Берита разбудили. Без жалости. Как всегда, Гонория, и как всегда, на закате. Такая уж у него была судьба. Но другой он, если по-честному, никогда не искал. Мог бы, конечно, пойти за гроши трудиться, чтобы его еще попутно и ремеслу какому-нибудь обучили, есть же хорошие ремесла… Но он не хотел, не мог себя заставить. А еще вернее, не ждал, что там, куда он пойдет, его скрытые от всех возможности как-то проявятся. Вот и оставался вором. Кто-нибудь мог бы сказать, мол, мелким, бестолковым, у которого нет и не может быть другого конца в будущем, кроме виселицы, но он-то знал… и верил, что все же сумеет заработать на старость, чтобы не попрошайничать на папертях храмов, не околачиваться у въездных ворот города, вымаливая у проезжих купцов и деревенских богатеев грошик на кружку мутного пива и миску похлебки. Иначе зачем все это продолжать? Уж лучше камень привязать и в воду залива прыгнуть подальше от берега или ножик поострее наточить и резануть по шее…

Гонория делала вид, что прибирает в его комнатухе, хотя просто шаталась от стены до стены и ворчала:

– У других-то вон мужик как мужик, дело какое-нибудь ведет, монеты в дом приносит, а ты?

Берит отвернулся лицом к стене, дряхлой, выщербленной, едва прикрытой дурацким, объеденным молью ковриком, только чтобы мордой совсем уж в кирпичи не упираться. А женщина все талдычила:

– Вот Шасля был тоже дурак дураком, а поди ж ты, завел себе кралю, переселился, чтобы с вами, старыми дружками, не встречаться, сейчас в порту какие-то мешки считает, ящики, бочки разные… Говорит, на это можно жить, и краля его недавно новые башмаки справила, со шнуровкой почти до колена.

– Где справила? – хриплым со сна голосом пробурчал Берит. – У Жуха-старьевщика? Тоже мне обнова, он с этих башмаков, поди, и грязь не счистил.

– Так для нее-то – обнова! – почти со слезами в голосе заявила Гонория. – А от тебя – что? Одно только и слышу: вот случится куш, уж тогда я тебя приодену, уж тогда тебе достанется… Как же, жди, достанется от такого. – Она наконец-то замерла посередине комнаты, еще разок осмотрелась. – У самого рубашка стираная-перестираная. Штаны – заплата на заплате, и все одно от тебя никакого проку… Вот выгоню, тогда поймешь, бездельник, каково тебя кормить-поить задарма.

И все же она не уходила. А ведь где-то там внизу, в подвальчике, ждала ее работа, получила заказ от тех, кто может позволить себе новую одежду. Она-то в свое время от матери сумела ремесло получить, шила и перешивала все, что только ей приносили. Чаще, разумеется, это была уже давным-давно не новая одежда, которой просто нужно было хоть какую-то видимость придать, но случались и хорошие заказы, как от того же Жуха-старьевщика. Но это случалось все реже, к сожалению.

Гонория чего-то ждала, а это внушало опасение. Что-то она еще хотела сказать, вот только либо не решалась, либо ей хотелось его еще помучить неизвестностью. Он перевернулся к ней, спросил, хмуро глядя на ее преждевременно расползшуюся фигуру, на ее нечесаные волосы, на ее блеклое, когда-то васильковое платье, ныне ставшее серым от плохого мыла и слишком долгой носки.

– Ты скажи все ж, – попросил он, – что случилось?

Она еще похмурилась, наконец сдалась:

– Падан тебя требует. Приходили, сказали, мол, как только стемнеет, чтобы был. – Она уже внимательно на него смотрела. – Ты пойдешь?

