– Эй, хозяева! Есть кто дома?

Показалось – крикнул, на самом деле еле прошептал. Разве выкликают хозяев шепотом? Но кричать не осталось никаких сил. Кто-то лежал на лавке у стены, кто-то, покряхтывая, тяжело вставал с ложницы у печи.

Подслеповато щурясь, на середину избы вышел дед. Пригляделся, узнал. Обнял как родного. Зашевелился на своей лавке Леннец.

– В память не вернулся?

– Нет, сынок. Все жду вот.

Безрод отодвинулся от порожка, а из-за его спины огромными перепуганными глазищами на деда настороженно выглянула рабыня.

– Походит за парнем. – Безрод кивнул за спину.

Дед подслеповато глядел на неожиданную подмогу, и она никак не могла понять, куда старый смотрит. То ли прямо в глаза, то ли в сторону куда-то.

– Все от тебя зависит, – Безрод взглянул на рабыню и будто до самой души достал – передернуло всю. – Вон твоя судьба лежит, ворочается. Вы ходи, а там сама гляди. Баба все же.

Трайда, так ее звали, стягивая с себя плотную дерюжную верховку, прошла мимо деда к ложнице, оглянулась на Безрода и присела у больного. Положила руку парню на лоб, и Леннец, ровно что-то почуяв, зашептал сухими губами и потянулся навстречу прохладной ладони.

Морщась, держа руку на боку, Безрод подошел к старику и что-то прошептал на ухо. – Поживем, – увидим, – дед цепко следил за рабыней. – Дадут боги, окажешься прав.

Со стылого весеннего воздуха рука Трайды приятно холодила лоб, и Леннец весь извелся на лавке, мостясь под прохладу ладони.

Еще недавно, в загоне Греца, когда Сивый хмурил брови, а Трайда, валяясь в ногах, умоляла купить, все казалось, что она не умеет улыбаться. Как будто жизнь крепкой ладошкой навсегда стерла улыбку с ее губ. Но сейчас рабыня светло улыбалась, впервые за долгое время, а дед стоял и глазам своим не верил. Вчера Сивый дрался за внука, сегодня рабыню для ухода купил. Совершенно посторонний человек. Боги, да бывает ли такое?

Безрод повернулся и вышел, оставив после себя пятна крови на тесанном полу.

– Я уберу!? – Трайда было взвилась на ноги, но дед остановил.

– Не надо. Не тронь. В дерево войдет – в избе останется, и как знать, не с той ли кровью счастье в избе поселится?

Трайда покорно кивнула. Сколько дней жила, словно зажатая в кузнечные тиски, и вот теперь отпускало. Рабыня искоса осмотрелась. Добротная, хоть и старая, изба навевала ласковый уют, полонянка на мгновение будто дома оказалась. За старушкой сноровисто ухаживали молодые, крепкие руки и старые, опытные глаза. Трайда вгляделась в тощего парня, что ластился к прохладной ладони. Лоб так и пышет жаром. Совсем еще мальчишка, вот только губы сжаты крепко, по-мужски. Морщится, стонать хочет, но молчит. Упрямый…

– Трогай. – Теперь Безрода подперла собою Гарька, и Дасс легонько хлопнул жеребца по крупу.

Так и поехали вперед медленным лошадиным шагом. Рабыня, укрытая Гарькиной верховкой, и разу лишнего разу не шевельнулась на дне телеги. Да и дышала через раз.

Безрод закутался в овчинную верховку, в сенях выпрямился, как сумел, и толкнул дверь. Тулуки сидели за столом мрачные и будто ждали – как один, покосились на скрипнувшую дверь. Безрод оглядел трапезную, усмехнулся.

– Веди к Чубу. – Сивый остановил взгляд на коренастом седом вое не первой молодости и не последней глупости.

– Цыть, подранки! – тот раскинув руки, пресек ропот соратников. – Пощипал сокол кур, так те бегают быстрее. А ты, Сивый, уважь старого, подойди ближе.

Безрод выждал и подошел. Коренастый отвел Безрода к огню, отвернул полу верховки и взглянул на рану.

– Нож в бок схлопотал, а сам не ударил. – Тулук покачал головой. – И убить мог?

– Мог.

– Почему не убил?

– А зачем? – Безрод перестал ухмыляться, и глаза тулука отчего-то заслезились.

Старый боец передернул плечами, и сам себе немало удивился. Виданное ли дело – у огня зазнобило! Будто кто-то взял душу в ежовые рукавицы, и она, толстокожая, затрепетала, съежилась…

Белый, ровно снег, Чуб лежал в светлой горенке на скамье у самого огня и бездумно глядел в потолок. Рядом сидел воевода тулуков и мрачно смотрел на собрата. Губы что-то беззвучно шептали, на горле туда-сюда ходил кадык. Скрип двери Чуб услышал, – и тяжело, на самом пороге беспамятства скосил глаза. Ворожец тулуков, неулыбчивый здоровяк, востроглазо покосился на Сивого, пожевал губу и посторонился, давая подойти ближе.

