. Все патрули, кроме одного, уже отправлены.

– Как угодно.

– Возьмете? – обратился юнец к бородачу.

Тот провел по мне ничего не выражающим взглядом снизу вверх, потом сверху вниз и лениво кивнул.

Любопытное дело. Если верить заявлению эрте Лаолли, стражники сбиваются с ног на своей службе и слезно молят о пополнении, неважно из каких источников, а меня встречают полным отсутствием интереса. Кто-то соврал или причина кроется в извечном нежелании делить с чужаком охотничьи угодья? Не удивлюсь, если верно и первое и второе. В любом случае, даже если требования моего предписания не будут исполнены, придется провести все время до утренней зари отнюдь не в постели, старательно согретой женой.

– Почему бы не взять? – Командир патруля потянулся, поднимаясь с табурета. – Лишних рук и ног не бывает.

Ясно, в «лишней голове» мне отказали. Но если вдуматься, так оно спокойнее, да и мне привычнее: не надо будет действовать самостоятельно.

– Сейчас еще одного дождемся, и в путь. А ты накинь пока. – Мне протянули темно-красную короткую накидку.

Она не закрыла камзол полностью, зато теперь я был временно принят в ряды городской стражи, что подтверждала медвежья морда в середине башенного щита, вытканного на передней и задней части накидки. Цеховой знак, пожалованный кем-то из первых Дарохранителей в те давние времена, когда у престола еще толком не было опор, а Цепи еще не опутали все пределы Логаренского Дарствия, и у живущих в стенах города была одна-единственная надежда на защиту.

– Я не опоздал? – С улицы в караулку ввалился ровесник разводящего, с юношески розовыми щеками, не привыкшими к прикосновению бритвы, а потому украшенными свежими царапинами.

Командир патруля посмотрел на вновь прибывшего с той же тоскливой ленью, что и на меня, но в голос все же подпустил побольше ехидства:

– Куда уж тут опаздывать? Стояли городские улицы семь веков и еще полчаса точно простоят. Да и люди у нас гораздо терпеливее камня.

Юноша слегка покраснел, от чего царапины на щеках, вмиг налившиеся белизной, стали еще заметнее. Впрочем, оправдываться не стал: может быть, знал, что это положения не улучшит, а может быть, понял, как и я, что командиру патруля, в сущности, глубоко плевать на морозный вечер, маршрут обхода, час отправления и состав команды.

– Раз все в сборе наконец-то… Пора приступать к исполнению священнаго и па-а-ачетнейшаго долга по охране покоя подданных его милости, проживающих в пределах града, именуемого Веентой, – прогнусил бородач, нарочно коверкая слова: видимо, эту самую фразу он произносил день за днем или вечер за вечером на протяжении уже не одного года. – Выступаем. И пусть Боженка не обольется слезами при нашем возвращении.

А вот это мне уже не понравилось. Упоминание слез слишком явно означало, что служба стражников не отличается скукой и безмятежностью. Интересно, сколько их в самом деле не возвращается с патрулирования? И от чего они гибнут, если просят о пополнении?

Маршрут патруля, с которым мне таки удалось отправиться в ночное, пролегал по Сальным кварталам. Я в окраинной части столицы не бывал никогда, зная лишь по отрывочным рассказам наставника, посвящавшего нас в городскую историю, что прежде сия местность была заполнена небольшими островками не домовладений, а салотопильных хозяйств, поставлявших свой товар всяческим дарственным службам, излишки же свечей и вязких ламповых масел продавались горожанам, пока столица еще не стала блестящей и величественной. Когда же Веента окрепла и возмужала, потребность в чадящих и мерзко пахнущих изделиях стала пропадать, зато понадобилось расширить городские пределы. Вот тогда Сальные кварталы наполовину снесли, наполовину перестроили, предназначив их под проживание не слишком богатого люда, от вида и запаха которого богачи кривят свои ухоженные лица, но вовсе обходиться без него не удается, потому что господам всегда нужны слуги. А некоторым даже очень много слуг.

Впрочем, несмотря на прошедшие века, можно было легко определить, откуда взялось название кварталов: приторно-горькие ароматы так и не выветрились из стен чудом сохранившихся домов-старожилов. Казалось, мутные струйки, заставляющие ноздри брезгливо сжиматься, проступали даже сквозь брусчатку, надежно укрывавшую далекое прошлое, а сами камни маслянисто поблескивали в свете жаровен и перекресточных фонарей. Да и взгляды людей, которые попадались на пути патруля, были липкими и тягучими, как перетопленное сало.

Воспользовавшись тем, что двое других патрульных остались чуть позади, командир вполголоса поинтересовался:

– Проштрафился чем, раз сюда прислали?

М-да, подчиняться правилу выжидательного молчания куда приятнее, нежели быть вынужденным отвечать пусть и на вполне невинный вопрос. Но полной немоты человек, определенный мне в начальники нынешней ночью, явно не одобрил бы, так что пришлось приподнять завесу столь интересующей его тайны. Причем стараясь не допустить продолжения ненужных расспросов:

– Подрался. Со своим.

