Глава 12

Удар. Тщедушное тело дёрнулось, но крика так и не последовало. Старый раб закусил нижнюю губу и ощутил во рту солоноватый привкус крови. Кричать было никак нельзя: за каждый крик или стон добавлялось еще двадцать ударов лембы.

«Осталось пять… Только пять ударов… Ты выдержишь! Обязательно выдержишь, — исступленно втолковывал себе раб. — Ты уже вытерпел тридцать пять. Осталось совсем немного, совсем чуть-чуть».

Лемба свистнула, рассекая воздух, и новый удар ожёг пятки провинившегося. Сознание затмила тёмная боль. Усилием воли раб зацепился за грань ускользающей реальности, словно взывая к ней, чтобы та ускорила время.

«Четыре… Теперь только четыре», — измученной мыслью отозвалась реальность.

Ах-куч зловеще усмехнулся. Ему не нравилось, когда раб молчал под его лембой. Храмовый надзиратель отбросил измочаленную палку в сторону, взял с пола кувшин и стал жадно пить, запрокинув голову. Широкий поток обрушился в пересохшее горло. Холодные струи торопливо побежали по гладко выбритым щекам, затем по мощной шее и дальше по груди и животу, охлаждая разгоряченное тело. Смотрящий за рабами довольно фыркнул и вылил остатки воды себе на плечи. Брызги полетели в разные стороны, и одна из них попала на спину обнаженного раба. Тот вздрогнул, словно это была не вода, а капля расплавленного олова. Ах-куч неторопливо подошел к медному чану с кипящей соленой водой и стал придирчиво выбирать новую лембу. Взяв одну, он несколько раз взмахнул ею, прислушиваясь к резкому свисту, потом недовольно цыкнул и положил обратно в чан. То же самое он проделал со второй, потом с третьей, и только четвёртая ему понравилась своей гибкостью. Он дотронулся языком до распаренного дерева и удовлетворенно качнул головой: лемба пропиталась солью очень хорошо — значит она будет жалить по-настоящему.

Всё так же неторопливо «потерявший лицо» или, как ещё их называли — «безбровый», подошел к своей жертве. Прежде чем сделать широкий замах, он внимательно присмотрелся, стараясь углядеть наиболее поврежденные участки кожи на ступнях раба. Искусство работы лембой в том и заключалось, чтобы раз за разом попадать по одному и тому же месту: только в этом случае, лемба оправдывала своё название — «крик боли».

Свист. Удар. Судороги измученного тела. И вновь ни единого стона, ни единого крика.

Ах-куч нахмурился. Его охватила ярость. Он ненавидел рабов ещё сильнее, чем свою нынешнюю жизнь. Впрочем, разве это жизнь? Ещё совсем недавно у него было всё — честь, семья, дом. А потом, в один момент, он всё это потерял. Сначала он потерял лицо. Потом он не смог преодолеть страх смерти и стал ах-кучем. Ему выбрили голову, выщипали брови и бросили почти на самое дно империи. Отныне ниже него были только рабы.

— Я заставлю тебя кричать, — сквозь зубы прошипел он и замахнулся снова.

Лемба выгнулась дугой, свистнула, но вместо того чтобы впиться в тело раба, хлестко ударила по каменному ложу: в последний момент Ах-куч изменил направление удара. Причиной тому были громкие крики, заполонившие весь храмовый комплекс и просочившиеся даже сюда — в мрачный подвал.

— Чилам!! Чилам!! Прорицатель едет!

— Тебе повезло, раб, — с сожалением процедил надзиратель. — Но в следующий раз я заставлю тебя кричать! Завтра ты снова будешь шлифовать сапу и снова испортишь её, — усмехнулся он. — Ты не сможешь довести её до зеркального блеска, потому что ты стар. И вот тогда ты будешь кричать под моей лембой. Ты будешь долго кричать — до тех пор, пока не умрёшь! Иди, раб, мы скоро увидимся!

Старик тяжело поднялся и, стараясь не хромать, медленно побрёл наверх по стёртым сотнями таких же истерзанных ног каменным ступеням пыточного подвала храма Многоликого.

«Завтра он забьёт меня до смерти. Шлифуй не шлифуй сапу — всё одно забьёт, — подумал раб. — И сегодня бы забил — если бы не приезд Чилама и не священный запрет на пытки во время его присутствия в храме. Итак, завтра я умру — так решил ах-куч . Значит, он должен умереть сегодня — так решил я! И он умрёт! Не будь я Старый Робин…»

Процессия свернула на главную храмовую аллею. До конца пути оставалось совсем немного. Чилам устало откинулся на подушки. Его дворец находился за городской стеной в долине колодцев, а главный храм Многоликого — в центре Торшона, столицы империи. Рабам пришлось пронести паланкин с прорицателем сначала пять лиг до городской стены, а потом еще десять через весь город. Носилки несли бережно, и потому — медленно. Каждый раз в конце подобного путешествия Чилам испытывал тошноту — мерное колебание паланкина его укачивало, и сейчас он с трудом сдерживал рвотные позывы. Чтобы как-то отвлечься, он стал лениво разглядывать проплывающие мимо городские пейзажи. Город был огромен. Идеально прямые улицы расчертили его на равные квадраты уманов, в каждом из которых был свой центр, храм, рынок. Основная часть улиц была застроена одинаково-безликими домами торговцев, ремесленников, свободных общинников и прочих простолюдинов. Ближе к центру дома становились выше и богаче, но они были такими же похожими друг на друга, так как принадлежали чиновникам не выше ранга батаба. И только в четырех центральных уманах здания были другими: здесь селилась знать. Каждый род стремился, чтобы его дворец был самым высоким. Поколение за поколением бароны надстраивали свои дворцы и возводили высокие башни, пока сто тридцать лет назад прежний Чилам не изрёк: «Чем выше раб, тем приятней видеть его коленопреклонённым». Великородные правильно поняли намёк жрецов, и с тех пор пышные дворцы стали расти только в ширину.

