Стали выгребать в открытое море. Ох, руки-ноги заныли, жилы-косточки заплакали! Вчерашняя гребля боком вышла. Безрод сидел на носу, привалясь к борту, и лишнего разу не шевелился. Только зыркал из-под бровей по сторонам. И вдруг… Чудеса, да и только! Из-за скалы выплыл граппр, отпущенный вчера на волю волн. Потрепан, однако цел. Словно всю ночь бродил вокруг да около, как бездомный пес, от людей уйти не захотел. Никто на него не позарился. Ни Морской Хозяин, ни ветер, ни скалы. Безрод только глазом повел. Бродягу тут же поймали и привязали к ладье Моряя. Не спешили. А чего спешить? Знай себе, иди под парусом, глядишь, и воевода оклемается, на берег сойдет, ровно огурчик. Тычок хитро повел глазками по сторонам, пристроился на корме около Гюста, достал из тряпицы каленых орешков и невозмутимо повел:

– А вот однажды…

– Молчи, вражина! – просипел Безрод.

Даже горло болит, словно орал давеча во весь голос. Если Тычок за свое взялся, как пить дать, придется смеяться. А как смеяться, если от простого чиха всего корежит, будто на куски рвет? До Тычка, конечно, не долетело, но вои передали по цепи, и последний, Рядяша рявкнул старику:

– Молчи, вражина! Сидеть тебе в трюме аж до самого Торжища Великого!

Старик махом забросил все орешки в рот, и стрельнул хитрыми глазками по сторонам. Дескать, молчу, люди добрые. Щеки раздулись, как у хомяка. Уж лучше бы рассказал что-нибудь, глядишь, смеху было бы меньше…

Уходили одной ладьей, в Торжище Великое пришли о трех. Знатно разжились. Ни одного человека на добро не сменяли. На дальних подступах к Перекрестню-острову стали попадаться ладейные дозоры. Две-три ладьи. Подходили, справлялись, что за люди. – Товару на мену везу, – угрюмничал Безрод.

Дозорные понимающе кивали и прятали ухмылки. Купец, значит? Так усердно торговал, что рожу вдвое разнесло! Сивый мрачно сверкал глазами и усмехался.

Перекрестень-остров встал на пути неожиданно. Не было, не было – и вдруг застила дальнокрай полоска земли. Ладей стало побольше, птицы засновали над мачтой.

Солнце падало. Как раз к ночи подошли. Поставить ладьи, занять постоялый двор с банькой, да закатить пир горой. И седмицу париться, отогреваться, отскабливаться, ни о чем не думая, кроме доброго меда да чистого ложа. С дозорной ладьи дали знак принять вправо. Торговые корабли с боевыми не мешали. Первым пристал Улльга. На берегу уже поджидал сборщик мыта, радостно потирал руки. – С боевой ладьи станового мыта в полраза больше против торговой, ладей три, стало быть… – Сборщик, закусив язык и закатив глаза, соображал.

– Ты, собака, ври да не завирайся, – над пройдохой горой навис Неслух. – Ишь, обсчитал, как будто нам последние мозги выбили! Кто же так считает? Тебе только отнимать добро – не складывать!

Сборщик раскинул по сторонам хитрыми глазками, – ну, чисто Тычок, – и хлопнул себя по лбу.

– Ну, я и говорю, не столько, а вот столько! Разве можно так пугать? Чуть с мысли не сбил!

– Тебя собьешь! Еще загодя Безрод пошарил по ладьям, нашел одежку поприличнее и нарядил Тычка. И теперь старик важно выступил вперед в расписной рубахе, доброй верховке, справных сапогах и лисьей шапке. Тычок предстал пред сборщиком мыта дружинным счетоводом и важно зазвенел деньгами в мешке. Только глазки остались прежними, хитрющими. Тут еще поглядеть, кто кого надует. Нашла коса на камень. Тычок отвел сборщика мыта в сторонку, о чем-то с ним пошептался, оба рассмеялись, и Тычок отсчитал мытнику деньги. Расстались довольными. – По одной ладье мыто снял, – важно сообщил Тычок. – Дружина-то одна. Остальные как лодки посчитали. Стражники привязали ладьи к черно-желтым полосатым столбам. Рядом колыхались на волнах урсбюннские граппры, чуть дальше – соловейские ладьи, еще дальше – былинейские, еще дальше – гойгские граппры. Весь подлунный мир сошелся на Перекрестне-острове. Темнело. С Тычком, Рядяшей и Щелком Сивый сошел на берег. Постоялые дворы собрались в целый конец. Так и шли друг за другом. Безроду и остальным приглянулся постоялый двор чуть поодаль от пристани. Летом обязательно утонет в яблоневом цвету. Сложенный из неохватных бревен, за высоким забором стоял уютный дом, похожий на дружинную избу. Безрод толкнул ворота.

– Эй, хозяин! Или спать улегся? – звонко крикнул Щелк.

– Никак не улегся! – Хозяин со светочем вышел на крыльцо. Как будто ждал.

– А коли так, зови гостей в избу!

– Если с добром пожаловали, так и несите добро в избу, гости дорогие!

По одному прошли внутрь. Хозяин усадил всех за один стол, выставил жаркое, медов, сел в голове, приготовился слушать.

– Пусто у тебя нынче?

– Только-только горюнды съехали. Море-то открылось, вот и ушли купцов охранять. Расходятся купцы по сторонам.

– Ну и ладно! Одни ушли, другие пришли! И захочешь один побыть – не получится! Не дадим!

– А мне и в радость! Стойте себе на здоровье! Долго простоите? – Седмицу. Доволен?