На лбу Чуба набухла здоровенная шишка, глаза кровью залило, на месте носа влажно хлюпало. Безрод не проронил ни слова. Просто постоял около раненного бойца и вышел.

Гарька на руках внесла битую рабыню в горницу, и у Тычка округлились глаза. Подобно Безроду, старик наслаждался жизнью, гулял по городу, совал нос во все дыры, баловался сластями, а вечером уставший засыпал прямо на ходу. Вставал позже Безрода, в трапезной катал тулуков по полу, – так хохотали вои над Тычковыми байками, после наряжался, ровно первый парень на селе, и, важно выступая, уходил в город. Но без Сивого даже капли пива в рот не брал. Хитрые глазенки старика блестели почище, чем у мальчишек, когда те лезут в чужой сад за яблоками. Снова жить начал. И вот – на тебе! Безрод, кривясь, опустился на лавку, а Тычок испуганно уставился на двух девок, что несли одна другую на руках. Забегал, засуетился, побледнел. Так сильно запахло болью, что неопределимых годов мужичок осел наземь прямо в новых, нарядных штанах. Затараторил: – …А он и говорит, дескать, сдается мне, что моя разлюбезная женушка спит с соседом-плотником. Друг его и спрашивает, – мол, как узнал. Тот и говорит, как ни подойду, к ложнице, – повсюду стружка валяется. Друг отвечает, – дескать, ерунда! Вот мне кажется, будто моя жена спит с гончаром. Второй спрашивает, – как узнал? Да просто, говорит, подхожу вчера к ложнице, сдергиваю одеяло, – а там гончар!

Глядишь, рассмеются, забудут о болях, полегчает. Безрод улыбнулся, Гарька звонко рассмеялась, избитая полонянка слабо мотнула головой. Забыли на мгновение, что должны болеть, улыбнулись, и старику на самом деле полегчало. Тычок встал с пола, беспрестанно рассыпая байки, совлек с Безрода верховку, уложил на ложницу, достал чистую полотнину. Принялся пользовать, ровно ворожец. Безрод хотел смеяться, да не смел. Бок не давал. Плевался кровью, огнем полосовал. А старик за свою долгую жизнь чего только не выучился делать. Даже за ранами ходить.

– Не хочу больше на постоялом дворе жить. – Безрод осторожно встал с ложницы и потянулся вбок.

Лучше, но все равно болит. Если случится драться всерьез, с такой раной уже можно биться, и даже побеждать. Каждое утро Безрод гнал Тычка в город, – поглядеть, послушать, намотать на ус и принести в горницу. И старик уходил. Слушал, смотрел, приносил новости. Гарька ходила за обоими, за хозяином и подругой по судьбе – поила, приносила есть, вот только к своей ране Сивый не подпускал. Битая рабыня по ночам стонала, как будто невыносимые боли накатывали аккурат после захода солнца. Одно счастье – Тычок спал, и почти не чуял запаха боли, только беспокойно дрыгал руками и ногами. Несколько раз, когда битой становилось особенно худо, Сивый в полночной тишине шептал наговор, и той как будто становилось лучше. Как-то в вечерней заре в горницу ужом проскользнул довольный Тычок и хитро подмигнул Безроду. – Не схотел на постоялом дворе жить? – разлыбился несчитанных годов мужичок. – И не надо! Безрод ухмыльнулся. Как пить, дать нашел, то, что искали. С тем и легли спать, а утром Тычок растолкал чуть свет, зашипел: – Пошли! – Куда? – Куда надо, лежебок! Поднимайся на ноги, кому сказано! Безрод хотел сказать, что битый бок как раз и нужно вылежать, да разве отлежишься с таким шебутным? Тут и вездесущий старик, как напоминание о самом себе, вырос перед носом со свежей тряпицей, – дескать, перевяжемся и пойдем. Гарька открыла один глаз и приподнялась на своей ложнице. – Чего глазенки дерешь? А ну спи! – зашипел Тычок. – Ты, старый, перевязывай, а я погляжу, – Гарька не упускала случая подглядеть, как Тычок перетягивает раны. Пока балагур занимался Безродом, Гарька едва из сорочки не вылезла, – так шею тянула, чтобы не упустить чего-нибудь важного. Влепить по роже, да так, чтобы здоровенный мужик с ног упал, и сама умела, а вот обратное дело – здоровье вернуть – пока не могла. Да ничего, опыт дело наживное. День уходит – память оставляет. День за днем, кроха за крохой, так и полнится лукошко. Безрод задрал рубаху, и Тычок, вздохнув, принялся за дело.

Пока шли, Тычок ни слова не сказал, лишь хитро щурился и держал рот на замке, хотя у самого на языке так и свербело выложить все. Безрод посмеивался в бороду, но вопросов не задавал. Шли уже по самой окраине города, где домишки встали пониже, и дымок вился пожиже.