«Одно слово прорицателя, и облик столицы изменился, — усмехнулся Чилам. — А скоро изменится и весь мир!»

Паланкин качнулся в последний раз и замер. Мощный раб склонился, и прорицатель привычно закинул ноги ему на плечи. Раб выпрямился, и Чилам вознесся над толпой.

— Чилам!!

— Чилам!!

— Чилам!!

— Чилам!!

Толпа ликовала. В этот момент она была едина — рабы и свободные, чиновники и знать. Чилам принадлежал всем и никому. Он был прорицателем.

Осторожно ступая, раб стал подниматься по главной лестнице, наверху которой стоял верховный жрец в золотой маске. Священная маска Многоликого была двойной — одна скрывала лицо жреца, другая прикрывала затылок.

— Приветствую тебя, Чилам! — склонился он, когда раб, на плечах которого восседал прорицатель, достиг верхней площадки храма. — Благодарю тебя, что ты откликнулся на моё приглашение и совершил столь утомительный путь.

— Никто не знает своего пути. Меня ведет Многоликий — я лишь повинуюсь его воле, — ответил прорицатель как того требовал ритуал.

— Многоликий мудр, — согласился жрец. — Могу ли я предложить тебе отдых, Чилам?

— Можешь, — благосклонно кивнул тот.

Жрец пропустил раба с Чиламом на плечах вперед, после чего двинулся следом. Если бы кто-нибудь заглянул в этот момент под ритуальную маску, он бы увидел, что лицо верховного искажено гримасой ярости.

Он был почти рабом. Совсем немногое отделяло его от того, чтобы превратиться в смирившееся со своей участью ничтожество. Но он был иным! Он помнил себя… Помнил свободным и сильным, и знал, что сможет изменить судьбу. Нужно только найти в себе силы и подавить страх. Однажды он не смог сделать этого, но теперь всё будет по-другому…

Ах-куч вытер выступивший на лбу холодный пот. Он старался не дышать. «Если кто-нибудь… Нет, даже не увидит, а только заподозрит, что я здесь…», — от этой страшной мысли у него застучало в висках, и новые струйки пота потекли по скулам.

Зал, куда жрец пригласил почетного гостя, был предназначен только для него. Никто не имел права даже входить сюда в отсутствие Чилама. Подобные помещения были во всех храмах империи, но не все удостаивались чести принять прорицателя.

Пять дней назад Ах-куч как обычно готовил соляной раствор для лембы. Кряхтя от натуги, он приподнял огромный чан, пытаясь водрузить его на треножник, но не смог удержать и выронил. С жутким грохотом медное чудовище обрушилось на пол. Чан покатился, потом ударился о стену и замер. Надзиратель вжал голову в плечи, но на его счастье никто из жрецов ничего не услышал. Ах-куч торопливо ухватился за медные ручки, но вдруг увидел, что один из каменных блоков, из которых была сложена стена, от удара чуть ушёл внутрь. Он попытался вернуть его на место, но пальцы лишь скользили по гладкому камню. Ах-куч только проталкивал камень в стену всё глубже и глубже, пока тот не упал где-то там, с противоположной стороны. Безбровый опасливо заглянул в проём и увидел ещё одну стену. Любопытство пересилило страх, и он осторожно надавил на соседний камень. Тот также легко подался и упал вперед, открыв узкую нишу с лестницей, ступеньки которой вели куда-то наверх. В тот день надзиратель не рискнул подняться по ней. Он торопливо вернул каменные блоки на место и замазал все щели.

Только через двое суток, глубокой ночью, он прокрался в подвал, осторожно, камень за камнем, освободил проход и юркнул в потайную нишу. Когда он поднялся по лестнице на самый верх, то увидел небольшую площадку. Прямо напротив его глаз в стене была узкая прорезь. Ах-куч медленно приблизил лицо к щели и тотчас в ужасе отшатнулся: с той стороны находился зал прорицателя. Он узнал его сразу, едва увидев золотой трон Чилама, но испугался он вовсе не этого. Ужас заключался в том, что в священном зале находился человек! И этим человек был не кто иной, как верховный жрец главного храма Многоликого! Сам Великий а'Гор, хранитель веры, нарушил священный запрет! Ах-куч не успел — да и не пытался — рассмотреть, что делал там жрец. Он в панике скатился вниз, заделал проход и поклялся себе, что никогда больше не притронется к каменным блокам, скрывавшим потайной ход.

Весь следующий день Ах-куч каждый раз вздрагивал, едва завидев верховного жреца, а ночью ворочался с боку на бок на жёстком ложе. Временами он проваливался в забытьё коротких снов, но тут же с криком просыпался. Ему снилось, что а'Гор прознал о том, что его тайна раскрыта, и теперь подкрадывается, чтобы убить опасного свидетеля. А под утро ему приснился совсем другой сон. Чей-то властный голос приказал: «Перестань дрожать, точно презренный раб! Верни себе лицо! Пойди к Чиламу и расскажи обо всем, что видел, и прорицатель вернёт тебе твою жизнь!».