Вот это было скверно. Обычно Берит по прозвищу Гиена обходился сам по себе, иногда в дом к какой-нибудь одинокой старухе залезет, иногда на рынке возле порта что-то прихватит, иногда просто дуркой у кого-нибудь из деревенских выманит, а тем-то долго оставаться в городе не с руки, у них свои дела и заботы, в их деревнях да на хуторах. Вот и получается, что помаются они, когда поймут, что их кинули, потолкуться еще на рынке да и отваливают домой, кляня всех городских на чем свет стоит. А он может тогда снова на рынок заявиться – свои-то не выдадут, за это можно и схлопотать, если сболтнешь лишнего, от кого-нибудь из молодых, из воровской солидарности.

С серьезными ребятами, такими, как Падан, Берит старался не связываться. Не хотелось бока подставлять и рисковать, а в том промысле, какой себе Падан облюбовал – воровство в порту, и уже не кусочничая, а по-серьезному, – за настоящий портовый хабар всякое могло выйти, и ребятам половчее Гиены случалось нарваться или даже всплыть со вспоротым брюхом в бухте.

Но как ни отмазывайся от Падана, как ни бегай, а все же он все знает и сумеет, если надо… пригласить к себе, вот как сейчас.

О-хо-хо, и без того настроение было – не до смехунчиков с Гонорией, а тут еще Падан проявился. Берит сел в кровати, поправил волосы, что за ушами как-то неприятно заламывались, когда он спал.

– Ну и видок у тебя, – неожиданно прыснула Гонория. – И как я с таким чучелом связалась?

Берит и без ее подковырок знал, что не красавец. Что поделаешь, гоблинского в нем много, а уши остренькие, как у эльфов рисуют на вывесках перед их же, эльфийскими, лавочками. Зато клыки и морда узкая да острая, челюсти сильные, он ими любую кость может перекусить, ну почти любую… Конечно, у орка не особенно перекусишь и у циклопа тоже, тролля опять же кусать не рекомендуется… а в остальном зубы – загляденье. И болеть, как у прочих иных, никогда не болят.

Сама-то Гонория тоже не лишена примеси от гоблинов, и морда немного чумкой попорчена, рябая мордочка-то, особенно слева сбоку, где волос почти нет почему-то, а может, потому и нет, что чумкой в детстве переболела. Но она, во-первых, женщина, а они во всех племенах как-то нежнее и округлее, а во-вторых, в ней очень уж чувствительность проявляется, недаром она и белошвейкой стала. Хотя не вполне… Все же швеей, скорее. Белошвейки, говорят, за иную рубашку чуть не до трех сребреников получают, а те, что с кружевами обращаться умеют, и до полукроны золотой. Но чтобы такие деньги зашибать, нужно жить в другом квартале и с Паданом да с Беритом Гиеной не знаться, тогда к тебе и богатейчики разные обращаться захотят.

– Так пойдешь, что ли? – спросила она уже сердито. – А то ведь они-то на меня же насядут, и что мне им отвечать?

– Да пойду я, куда денусь, – отозвался Берит, и тогда Гонория ушла, хлопнув дверью.

Берит натянул штаны, вправил рубаху. И чего она-то на рубаху напустилась, хорошая еще, даже на локтях заплаты есть. И ремешек поясной тоже крепенький, он его, правда, давно уже спер, со сбруи у какого-то олуха срезал, да так ловко, что и железную пряжку прихватил, вот и ремень у него получился… А без ремня ему было трудновато, потому что такие дни иной раз случались, что живот от голода раздувало, тогда его можно было чуток подправить. Гонория-то хоть и кормила его, но тоже – не каждый день, если сама без работы сидела.

Он подошел к окошку. Маленькое это было окошко и низкое, Бериту до бровей только-то доходило, но из него было видно море, пусть не все, но краешек залива виднелся вполне. Сам-то порт, конечно, в стороне оставался, с его кораблями, мачтами, парусами, шумом, гамом, толпами моряков, буйством всяких товаров, привезенных из дальних стран, и со шпилем главной портовой церкви, что на колокольне чуток покосился, когда в него молния в прошлом году шарахнула. Но колоколенка устояла, а это значило, что и шпиль со временем поправят, когда церковники соберут деньжат, получая сколько-то с каждого из кораблей, что в порт заходят. А как же иначе? Морякам есть в чем каяться и за кого молиться, может, еще поболе, чем у тех, кто на берегу обитает.