– Ишь ты, даже сюда залез, ровно шило у старика в заду! – усмехнулся Безрод под нос и огляделся. – Наверное, рот от любопытства раскрыл, а как тут оказался, и сам не вспомнит. – Пришли. – Тычок остановился и отчего-то зашептал, показывая пред собой пальцем. Пришли? Безрод для пущей верности еще раз взглянул на старика. – Сюда. – Заговорщик бочком пихнул калитку и мышкой скользнул в перекошенные ворота. Сюда, так сюда. Безрод прошел во двор следом за стариком. Воротца стояли, будто хмельные. Правый столбик кренился влево, левый – вправо, кособокий тесовый плетень, темный от времени и непогоды, щербатился частыми дырами. Тычок пересек дворик, поднялся на сгнившее крыльцо и толкнул дверь. Оглянулся на Безрода, приглашая следовать за собой. Сивый поднялся по ступенькам, – одна, вторая, – пригнулся, минуя подсевшую притолоку, и ступил в полутемную избу, где уже возился Тычок, распаляя светец. Безрод огляделся. Слабенький огонек высветил стены, пол и потолок, кое-где темные от гари, утвари в горнице не нашлось вовсе – ни лавки, ни скамьи. У самого окна на сундуке сидела древняя старуха, наверное, ровесница избе, и безо всякого интереса глядела пустыми глазами на гостей. По всему было видно, что огонь только чудом не спалил всю избу – лишь облизал изнутри – и едва не вылез по потолочным балкам на кровлю. Так и стояла изба: целая снаружи, – горелая внутри. – Иду, значит, себе, иду… – Ворон считаю, – подсказал Безрод. – Ну и считаю! – взъерепенился Тычок. – Уж если считаю, так ни одна несчитанной не уйдет! Значит, шел, шел – и набрел на эту избу. Бабка ворожея, одна живет. Гляжу через дырку в заборе, гарь во двор выносит. Со стен соскребает и выносит. Ну, думаю… Даже через дырку в заборе заглянул, живчик. И все разузнал. Остается удивляться, как он все Торжище Великое не надул, не обхитрил? Пора бы уж! – Обещался помочь. А она нас приютит. Изба вон какая здоровенная! Хоть и горелая, а все же не постоялый двор. И девку нашу оздоровит. Ворожея, как-никак. Безрод медленно подошел к оконцу. Старая ворожея оторвала бесконечно усталый взгляд от дальних далей и взглянула на Сивого. Как ни прячет шрамолицый нутро от постороннего глаза, воя никуда не денешь. – Поди, ноет бочок? – спросила бабка голосом, – скрипучим, будто ворота калитки, но при том бодрым и внятным. – Крепенько досталось? Безрод усмехнулся. Старой ворожее разок взглянуть – сама расскажет, – что, где, когда. – Досталось. – Безрод сел против бабки и незаметно поморщился. Тянет бок. – А чего же сама по хозяйству? За год, глядишь, и управилась бы. Разве помочь некому? – Боятся. Да только меня ли им бояться!? – пробубнила бабка себе под нос, и всю аж передернуло.

Глаза у Сивого – будто в бездну глядишь, голова идет кругом. Еще шаг – и пропадешь. Глядит, как в болото засасывает. Заглядишься, память потеряешь, себя позабудешь. Видела разок такие глаза, и не забыть тот разок до самой смерти. – Больно тихо говоришь, ворожея. Не слыхать. – И не надо. Золу со стен обдерете, справите новую утварь. Да, пожалуй, и будет с вас. Гляди, сам не надорвись. – Не надорвусь, – усмехнулся Безрод.

– Ты, сивый, видать, ухмыляться горазд, – бабка скрипела со своего сундука, ровно несмазанная петля. – Через то и морщины пошли по всему лицу.

На эти речи Безрод лишь ухмыльнулся. – После полудня жду. А теперь пошли вон, старый да молодой!

И вовсе нос у бабки не крючком, как молва гудит о ворожеях, и не велик, будто топором рубленый. Аккуратный, словно точеный. Суха, подтянута, иным кругленьким молодухам задел вперед даст. Ох, видать, красива была старуха в молодости, наверное, немало молодецких сердец присушила! Поди, и нынче старики оглядываются. Безрод, ухмыляясь, поглядел на Тычка. Через забор углядел, стало быть? Как бы еще женихаться не стал, неопределимых годов мужичок. Хорошо, хоть от страха не трясется и не пускает слюни. Заполдень у погорелого дома остановилась телега, и четверо прошли в косенькие воротца, вернее, прошли трое, – четвертую внесли. – Доброго здоровья хозяевам! Старуха все так же сидела у оконца и глядела вдаль. Покосилась на здоровенную девку в дверях, что держала кого-то на руках и кланялась в пояс. Следом вошел Тычок и втащил скамью. Первая утварь в дом. – В угол, – проскрипела ворожея. – Да хворого на ту скамью. Тычок поставил скамью в угол, и Гарька уложила битую рабыню на подстеленную верховку. Ворожея встала, и Безроду показалось, будто кости старухи на самом деле заскрипели. Все скрипит в этой избе, – ворота, кости, петли. – Скребцы в подполе. – Бабка показала длинным, костлявым пальцем вниз. Подошла к скамье наклонилась над девкой, поглядела, пощупала грудь, послушала, как дышит. Обернулась. – Чья?