Ах-куч снова утёр пот и приник к смотровой щели. Ему нужно только выждать момент, когда Чилам останется один, и тогда…

а'Гор повелительно махнул рукой:

— Чилам желает отдохнуть!

Пятясь назад, рабы и храмовые слуги покинули священный зал. Верховный жрец подождал, пока за ними закроются двери, и неспешно направился к золотому трону, на котором восседал прорицатель. С каждым его шагом Чилам съёживался, вжимаясь в спинку трона, но это его не спасло. Коротко размахнувшись, жрец изо всей силы хлестнул его по лицу. Звук первой пощечины не успел стихнуть под высокими сводами, как на Чилама обрушилась следующая.

— Ты что возомнил о себе, выродок! — яростно хрипел жрец, нанося новые и новые удары. — Кто позволил тебе покидать дворец без моего разрешения? Забыл, кто ты есть? Ты червь! Это для них, — он мотнул головой в сторону дверей, — ты Чилам! А для меня — выродок рабыни, которого я собственноручно спустил в священный колодец по тайному желобу. Чилам так и не пришёл! Ни один из тридцати младенцев тогда не всплыл, да и не мог всплыть! Все прорицатели до тебя были такими же выродками! Ты — никто! Ты живешь только до тех пор, пока этого хочу я!

— Не бей! Прости! — взвизгнул пятнадцатилетний подросток, — Прости, Великий!!

— Ты заслужил наказание, — мрачно произнёс а'Гор. Он протянул руку и дотронулся до ока Многоликого в изголовье трона. Один из трех зрачков Всевидящего провалился внутрь. Золотой обруч, венчавший спинку трона, с тихим щелчком опустился вниз, сковав тело и прижатые к бокам руки прорицателя. Чилам испуганно дёрнулся, но ловушка, в которую он угодил, была надёжной. В его широко раскрытых глазах плескался ужас.

— Ты забыл страх, выродок! Страх, который должен сопровождать тебя всегда! Он должен стать твоей сущностью, тем более теперь, когда тебе исполнилось пятнадцать! Через год ты должен будешь произнести своё первое пророчество. И ты это сделаешь! Ты будешь говорить то, что скажу тебе я. Видишь этот нож? — Верховный вынул из ножен ритуальный кинжал. — Не помнишь его? А ведь именно им я оскопил тебя сразу после твоего рождения! Чилам не должен отвлекаться на мирские радости — он занят тем, что слушает голос Многоликого. Ты слышишь голос Всевидящего, выродок? Нет?! Значит, ты должен слушать мой голос! А мой голос — это голос твоего страха! Сейчас я покажу тебе, на что способен этот нож! Ты запомнишь боль, и уже никогда не сможешь её забыть. Ты будешь кричать, будешь молить о пощаде, но тебя никто не услышит — твой раб глухонемой, а за дверьми кроме него больше никого нет. И ран тоже никто не увидит: на теле много мест, скрытых от посторонних взоров, и мне они хорошо известны.

а'Гор протянул руку, чтобы сорвать с мальчишки одежды, но внезапно замер. Глаза!!! Взгляд выродка стал совершенно другим! В нем не было страха! Серые глаза излучали спокойную уверенность. Это было так неожиданно, что жрец опешил. Ему даже показалось, что во взгляде лжепрорицателя мелькнула насмешка.

— Что же ты остановился, Великий? — совершенно иным голосом спросил Чилам.

Верховный вздрогнул. Это был голос не запуганного мальчишки, а чей-то другой — глубокий и властный, пробирающий до самых внутренностей. Он попытался сбросить охватившее его наваждение, но у него ничего не вышло.

— Дзарг, ко мне! — шёпотом позвал прорицатель. Дверь распахнулась, и в священный зал тенью влетел раб. — Возьми его! Только не убивай сразу, я должен ему кое-что сказать, — спокойно приказал подросток.

В бесшумном прыжке великан обрушился на жреца и подмял под себя. В отчаянной попытке защититься а'Гор ударил раба ножом, но тот с лёгкостью перехватил его руку и отбросил кинжал в сторону. Прижав жреца к полу, раб коленом уперся ему в спину и, схватив за волосы, оттянул его голову назад. Жрец захрипел.

— Не ожидал, Верховный? Ничего не можешь понять? — словно прочитав его мысли, усмехнулся Чилам и на мгновение прикрыл глаза. В изголовье трона что-то щёлкнуло, и золотой обруч, удерживавший прорицателя, блеснув молнией, вернулся на своё место над спинкой трона. — Ты ошибся, Великий, я помню этот нож. Я помню всё с того момента, как мать родила меня в бездне священного колодца. Я помню, как она ушла на дно с камнем на шее, помню, как вытолкнула своё дитя наверх, чтобы у того был шанс стать новым Чиламом. Твой выродок, Великий, тогда утонул. Дети похожи, и ты решил, что твоя уловка удалась. Ведь народу нужен Чилам, не правда ли? А жрецам он нужен ещё больше. Вы, наверно, жалеете, что по древнему пророчеству новый прорицатель может родиться только через сто лет после смерти предыдущего. Вам бы хотелось всегда иметь его под рукой. Так?! Потому вы и соорудили тайный отвод в священном колодце… Ты ошибся, жрец! И дело даже не в том, что ты перепутал младенцев, а в том, что ты не веришь в Чилама! Ты, хранитель веры, предал её, и гнев Многоликого тебя настиг!

— Врёшь! — прохрипел а'Гор. — Ты не Чилам!

— Вот как? — мягко улыбнулся прорицатель. — Что ж, с глупцом спорить бесполезно — он верит лишь самому себе. Отпусти его, раб!