Разное думал Берит и об этом городе, в котором жил, почитай, всю жизнь, и о тех, с кем приходилось мириться тут, но все же покидать его не хотел. Привык, наверное, к городу этому… Под названием Береговая Кость, или просто – Кость. И не представлял, каково это – пуститься в путь, отправиться в никуда, в дальние земли или по далеким морям, где самые опытные купцы и капитаны путей не знают. И каково это – видеть новые лица? Может, и такие, от которых кровь в жилах стынет, от которых иного и ждать не приходится, кроме как меч в брюхо или нож под лопатку получить. Или просто – петлю на шею да на ближний сук… Нет, оставлять Кость Берит не хотел, лишь подумав об этом, он испытывал тяжесть в животе, и перед глазами становилось темно.

А еще он был уверен, что в другом каком месте его очень быстро поймают, и никто не заступится, хотя и тут, конечно, не заступятся, но все же… Нет-нет, никуда он отсюда не уйдет, только если совсем прижмет.

Хотя в последние дни ему почему-то казалось, что прижимать уже стало. Что-то с ним такое вот происходило, он чувствовал. Смотрел кто-то на него и какие-то планы на нем строил, и вот еще что – не было от этого никакого спасения. А ведь он знал, что умеет это определять наверное, такой у него был дар – если как следует сосредоточиться, подумать, тогда становилось ясно, что и как нужно сделать, чтобы не попасться… Потому он и от Падана бегал, потому что знал: как только с ним свяжется, не сможет этих своих опасений слушать и следовать их тихому голосу, и тут же – прощай головушка, пропадет Берит Гиена как пить дать.

А стражники в Кости были ленивы да глупы, кроме того, никто же в портовом-то городе особенно за воровство не ищет, так уж повелось, как-то все привыкли к этому, и такое положение вещей устраивало Берита Гиену более всего. Хотя… Все же вот Падан его к себе требовал, и, может быть, это было только началом. Началом чего?.. Выяснить это было необходимо. Так и не добившись от Гонории хотя бы куска хлеба с солью, с грустью переведя язычок пряжки от сбруи на одну дырочку теснее, Берит отправился к Падану.

Тот, как всегда, сидел в своем «Неунывае», и вроде кабак, даже еще не в самой грязной части у порта находится, а вот не то что войти в него, но даже пройти мимо не у всякого получится. Да и не ходят те, кому тут делать нечего, знают: если просто попробуешь хотя бы показаться в конце улицы, которую все чаще стали по имени того же кабака называть, тебя тут же три-четыре пары острых глаз срисуют и кому надо доложат, мол, был, стоял, смотрел по сторонам, а чего смотрел – неизвестно, и не надо ли спросить? Может, не сразу, выждут день-другой, а потом, бывало, что и на дом заявятся, да ночью, да с ножичками, да с веревочкой-удавочкой… Вот тогда и крутись, как знаешь.

И если просто так мычать начнешь, якобы случаем забрел, тогда могут и не поверить. Хорошо, если просто бакшиш какой потребуют, чтобы лишний раз не топтался где ни попадя, а то и иначе решат… Полосовать по-серьезному, конечно, не станут, но как-нибудь обязательно отметят, крестиком на щеке или звездочкой на плечике, а то и сломают чего-нибудь. Ходи потом, жалуйся… Даже стражники посмеются, что таким дураком оказался.