– За дело или так?

Я многозначительно промолчал, предоставляя собеседнику возможность по собственному разумению истолковать тишину.

– Ты не думай, я не против тебя и всего прочего, вот только… – Командир перешагнул через подозрительно выглядящую кучку грязного снега. – Проку от таких, как ты, здесь не будет. Беды бы не было, и то хорошо.

– Беды?

– Ты среди нас, да и здешнего люда, как белошвейка среди нищенок.

Слишком заметен? С этим ничего не поделаешь. Вернее, я сам ничего не хочу предпринимать, чтобы стать похожим на своих спутников. Наверное, остатки гордости не позволяют. А может, злость? Растворяться в тумане Сальных кварталов я не собираюсь. Пока особой надобности нет.

– Не знаю, как и чему вас учат, только ходить по грязным переулкам – не то что топтать ковры зажиточных домов.

Верно. С радостью согласился бы и подтвердил, если бы это от меня требовалось. Только командир имеет в виду одно, а на деле трудность совсем иная.

Суть действий сопроводителя состоит в постоянном наблюдении за окружением и сравнении увиденного, услышанного, прочувствованного с воспоминаниями о том, как все выглядело вчера, десяток и сотню посещений назад. Конечно, если в самый первый раз тот же купец мялся и жался или лебезил, выторговывая снисхождение, а потом успокаивался, уверившись, что больше какого-то предела податями его не обдерут, трудно принять за образец и первую, и вторую, и даже третью встречи. Сопроводитель нарабатывает опыт постепенно: при поступлении на службу он знает только то, чему его научили наставники, а в расцвете сил способен за несколько минут составить представление о совершенно незнакомом месте и населяющих его людях. Пусть не полное и не проникновенное, но достаточное, чтобы уберечь Ведущего от какого-либо вреда.

Что же касается улиц, все намного сложнее. Прохожий с перекошенным от злости лицом не обязательно что-то злоумышляет, а притулившийся у стены нищий вовсе и не спит, как может показаться на первый взгляд. Впрочем, со временем я бы выучил назубок и все местные особенности, но… Зачем? Второй раз в Сальных кварталах мне побывать не доведется. И потому, что слишком мало времени осталось носить камзол сопроводителя, и потому, что еще одной глупости, подобной вечерней, допущено не будет.

– А правда, ваш брат ни жары, ни холода не боится? – встрял в разговор долговязый.

– Правда.

Опять же с целым возом оговорок. Но героев, равных мне, в понимании вопрошающего, конечно, найдется мало.

– И голыми руками может, скажем, с волком справиться?

– Может.

Хотя и не полезет без особой надобности сопроводитель без оружия в пасть ни к волку, ни к другому зверю, особенно двуногому.

– И…

– Тебе заняться нечем, Еме? – грустно спросил командир, и пыл патрульного резко поуменьшился.

Жара, холод… Их не нужно бояться, пока твое тело напичкано изнутри и снаружи странно пахнущими и еще страннее действующими зельями и притираниями. Благодаря трудам Цепи одушевления о сопроводителях и впрямь ходят легенды, но без своих хитрых уловок мы самые обычные люди, не сильнее и не выносливее простых пехотинцев. А стоит лишь перестать пользоваться снадобьями Гирма, и…

Мрачная картинка, возникшая в воображении, заставила меня содрогнуться. Ведь какая-то пара недель, самое большее месяц, и я лишусь всех чудесных свойств, к которым привык, как к родным. Что тогда? Нет, беспомощным младенцем не стану, разумеется, но прежний отпор противникам дать уже не смогу. Кому тогда буду нужен? Разве что городской страже. Вот только староват я уже, чтобы начинать с низов. А если вспомнить, что юнцы любят задираться по поводу и без, становится совсем печально. Надо срочно за что-то цепляться или… Или хотя бы остатки могущества потратить с толком.

Очередной открывшийся взгляду переулок напоминал собой вертлявую змею, невесть зачем извивающуюся между домами, и был заполнен людьми, собравшимися в группы и оживленно переговаривающимися в ожидании броска костей либо в попытке предсказать, что ждет игроков под прижатым к раскладному столику щербатым стаканчиком.

– Мы идем туда?

– Если понадобится, – ответил командир, прислушиваясь к людскому гомону.

И словно оправдывая его ожидания, поверх голов вдруг пролетело истошное, но едва-едва выделившееся из общего гула:

– Обокра-а-а-али! Держи вора!

– Вот теперь идем. Только не все и сразу. Еме, возьми сопроводителя и дуйте на следующую улицу: воришка туда выйдет, больше ему податься некуда. А мы отсюда его погоним.

Разделение сил показалось мне странным, потому что юный патрульный вряд ли был способен быстро пробраться сквозь плотные ряды игроков, и разумнее было бы отправить его в засаду при участии более опытного стражника. Но приказ командира – закон для подчиненных, и вскоре мы с долговязым уже стояли на брусчатке следующей улицы, безлюдной и тревожно тихой. А спустя те несколько минут, что понадобились бы второй половине патруля на достижение середины игорного переулка, я понял, чем было вызвано столь непонятное мне командирское решение.