– Ноги путать не стану. Отпущу.

– Темно на улице, не разглядели, банька есть?

– А как же! Слышь, мальцы плещутся, все бы им играть! Лодочки в пруду пускают. Из бани как раз в пруд попадешь. Сам копал! Чиста водица, ровно слеза, а холодна – дух перехватит!

– Даже летом?

– Даже летом! В каждом постоялом дворе такие отрыты. Речушка под землей бежит, вот наверх и выпускаем.

– Умно!

– На том и стоим!

– Топи баньку, хозяин. И мы стоять будем!

Ударили по рукам. Вои ушли, а Тычок остался. Утрясут с хозяином денежные дела.

Безрод не произнес ни слова, – говорил Щелк. А хозяин, уж на что навидался в жизни, все косил краем глаза на воеводу пришлых, расписанного, точно летняя радуга. Тяжко, видать, пришлось воителю. Оставив на ладьях стражу, перешли на постоялый двор с красным яблоком на вывеске. А хозяину будто полегчало, – аж в улыбке расплылся. Видать, не привык к тишине, словно болел, пока двор пустовал. Мальчишки, дети хозяина, провожали боянов по хоромам. Слуги разводили огонь, били птицу, топили баню, парни весело перешучивались. Добрались! Все!

– Парку подбавь!

– Ох, Тычок, не жалей квасу!

– Что есть плещи, чтоб шипело в печи!

Парились и от удовольствия гоготали во все горло. Хлестались вениками, обдавались парком, бросались в пруд. Уже ничто не мешало Безроду париться с воями, видели всё, что прятал. Попеременно Моряй, Рядяша, Неслухи мяли воеводу, в горсти собирали, ровно кожемяка кожу. Синяки встали по всему телу, после скалы Безрод сделался пятнист, ровно пегая корова.

– Больно жесткий ты, воевода, – Неслух гонял кровь по телу Безрода огромными ручищами. – Чисто бревно мну.

– Полегче! То-то и оно, как бревно мнешь! Со скалы жив ушел, так неужели у тебя в ручищах помереть придется?

Неслух грянул хохотом, а Безрод поморщился. На скале едва слуха не лишился, – тут свои норовят оглушить. Здоровяк весело рокотал над самым ухом, чисто летний гром, от всей своей широченной души.

А вода в пруду и впрямь оказалась чиста, ровно слеза, и холодна, аж дух захватило. Неслухи, наверное, полпруда выплеснули, когда вдвоем прыгнули. Прыгнули – и ну давай друг друга топить, а там и Рядяша за Моряя принялся. Безрода так и заболтало на волнах, что подняли эти четверо. Как буря в лохани. Несколько раз Сивый уходил обратно париться, да так распарился, что в сумраке светиться начал. – Сей же миг зашипит, – прошептал Гюсту Ледок. – Только прыгнет в воду, и не станет пруда. Весь в пар уйдет!

– Не жаль, – кряхтел кормчий. – Новая набежит!

Шутки шутками, но вои в пруду на самом деле замолчали, обратившись в слух. Слушали. Может, и впрямь зашипит?

– Чего смолкли? – просипел Безрод, подходя к пруду. – Или языки распарились, на зубах свисли?

– Так ведь ждем! – Тычок назидательно воздел палец вверх. – Может, зашипишь в воде. Рожа-то будто солнце красна!

Сивый ухмыльнулся.

– Если я зашиплю, кто-то заблажит.

– Да? И кто же? – Тычок сделал непонимающее лицо, на всякий случай отплыл подальше и спрятался за Ледка.

– А вот мы глянем. – Безрод подмигнул Ледку.

Отплыть балагур не успел.

– Ведь помирал только что!.. – орал старик и булькал. – И нате вам, ожил!.. Да еще топить удумали!.. Я вот на землю встану!.. Оба у меня получите!..

Ледок выбросил Тычка из воды. Старый плут мигом убежал в баню греться и в дверях погрозил кулаком. Только дверь в баню за ним и хлопнула. Там и остальные полезли из воды. Холодна водица! Безрод раскатисто захохотал. И плевать, что внутри все содрогается и переворачивается, а губы разошлись трещинами.

Мальчишек Сивый поручил Воротку. Молодой соловей в осеннем нашествии оттниров лишился младшего брата и ходил за обоими точно за малолетними родичами. Загнал вместе с воями в баню, самолично парил-отогревал от морских сквозняков, веником ухлестывал. Мальчишки, гордые париться с воями, все делали как взрослые, вот только меды от них Вороток отодвинул. Бреускевич поначалу дичился, глядел исподлобья, да потом отогрелся, подобрел, и вдвоем так оходили вениками Воротка, что тот, будто ошпаренный, выскочил в пруд. Вои подначивали мальчишек:

– Нешто, Гусек, мало каши ел? А ну, вдарь ему, да чтобы все листья на заду остались!

– И ты, оттнир, не зевай, поддавай!

Мальчишки, задорно смеясь, на совесть отхлестали своего вожатого, а когда Вороток внезапно подскочил с лавки да сделал страшные глаза, с визгом бросились врассыпную. Да куда там! Вороток сгреб обоих, по одному в каждую руку, пинком раскрыл дверь и вынес мальчишек на улицу, только две чистые попки и сверкнули в темноте.

– Принимайте! – и швырнул в пруд сначала одного, потом другого.

– О-о-о-ой, холодно!

– А-а-а-ай, студено!

А вои, знай себе, окунали Гуська и Оддалиса с головой. Лишь здоровее будут. Мальчишки фыркали, пускали пузыри, а когда их стали подбрасывать вверх, восторженно завизжали. Неслух подбросил Гуська, а Рядяша Оддалиса. Будто волшебной силой пострелят вынесло из воды, аж дух захватило.