Но для Гиены, конечно, это было еще не страшно, его пусть и не уважали, но все ж пропустить должны. Не мог кто-то из шестерок Падана не растрезвонить, что он приглашенный. И все ж неприятно было, когда Берит свернул в этот узкий в своем начале проулок, с почти сходящимися старыми, битыми всеми морскими ветрами домами, почти сросшимися крышами в вышине, у третьих примерно этажей. Тут же заметил, как сбоку колыхнулась какая-то занавесочка, может, старуха древняя коротала свои дни, посматривая в окно, а может, и посерьезней кто… Да и тот шкет, делающий вид, что жрет жареную рыбу из капустного листа, тоже не просто так сидел у давно вросшей в землю коновязи… Хотя какие тут могут быть кони? Тут и осел не пройдет, бока не ободрав, не то что конь, но вот эта деревянная перекладина все же осталась от времен, когда тут еще, наверное, ни «Неунывая», ни Падана не было в помине.

У дверей самого кабака топтались два полуорка, один был с примесью породы карликов, другой повыше, наверное, с гоблинской родословной. Оба посторонились, один, правда, недокарлик, кажется, плюнул вслед, но на это тут обращать внимание – даром только рисковать. Берит спустился по трем выщербленным ступеням, высоким, каждая почти до колена ему, чтобы настоящим оркам было удобнее ногами перешагивать, вдохнул побольше воздуха для смелости и толкнул дверь.

Она отворилась тяжко, срублена была из досок почти в четверть фута, такую и топором можно было только-то поцарапать, а чтобы ее выломать – таран потребовался бы, не меньше. Ступени перешли в подобие настильчика над основным залом, почти на десяток футов ушедшим ниже уровня улицы. И был он выложен массивными каменными блоками, лишь два окошка, забранных фигурными решетками, выходили наружу. Света они, конечно, никакого не давали, зато в центре зала надо всеми столами висело здоровенное колесо, на котором были часто расставлены толщиной в руку свечи.

И народу тут было немало, пара каких-то попрошаек, пяток темных личностей, которые тут и плащи не снимали, пили, правда, шумно, видимо, были довольны, что им тут разрешили остаться, наверное, из окрестных лесов, или из обирал деревенских, или просто дорожные разбойнички. Еще в углу жались с полдюжины каких-то малоодетых девиц, испитые, грубые, как подошва старого сапога, но все крикливые и нахальные. Чем они промышляли, догадаться труда не составляло.

И лишь во второй комнатушке, не самой большой, напротив кухни, сбоку от входа, за столом, уставленным шандалами и разными блюдами, сидел сам Падан. Около него стояло несколько орков, сколько их там было, Берит не видел, но знал, что не меньше шести. Ох, любил Падан орков в подручных держать, потому что тупы они были и сильны, пожалуй, это был самый сильный народ в Береговой Кости. Из закутка Падана веяло такой смертельной тишиной, таким ледяным спокойствием, что даже крикливые девицы, когда поглядывали в ту сторону, затихали.

Берит выдохнул, снова вдохнул. Воздух тут был насыщен массой самых разных запахов, но главных было два – запах сырости и вонь скверного пива. Пожалуй, даже не пива, а какой-то жуткой браги, которую орки уважали поболе пива. Он спустился по лестнице, одернул рубаху, шагнул в сторону от стойки и столов, в тихий закуток.

Падан сидел, склонившись над чем-то, что напоминало небольшую морскую карту. На его ненормально округлой голове уже заметно поубавилось волос и просвечивала чешуйчатая, зеленоватая кожа. Кто был по своей природе Падан, оставалось неизвестно, даже самые прожженные знатоки всех и самых разные помесей рас и народов пасовали, когда разглядывали его. Сказывали, что в молодости, еще до того, как осесть в Кости, он пиратствовал с бесчи, жутковатой породой волосатых недолюдей, которые умели одолевать орков в драке, а прежде бродяжил с нунами, мелкими, но на редкость быстрыми людоедами с южных островов. Вот что у него было до того, не знал никто, да и не следовало этим интересоваться, плохо могло кончиться.

Берит замер, даже выпрямился, ожидая, когда на него обратят внимание. Ясно же, что давно заметили и доложили.

Наконец один из приближенных Падана, орк, особо густо разрисованный татуировками, соизволил поднять своей корявой лапой погнутый шандал, испачканный чем-то, что напоминало кровь, а может, был испачкан соусом от недожаренного мяса… Лучше думать, что соусом, решил Берит и стал еще прямее. Тогда и Падан поднял голову.