Долговязый Еме вдруг начал приплясывать на месте, но только не от холода: слоев шерстяной ткани под мундиром было вполне достаточно для согрева при бодрой ходьбе от одной жаровни до другой.

– Слышь, друг, я того… Живот у меня скрутило, сил нет. Я мигом, а ты пока тут постой, подожди! – бормочущей скороговоркой выпалил мой напарник и юркнул в проулок, исчезая среди ночных теней.

Вот оно что. Трус. Жалкий. И обыденный, как умывание по утрам. Ну что ж, пусть прячется, только я тоже не буду стоять столбом посреди улицы.

Даже ночная темнота никогда не бывает одинаково непроглядной. Где-то она припорашивается пеплом лунного света, где-то разбивается бликами факельных огней, превращаясь в узорчатый ковер, частью которого очень легко стать, если чуточку плотнее вжаться в чехарду причудливых пятен.

Сделать шаг вперед и в сторону, поближе к стене дома, но не прислоняться, чтобы тень на каменной кладке не оказалась гуще, чем должна быть. Замедлить дыхание, чтобы облачка теплого воздуха, вырывающегося из ноздрей, не висели вокруг мутной кисеей. Расслабиться, отбросить прочь все мысли и просто… ждать.

Шаги шуршали совсем тихо, словно тот, кто шел, стопой обнимал каждый камень брусчатки, на который наступал. Осторожно и малозвучно, но не настолько, чтобы не было заметно: прохожий мечется от одной стороны улицы к другой, стараясь, впрочем, не покидать пятна теней.

Тот самый воришка? Наверняка. Спина согнута дугой и напряжена, руки чуть расставлены в стороны, а не прижаты к телу, что выглядело бы в холоде ночи куда естественнее. Не теряет бдительности? Молодец. Но он пройдет мимо меня, даже не вздрогнув.

Так, может, и позволить ему пройти? Одним ничтожным преступником больше, одним меньше – никакой разницы. Все равно у Боженки этого добра никогда не переводится. В лице и голосе командира патруля ведь не читалось особого рвения, когда он отдавал приказ. Да и отправляя меня вместе с Еме, он заранее знал, что долговязый трус никого ловить не станет, а я…

– Торопишься сбыть украденные деньги?

Воришка застыл на месте, услышав вопрос, прозвучавший отовсюду и ниоткуда, и крутанул головой, пытаясь определить мое местоположение. Впрочем, зря: звуки, затейливым эхом отразившиеся от стен домов, укрывали меня не менее надежно, чем тени.

– Ты кто?

Отсвет далекого фонаря заискрился на серебряной медвежьей голове, когда я шагнул навстречу невысокой фигурке. Мальчишка. Или девчонка, что, в общем, не так и важно. Голос юный, слегка простуженный и… смелый.

– Городская стража.

– Ты непохож на стражника!

Отодвигает правую пятку назад. Готовится к бегству или к нападению? В любом случае если и побежит, то в объятия командира патруля. А если решит прорываться с боем…

– Зато ты очень похож на вора.

Он оттолкнулся и прыгнул, стараясь проскользнуть у меня под руками, но наткнулся на мое колено и откатился назад. Следующий бросок последовал без паузы, как и следовало ожидать от молодого, не чувствующего пока еще усталости тела, и теперь отступил уже я, но не от натиска, а заметив стальной отблеск рядом с кистью правой руки воришки.

Что-то небольшое и, похоже, искривленное. Все верно, незнатным горожанам запрещают носить ножи, лезвие которых длиннее, чем две трети ладони. Правда, в соответствующем уложении ничего не сказано о том, имеется в виду лезвие прямое или изогнутое, которое как раз умещается в заданные размеры, но вреда способно причинить намного больше.

Решив, что я осторожничаю, не желая напороться на клинок, воришка угрожающе рассек воздух крест-накрест, наступая на меня, и замахнулся снова, но закончить движение не успел, потому что наперерез его оружию рванулось мое предплечье, где под шерстяным полотном мундира был закреплен чешуйчатый наруч, отлично подходящий для ловли кривых ножей. Коготь клинка попал между стальными пластинами и потерял свободу на короткое мгновение, которого мне хватило, чтобы увлечь противника вслед за его же рукой, благо воришка использовал, как и многие горожане, эдакую смесь ножа и кастета. Спору нет, выбить такое оружие трудно, но временами бывает куда разумнее отпустить, чем продолжать удерживать.