У Безрода в горле пересохло. Так давно не говорил о бабе – «моя»! – Моя! Бабка не ответила, только покосилась. Соскребли гарь, пустили по стенам свежий тес. Безрод прикупил маслянок, и вечерами в избе стало светло, как днем. – …Ходить к нашей ворожее – ходят, а боятся, – сидя вечером на ступеньке крыльца, Тычок заедал хлеб луковицей. Безрод примостился рядом в одной рубахе, несмотря на прохладу. Наработался одной рукой, взопрел. – Туда-сюда косят, под ноги глядят, лишь бы глазами не встречаться, деньги, еду суют – в сторонку смотрят. – И это углядел! – Соколиный глаз! – балагур вытянул тощую шею, и важно воздел палец. – Пока некоторые спят да прохлаждаются, иные, будто пчелки, покоя не знают! За те несколько дней, что простояли у ворожеи, Тычок широко раскинул хитрющими глазками и углядел то, что пряталось в тени старухиной избы. Людские недомолвки и недоглядки, опущенные глаза и скованные языки, торопливые шаги и всепонимающую усмешку ведуньи. Боятся. Безрод ухмылялся, ловя на себе опасливые взгляды местных. Видать, на всех постояльцев ворожеи легла тень неприязни к старухе. Но все страхи придавила нужда в бабкином умении. Люди гнали страхи прочь, стискивали зубы – и шли. С болями и хворями, с дурными снами и недобрым чохом. Что-то страшное тянулось за бабкой из прошлого, выглядывало из-за спины, недобро щерилось, пугало. Какая-то странность выступала из минувшего бесплотным призраком, словно туман. Гарька натаскала воды, наколола дров, вымыла днем всю избу, а когда село солнце, исподлобья поглядела на бабку и куда-то умчалась. Ее не было долго, потом, взмыленная, прибежала, зыркнула туда-сюда хитрыми глазами, подхватила на руки старуху, которой полгорода сторонилось, и куда-то унесла.

– Дурищ-щ-ща! – зашипела было ворожея, но девка лишь отмахнулась толстенной косой. Безрод усмехнулся, а Тычок, пряча хитрые глазки в пол, сдвинул шапку на нос, почесал затылок и засобирался вставать.

– Я тут это… кажись, простыл. Аж кости ломит. Ой-ой-ой, так и крючит в колесо! К земле гнет! Ох, мне бы до баньки живым дойти, ох, дойти бы! Парку бы в кости, ох!

Согнувшись в три погибели, кряхтя и охая, приволакивая ноги, егозливый старик побрел к баньке. За углом избы огляделся, – не видит ли Безрод, – шустро выпрямился и, будто лис около курятника, резво засеменил в парную. Безрод, сидя на крыльце, ухмылялся и слушал. Даже вставать не нужно, слышно будет на всю округу. Визгливый голос Тычка ни с каким другим не спутать. Неопределимых годов мужичок приоткрыл дверь в баню и пролез внутрь, кривясь и корчась, будто от всамделишных болей. Быстро разоблачился, и, прикрываясь веничком, нырнул в пар. Старик будто ни о чем не догадывался, рожицу балагур состроил донельзя наивную. Безрод, сидя на крыльце, прислушался. Уже должно быть. Пора. Сначала хлопнула дверь, потом тишину разорвал истошный визг Тычка, потом и сам Тычок, пролетев предбанник, шлепнулся в мягкую, жирную грязь. Безрод не видел полета старика, зато все отлично представил себе в лицах. – Хозя-я-яи-и-н! – долетело низкое из-за угла. – Я старика малость помяла, но уж больно шустр, старый егоз! Едва не снасильничал обеих! После нас отмоется, а? – Хорошо! – усмехнулся Безрод. Из-за угла избы, держась за поясницу, вышел Тычок. Теперь он непритворно потирал бока, кряхтел и охал. На лукавой рожице сажными кляксами чернела весенняя грязь, балагур кутался в верховку и оглядывал перепачканные в грязи штаны, что Гарька выбросила следом. – Ох, купили мы погибель на свою голову! – запричитал старик, но Безрод не поверил притворной досаде. Уж больно ярко горели озорством хитрые глазки. Видать, все же углядел что-то в парной. – Откуда мне, убогонькому, было знать, что бабы устроили баньку? Безрод молча сунул Тычку недоеденные хлебец да луковицу. Пусть остынет. Не то весь дом запалит, искры из глаз так и сыплют. – Ворожея велела передать, чтобы ты принес хворую в баньку. Чтобы сам принес, на своих руках, да чтобы я не помогал. Ох, и зыркнула, старая, глазищами, – думал, насквозь прожжет! Ну и бабка!

Безрод нахмурился. Самому бы рядом не упасть, когда на руки возьмет. Но уж если падать – падать обоим прямиком под бабкину ворожбу.