Дзарг молча повиновался, и а'Гор, вскочив, бросился к выходу, но вдруг споткнулся на полпути и замер, не в силах сделать следующий шаг.

— Что же ты не уходишь, Великий? — поинтересовался юноша. — Не волен над собственным телом? Кто мог завладеть им, как думаешь? Не знаешь? Или не веришь? Не бойся, жрец, я верну тебе веру! Ты поверишь так сильно, что сам лишишь себя жизни. Твоя смерть будет медленным избавлением от грехов, которые ты совершил. Вернись, Великий, и возьми свой нож!

Жрец повернулся и на негнущихся ногах подошёл к лежащему на полу кинжалу. Он нагнулся и поднял нож с пола, крепко зажав его в руке.

— Ты был слеп, жрец, — прозвучал тихий голос. — Твои глаза давно ничего не видят! Зачем они тебе? Я научу тебя видеть сердцем!

Великий с ужасом смотрел, как его собственная рука взметнулась вверх. Как кончик лезвия неумолимо приближается к глазу. Он хотел закричать, закричать ещё до того, как почувствовал боль — но не смог. И тогда он вдруг понял, что такое настоящий страх… Он осознал, что не сможет выплеснуть хотя бы в крике ту нечеловеческую боль, которую ему предстоит испытать. Ему захотелось умереть прямо сейчас, но он знал, что Чилам ему этого не позволит.

И он поверил: Чилам пришёл!

Старый раб бесшумно спустился в пыточный подвал. Ах-куч почти никогда не выходил оттуда: здесь он ел и спал, истязал свои жертвы и насиловал храмовых рабынь. Здесь он и умрёт! Бывший вор сжал в кулаке медную ложку, ещё час назад принадлежавшую безбровому. Он, для которого «смык» был профессией, без особого труда сумел «помыть» её прямо на глазах у хозяина, да так, что тот ничего не заметил. Умелые руки за несколько минут превратили безобидный предмет в смертоносное оружие: остро заточенный черенок ложки мог ужалить ни чуть не хуже славного грайворского стрижа. "Вор не должен лепить жмуров, — горько усмехнувшись, вспомнил собственные слова Робин.

«Он и воевать тоже не должен…» — хмуро добавила память.

…Красиво, наверное, заходил корабль на швартовку. Паруса пузы белые надувают, вымпелы разноцветные реют, боцманские дудки серебряно посвистывают, матросы рифы берут, по вантам скачут…

Красиво…

Со стороны красиво…

А там, внутри, в душном, просмолённом и просоленном трюме, рядом со стреноженными лошадьми, с принайтовленными колесницами, катапультами, таранами и прочим, когда только что от души проблевался после ковша тёплой браги…

Жара…

Прямо с причала — «Марш-марш, сукины дети!». Впереди Астур…

Наша колесница — четвёртая в колонне. Пыль столбом…

Идём по-походному: щиты опущены, командир без брони, пики подняты…

На мордах — тряпки мокрые, от пыли, чтоб дышать хоть как-то можно было…

«К бою!»… Проверка?

Куда-то повернули. Солнце в глаза. Чёрная точка… Потом — две, три… Туча на горизонте, растёт и растёт, визжит гортанными выкриками и храпом коней… Степняки пришли от солнца…

«Укрыться!»… В степи?

Колесница, что перед нами была, дёрнулась. Коренной — тушей бесформенной оземь грохнулся: аккурат между позвонков шейных — стрела. Перед носом столб пыли.

«Вправо!». Слева кто-то завизжал, и сразу вслед — захрипел. И не понять — то ли конь, то ли человек…

Что-то свистнуло — раз, другой, третий — и нет командира, и ещё одного, который в трюме всё песни напевал да прибаутками сыпал. И возница наш вдруг поводья выпустил, руками взмахнул, за шею схватился, и начал набок заваливаться. Упасть не успел, а в него ещё четыре стрелы воткнулись.

А я? Что там матушка про хранителей говорила?

…Не знаю, какой хранитель тогда лук мне подсунул, да руки мои воровские, ни к чему другому не привычные, под тот лук заточил, да только стрелы я сыпал — что три степняка зараз, и каждая из них жмура лепила. А когда степняки налетели да до рукопашной дошло — и мечом работал, и шершнем, а довелось бы — и голыми руками рвал бы да зубами грыз, лишь бы выжить!

Жить хотелось…

Очень…

«Сколько лет прошло — а жить хочется не меньше!» — отогнал воспоминания Робин.

Он ещё крепче сжал в руке оружие и прислушался: в подвале было тихо. Старик сделал несколько шагов и замер.

Подвал был пуст.

Ах-куч хотел убежать, но ноги словно приросли к полу. Он хотел хотя бы зажмуриться, чтобы не видеть как Великий а'Гор корчится в страшных муках, нанося себе всё новые и новые раны — и не мог закрыть глаза. Со всем своим опытом палача он и представить себе не мог таких истязаний. Самым страшным было то, что жрец не издал ни единого звука. Его рот разрывался в безмолвном крике, но крик этот звучал только в сознании безбрового.

— Теперь ты можешь видеть сердцем, жрец! — выдохнул Чилам. — Скоро и слушать меня ты тоже будешь сердцем, как это делает Дзарг…

Голос прорицателя был ровным и бесстрастным.