– У-у-у-ух!

– А-а-а-ах!

А Неслухи, Моряй и Рядяша разошлись по углам пруда и принялись бросать мальчишек друг другу. От восторга Гусек и Оддалис едва сами не летали.

– Ну, все, хватит! – Моряй вылез сам и унес ребят в парную отогреваться. Славно попарились!

Закутанных в теплое по самые глаза, вои перенесли мальчишек в избу. Оддалиса одели в чистое исподнее, что перед уходом выбросил на камни отец, Гуську Вороток отдал свою рубаху. Пусть хранит сорванца одежда с воинского плеча. Мальчишки собирались было подносить за столом, да сморило обоих. Их уложили на лавки около печки.

А потом, голодные, чисто медведи по весне, люди Безрода расселись за стол в трапезной. Пили меды и прочее пиво за то, что дошли, за то, что ни одного человека их воевода не отдал Костлявой. Не забыли стражу на ладьях, после полуночи Сивый отправил на корабли смену. Раненых видсдьяуров оставили на граппре, со сменой отнесли оттнирам поесть. Безрод сидел в голове стола и чувствовал себя донельзя странно. Никогда не сиживал на самом почетном месте. Всегда, всю жизнь рядом был кто-то постарше, поопытнее, а вот оглянулся – и нет никого. Не за кем встать. Наоборот, за самим стоят. Вот и выходит, что самый старый и самый опытный. Всю ночь постоялый двор стоял на ушах. И двух дней пустым не был. Через седмицу снова опустеет. А Безрод осиротеет. И ведь не хотел пускать их в душу, не хотел! Знал, что все равно придется с кровью рвать из нее тех, с кем стоял спина к спине, кто, смеясь, вверил свои жизни. Видать, уродился таким. Только обрети что-то дорогое, – злая доля отбирает. Не нужно больше вставать с зарей и грести до седьмого пота, можно давить изголовья аж до самого полудня. В полдень и солнце ярче, и девки краше. Только под утро разошлись вои спать, и всю избу заволокло перегаром и храпом, хоть топор вешай. А хозяин только рад. Девки-служанки уже обвыклись, но поначалу носы воротили. Все дружины, одинаковы. Приходят почему-то именно вечером, ныряют в баню, парятся до седьмых потов, потом до самой зари едят и пьют, и только под утро уходят спать. А на следующий день хоть на глаза не попадайся. «Ой, девица, ой красавица, дай наглядеться на тебя», «А где ты давеча была?». А как начнут щипать… Не сразу синяки сойдут. И не сказать, что неприятно, очень даже приятно. Только слишком быстро вои сходят с постоя, не успеешь и глазки состроить. А работы – выше крыши. И полюбезничать не всякий раз удается. За последнее время одна только Сеславка и вышла замуж. Взял за себя урсбюнн из дружины Кракле. А воевода давешних гуляк своими холодными глазами ка-а-ак обдаст! Хоть в подвал на месте и провались. Аж зябко делается. Так и полнится вокруг него силищей. Еще бы! Если с такими шрамами остался в живых, значит, до жизни охоч.

Вчера девушки-служанки, быстро пробегая трапезную, все косились краем глаза на пришлых. Их воевода, наверное, когда-то был хорош да пригож, но эти страшные шрамы, седина, битый-перебитый нос, эти холодные глаза, да разбитые губы… Б-р-р-р! Одна из девок, кухарка Заревайка, едва шею не свернула, унося грязную посуду из трапезной, – так засмотрелась на страшного воеводу. К полудню парни начали вставать. Спускались по одному в трапезную. Потребовали холодного мяса. Вчерашнего. Того, что не доели. И начало девкам казаться, что не просто не доели, а нарочно оставили на утро. Водилось такое за боянами, – наутро после пиршества жевать холодное.

Кому что, а этим подавай холодное мясо. Заревайка как-то пробовала, но ничего в холодном мясе не поняла, и никто из девок не понял, как можно долго сидеть и тянуть волоконца из куска оленины. Наверное, для этого нужно родиться бояном. Вои собрались в трапезной и молча подвинули к себе блюда с холодными олениной и гусятиной. Все слова давеча сказаны, а мясо осталось, и, слава богам, позволительно без неловкостей помолчать. Кругом все свои. А может быть, уже не просто свои, а братья, понимающие все без слов?

Девки разносили меды. Уносили пустые блюда, приносили полные. Бояны еще не щипают, еще не проснулись. Просто сидят с открытыми глазами. Подняться-то поднялись, да разбудить их забыли. А пойдет дело на вечернюю зорьку – оклемаются, оживут, еще и спросят, – а раньше почему не видел? С мечами не расстаются, даром что опечатаны. Еще на пристани мытник залепил восковицей каждый меч. А Тычок с хитрющей рожей пристроился в спину Моряю, и когда подошла его очередь, невинно отвернувшись, воздев честные глазки к небу, протянул мытнику для печати… секиру. Мытник, на восьмом десятке мечей совершенно ошалевший, едва не залепил древко. Уже потянулся было ставить печать, да оторопел. Примелькались мечи за целый день, от их форм и узоров уже рябило в глазах. С костяными рукоятями и деревянными, травленные и гладкие, прямые и гнутые… Потому и начал искать на секире ножны. Под громогласный гогот воев плюнул в сердцах под ноги, и сам рассмеялся, – так уморителен был старик.