Глазки у него оказались на редкость маленькие и заросли вместо ресниц и бровей какими-то кустами волос, отчего делались еще меньше, и еще труднее было угадать их выражение, Берит даже не пытался.

– Ага, – сказал Падан негромко, – явился-таки… Я уж думал, не приволочь ли тебя на аркане? У нас, знаешь, пара кочевников, отбившихся от своих, имеется, они своими арканами действуют лучше, чем Гных кнутом.

Гныхом и был тот орк в татуировках. Он осклабился, показал огромные желто-черные клыки. И посмотрел на Берита так, словно соображал, сразу его сожрать или перед этим побить немножко, чтобы мясо получше кровью напиталось? Но все же страх показывать было нельзя, хотя и дохлая это была защита, но все же следовало выдерживать гонор.

– Ты звал, – уронил Берит и не смог сдержаться, гулко сглотнул набежавшую от ужаса слюну.

– Боишься? – спросил очень низким голосом Гных.

– Не ел еще сегодня, – сказал Берит и все из того же гонора сделал вид, что смотрит на глиняную тарелку, что стояла у локтя Падана. На ней было печеное мясо, почерневшее от слишком сильного огня.

– А ты поешь, – сказал вдруг Падан и подвинул свою тарелку.

Берит удивился, и страх стал еще сильнее, потому что такого от Падана ждать не приходилось… Вернее, такого можно было ждать, только если влип по-серьезному. Но сделал шаг к столу, подвинул табурет, сел и попробовал мясо. Жевать его было невозможно, но с его челюстями почти получалось.

Падан посмотрел на Берита, пробуя придать голосу едва ли не дружелюбие. От этого волосы на спине у Гиены пошли волнами, как под сильным ветром. И кажется, он начинал потеть.

– Нравится наш харч?

– Неплохое мясо, – сказал Гиена, проглотив кусок.

– Прибился бы к нам – всякий бы вечер так шамал. Но ты же у нас одиночка, сам себе атаман… – Падан хмыкнул. Его орки попробовали рассмеяться, хотя больше всего это напоминало грохот катафалка по брусчатке. – Так вот, Гиена, есть у меня для тебя работенка. С твоим умением ползать по стенам – пустяки, мелочовка. Просто никто из моих дуреломов не сумеет, а тебе – плюнуть и забыть. – Падан теперь смотрел на него безжалостно, будто резал барана. – Вползешь в храм Метли Святой и выкрадешь для меня Покрывало Невинности.

Гиена задохнулся, даже жевать забыл. И рот закрыть забыл, лишь опомнился, когда все эти шестеро дураков, что вокруг Падана стояли, загрохотали своим диким смехом, и это было похоже на треск телеги, вывозящей трупы из города во время чумы.

– У церковников-то наших Покрывало это без дела валяется, – пророкотал Падан. – А мне за него южные работорговцы обещали куш отвалить. Ведь есть же байки, что оно может любую шалаву снова к невинности обратить, и очередной ейный хахаль не поймет ничего…

Телохранители теперь грохотали уже так, что остальной шум в кабаке смолк, видимо, там прислушивались, с чего веселье началось? Но Бериту и такого смеха было достаточно, чтобы оглохнуть.

И самое главное, отказывать нельзя, просто невозможно. Иначе он отсюда не выйдет, а вынесут его кусочками… Вот те на, думал он, вот, кажется, и прижало, вот и случилось такое, чего он всегда опасался. Что же теперь, хочешь не хочешь, а в дальние страны придется отправляться? Или все же нет? Ох, не хотелось бы…

– Ну как? Сделаешь?

– А моя доля?

– Доля? – почти зарычал Гных. – Зарываешься, Гиена.