— Ты даже представить не можешь, уверовавший, как долго я ждал этого дня. Я знал, что сила придёт ко мне в день моего пятнадцатилетия — так гласит древнее пророчество. Только ты в него не верил, а я — верил. По-настоящему верил, изо всех сил! Потому что кроме этой веры у меня ничего не было, вообще — ничего! Ты никогда не поймёшь, что значит придти в этот мир так, как пришёл в него я. Ты никогда не поймёшь той ненависти, которую я испытываю к этому миру, и той неистовой радости, с которой я желаю его гибели. И это в моих силах! Ровно через год я произнесу своё первое пророчество. Но ты его уже не услышишь. А жаль — оно будет воистину великим! Сейчас я научу тебя слушать сердцем и расскажу о нём. Приступай!

Дрожащей рукой жрец медленно поднёс к виску острый клинок и так же медленно воткнул его себе сначала в одно ухо, потом во второе. Струйки крови побежали по его шее и плечам, по телу пробежала судорога боли — но и тогда он не произнёс ни звука.

— Ты слышишь меня? Вижу, что слышишь! Теперь ты знаешь, что вера позволяет видеть и слышать сердцем. Только теперь ты сможешь понять моё пророчество. Внемли же, уверовавший…

Ах-куч слушал тихий голос Чилама и не мог поверить собственным ушам. Когда прорицатель произнёс: «И так будет!» — штаны безбрового стали мокрыми. Ему вдруг отчетливо показалось, что он уже умер, что смерть уже стоит за его спиной. Надзиратель затравлено оглянулся. Быстрая, серая тень метнулась к нему, и свет померк. В последний момент Ах-куч захотел что-то крикнуть этому миру, но в его горле только коротко булькнуло.

восемь часов после Полуденной службы.

Сверху раздался громкий гортанный выкрик. Риксус задрал голову, пытаясь среди нагромождения парусов разглядеть кричавшего, но тут же потерял равновесие и пошатнулся.

— Осторожнее, господин Риксус, — Зонг подхватил его под локоть. — Часа через два привыкнете к качке, а пока я бы не советовал вам разглядывать мачты, — незаметно улыбаясь в усы, дружелюбно пробасил он.

— Спасибо, — смущенно кивнул чиновник. — Я лишь пытался разобрать, что он кричит, но ничего, к сожалению, не понял, кроме того, что это крик радости.

Стражник нахмурился и, понизив голос, пробурчал:

— Радости… Скажете тоже! Он не просто радуется, он от радости чуть в штаны не ссы… — Зонг вовремя прикусил язык. — Короче, восторг у него! Грайвор, видите ли, за горизонтом скрылся. Они так орут, когда земли неверных покидают. Это для нас Грайвор — родной дом, а для губошлёпов — презренная грязь, а мы, стало быть, черви. А черви нешто люди?

— Это не совсем так, Зонг, — возразил ему Риксус. — Каждый народ имеет свои обычаи, и мы просто обязаны…

Оглушительный рёв прервал его едва начавшуюся лекцию. Грайворцы вздрогнули и обернулись на звук. На баке выстроилась шеренга матросов, каждый из которых держал в руках длинную, в полтора ярда, трубу и старательно пузырил щёки, выдувая заунывно-торжественный мотив.

— Это а'тиллы, — пытаясь перекричать трубачей, восторженно сообщил Риксус.

— Что?! — беззвучно открывая рот, переспросил стражник.

— А'тиллы — трубы такие!! Они считаются священными! Салийцы полагают, что их голосом говорит сам Многоликий. Они используются в храмах во время богослужений и по особо торжественным случаям, — рискуя сорвать голос, снова прокричал Риксус. — Вот только не понимаю: раньше салийцы никогда не позволяли чужестранцам присутствовать на подобных церемониях. Многие слышали звуки а'тилл, но увидеть их ещё никому не удавалось. Нам сильно повезло!

Непривычная для грайворского слуха громогласная мелодия стихла так же резко, как началась, и последние слова Риксус выкрикнул в полной тишине.

— Да, собака, тебе сильно повезло, — раздался за его спиной голос.

Риксус ещё не успел осознать смысл обращенной к нему фразы, а мощная рука Зонга уже отбросила его в сторону. Заслонив собой чиновника, ветеран молниеносно выхватил меч и изготовился к бою. В тот же миг на него сверху обрушилась тяжёлая сеть, а вслед за ней —несколько вооруженных человек. Стражника прижали к палубе и обезоружили. Два других грайворских стражника вообще не успели ничего предпринять: они вдруг обнаружили, что на них нацелено с десяток арбалетов. Немного поколебавшись, Листвиг, а за ним и Марн отцепили ножны и опустили их на палубу. К ним сразу метнулись матросы, и, связав, уложили лицами вниз. Риксус оторопело смотрел на происходящее до тех пор, пока кто-то грубым толчком в спину не сбил его с ног.

Салийский офицер, отвечающий за безопасность корабля, неспешно подошел к распростёртому на палубе представителю короны Грайвора. Повинуясь его ленивому жесту, пленника приподняли и поставили на колени.

— Тебе сильно повезло, — как ни в чем не бывало, продолжил салиец. — Ты не только увидел а'тиллу, но и стал причиной её песни. Мы везём на родину скорбный груз, но Многоликий не оставил своих детей и подарил нам отмщение. Песня а'тиллы возвестила, что смерть сына Великой Империи была не напрасна — мы раскрыли заговор неверных, и теперь священная империя преумножится новыми землями. А ты, собака, рассказав правду, нам в этом поможешь. Так что тебе сильно повезло… Очень сильно! — он расхохотался, запрокинув голову.

— Что здесь происходит?!

Матросы испуганно посторонились, пропуская генерала тайной полиции империи.