– Неужели первому бойцу в дружине оружие не залепишь? – вопрошал Тычок, гневно потряхивая секирой. – Я, знаешь как, в гневе страшен? Бед натворю немеряно! Если выпью. Лепи восковицу, кому говорю!

Весь смех мытника как рукой сняло, когда воевода боянов, тот со шрамами на лице, мрачно подтвердил.

– Этот мо-о-о-ожет! Недавно дружину оттниров по камням раскатал, – еле поднялись. За животы все держались. А разойдется – так и нас в лежку укладывает.

Мытник недоверчиво глядел на Безрода и щурился. В сумерках плохо видно, смеется седой или нет. Хорошо бы смеялся. Только стариков, шутя укатывающих дружину воев, не хватало в Торжище Великом!

– Один укатал?

– Один.

– А сами чего? Не помогли?

– А зачем мешать?

Да что же это!? Один укатал всю дружину? Слыхал про таких. Жизни осталось на одну чару меду, а такое творят!.. Воевода говорит, за животы держались? Неужели в пузо бил?

– Наверное, у оттниров луков не было?

– Были и луки. Только и стрельцов достал. Никто не ушел.

– Я такой! – вращал глазами Тычок и тонко орал. – От меня спасу нет! Меня четверым держать только за руки…

– И четверым за язык, – усмехаясь, вполголоса добавил Безрод.

Мытник не знал, что делать, лепить на древко секиры восковицу или отправить «страшного воя» куда подальше. Слава богам, выручил седой. Выступил вперед и загородил собой Тычка.

– Мой человек. Сам пригляжу. И ответ держать тоже мне.

Мытник с облегчением выдохнул.

– Только держи его в узде. Нам тут чудеса не нужны. Да и куда мне лепить восковицу на секиру?

Так и сошел «страшный боец» на берег Перекрестня-острова.

– А знаешь ли ты, хозяин, Раггеря-купца? Где сидит, чем торгует? – спросил Безрод после трапезы.

– Что-то слыхал, – хозяин почесал затылок. – Купчина не велик, и не мал, не трус, не удал, не дальняя краи на, а самая середина. Сидит, кажется, в верхнем городе. А что за человек, не знаю. Вместе не застольничали, медов не пивали, в душу к нему не лез.

– Вороток! – позвал Сивый. – Снеси мальчишку вниз!

Соловей на руках снес Оддалиса вниз. Мальчишка только-только просыпался, а Гусек еще дрых в теплой горнице.

– Умой. – Безрод кивнул на двор. – Ишь разоспался, щеки пухнут.

Со двора прилетел звонкий ребячий голосок, и, вторя, загремел зычный хохот Воротка. Не иначе в пруд окунул по уши.

С влажными волосами, что понуро вылезали из-под шапки, насупленный, надутый, как пузырь, брел юный оттнир за воями. Ни Безрод, ни Вороток в Торжище Великом не бывали, потому все глаза проглядели, вертясь по сторонам. Вороток всякий раз в изумлении вскидывал брови, Безрод настороженно поблескивал исподлобья. Если бы в эту весеннюю пору уже летали мухи, жужжалки на лету залетали бы Оддалису в раскрытый рот. Мальчишка едва шею не свернул, глазея направо и налево. Пошли торговые ряды, которые образовали избы, рубленные особым образом – лицевая сторона двумя дощатыми створками распахивалась наружу. Купцы складно зазывали, наперебой приглашали попробовать, примерить, прицениться. Люд сновал по улице вверх-вниз, иногда захаживал в лавки, – и даже кое-что покупал.

Миновали рабское торжище, вернее, целый конец, что образовали рабские торговые загоны. Безрод, проходя рабский торговый конец, остро зыркал туда-сюда, замедлил шаг, и шедший позади Оддалис носом влетел Безроду в спину. Миновали нижний торговый город, вошли в средний – и все дивились, не уставая качать головой. Никогда не видели ничего подобного. Огромный городище, ставший одной большой лавкой, и гомонящее море людей, прибывших с востока, с запада, с полудня, с полуночи, одетых во все цвета радуги, мир поглядеть и себя показать. Красивые бабы на любой, даже самый капризный, взыск, осанистые купцы, вои, что поглядывали на эту суету несколько свысока. Безрод шел, не пряча лица, и когда ловил на себе любопытные взгляды, отвечал без стеснения, холодно улыбаясь. Люди разглядывали лицо, расписанное шрамами, отмеченное синяками, и не всегда успевали отвести взгляды. Сивый только посмеивался. Все шутил, обернувшись назад:

– В старости тут осяду. Стану лицо за деньги показывать. Тем и буду жив.

Вороток только посмеивался. Этот своей смертью не помрет и до такой старости уж точно не доживет.

– Не желают ли добры молодцы сластей заморских?..

– Ах, к лицу храбрецам шелка полуденные!..

– А сапоги сошью – сами в сечу побегут…

– Мне б наоборот, – ухмыльнулся Сивый. – Не торгуясь, взял бы.

Вот и верхний город. Тут и лавки побольше, и улицы шире. Без труда нашли Раггеря-купца. Кряжистый оттнир с соломенными волосами, смерил всех троих цепкими глазами, задержался на мальчишке, и рот, готовый хвалить-нахваливать добро, сам собой захлопнулся. Безрод ухмыльнулся. – Чем торг ведешь, хозяин?

Раггерь, не отводя глаз от мальчишки, тяжело сглотнул, щелкнул пальцами и шепнул несколько слов здоровенному парню, прибежавшему откуда-то с заднего двора. Тот кивнул и исчез.