Сивый встал, осторожно повел плечом. Болит бок, тянет. Шагнул в избу, прошел в угол, где на лавке лежала хворая рабыня, и молчаливой тенью навис над битой-перебитой девкой-воительницей. Даже имени ее пока не знал. Глядел в лицо и не мог понять, видит или нет, хотя чего тут гадать – конечно, видит. Смотрит настороженно, боится. Душа, что осталась не отбита, наверное, в пятки от страха уползла. Безрод развернул полы верховки, просунул руки под шею и колени, осторожно поднял рабыню с лавки. В бок словно раскаленный нож вонзили и с десяток раз провернули. Перед глазами побелело, открылась рана, заплакала кровью. Понес осторожно, шаг за шагом.

А не догадайся Гарька унести ворожею в баню, да не распарь старухины замкнутость и безразличие, сколько еще пролежала бы хворая на грани жизни и смерти? Промолчи бабка еще день-другой, не замечая ничего вокруг себя, плюнул бы на все и занялся битой сам. И пусть старуха призывает кары небесные на дерзкую голову, пусть. Ухмыльнулся бы, как всегда. И так не красавец, хуже не будет.

Дверь в баню догадливая Гарька приоткрыла. Безрод осторожно внес рабыню через сенцы в парную. Ворожея и Гарька, обе распаренные, с мокрыми распущенными волосами, в свежих исподницах ровно привидения изникли из пара, что укутал баню, как туман. У Безрода в печном жару да водяном пару перехватило дыхание, перед глазами заплясала радуга. Сивый мгновенно взмок, нутро запекло, будто по жилам растеклось железо, расплавленное в кузнечном горне. Плесни на лоб водой – зашипит.

– Ну, чего встал? Клади на лавку, – да иди вон! – буркнула старуха и повернулась к Гарьке. – И ты тоже, девка, иди. Иди. Сама уж!

Безрод осторожно, не упасть бы от слабости самому, положил рабыню на лавку, застеленную свежей полотниной. Едва не поскользнулся на мокром полу. Пошатываясь, двинулся к выходу. Следом, накинув на плечи верховку, пошла Гарька.

– Сам. – Безрод осадил Гарьку, хотевшую было подпереть плечом. – С баней-то как сообразила? – Да так и сообразила. Сама не знаю как. Будто под руки толкнуло. Ходят к бабке за тем, за этим, а в целом городе даже распарить ворожею некому! – глухо бубнила Гарька позади. Размягчела хозяйка, подобрела, оглянулась вокруг. Кругами ходила, на хворую не смотрела, а ведь уже который день под одной крышей. Почитай, свои уже. Посторонних лечила, своих не замечала, как будто приглядывалась. Ровно боялась чего-то. Пригляделась? Да кто ее разберет. Безрод прошел в избу и в сенях тяжело опустился на лавку. Дальше не пошел. Незачем пол кровью пачкать.

– Тут перетягивай. – Буркнул Тычку. Старик по обыкновению возник, будто из ниоткуда. Ровно из-под земли вынырнул. – Ну-кося, девка, в сторону сдай! – Щуплый Тычок уперся плечом Гарьке в бок, попытался отодвинуть. Не отодвинул, но Гарька, фыркнув, отошла сама. Впрочем, недалеко. Через плечо Тычку подглядывала. Неопределимых годов мужичок споро и ловко перетягивал рану. Не подглядеть лишний раз, – как саму себя обокрасть. Вот только балагур отчего-то скривился, перекосило всего, – того и гляди, молоко у ворожеи в горнице скиснет. Одна беда – видно из-за плеча плохо, ровно прячут оба что-то.

– Эк тебя, насильник, перекосило! – Гарька издевательски скривила губы. – Неужели кровь дурноту наводит? – Ох, и язву мы купили! – не отрываясь от раны, закачал головой Тычок. – Ох, за болячку отдали кровные деньги! – Мы? – Гарька уперла руки в боки. – Тебя, пострел, что поседеть успел, на торгу не видала! – А мне и не надо ходить! Я утречком, словами. Дескать, так и так, бери девку скромную, работящую, характером незлобивую. И вот на тебе! Кошку в мешке взял! Аж когти выпустила! Эх, надо было самому!

Безрод, усмехаясь, засыпа л под их перебранку, под легкими Тычковыми руками и Гарькиным низким бухтением.

А утром встал ни свет, ни заря. Еще сопел во сне Тычок, еще кряхтела на женской половине Гарька, а снаружи кто-то уже возился. Ворожея, наверное, больше некому. Вот ведь не спится. Пошатываясь, Безрод вышел на крыльцо. В глубине двора, в серой полутьме рождались мерные глухие удары, – наверное, топора по дровине, а может быть, долота по тесу. Безрод сошел с крыльца, ступил босиком на холодную землю, и, разбивая на лужицах молодой ледок, зашагал к дровнице.

– Чего подскочил? В тепле не спится?

– Дай топор, что ли. У меня всяко ловчее выйдет. – Безрод потянулся за топором. Ворожея усмехнулась и выпустила колун из рук.