Он крутанулся на месте, оказываясь спиной ко мне и с рукой, вывернутой так, что любые дальнейшие движения привели бы только к приступу острой боли в связках, но не растерялся, затараторив:

– Эй, ну я ж пошутил, я ж резать тебя и не собирался! Отпусти, а? А я тебе все, что набрал, отдам. Вот Боженка свидетельница, отдам! Только отпусти…

Свободной рукой он залез за пазуху, доставая кошель, но я, не зная наверняка, что прячется в складках воровской одежды, надавил на вывернутую руку сильнее. Ловкие в деле обирания беспечных прохожих пальчики скрутило судорогой, быстро спустившейся к плечам, и монеты глухо зазвенели, рассыпаясь по брусчатке. Медные, поистершиеся кругляшки. И это весь улов? Негусто. И недостаточно много, чтобы польститься на откуп.

– Отпусти-и-и-и… Ты же не такой, как они, я же вижу! Ты не такой…

Не такой.

Я не брезгую деньгами, но не могу, как командир патруля, все же добравшийся до нас с воришкой, сказать: «Отпусти его», подождать, когда перестук шагов убегающего парнишки затихнет в проулке, наклониться, собрать просыпавшиеся монеты, затянуть завязки покрепче, спрятать кошель в карман мундира, а потом как ни в чем не бывало пожурить трусливого Еме. Не могу поставить всем пива, расплачиваясь дважды сворованными деньгами и старательно удерживая на лице маску равнодушия, через которую все же пробивается неудовольствие тем, что шальные деньги не обрели единственного хозяина. А как же иначе? Слишком много глаз сосчитало медяки от первого до последнего, стало быть, надо залить чужие взоры поскорее да пощедрее.

Командиру было откровенно жаль тратить даже эти гроши, но неписаные правила требовали поделить добычу поровну между всей стаей. Поделить и бросить на меня слегка укоряющий взгляд: мол, ты же мог прибрать весь кошель, так почему медлил? Целых одиннадцать монет. Не состояние, конечно, но на пяток дней сытного столования хватило бы, а так всего каждому по кружке да по неясному воспоминанию, выветривающемуся быстрее хмеля.

Целых одиннадцать монет.

Еще несколько часов назад я мог получить не меньше, только полновесным серебром, а то и с примесью золота, если бы из лабиринта головы Атьена вдруг не выбралось на свет божий желание в кои-то веки исполнить все буквы закона. И что от меня требовалось? Лишнюю минуту подержать в себе неуместные чувства, а потом смело подниматься на ступень, навсегда возносящую над необходимостью думать о днях завтрашних и прошлых. Жалкую минуту…

А пиво оказалось дрянное. Разведенное настоем бражника, чтобы надежнее бить в головы, горькое, зато дармовое и тем искупляющее прочие свои недостатки. Долговязый трус опорожнил свою кружку быстрее всех, юнец втихаря оставил наполовину недопитой, когда настала пора выбираться из-под низкого потолка трактира на вольный воздух. Я вливал в себя слабо пенящуюся жидкость понемногу, командир о чем-то надолго задумался, а потом, словно спохватившись, единым глотком допил остатки. Но ни один из нас не захмелел достаточно, чтобы отмахнуться от пожилой женщины, визгливо верещавшей о своих беспокойных соседях:

– И добро бы днем только буйствовали, так нет же, по ночам спать не дают, все то кричат, то стонут, аж душа дрожит! Вы уж посмотрите, господа стражники, да хоть шугните их построже, может, они чуть поутихнут?

Вламываться посреди ночи в чье-то жилище казалось занятием не особо умным, но старуха висела на рукаве командира всю дорогу к столь неугодному ей дому и причитала, перечисляя, сколько успокоительных капель вынуждена ежедневно закупать у лекаря, дабы не тронуться рассудком. В конце пути мы уже готовы были прописать ей успокоение от каждого лично, однако, прислушавшись к звукам, доносящимся сквозь щели рыхлой каменной кладки, скрепя сердце признали правоту жалобщицы. За оградой, отделяющей дом от улицы, действительно кто-то плакал. Тихо и в то же время пронзительно. Плакал, как несчастный ребенок.

На требовательный стук калитка распахнулась почти тотчас же, являя нашим взорам хмурую небритую и припухшую от возлияний рожу. Впрочем, разглядев знак городской стражи, рожа умильно просветлела:

– Чем могу, господа хорошие?

– Шумно у вас, любезный. Жалуются люди.

Хозяин дома высунулся из калитки, стараясь разглядеть за нашими спинами сварливую соседку, но та заблаговременно отступила подальше в тень.

– Жалуются? Да Бож мне свидетель, разве ж я шумлю?

– А вот мы и посмотрим. Вы же не будете возражать?

Если мужчина и хотел воспрепятствовать, то не сейчас и не страже, потому что закутался в плащ, накинутый поверх исподнего, и пропустил нас во двор.

Долго искать причину ночных беспокойств не пришлось: она была повсюду. Вдоль почти всех дворовых стен стояли низкие полузагоны-полуклетки, сквозь прутья которых на нас разом взглянули несколько десятков собачьих глаз. Командир взял из рук хозяина дома лампу, поднес к одной из клеток и сморщился:

– Почему за животинами нет ухода?