– Чем богаты, тем и рады! – Настоящий купец мигом распознает, какого роду-племени покупатель. У дальновидного купца всегда найдется прибаутка, родная для покупателя. Боянская поговорка слетела с языка Раггеря легко, будто маслом мазанная. Безрод и Вороток прошли в лавку, держа Оддалиса меж собой. Мальчишка не узнал родного дядьку. Слишком много времени прошло с тех пор, как он видел родича последний раз. Зато Раггерь будто заглянул в лицо молодого Бреуске. Тот же нос, те же глаза. Купец выложил перед гостями все, что можно было вывалить и расстелить. И меха боянские, и шелка заморские, и литье западное, и резьбу по кости с полудня. Безрод, улыбаясь, нахваливал товар. Купец говорил без перерыва, не давал и слова вставить. Поднес лучших медов, угостил сластями мальчишку. Сивый принял чару из рук купца, поблагодарил, пожелал щедрому хозяину прибытка. Пили по одному. Пока Безрод пил, Вороток искоса оглядывался по сторонам. Непозволительно терять бдительность обоим сразу, – хоть один должен оставаться настороже. Безрод взял с прилавка расписную сулейку, ухмыляясь, покрутил, поднес к глазам, примерил к руке и согласно кивнул. – Возьму!

– А вот еще, гости дорогие…

– Остановись. Сколько с меня?

Купец почесал затылок.

– Не поверишь, сам к сулейке мехов придам, сколько обоим на шубу уйдет, да вина бочонок. Заморского. Мальчишка мне ваш приглянулся. Отдай?

– Мальчишка? – ухмыляясь, протянул Безрод и закатил глаза в потолок, ровно высчитывая барыш.

Раггерь знать не знал, как попал племянник в руки этого бояна, и предположил самое худшее – взят с боя. Вот и выкупал свою кровь. А если боян мальчишку не продаст, Несорук выследит и выкрадет. Ему подметки со стоящего спороть, – как наземь плюнуть.

– Мальчишку? – все повторял Безрод. – Да так бери. Отчего не удружить хорошему человеку? По рукам!

Раггерь всякого ожидал. Думал, бояны торговаться начнут, иные вои торгуются почище купцов. Но вопреки ожиданиям ничего этого не случилось. Сивый просто согласился и хитро подмигнул. – Рот прикрой. – усмехнулся Безрод. – Душа вылетит – не поймаешь!

Раггерь с лязгом сомкнул челюсти.

– Передаю с рук на руки. Как обещался.

– Брат где же?

Безрод равнодушно пожал плечами. Ходит где-то по морским просторам. Может быть. – …Миром разошлись. А мальчишку с нами оставил да наказал тебе передать. – закончил Безрод рассказ.

Раггерь помрачнел, – чисто грозовая туча. Тяжело осел на скамью, привлек мальчишку к себе, и Оддалис, почувствовав в этом незнакомом дядьке родное, тихо-тихо захлюпал носом.

Сивый, не говоря больше ни слова, положил на прилавок медный рублик за сулею, развернулся и вышел. Вороток замешкался, потрепал мальчишку по голове, взъерошил волосы и ушел следом.

– Погоди, – из лавки выбежал Раггерь. Хотел что-то сказать, а как ближе подбежал, – забыл, что. – Ты захаживай, боян. Гостем будешь.

– В жизни всякое бывает. – Сивый холодно взглянул на оттнира, и по спине купца пробежали мурашки. – Не порть мальчишку купечеством. Бойцом родился.

Раггерь остался перед лавкой один. Кругом гомонили люди, а все равно один-одинешенек, будто в пустыне. Только провожал взглядом уходящих боянов и думал о своем.

День проходил за днем. Видсдьяуров передали своим, благо соплеменники нашлись, как по волшебству, удачно. Просто так, без всякого выкупа. Близился день отплытия, но восвояси дружинные пойдут уже с новым воеводой. И все мрачнее становились парни. Уже вовсю загулял по душам холодный ветер, напрочь исчезли улыбки первых дней. Хорошо, уговорили воеводу третью ладью оставить себе. Продаст, наверное, да и ладно. Пусть хоть на щепки распустит. Его воля. А Безрод нежданно-негаданно повстречал в Торжище Великом… Дубиню. Купец метался перед своим складом на пристани, как разъяренный медведь, и поносил приказчика.

– Я вот тебе, хвост ослиный, холку-то начешу! – потрясал кулаками Дубиня – А ну выходи, сволота!

– Не выйду! – Безрод поморщился. Знакомый голос. – Опять бить начнешь, дядька Дубиня, а я ведь осерчаю! Больно сделаю! Пожалеешь!

– Что-о-о-о! – Дубиня махом вошел в краску, оскалился, подскочил к запертой двери и так дал по тесу кулаком, что весь склад загудел, а голос внутри тут же умолк. – Что-о-о-о! Соплями не подавись, зелень моченая!

Если Безрод издалека и сомневался, теперь, вблизи – уверился – точно Дубиня! Старик никому спуску не давал, и не даст. Встанет нужда, склад по щепочке раскатает, но нерадивого приказчика за уши оттаскает.

– Больно суров ты, Дубиня-купец, – прошелестел Безрод над ухом старика. – Круто заворачиваешь. Не развернешь.

– И не надо! – ревел Дубиня, не оборачиваясь. – Ишь, поветрие надуло по весне – хозяйское добро не запирать, – дескать, забыл. Я вот те, забуду! Забуду, что уже драл ремнем, и еще наддам! А тебе-то чего?

Старик спохватился, недоверчиво оглянулся и застыл с открытым ртом. Узнал. А в приоткрытую дверь склада выглянула наружу лукавая рожица. Безрод прищурился. На миг показалось, будто из ворот высунулся Тычок. Наверное, все хитрецы меж собой чем-то похожи.