– Спокойно, – утихомирил его Падан. – Пацан правильно ставит вопрос. – Он повернулся к Бериту, даже чуть наклонился к нему через стол. – Покрывало это у них в сокровищнице находится, это точно, этому можешь верить. А там, куда ты залезешь, у них много еще всего, возьмешь себе что-нибудь как свою долю. Я и не спрошу, что ты там надыбаешь, твоим останется.

Берит подумал, оттолкнул тарелку, хотя голод в нем только проснулся по-настоящему от первых-то кусков.

– Ха, да если бы я мог… – начал он. Но Падан был не из тех, кто позволял перечить себе.

– Не сможешь – тебе тут не жить, Гиена, так что выбирай. – Он помолчал, потом осклабился, хотя клыков, как у Гныха, не показывал, лишь губы растянул. – Ты, говорят, умеешь сквозь стены проходить.

– Умел бы… – все же произнес Берит и умолк. Жалко себя стало, ведь если бы он договорил, то непременно получил бы… вон от того, что слева стоял, уже приготовившись. Или от того, что справа. Хотя вернее всего, от обоих. Так бы они им, как мячиком, и поиграли, пока все же не пришлось бы согласиться, хотя бы для видимости.

А Падан, даром что главарь, каким-то чутьем понял, о чем Берит подумал, и так же дружелюбно, как в начале разговора, произнес:

– Гиена, обманывать меня не моги. Тогда уже не ты один в заливе всплывешь, хотя и не опознают тебя, ведь прежде над тобой мои ребятки поработают денек-другой, а как они это умеют, сам знаешь… Если что, и девахе твоей не жить. Или вдруг с ней такое случится, что она о смерти как о милости думать станет, да вот беда – не всегда получается умереть-то вовремя.

Кое-кто из орков опять рассмеялся, но быстро увял. Догадались, что Падану это может не понравиться, он теперь на убедительность давил.

– Думай. Ты сейчас – никто, так, шавка мелкая, гиена и есть. А если сделаешь это, у тебя сразу авторитет будет.

– Так ведь искать меня станут… не знаю даже как! Это же не шутки, не лоха деревенского на рынке ободрать и даже не богатейчика какого в переулке подрезать. Церковники же этого не простят, не забудут.

– Отлежаться тебе мы дадим, никто тебя не сыщет. И даже со жратвой и выпивкой отлеживаться будешь. А потом, глядишь, никому и не нужен ты станешь, как сейчас. Только крале своей, за хабар, что оттуда стянешь. – Падан уже терял терпение. – Ну соглашайся, Гиена. – Все теперь смотрели на него, а он смотрел на тарелку с недоеденным мясом и отчего-то думал, что не нужно было к нему прикасаться. А Падан договорил так: – Ты же нормальный вор, у тебя все получается, вот только… скидывать хабар ты не умеешь.

Гогот орков теперь прозвучал почти как помилование. Продавать хабар он и в самом деле не умел. Иной раз такую штуковину удавалось утырить, что другой какой семье на деньги за нее можно было бы год жить, а у него покупали так, что и на ужин с пивом не хватало. Потому что знали все о нем, знали: если как следует прижать, он согласится на любую монету, лишь бы хоть что-то выручить. Эх, воровская доля…

– Ладно, – уже жестко заговорил Падан, – выбирай, Гиена. Идешь на дело? Или… город без тебя обойдется, даже чище станет. Гных, окажи ему честь, найди капустный лист, пусть он мясо заберет. Все, вали, пока я добрый.

Гиена забрал мясо в грязном зеленом листике, который ему подал орк двумя пальцами с когтями, что только точильным камнем можно было укоротить, и пошел вон. Но у двери неожиданно даже для себя обернулся:

– Падан, слушай, ты вот что?.. Ты сам придумал, чтобы меня на это дело послать? Или подсказал кто?

Падан посмотрел на него и нахмурился. Он не знал, что сказать, или знал, но говорить не хотел. Но Берит и не ждал, что ему ответят, где-то глубоко он уже и сам знал ответ. И он ему очень не понравился, только делать было нечего, на самом деле следовало уходить… Пока Падан добрым оставался.