– Так, господин хороший… – Мужчина услужливо подобрался поближе к командирскому уху. – Я тем на жизнь зарабатываю. Кормлюсь, можно сказать, милостью людей щедрых да благостных. Собачки мои, глядишь, иной раз и слезу вышибают, а вместе с ней и монетку лишнюю.

Между тем пальцы уличного попрошайки ткнулись в ладонь командира, и как видно, не порожняком, потому что дальнейших расспросов не последовало.

– Вы, любезный, по ночам-то пыл поумерьте.

– Как прикажете, господин хороший, как прикажете!

Собаки, замолчавшие было при нашем появлении, снова начали поскуливать, и хозяин зло пнул ногой по ближайшей клетке:

– А ну, угомонитесь, твари!

Перебитые лапы, изможденные голодные морды, лишайные проплешины, по всему двору раскидан мерзлый крысиный помет пополам с собачьим. Ради пушистого зверька можно было убить десяток человек, а здесь, на городских окраинах, никому не интересен даже известный рассадник заразы? Разве это правильно? Вряд ли. Вот только никто из Цепи надзора и шага не сделает в Сальные кварталы. Побрезгует. В первую очередь слишком малой мздой.

– Я вас догоню.

Командир патруля обернулся и вопросительно посмотрел на меня.

– Живот скрутило.

Отговорка, прямо скажем, глупая, но все же мало-мальски естественная, если вспомнить вкус прогорклого пива.

– Хорошо. Будем ждать у жаровни на углу.

Калитка захлопнулась. Хозяин дома, потерев ладони одна о другую, заискивающе спросил:

– Показать вам отхожее место, господин?

Я обвел двор скучающим взглядом:

– Зачем? Кучей дерьма больше, кучей меньше – и заметно не будет. Верно?

Попрошайка насторожился, но, видно, откупные запасы на сегодня были полностью исчерпаны, поэтому оставалось только продолжать переговоры, охотно поддакнув:

– Как скажете, господин.

– У тебя есть наследники?

– А как же! Двое.

– Что так мало?

– Да не сложилось… – Он развел руками и скорчил скорбную гримасу, молниеносно преобразившись в вызывающего неподдельную жалость нищего.

– Лучше б ты правду рассказывал, больше монет бы кидали, – заметил вышедший на крыльцо юноша и смачно сплюнул, обновляя ковер дворовой грязи. – Откусили ему хозяйство, вот и все дела. Собака и откусила, которую он палкой охаживал.

– Не лезь в дела старших, когда не спрашивают! – осторожно огрызнулся хозяин дома.

Не будь меня, упомянутая палка, скорее всего, тут же пошла бы в ход, только уже не по собачьей спине.

– Сам скоро старшим стану. Или ты, батяня, все забываешь, сколько лет с моего рождения набежало?

– Иди в дом!

– В дом так в дом. Освежусь немного и пойду.

– Ни в грош отца не ставят, чуть только усы пробиваться начнут, – горестно вздохнул попрошайка, то ли стараясь вызвать мое сочувствие, то ли разучивая новую роль.

– Не ставят, говоришь? Но на улице-то помогают?

– Если бы, господин хороший, если бы! Сами видите, здоровьем пышет, дубина этакая! А в моем деле чем щеки тоньше, тем доходы больше. Вот помру в одночасье, на кого все это останется? Все тяжким трудом заработанное…

– Помрешь сейчас – мне проку не будет. Казна все опечатает и заберет. Да, может, и к лучшему… – Юноша косо посмотрел на клетки. – Спать будет спокойнее.

– И как скоро совершеннолетие? – спросил я.

– Как весна закончится.

– А до той поры, значит, почитать и любить отца надо?

– Значит, так. – Последовал новый плевок.

– И в здравии и в болезни?

– Да уж как водится.

Я подошел к одному из загонов. Собаки при приближении человека, да еще незнакомого, испуганно разбежались по углам, а когда в моих руках появилась увесистая палка, казалось, и вовсе затаили дыхание, ожидая чего-то ужасного даже по их искалеченному соображению.

– В здравии и болезни, стало быть… В первом твои дети явно преуспели. А как насчет второго? Не желаешь проверить?

Утренняя заря означала для меня не окончание службы, а возвращение на оную, потому что позволить мне отоспаться никто не собирался. Снадобья помогали обходиться без сна и гораздо дольше, это правда, но не было никакой нужды, кроме злобной обиды, отправлять меня с очередным Ведущим в унылое странствие по городским улицам, хорошо хоть не столь убогим, что принимали меня ночью.

Намерение подать прошение в городскую стражу, и до сего дня не слишком четкое и мало согревающее душу, полностью рассеялось вместе с утренним туманом. Странно, я ведь не увидел ничего нового: мздоимцев полно на любой службе. Так почему с отвращением коснулся серебряного шитья, снимая накидку? Потому, что всю ночь напролет словно смотрел в кривое зеркало.