– О боги! – прошептал Дубиня. – Никак ты!

– Я.

– Догнал?

– Догнал.

– Выжил?

– Выжил.

Много о чем хотелось узнать, а слова, мешая друг другу, путали язык. Дубиня только взволнованно мычал и тряс Безрода за плечи. Наконец прорвало.

– Слава, слава богам! Что же мы стоим? Пойдем ко мне! Ах да, склад! Эй, Ми-и-ил, бестолочь! Чтобы к завтрему все было сосчитано и заперто! К утру! Слыхал? – Старик замер. Склад молчал. – Слыхал или нет, бестолочь?

Наверное, Дубинин рев слышали даже сторожевые ладьи далеко в море, склад же обиженно молчал. Дубиня поискал под ногами, поднял увесистый камень, размахнулся и швырнул в ворота. Гулко стукнуло, и Безроду показалось, что внутри кто-то испуганно ойкнул. Сивый ухмыльнулся. Не только сосчитает, но даже пыль всю сдует.

– Все так же беспояс?

Безрод и Дубиня сидели друг против друга в светлой трапезной. Старик отстроил избу в Торжище Великом из неохватных бревен, в точности повторив свои хоромы в Сторожище. К чему привык, к тому и пришел.

– Беспояс.

Купец мерил гостя беззастенчивым взглядом, сощурив не по годам острые глаза. Не так много воев ходит по земле, чьи лица ножами расписаны почище резных игрушек из кости. Еще зимой отчаюги принесли вести в парусах из боянской стороны, – дескать, разбит Брюнсдюр-ангенн, войско рассеяно, а сам голову сложил. И еще говорили, будто перебил, перепел, переплясал все полуночное воинство странный боян с лицом страшнее, чем личина Злобога. Ну, положим, некрасавцев на свете и без того хватает, но чтобы лицо было ножом попорчено… Безрод, ухмыляясь, отвернулся. Разве перескажешь все в двух словах? А какими словами передать ту стужу, что вползала в грудь из холодного моря? Как рассказать о злом кураже перед выходом на плес? Какими цветами изукрасить спокойное отчаяние, когда встали на пути засадной дружины оттниров один-втрое? Дубиня глядел на Безрода трезвыми глазами и диву давался. Кто бы подумал, что так все обернется, хотя… Хотя еще тогда, на пристани, стоило посмотреть в синие глаза странного парня в красной рубахе, – сделалось понятно – этот не гнется и не ломается. Сидит напротив, ухмыляется, зубы скалит. – Вот назад ухожу. Товару – выше крыши. Дождусь, оказии – и уйду.

Сивый ухмыльнулся.

– На постоялом дворе «Красное яблоко» твоя оказия. Семьдесят пять мечей.

– Иди ты! – Дубиня аж подпрыгнул. Боевая ладья с дружиной – о чем еще купцу мечтать?

Безрод кивнул.

– Со мной пришли. А уйдут с тобой. Приходи завтра на пристань.

Утром Безрод многозначительно поглядывал на Дубиню, чем вызвал у того нешуточное беспокойство. Сивый хитро водил туда-сюда стылыми глазами и посмеивался.

– Ну, чего косишься, беспояс? – брюзжал старик, подозрительно косясь. – Небось, подвох готовишь, голь перекатная?

– Богат ли ладьями, торговый гость?

Дубиня прикрыл правый глаз, собрал бороду в кулак и глядел на Безрода левым, все гадая, смеется или нет.

– Недавно еще одной ладьей разжился. А тебе-то что, нищета дырявая?

Сивый рассмеялся. На этот смех обернулась вся пристань. Ровно гром бабахнул в отдалении.

Дубиня проследил взглядом за вытянутой рукой Безрода и раскрыл рот. Корабль. Боевой. Быстрый и хищный. Неужели тоже его? Вот тебе и голь перекатная, нищета дырявая! Купец подбежал к ладье. Давно о том подумывал, да, видно, только теперь время пришло. Собственная боевая ладья, чтобы охранять торговые! А, пожалуй, и до боярства недалеко?

– Отдам за три четверти, – хитро прищурившись, соблазнял Безрод. Дубиня только косился. Сивому бы купечеством заняться. Злобогу доброту продаст. Ровно в голове порылся, вызнал самое заветное желание. То-то щерится лукаво. Купец еще колебался, а Безрод уже протягивал десницу, – ударить с Дубиней по рукам. И ударили. Вместе с ладьей продал Дубине все добро, что нашлось в трюме. Та самая ладья, которая весь шторм плавала в окрестностях Злобожьей скалы. Дубиня самолично лазил в трюм. Перечли все до последней вещи. – Первый парень стал, – посмеивался Дубиня, вечером передавая Безроду увесистый мешок с золотом. – Любая девка за тебя пойдет!

– Пойдет, – ухмылялся Безрод. – Отвернется – и прочь пойдет.

Никогда еще столько золота в руках не держал, растерялся, будто мальчишка голопузый. Поди, на лице все написано. Конечно, написано, Дубиня аж прослезился. Ювбеге, граппр видсдьяуров, продали еще раньше. Золото за него разделили с дружиной поровну, но за корабль тьертов дружина заставила Безрода взять две трети вырученных денег. А еще золото за товар, что продал купцам из Сторожища…

А приказчик Мил действительно все пересчитал, на учет поставил, – и даже всю пыль с товара сдул. И замок на дверь повесил, да не замок – замочище. Кузнецы особо для Дубини постарались. Прибежал давеча взъерошенный приказный человек, сразу видать, из купеческих, и показал пальцем на самую большую замочную заготовку.