— Я тебя спрашиваю, батаб, что здесь происходит? — прожигая взглядом побледневшего помощника, повторил барон.

— Господин, — севшим голосом, пролепетал офицер. — Вы же сами приказали разоружить грайворцев.

— А скажи мне, — барон сделал небольшую паузу, после чего презрительно выделил, — ах-куч, приказывал ли я тебе трогать вот этого человека? — Ойба э'Илом указал на Риксуса.

Услышав обращение «ах-куч», то есть «потерявший лицо», офицер посерел. Казалось, что он и в самом деле потерял лицо — настолько невыразительно-мёртвым оно вдруг стало.

— Я… я… — задыхаясь, попытался он что-то сказать в своё оправдание.

— Тебе повезло, что сегодня у меня хорошее настроение, — совершенно не обращая внимания на эти жалкие потуги, произнёс барон. — Поэтому, пожалуй, я подарю тебе шанс сохранить свою честь. У тебя есть время до захода солнца. — Он отвернулся от бывшего подчинённого, словно того уже не существовало на свете. — Этих, — барон кивнул в сторону стражников, — в трюм! А господина Риксуса проводите в мою каюту, — приказал он. — Вы же не откажетесь немного побыть моим личным гостем? — окинув взглядом трясущегося от страха грайворского чиновника, осведомился Ойба. — Вот и прекрасно, — не дожидаясь ответа, многозначительно улыбнулся салиец.

Сильная головная боль мешала сосредоточиться, но лис всё же сумел выровнить дыхание. Юр прислушался к своим ощущениям. Мерное покачивание указывало, что он находится на корабле, причём в открытом море. Лис не стал тратить силы на удивление — он просто принял этот факт и продолжал вслушиваться в тишину. Чуткий нос уловил запахи незнакомых благовоний — следовательно, это был не трюм, а скорее всего какая-то каюта, в которой он, разумеется, присутствовал не в ранге гостя, учитывая, как затекли запястья и щиколотки, перетянутые прочными веревками. Чей это корабль, гадать было глупо — все загадки рано или поздно разрешатся.

Интересно, как долго он «держал блок»? И почему ему не поверили, не сочли мертвым, а притащили сюда, да ещё крепко связали? Неужели одна из самых главных тайн питомника раскрыта? Только не паниковать! Нужно успокоиться, несмотря на всю чудовищность подобного предположения. Юр попытался расслабиться, но мало в том преуспел. Он вспомнил, как Герр его учил «держать блок». Это был самый сложный этап обучения для каждого лиса, и с первого раза он удавался очень немногим. Да и после его «держали» все по-разному. Одни — всего лишь около часа, другие могли «закрыться» часов на пять, а самые способные — на сутки и более, причём для восстановления им требовалась всего пара дней. Некоторые недопёски всерьёз верили, что умение ставить «блок» позаимствовано лисами у своих лесных тёзок. В случае опасности, когда не было другого выхода, хитрый зверь притворялся мёртвым. Его можно было бить, швырять, таскать за хвост — он не подавал признаков жизни, терпеливо выжидая момент, когда человек поверит в его смерть и потеряет бдительность. Многие неопытные ловчие попадались на этот незамысловатый трюк: бросали тушку зверя в кожаный мешок, притороченный к седлу, а по возвращении домой удивлённо разглядывали дыру в пустом мешке. Только вот зверь умело притворялся, а лис, «поставив блок», и в самом деле существовал между двумя мирами. В таком состоянии он ничего не чувствовал, тело было холодным, а дыхание таким слабым, что распознать его было не под силу даже самому искусному лекарю. Он был за гранью этого мира, и даже другие лисы не могли встать на след своего собрата. И самое главное — лис после «блока» не помнил событий предыдущих трёх-четырёх дней. Он не помнил свой последний след — лисы умели хранить свои тайны…

Юр услышал, как открылась дверь. В каюту кто-то вошел, вернее, вошли — судя по шагам, людей было двое. Послышалась непродолжительная возня, лязг железа и ещё какой-то неясный, похожий на сухое потрескивание, звук. Потом один из вошедших приблизился к нему и внезапно Юр выгнулся дугой от жуткой невыносимой боли. С его уст сорвался дикий крик, а в помещении запахло палёным мясом.

— С пробуждением лис, добро пожаловать, — с издёвкой произнёс барон Ойба э'Илом. — Я молился о том, чтобы Многоликий вернул тебя сейчас — пока мы ещё в пути. Теперь у нас есть время побеседовать по душам.

«Салийцы, — услышав характерный акцент, понял Юр. — Неужели, я шёл по их следу? Зачем?» — Внезапно он осознал весь ужас своего положения. Судя по тому, как началась беседа, салийцы решили с ним не церемониться. Скорее всего они не подозревают, что он ничего не помнит, и будут терзать его до последнего. — «О, всемилостивый Шаур, помоги мне!» — отчаянно взмолился он.

— Тебе страшно, лис, я знаю, хоть ты это и пытаешься скрыть, — тем временем продолжал Ойба. — Давай, лис, открой глаза, я хочу увидеть твой страх.

Юр послушно открыл глаза. Это была не каюта, точнее не совсем каюта… Прямо над ним с потолочной балки свисали цепи, клещи и другие зловещие инструменты, о назначении которых даже не хотелось думать. Лис был раздет до пояса и распят на столе из грубо отесанного дерева. Справа от стола стояла жаровня. Смуглый палач неторопливо шуровал в ней добела раскаленным прутом. Юр на мгновение заглянул в его безразличные глаза и похолодел — в них не было ничего человеческого.