Не длинноворсые ковры купеческих лавок, а грязная мостовая и дворы, на которых по щиколотку проваливаешься в дерьмо. Не угодливое понимание, а подчас искренний страх и безотчетное желание откупиться, только бы протянуть еще один лишний день среди отбросов. Не кошель, округливший лоснящиеся бока, а истончившиеся от бесконечных прикосновений медные монеты, пропитанные трудовым потом протягивающих их ладоней. Все то же самое, если заглянуть на изнанку, но… Кому она нужна? Меня вполне устраивает то, что я вижу с лицевой стороны. Уж лучше оставаться служкой в чистеньких коридорах Наблюдательного дома, чем хранить покой Сальных и прочих засаленных кварталов!

Впрочем, место служки еще нужно заработать, но тут придется постараться совсем немного. К примеру, пойти сейчас к Лаолли и повиниться со всем прилежанием, на какое только способен. И будет у меня бело-желтая курточка, на которой никогда не осядет уличная пыль, а еще будет гнусавый голосок, сообщающий…

– Сопроводителя Мори требует к себе эрте управитель!

Что еще за новость? Рапорт Гирма уже дошел до начальства, и меня выгонят взашей прямо сейчас? Непредвиденное развитие событий. Хотя с другой стороны, бумагу об увольнении мне вручили бы и так, а если вызывают пред светлые очи, значит, желают увидеть какое-нибудь представление. Предпочтительно покаянное.

В кабинете управителя Сопроводительного крыла я за все годы службы побывал, как и многие мои соученики, лишь один раз – на принесении присяги, поэтому входил в двери, предусмотрительно распахнутые служкой, со странной смесью волнения и тревоги. Причем смесь эта колыхалась одновременно между ребрами и по центру живота, что тоже не способствовало удерживанию невозмутимого вида. Но я старался. Видимо, старался чрезмерно, потому что Лаолли, поднявший на меня недовольный взгляд, скривился еще больше:

– И прекратите наконец строить из себя невинную овечку!

– Эрте?

– Что это такое, я вас спрашиваю?! – Он потряс в воздухе над столом листами бумаги, скрепленными печатным шнуром Цепи внутреннего надзора. – Как все это понимать?!

Принявший изысканно-скучающую позу рядом со столом управителя худощавый мужчина в черном камзоле с бронзовым медальоном на груди поморщился и коснулся правого уха, словно проверяя, осталось ли оно в целости и сохранности после того, как приняло в себя визг Лаолли.

– Думаю, эрте, нужно сначала поставить в известность, а потом уже спрашивать.

– В известность?! А то он ничего не знает! Может, это и вовсе всем нам приснилось?

Бронзовозвенник Малой цепи внутреннего надзора сделал глубокий вдох и продолжил как ни в чем не бывало, словно управитель перестал существовать на этом свете еще минуту назад:

– Сопроводитель Мори, прошлой ночью вы находились в составе патруля городской стражи.

Вопроса во фразе не чувствовалось, но на всякий случай я кивнул:

– Да, эрте.

– И как проходило патрулирование?

– Как ему и следовало, эрте. Если и случилось что-то невместное, мне о том неизвестно.

Надзорный вздохнул еще глубже:

– Во время патрулирования вы отлучались примерно на четверть часа. По какой причине?

– По нужде, эрте.

Конечно, он мог начать рассуждать, что человек может и потерпеть, а вот служба никогда не терпит, или вспомнить, что сопроводители легко могут сдерживать все свои потребности, в том числе и естественные, но, видно, Бронзовому звену не хотелось терять драгоценное время попусту.

– А у Цепи надзора есть другие сведения. – Он забрал у Лаолли листки и прочитал, позевывая: – Здесь указано, что под предлогом справления нужды вы отстали от патруля, задержавшись в доме Уса Мерте со-Веента, известного городской страже собирателя милостыни. Упомянутым Усом были получены тяжкие побои, результатом коих стали множественные переломы всех конечностей, настолько значительные, что, учитывая возраст пострадавшего, по заверению лекаря, заживут они уже только после смерти.

Собственно, на это я и рассчитывал, правда, бил по суставам, а не по костям. Сынок расстарался уже после моего ухода? Проявил, так сказать, любовь к отцу, а потом поспешил настрочить донос?

– Вы видели, как пострадавший получал побои?

Стойте-ка. Меня не обвиняют? Ерунда какая-то.

– Эрте?

Надзорный ласково улыбнулся:

– Да, я вполне догадываюсь, что и как происходило на том дворе, особенно учитывая характер ранений, оставшихся в глубине плоти, можете не сомневаться. И да, я не называю вашего имени в обвинении, потому что единственный возможный свидетель заявляет, что ничего не видел и не слышал, хотя даже соседи уверяют: крика было много. Но бумага, она, знаете ли… – Пальцы Бронзового звена любовно коснулись багряного обреза листа. – Она всегда требует принятия мер.

– Чего же вы хотите от меня?

– Признания. Искреннего и незамедлительного. Возможно, тут же найдутся обстоятельства, смягчающие вашу вину, и наказание, которое непременно воспоследует, куда же без него, окажется вовсе не обременительным ни для вас, ни для вашей службы.