– Гляди, перекосит работу на левую сторону. Ведь в левом боку рана?

– В левом, – поморщился Безрод. Давно хотел спросить, как звать хозяйку, да все недосуг было.

– Звать-то как? А то все «бабка», да «бабка».– Когда-то Ясной звали.

Показалось, или ворожея и впрямь улыбнулась? Тепло, без всякой задней мысли, просто оттого, что вспомнила многоцветное, вкусное, молочное детство.

– Сам-то кто?

– А никто, – усмехнулся Безрод. – Две руки, две ноги, хожу по свету. Живу, дышу…

– И баба твоя жить будет. – Ворожея кивнула на избу. – Где ж ее так, сердешную?

– В драку полезла. Порубили.

– А сам что? Не сберег? Все по драчным избам ножом машешь?

– Машу вот.

– Вижу. Дурень! Уже сединой виски подернуло, а ума все нет!

– Да где ж его взять, если мамка не дала? – Потихоньку, не напрягая бок, Безрод покалывал дрова. Благо береза тонкая пошла.

– У отца возьми.

– Дай отца, – возьму.

– Выходит, безрод?

Сивый усмехнулся. Ровно в воду бабка глядит. А может быть, и впрямь глядит. Ворожцам все прозрачно, все видно, – хоть небо, хоть вода.

– А ну, глянь-ка на меня! – Ясна отчего-то сощурилась, подошла близко, едва не под самый топор, и остро зыркнула исподлобья на Безрода.

Сивый остановил топор на замахе, над самой головой ворожеи, нахмурился и медленно убрал колун. Старуха шагнула под топор, даже глазом не моргнув, будто знала, что все обойдется.

– В глаза мне гляди, парень, в глаза! – Ясна будто искала что-то в Безроде. Смотрела пристально, не отводя взгляда, и вдруг подбородок хозяйки мелко-мелко задрожал, будто хотела что-то сказать, да горло пережало. Глядел Сивый спокойно, дышал ровнехонько, но чем дольше смотрела Ясна в синие глаза, тем сильнее расходилась душа. Как с цепи сорвалась, на дыбы поднялась. Зазнобило, словно упала в студеное море. Холодные, спокойные глаза…

– Бабка Ясна, тебе худо? Голосом Сивого только песни играть, а теми песнями девок привораживать. Вывел из накатившего прошлого, как путеводная нить. Холодные, синие глаза глядели участливо, будто в душу заглядывали. Участливо, да все равно холодно. И как только умудрился совместить несовместимое? Ясна помотала головой, прогоняя призраки минувшего, но холодные глаза остались перед нею. Не может быть! Не может! Думала, больше не случится увидеть подобный студеный взгляд, и вот на старости лет довелось. – Да ничего, жить буду, Сивый! – И то ладно. – В Торжище Великое зачем приехал? И куда теперь отправишься? Безрод лишь плечами пожал. За чем приехал, то и взял, а в какую сторону света теперь смотреть, – и сам не знает. Взял следующее поленце, утвердил на колоде, занес топор и, морщась, опустил. – И матери, стало быть, не знаешь? – Не знаю, – буркнул Безрод. – А лет тебе, Сивый, сколько? – Сколько есть, все мои! – Не просто любопытствую. Думку имею. – Мне твои думки неведомы. – Безрод, щурясь, глядел на бабку. – Кажется, знаю я твоего отца. Ровно гром средь ясного неба громыхнул. Безрод выронил топор, прянул на шаг назад. Сначала Стюжень, теперь вот Ясна. Оба далеко смотрят, глубоко глядят. Ворожцы – особые люди, дальше прочих видят, и странное дело, Безрод верил обоим. – Ну? – только и бросил, кося исподлобья. А Ясна глядела на седого парня, неровно стриженного, расписанного ножом по лицу, и лишь крепче сжимала губы. А надо ли это, Сивый? Станешь ли счастливее, когда узнаешь своего родителя? Нет, не станешь. Все равно не обнимешь, не скажешь: «Вот и я, отец!». – Ничего я тебе не скажу! – глухо обронила старуха и махнула на дровницу. – Да и ты не зевай. Вся поленница на тебе. Сегодня же наколешь! Безрод остался один на один с дровницей неколотых чурбаков. Босой на холодной земле, подмерзшей за ночь. И такой же холодный внутри.