— Я вижу, Самри произвёл на тебя впечатление, — произнёс всё тот же голос.

Лис повернул голову. Слева от него, развалившись в кресле, сидел салиец.

— Это один из лучших моих рабов. Знаешь, как его прозвали на родине? «Ужас пустыни». Некогда он был самым знаменитым в Левийи душегубом. Он не просто грабил караваны и убивал путников — ему нравилось мучить свои жертвы. Это очень ценный раб. Когда он попал ко мне, мы быстро поладили: всего-то пришлось вырвать ему язык, но теперь преданней раба у меня нет. К тому же — представляешь, лис — это чудовище оказалось способным любить. Уже будучи рабом, он без памяти влюбился в одну из моих наложниц, и теперь он больше боится за неё, чем за себя. Он даже не думал сбежать, пока был со мной в Грайворе. Удобно, правда? Молчишь? Странно, я думал, лисы более смышлены. Самри!

Палач выхватил из жаровни раскалённый прут и прижал его к телу пленника. Юр вновь закричал. В этот раз пытка длилась дольше. Раб убрал прут только после того, как его хозяин небрежно махнул рукой.

— Надеюсь, теперь ты понял, что когда я задаю вопрос, тебе следует отвечать? — жёстко спросил барон.

— Да, — прохрипел лис.

— Уже лучше, — удовлетворенно хмыкнул Ойба. — Честно говоря, мне бы даже хотелось, чтобы ты немного поупорствовал. С некоторых пор у меня к вам, к лисам, отношение особое. Я бы многое отдал, чтобы вместо тебя на этом месте сейчас находился другой нюхач. Догадываешься, о ком я?

— Вейдж, — быстро произнёс Юр.

— Я думал, что вы, лисы, будете немного покрепче, — довольно усмехнулся барон. — Ты так быстро отвечаешь, что я рискую остаться без удовольствия слушать твои крики, а я предпочитаю себе ни в чем не отказывать. Самри!

И снова помещение огласил душераздирающий крик.

— Если бы не этот палёный запах, — барон сморщился и помахал рукой перед носом, — удовольствие было бы куда более полным. Согласись, пытка калёным железом совершенна своей изящной простотой. Впрочем, сейчас у тебя, скорее всего, на этот счёт другое мнение. Жаль… — вздохнул салиец. — Очень жаль, что сейчас мы не можем с тобой обсудить достоинства и недостатки других пыток, — будто бы извиняясь, Ойба развел руками. — Так сложилось, что мне необходимо доставить тебя в империю в более-менее нормальном состоянии. Что такое несколько небольших ожогов? Они заживут, и довольно быстро! А вот, например, после «розы пупка» ты бы уже никогда самостоятельно передвигаться не смог. Слышал о такой пытке? Сначала делается маленький надрез в районе пупка, потом берется тонкий узкий крючок, цепляется одна кишка и вытаскивается через разрез наружу, потом другая и так до тех пор, пока у тебя на животе не «расцветет» благоухающая кровавая роза. Нравится? — Приподнял бровь Ойба. — Я спросил тебя, лис, нравится? — повысил он голос.

Палач, не дожидаясь приказа, схватил щипцами раскаленный прут, но тут же замер, увидев предостерегающе поднятую руку хозяина.

— Не очень, — слабым голосом ответил лис.

— Ты мужлан, лис! Да к тому же, ещё и грайворец! Я всегда говорил, что вашему народу не хватает изысканности. Вы примитивны, как варвары. Но ничего, я надеюсь, что после того, как расследование будет завершено, и твоя внешность, как впрочем, и сам ты, уже никого не будут волновать, я научу тебя ценить прекрасное, — усмехнулся барон. — Кстати, о расследовании… Просвети меня, лис, сколько дней вылетает из вашей памяти, после того, как вы впадаете в этот свой мерзкий «сон»?

Юр мысленно вздрогнул. «Он знает… Салийцы знают о „блоке“! Невероятно! Соврать? А смысл? Если он задает такие вопросы, значит ему известно о „блоке“ почти всё. Нет! Нужно играть по-прежнему! Пусть лучше будет уверен, что я поплыл окончательно. Ни к чему ему знать, как долго я могу терпеть боль» — промелькнула мысль.

— Три дня, — ответил лис.

— Точно? Мне показалось, что ты промедлил с ответом. Самри!

Палач отреагировал мгновенно. Утробный крик пленника взлетел к потолку.

— А-а-а-а!

— Сколько?

— Три!

— Самри!

— А-а-а-а-а!!

— Сколько?

— Три! Три!

— Самри?

— У-у-у-у!! А-а-а-а-а-а!!

— Хватит, раб! Похоже, он не врёт. Открой дверь, здесь уже совсем нечем дышать. — распорядился Ойба.

Немой палач распахнул дверь, и в помещение ворвался свежий морской воздух.

— Выйди за дверь, посмотри, чтобы никто рядом не околачивался. Когда понабишься, я позову, — приказал барон.

Самри почтительно склонился и вышел.

— Значит, три дня, — подходя к лису, пробормотал Ойба. — Похоже, не зря покойный посол заплатил столько золота за ту книжонку. Признаться, мне она доверия не внушала. Я думал, что это обычные сплетни простолюдинов, которые так боятся вас, лисов, что выдумывают всякие нелепицы. Мда… — он тряхнул головой. — Однако стоит проверить. К тому же, ещё неизвестно, как «настой истины» действует на вас, лисов. Быть может, с его помощью ты вспомнишь, как по приказу тёмного лиса собрал шайку воров и убийц. Как вы проникли в дом посла, как пытали его, а затем убили. Как ты пытался скрыться, выпрыгнув из окна спальни посла, но неудачно приземлился и подвернул ногу. Как потом ты полз, стараясь удалиться от места преступления как можно дальше, а когда понял, что опасность быть захваченным нашими людьми реальна — погрузился в этот свой лисий «сон». Как думаешь, лис, вспомнишь? — наклонился к пленнику барон, внимательно всматриваясь в его глаза.