Не голос, а патока. Почти просящий. А вот взгляд Лаолли явственно приказывает. И ведь нет разницы, как поступить. Буду отпираться – только наживу трудностей больше имеющихся, и о месте служки можно будет забыть, как о предрассветном сне. Сознаюсь – самое страшное, что получу, это отстранение от службы на несколько дней, а потом, в зависимости от памятливости начальства, Ведущих похуже да поутомительнее. Зато во втором случае поступлю в полном соответствии с желанием управителя, и на чести Сопроводительного крыла не останется ни малейшего пятнышка. Вот только зачтется ли мне послушание? Нет? Да и Бож с ним. Только если не признаюсь, не смогу узнать имя доносчика, а это дорогого стоит.

Служба приучает сопроводителей к присутствию надежной стены за спиной. Со временем это стало казаться мне ошибочным, даже опасным, но если в плотном строю тебя локтями то и дело задевают соглядатаи и стукачи… Быть одному против всех, может, не так уж и плохо.

– Да, я избил того попрошайку.

Надзорный удовлетворенно кивнул:

– Замечательно. Ваше признание будет занесено в дело сразу по окончании нашего разговора.

– Я могу задать вопрос?

– Разумеется.

– Кто меня обвинил?

Пальцы бронзовозвенника пробежались по столу:

– Пострадавший.

– Вряд ли он мог это сделать, потому что, если правильно помню, его челюсть также была повреждена.

– Да, надо признать, состояние достопочтенного Уса не позволяло делать какие-либо заявления, – нервно улыбнулся Надзорный.

– Тогда кто же взял на себя труд ему помочь?

Он ответил, хотя и безо всякого желания, а лишь подчиняясь неписаному закону: «Среди своих чужие всегда занимают последнее место в очереди на снисхождение».

– Тот, кто знал о вашей отлучке, сопроводитель.

Что ж, круг поиска сузился до приемлемого размера. Но так просто меня восвояси не отпустили.

– А теперь, если позволите, я тоже спрошу. Почему вы это сделали? Потому, что не получили желаемого?

И ведь ему интересно. Неподдельно и искренне. Наверное, Бронзовое звено даже не понимает, за что еще можно поднять на человека палку, кроме как за звонкие монеты.

– Мне не понравилось, как он обращается с собаками.

– С собаками?

– Он калечит их, чтобы использовать для попрошайничества. А я решил, что человеческие страдания вызовут у прохожих не меньшую жалость.

Глаза Надзорного удивленно округлились:

– Вы хотели защитить собак?

– Да, эрте. А вы считаете, что это дело…

– Благое и праведное, – тоном, не принимающим возражений, заявили у меня за спиной.

– Какая честь для нас, сиятельная эрте! – Лаолли резво выскочил из-за стола и согнулся в непривычном для моего взора поклоне.

Надзорный тоже поклонился, пусть и не столь подобострастно. Собственно, с прямой спиной из трех мужчин остался один я, хотя бы потому, что, поворачиваясь, кланяться весьма неудобно, а посмотреть, кто вдруг выступил на одной стороне со мной, хотелось.

Да, такой поддержке позавидовали бы многие! И потому, что женщина, переступившая порог кабинета, обладала внушительными формами, будучи при этом чуть ли не на голову выше меня, и потому, что на ее изумрудно-черном камзоле посверкивало золотое звено Малой цепи охранения.

– Эрте Майим, чему обязаны вашим появлением? – с некоторым, впрочем тщательно смиряемым, неудовольствием осведомился Надзорный.

– Я всегда присоединяюсь к беседе, если речь заходит о тварях бессловесных, – ответила женщина, нежно поглаживая крохотную кудлатую собачонку, уютно устроившуюся в сгибе мощного локтя.

– Да, собственно, беседа уже закончена… Признание получено, и дело будет закрыто, как только все показания лягут на бумагу.

– Молодой человек оказался настолько смел и решителен, что вступился за несчастных животных. В этом не нужно признаваться, об этом нужно говорить открыто и гордо.

– Блистательная эрте… – Бронзовому звену явно не нравился поворот событий, но протестовать не позволяло ужасающее несоответствие чинов.

– Наказания заслуживает тот, кто проходит мимо страждущих, не так ли?

Женщина спустила собачку на стол, и та, ни мгновения не думая, выпустила струю прямо на строчки доноса, которые тут же начали расплываться: то ли моча оказалась слишком едкой, то ли чернила в Цепи надзора немилосердно сильно разбавляли.

Лаолли вытаращил глаза, глотая возмущение, Надзорный же, видимо вполне привычный к подобным выходкам вышестоящих Звеньев, пусть и другой Цепи, осторожно взял изгаженные листки и под противный лай собачонки отправил загубленный донос в камин.

Золотозвенная великанша забрала свою любимицу и удалилась, не снисходя ни до объяснений, ни до прощания, оставив всех нас примерно в том же положении, что и в начале разговора, вот только предмета для продолжения беседы больше не было.