– Вынеси во двор подышать. – Ясна кивнула на хворую. – Звать-то ее как? Как звать? А боги ее знают! Не у кого было спросить. Крайр явно не знал, пленница же в беспамятстве пребывала. – Сам снеси. Этой вот не давай, – кивнула бабка на Гарьку и слегка улыбнулась. – Твоя баба, тебе и нести. Безрод прошел к лавке, которую занимала битая рабыня. Та как раз приоткрыла глаза, насколько позволяли синяки и отеки. Не разглядеть зрачка, не понять, со злобой глядит или с добром. Хотя какое тут добро! Понимает, что рабой куплена, уж не счастьем ли безмерным ей полыхать? Завернул в овчинную верховку, осторожно поднял на руки, вынес на крыльцо, усадил на широкую ступеньку, прислонил к перильцам, сам опустился рядом. Поплотнее укутал. Поглядел и так, и сяк, вернулся в избу, взял еще одну верховку, бросил в ноги. С такими ранами парням поздоровее пришлось бы несладко, – что же о девке говорить? – Звать-то как? Молчала. Глядела узкими щелками-глазами и медленно сползала по перильцам спиной. Трудно еще сидеть, прилечь бы. Безрод подхватил сползающее тело, аккуратно уложил на тес. – Ве рна зови, – прошептала едва слышно. А все равно сильнее стал голос. Теперь не нужно к самым губам пригибаться. Глядишь, и поправится. – А дальше что? – еле слышно спросила битая. Дальше что? А что нужно будет, то и случится. В свое время узнаешь, только поправляйся скорее. И никуда тебе не деться. Что-то еще порывается сказать, с силами собирается, воздуху набирает в разбитую грудь.

– Ты страшный. Как сама смерть, – сказала, как выдохнула, так же тихо.Безрод лениво усмехнулся.– И без сопливых скользко.

Надерзить, что ли, хотела? Характер показать? Надеялась, что осерчает – и жизни лишит? Дескать, рабой не была и не буду, дорогой хозяин! Лучше теперь узнай, что купил, чтобы потом в бешенство не входить. – Дерзка больно. Согласно кивнула. Да, дерзка, а такую постылую жизнь ни во что не ставлю. Хочешь лишить жизни, – лишай теперь же. На ноги встану, бита буду, а по-твоему не бывать. Головы не склоню, с рабством не свыкнусь. Дурой уродилась, дурой и помру. Покуда жива, дурость будет наружу лезть. – Ну и ладно, – махнул рукой Безрод. Там поглядим. Лишь бы на ноги встала. – Надышалась? Не морозит? Верна устало моргнула. Студено. Но диво как хорошо, будто с каждым вдохом жизни прибавляется, кровь быстрее по телу бежит.

– Надышишься – моргни.

Безрод глядел на нее и в мыслях убирал с лица синяки и царапины, заживлял кровяную корку на губах, возвращал в полное тело. Глаза станут шире, а лицо, наоборот, у же, появятся скулы. И все равно не получалось представить Верну такой, какой она была до плена. Как будто девка набросила на лицо страшную личину, и заглянуть под нее не получалось. Всякое выходило, – кроме того, что по-настоящему нравилось. То глаза не те, то лоб низковат, то подбородок слишком острый.

– Чего уставился? – прошептала Верна одними губами. Ослабела после «долгой» беседы, еле-еле сотрясла воздух у самых губ.

– Вот думаю. Сырой тебя есть, – или на огонь определить? – буркнул Безрод без тени ухмылки. – Отбивать уж не надо, на совесть отбита. Стала мягонька, на вкус нежна. Знай себе, разделывай, да в огонь суй!

– Подавишься!

Только по губам и угадал.

– И то верно! Дерзкие да сварливые жестче выходят. Пей потом снадобье от боли в пузе!

– Поперек горла… встану!

– Уже встала. Говорим всего ничего, а показалась хуже горькой редьки.

– Зачем… купил?

На сей раз губы едва разлепила. Скорее догадался, чем понял.

– Сам не красавец, хоть кто-то рядом еще страшнее… – покосился на Верну и еле заметно хмыкнул.

– В прежний облик войду… с досады лопнешь… образина!

Безрод усмехнулся, покачал головой.

– Нет, ждать не стану. Буду есть. Станешь вконец жесткая – и вовсе не разжуешь. А пока мягонька…

Подхватил дерзкую рабыню на руки и унес в избу.

Ежевечерне Гарька уносила Верну в баню, где ворожея поила хворую целебными отварами и всю, с ног до головы, утирала травяными кашами, и приносила под самую ночь, закутанную в свежее полотно, ровно младенец.

Понемногу, по шажку Верна отодвигалась от кромки, страшной всем живым, отползала в жизнь. Тяжелые раны толкали рабыню обратно в пропасть, долго не хотели заживать, но Ясна ворожскими наговорами и чудодейственными травами изгнала раны из тела, придушила до маленьких болячек. Одного ворожея не знала, кто поделился с битой силой, следы которой учуяла ворожачьим нюхом в первый же день. Учуяла, и такой страх бабку взял, что потом долго не смела к битой рабыне подойти. Из-за спины накатывало прошлое, ворожея мало не тряслась. Хотя, чего не знала… точно знала, кто поделился с Верной силищей, только думать об этом не хотела. Боялась.

Однажды, когда Верна стала спадать с лица, Ясна велела Безроду отнести девку в баню, да самому следом идти.

– И хмельного позабористей купи.

– Напоить удумала?

– Дурак! Нос подправлю. Выпрямлю. Бабе, хоть и рабе, без ладного носа никак нельзя. Сломали, набок своротили, изверги.