Юр был ошеломлён. С каждым новым словом салийца он бледнел всё больше и больше. «Этого просто не может быть! Посол империи убит? Лисы причастны к покушению? Кто мог отдать такой приказ? Сам король? Зачем? Зачем ему это потребовалось?!» — метались в голове мысли. Больше всего на свете Юр хотел сейчас вспомнить последние три дня своей жизни. Он не верил, не хотел верить в то, что Грайвор мог преступить священный закон дипломатического гостеприимства и пойти на убийство посла чужого государства.

— Либо ты лицедей почище любого тэннца, либо и в самом деле ничего не помнишь, — заключил барон, разглядев в глазах лиса неподдельное удивление. — Придётся-таки потратить на тебя несколько капель «настоя истины». Я снова тебя удивил? Ты думал, что только Тэннский совет обладает этим настоем? Отчасти ты прав — это не совсем тот настой, здесь не хватает нескольких ингредиентов, но всё же он работает. Он слишком дорог, чтобы использовать его в случаях, не являющихся исключительными: каждая его капля равняется стоимости корабля, доверху груженого золотом! Но в данном случае эти траты вполне оправданы — если с его помощью мне удастся прояснить твою память, то золота у меня будет гораздо больше. Я должен быть уверен, что на Тэннском совете империи хватит доказательств вины Грайвора. В этом случае вашему королю придётся или воевать, или отдать нам Аурию. Вернее отдать её мне, лис, — осклабился барон Ойба э'Илом. — Ямин э'Батим-и-Ажа не оставил после себя прямых наследников. У него не было детей! У него был только племянник, то есть я! — захохотал салиец.

Наверху загрохотал люк. Охранники откинули крышку и сдвинули в сторону решётку. Яркая луна заглянула в тёмный трюм, высветив на какое-то мгновение одного из пленников. Марн поднял голову и быстро отполз в сторону. В прошлый раз он этого не сделал, за что получил тупым концом э'рды между лопаток. Заржав, салиец пообещал, что в следующий раз, если грайворская собака снова будет находиться прямо под люком, он с большим удовольствием обрежет ему уши. И можно было не сомневаться, что губошлёп выполнит своё обещание: длины древка э'рды как раз хватало, чтобы её лезвие достало до скрючившегося на дне трюма пленника.

— Эй, черви! Принимайте дружка! — раздалось сверху на ломанном грайворском.

— Вниз рухнуло тело, и люк снова захлопнулся, не дав времени ночному прохладному ветерку хоть немного освежить затхлый воздух трюма.

Зонг поднялся со своего места.

— Эк тебя, паря, обработали, — приподнимая голову нового пленника, сочувственно покачал он головой. — Листвиг, воды дай! А ты, молодой, найди какие-нибудь тряпки почище и поссы на них — надо примочки парню сделать, пока ожоги гнить не начали. На-ка, хлебни малёхо, — сказал он, поднося миску с водой к губам страдальца. — Чем же ты так насолил губошлёпам, что они тебя чуть заживо не зажарили? И откуда ты здесь?

— Э-э, Зонг, да я его знаю! — присвистнул Листвиг, вглядываясь в лицо нового товарища. — Это же лис! Видел его, когда мы месяц назад у тихой канцелярии в карауле стояли. Он тогда какого-то отступника в «тишину» приволок. Вот только имени его не помню…

— На что тебе сейчас его имя?! — проворчал великан. — Очнётся — сам скажет. Лис, говоришь? Странно… Как он сюда попал?

— Кто вы?! — слабо произнёс Юр.

— Оп-па! Очнулся! Ну, силён! Я думал, до утра в отключке будешь! — изумился Зонг. — Ты лежи, паря, не дёргайся. Ща ожоги обработаем, а потом можно будет и побалакать.

— Грайворцы?!

— Грайворцы-грайворцы! Лежи, кому говорю! Из городской стражи мы! Я Зонг, он — Листвиг, да ещё салага молодой — Марн. Были приставлены к господину Риксусу, дабы охранять его во время визита в империю. Как видишь — наохраняли по самое некуда, — зло сплюнул Зонг.

— Расскажи всё по порядку.

— Да будет тебе! Отдохни! У нас времени, что воды в море!

— Расскажи! — жёстко приказал лис. — Или грайворские стражники настолько испугались, что забыли устав? Ко мне следует обращаться — господин лис! Ясно?

— Так точно, господин лис! — невольно выпрямился Зонг. — Только вы всё ж лежите, а я покамест начну… Значит так, стояли мы в оцеплении, когда они корабль грузили, а тут подходит господин тёмный лис и …

— Я же сказал — с самого начала!

— Это откуда же? С рождения что ль?!

— Какой сегодня день?

— Так это… Когда нас в трюм кинули, солнце уже садилось. Здесь мы кукуем часов семь, выходит сегодня аккурат День поминовения.

— Вот и начни рассказывать обо всем, что происходило в Грайворе за последние четыре дня.

— Так вот когда они вас похитили, — прицыкнул языком стражник. — Тогда не сомневайтесь, господин лис, всё расскажу в подробностях, а если чего упущу — ребята поправят. Значитца так…