– Беру! Немедля!

Кузнецы только в затылке почесали. Что за спешка такая? Если что-то украли, чего теперь волосы рвать? А если добро еще цело, зачем заранее волосы рвать? Тяжело понять торговых людей, – суетные они.

Дубиня собирал воев на сторожевую ладью. Сам носился по всему городу. Кого-то знал лично, на кого-то просил Безрода взглянуть. Пожил старый, за долгую жизнь в глаза людям нагляделся по самое «надоело», но таких глаз, как у Сивого, не видывал. Ровно в душу глядят, в самое дно.

– Этому только разок посмотреть, – бормотал купец, косясь на Безрода. – Махом выведет чистую воду.

Двоих, с бегающими глазками, Безрод отмел сразу.

– Да и мне они что-то не глянулись. – Купец почесал седой загривок. – Глазками так и зыркают по сторонам. Больно хитры.

За двоих поручился Моряй. Купец быстро сошелся с людьми Безрода, многих из которых знал.

– Этих знаю, как облупленных. Добрые вои. Море любят. Не прогадаешь.

– Так и быть!

Троих знал Рядяша. Обнялись, точно старые друзья. Люди соловейского воеводы Добродела. Уцелели после нашествия оттниров, и вот куда судьбина забросила. Она же, злодейка, и домой ведет. Один поперек себя шире, под стать Рядяше, второй здоров и румян, будто только что вылез из-под кузнечного молота, третий сам похож на молот – телом сух, да головой тяжел. – Знаешь, чем врага бьет? – ломаясь в поясе от смеха, Рядяша показал пальцем на третьего. Безрод мотнул головой, откуда же знать!

– Головой! Убивает насмерть! С одного удара!

Головастый смешно приглаживал волосы на лбу и смущенно улыбался. Что есть, то есть. Даже если меч в руках, убить врага головой – милое дело.

– Бью ровно молотом, – буркнул вой. – Так и хожу с той поры Молотом. Привык уже. Вои долго отходили, отирали слезы, держались за животы. И совсем уж неожиданно встретил Безрод на пристани Торжища Великого… Болтуна, того самого пятьдесят четвертого человека с Чернолесской заставы. Без слов крепко обнялись, говорить просто не смогли, в горле пережало. Тогда Болтун прикинулся своим, в доспехе оттниров доплыл до ближайшей стоянки, там сошел на берег – и растворился в вечернем тумане. Теперь без лишних уговоров согласился влиться в дружину, уходящую в родную сторону.

С миру по нитке и набрал гребцов Дубиня. Выкатил для обеих дружин бочку вина и первым осушил чару.

– Вот мы и нашли друг друга, дети мои, – поучал купец. – Теперь я вам заместо отца, а отца надобно чтить. Чару подносить раньше всех, кусок подкладывать сочнее, а девку послаще. А буде пожар случится – выносить из огня первым…

Дубиня сам показывал город Безроду. Прохожие, кто еще помнил прошлогодние слухи, оглядывались на человека со шрамами по всему лицу. Очень похоже на ту байку, что загуляла в городе по зиме. Дескать, воитель со шрамами на лице, извел всех полуночных поединщиков и срубил самого ангенна оттниров.

Безрод лишь ухмылялся. К своему лицу привык, теперь пусть местные привыкают.

– Самый большой рабский торг там. – Дубиня показал рукой на приморский конец. – Там просто рабы, там вои для выкупа, там пленные для мены, там все…

Сивый кивал и запоминал. Пригодится.

День отхода выдался ненастным. Вои не плакали, – так небо прослезилось. Заныл хмурый, холодный дождик, заненастилось море, посерело, разлохматилось пеной. Люди Безрода в утренней заре по одному взошли на Улльгу. С ними Сивый простился еще вечером, дабы утром не травить душу ни себе, ни им. Горчил мед в вечерней заре, горчила снедь, не играли шумных песен, не хватали девок за крутые бока. Злые да мрачные, глотали мед и кусали усы. Сами себе показались одноногим калекой, у которого из рук выбили клюку. Парни чувствовали себя так, как если бы посреди битвы с плеч сорвали кольчугу и отобрали меч. Иному зябко глядеть Сивому в глаза, а им ничего, попривыкли. Зато холодные глаза вымораживают страхи, сомнения и рассудочную опаску. И вот все кончилось. Через миг-другой отдадут причальный конец. Вои мрачно оглядывали берег, но на глаза попадался лишь Тычок. Знали – Безрод стоит где-то в укромном месте и оттуда провожает взглядом. На открытое не выйдет. Ни к чему. Над людьми встал Щелк. Его оставил вместо себя Безрод, а вои приняли нового воеводу без возражений. Под Щелковым ножом пал черный баран, и Морской Хозяин благосклонно принял жертвенную кровь. Грянули веслами о воду. Прощаясь, Тычок отчаянно махал, но помахать в ответ молодцы не могли, руки были заняты веслами. Помахал Гюст с Улльги, помахал Моряй, правивший второй ладьей, помахал Дубиня, хлопнули приспущенные паруса, и торговый поезд повернул нос в родную сторону.

Сам себя считал одиночкой, не связанным братскими и ратными узами, а все выходит по-другому. Тяжело оказаться просто человеком, снова осиротевшим. Безрод стоял позади торговых складов, глядел из-за угла на уходящие ладьи и крепко сжимал зубы. Горько усмехнулся и запел: – Я, дружину славную по свету водя,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя,

Видел, как рождается за морем заря,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя.

Стану в битве страшной сам себе судья,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя.