– Не с веретеном попалась – с мечом. По забавам и огребла. Свое получила. А мед зачем?

– Верно сказал, – напою. Больно ведь будет. Памяти может лишиться.

Безрод прикупил в корчме по соседству крепчайшего меду, самого крепкого, что нашлось у корчмаря, и отнес в баню заранее. Ворожея мед наговорит и силой напитает.

– А теперь нашу девоньку неси. Сам.

Девоньку нашу! Ишь ты! Как будто знает, для чего купил, – ровно в мыслях порылась.

– Ты, Сивый, девку неси, не ухмыляйся! А что знаю – то знаю. Сама вызнала, никто не рассказывал!

Безрод ухмыльнулся, искоса глянул на бабку.

– Ты меня, сокол ясный, взглядом не морозь! И без того мороженая! – Бабка гордо вздернула сухое лицо, почти нетронутое старческим тлением. Прямой нос, четкие, высохшие губы, тонкая шея с редкими, но глубокими морщинами ворожею отнюдь не уродовали. Из-под бровей, словно нарисованных, сверкали глубоко запавшие медовые глаза. – Знай себе, неси девку в баню, да под ноги гляди! Не споткнулся бы! Хватит с нее!

Ну, хватит, – и хватит. Безрод, усмехаясь, осторожно нес Верну в баню, и пока нес, глядел под ноги, как бабка и велела.

– Осторожно клади! А ты, оторва, вон пошла! – Ясна беззлобно прикрикнула на Гарьку, что сунула в парную любопытный нос. Та скривилась, но дверь прикрыла.

– Приподними… усади… держи руки и голову… – Ясна поднесла сулею с медом к губам Верны. Рабыня послушно глотнула, распробовала, заперхала, забилась, будто рыба на суше, замотала головой. Безрод стиснул в руках, обездвижил, словно туго спеленал.

– Глотай, краса-девица, глотай! – увещевала бабка, опрокидывая сулею в рот Верны и слегка сдавливая гортань. – До донца пей, больше не болей!

На шее Верны заходило горло, рабыня делала судорожные глотки, что-то пролилось мимо рта, но немного. И разом сникла, обмякла в руках Безрода, точно украли ее из этого мира.

– Клади. Держи руки, – ворожея сворачивала из полотна тугие шарики и заталкивала Верне в ноздри. – А теперь помолчи.

Старуха отвернулась, подняла голову в небеса, зашепталась. Безрод молчал, не шевелился, и даже дышал вполраза. Боец говорит с Ратником – баба не встревай, баба с Матерью-Землей шепчется – мужчина сдай в сторонку. Ясна сотворила знамение Матери –Земли, решительно повернулась и коротко бросила:

– Держи крепче.

Безрод лишь хмуро кивнул.

По восьми сторонам света в расщепах весело трещали светочи, кругом на скамьях стояли маслянки, и в парной стало светло, как днем. Бабка левой рукой прижала голову Верны к ложнице, правой осторожно взялась за нос, легко ощупала. Безрод смотрел на тонкие, длинные пальцы ворожеи, что легли на искореженный нос, и сомнение понемногу уходило. Может быть, сможет, авось получится!

Бабка Ясна что-то нашла, ухватила переносицу двумя пальцами, резко дернула. Верна слабо застонала и еле-еле вздрогнула.

– Дважды сломали, чтоб им пусто было! – зло шипела бабка. – Хорошо, хоть не убили! – буркнул Безрод. – До конца своих дней должна Ратника благодарить.

– Тебя, Сивый, не спросили! Крепче держи, дернется!

Ворожея прихватила пальцами у самой переносицы и потянула на себя. Верна рванулась из рук Безрода, но тщетно. Как будто придавило к лавке неподъемной силой. Битая-перебитая воительница только глухо застонала в хмельном сне. – Дадут боги – обойдется! Станет наша девонька первая красавица в округе!

– А по мне, уж лучше так, – буркнул Сивый.

– И нечего ухмыляться, страхолюд! Без ужаса в лицо не посмотришь! Бабе на сносях во сне привидишься – не случилось бы беды!

Безрод ухмыльнулся.

– Уж чем богат!

– Убрала бы шрамы, да не в силах!

– И не надо. Мое пусть при мне остается, – ухмыльнулся Безрод. – Все?

Тряпицы, что торчали в носу Верны, промокли насквозь. Потекла из носа кровь – темная, вязкая, тягучая.

– Уноси, образина! – бабка отмахнула в сторону двери. – Все!

– Кому образина, а кому и красавец писаный, – ухмыльнулся Безрод и покосился на синюшную Верну.

Осторожно поднял на руки, ногой отворил дверь и вынес. В избе Тычок и Гарька, не сговариваясь, нарочито зажали носы. Дескать, несет от девки перегаром, будто от грузчика на пристани.

– Обоих на улицу выгоню, там и дышите, – хмыкнул Безрод и кивнул Тычку. – Лавку помягче застилай, две верховки брось. Пить не хотела – напоили, боли не ждала – получила. Досталось ей.