– Я могу быть свободен?

Управитель не ответил, брезгливо косясь на влажное сукно столешницы. Тот же, кто еще минуту назад и впрямь мог распорядиться моей свободой, с деланым безразличием подтвердил:

– Разумеется, сопроводитель Мори. Можете быть.

Вот теперь я не пожалел спины, чтобы откланяться, а заодно скрыть растерянную улыбку.

Заступничество свалилось как снег на голову, и от него точно так же похолодело все внутри и снаружи. Золотое звено приняло участие в моей судьбе? Поверить не могу! Значит, теперь у меня есть шанс напроситься в Цепь охранения, на задворки, конечно, но чем Боженка не шутит? С такой благодетельницей можно подняться и повыше… А пока не взлетел, о делах земных и грешных надо позаботиться.

Давешнего командира патруля я нашел в уже знакомой караулке и в не менее тоскливом расположении духа, чем прошлым вечером. Зато, судя по тому, что в обращенном на меня взгляде не было ни особого удивления, ни сожаления, можно было понять: донос настрочил кто-то другой.

– Что, снова подрался?

– Еще нет, но зарекаться не буду.

Бородач заинтересованно сощурился:

– И есть повод?

– Да вот сегодня одно Звено из Цепи надзора про мою вчерашнюю нужду расспрашивало. Мол, где, да как, да почему. Не знаешь, кто его по следу пустил?

На лице командира патруля отразились смешанные чувства, среди которых преобладало брезгливое сожаление. Но мне были нужны не гримасы, а кое-что другое.

– Есть всего три ответа на один вопрос. Какой будет правильным?

Он не стал молчать дольше необходимого:

– Малой.

Пожалуй, поверю. Самому командиру доносить не было ни малейшего смысла, тем более что мзду от попрошайки он получил единолично. Трусливый Еме тоже вряд ли отважился бы на подобный поступок, потому что отлично знает: строгого разбирательства не будет, а стало быть, кара неизбежна, и отнюдь не со стороны закона. Что же касается юнца…

– Где он сейчас?

– Да наверняка тут, поблизости. С мамкой небось прощается.

Командир оказался прав: неподалеку от караулки в небольшой нише, образованной стенами домов, пристроенных вплотную друг к другу, я заметил и парня и женщину, кутающуюся в длинную плотную накидку без единого узора. Мешать душевному разговору родительницы и ребенка было делом неправедным, но на сей раз, думаю, ни Бож, ни Боженка не стали бы возражать против моих действий.

– Вечер добрый.

От звуков моего голоса юнец вздрогнул и заозирался, чем выдал себя вернее любых признаний. Дальше можно было не продолжать, тем более я толком и не знал, какое удовлетворение хочу получить от обидчика. Ну не драться же с ним, право слово? Хотя бы потому, что убью скорее, чем заставлю о чем-нибудь задуматься.

– Не бойся, по ушам не получишь, а то еще зашибу ненароком.

И тут я наконец понял, что тащило меня за собой в караулку и дальше. Любопытство. Но не то, что является свойством разума, беспорядочно ищущего сведения о непознанном, а желание поскорее закрыть ящик стола, в котором свалены все подробности минувшей ночи.

– Только скажи: почему?

Он чуть расслабился и даже вызывающе приподнял подбородок:

– Потому, что это против правил!

Ясно. Юношеское рвение попросту не нашло лучшего применения.

– Ты их писал, правила эти?

– Офицер не вправе нападать на невиновного и безоружного!

– Ему никто не мешал защищаться. Да и невиновность сомнительная. Ты же видел всех тех собак?

– И что с того?

– Тебе не стало их жаль, хотя бы на мгновение?

– Они всего лишь животные, и хозяин может поступать с ними так, как захочет.

Хороший мальчик. Добрый, правильный. Надежная молодая смена растет у старой гвардии.

– Вы его мать? – обратился я к женщине, и та гордо сверкнула глазами:

– Что вам угодно сказать?

Угодно. Какое милое словечко. Но очень верное, потому что я и собираюсь угодить. Самому себе.

– Мне угодно сказать, что вы мало пороли своего сына в детстве. Сейчас, конечно, уже поздно что-то исправлять, но, если пожелаете, окажу всю возможную помощь. Вот только розги раздобуду… Хотя и ремень сойдет. – Я сделал вид, что расстегиваю пряжку.

– Да как вы смеете?!

– Так же как вы посмели определить в городскую стражу начинающего доносчика. Думаете, там мало уже поднаторевших в сем славном деле?

Руку парня я поймал за запястье в той близости от своего лица, которая не позволяла усомниться: мне намеревались дать пощечину. Так мы еще и из благородных? Человек попроще нашел бы другой способ устроить драку. Что ж, видит Бож, я этого не хотел…

Но еще до того, как мои пальцы привычно сжались, принимая одну из форм, рекомендованных в поединке голыми руками, женщина пронзительно свистнула в серебряный свисток и закричала:

– Стража, сюда! Стража!