И умчит нас, павших, быстрая ладья,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя…

Вся пристань, опустив руки, заозиралась. Густой голосище, от которого мурашки разбежались по спине, играл откуда-то из складов. Песня уносилась в море, и оттуда, с только что ушедших ладей, на берег прилетел такой рев, что береговая стража схватилась за мечи. Неужели ладейный дозор проморгал захватчиков? Взбудораженный люд потянулся на голос – и за углом складов купца Поряски нашел невзрачного человека в овчинной верховке, который наливал воздух вокруг себя силой летнего грома. Сухой, седой, страшное лицо обратил к богам, – налетает ветер, срывает с уст еще теплые слова и уносит в море… Вечеряли вдвоем. Трапезная как-то вдруг опустела, стала тиха и неуютна. Тычок превратился в тень, ходил по избе тишок да молчок, как воробей, клевал что-то в углу стола и постоянно хлюпал носом. Девки, ровно мышки, шуршали туда-сюда, косясь на гостей. Безрод, не хмелея пил, не пия хмелел, мрачнел, хмурился и глядел прямо перед собой.

Тычок еще спал, когда Безрод вышел на улицу. Будить старика не стал. Незачем его за собой таскать. Пусть проспится. Добрый мед снес егозливого балагура с ног, как будто дубиной кто-то огрел.

Сивый ухмыльнулся. Город только-только просыпался. Мастеровой люд разводил огонь в печах, купцы отворяли ставни, оживали торжища. Шел знакомой дорогой. Не далее, как вчера этой же дорогой шел с Дубиней, – и захочешь, не заплутаешь. Вот и рабский торговый конец. Устроили около пристани, не тащить же рабов в самую середину города через все концы! Мужской торг устроили отдельно от женского, ближе к морю, женский расположили ближе к городу. На мужском торжище уже стояли хмурые вои. Заглядывали в лицо каждому, видимо, своих искали. Сивый, не глядя, миновал мужской рабский торг и ушел в женский. Ну, доля-долюшка, смейся в голос! Разом больше, разом меньше – не страшно. Не привыкать.

Безрод вошел в первый попавшийся загон. Хозяин равно презрительно косился и на рабынь, и на покупателей. Сивый усмехнулся, кто заставил его заниматься столь ненавистным делом? Даже зад не оторвал от скамьи. Только прищурился, глядя на входящего Безрода.

– Знал, куда идешь, – только и буркнул хозяин, высохший усач с усталыми глазами. – Выбирай!

Рабыни стояли в одних исподницах, искоса поглядывая на вошедшего, а когда Безрод повернулся к женщинам лицом, у многих дыхание перехватило. Только не этот! Боги, только не этот! Если суждено быть проданной, – только не этому! Человек со страшным лицом, видимо, людей живьем ест. В загоне было тепло и светло, хозяин не поскупился. Печь топил дровами, не жадничая. Летом торг вынесет на улицу, девки будут стоять на дворе, нынче же, весной, дело терпит. Рано еще.

Безрод оглядел рабынь. Кто откуда. Светловолосые, черноволосые, высокие и низкие, статные и кривые, молодые и не очень. В наложницы, на кухню, в поле, в мастерскую, а одну, здоровенную девку с глуповатым лицом, хоть сейчас в кузню молотобойцем, будь кузня бабьим делом. – Это все?

– Все, – буркнул хозяин. – Завтра будут еще. А пока все.

Первая в ряду. Откуда, из каких краев ее взяли, Сивый только догадывался. Дивные волосы, вороные кони позавидуют. А лицом не вышла. Неказиста, черный глаз так и сверкает злобой, второго из-за волос не видать. Говорили, будто на полудне живут черноволосые люди, – там и солнце жарче, и зима бесснежна. Несколько купцов оттуда даже до Сторожища добрались. Как и говорили, они оказались черноволосы и черноглазы! А еще болтали, что снега там на самом деле не бывает, не врали рассказчики. Но как же без снега? Исскучаешься. Только холодком потянет, нос по ветру тянешь, снежок вынюхиваешь. Тоска. – Из каких ты мест, красавица?

Черноволосая подняла голову, отбросила волосы с лица и черными глазами взглянула на Безрода. Думала, зло глядит, думала, поймет сивый покупатель, что люта душой, и откажется покупать. Да куда там. Самой холодно стало, зазнобило. Отвела глаза.

– Я из мест, где женщина умеет быть молчаливой и довольной малым, – грудным голосом произнесла черноволосая, а сама глазами так и сверкнула. Губы говорили одно, глаза другое. Валяться тебе, мой господин, с ножом в спине на заднем дворе, среди овец и свиней, в первое же полнолуние.

– Она из Труудстала. Хитра и бесчестна. Требует кнута. Зато потом седмицу не шипит. А злиться на нее нельзя. Дура.

Безрод усмехнулся. Нет. Не та. Следующая и ростом вышла, и лицом, только в глазах больше не осталось огня. Тусклы и безжизненны, глядели они с белого лица, и ничто в них не играло: – ни искры жизни, ни жажда вечного покоя. Ровно стоячее болото. Даже волос не заплела, соломенные космы рассыпались по плечам, прикрыть голову платком уже не осталось ни желания, ни сил. – Эта годна только в поле или по хозяйству. Умом тронулась, как ее родню вырезали, – усач– поморщился. – Да и самой досталось.

– Бывает, – пробормотал Безрод. – Всякое бывает.

Опять не та. Третья мала, четвертая коса, пятая горбата, шестая стара. Седьмая… Та самая румяная девка, которой прямая дорожка в кузню молотобойцем, будь кузнечное дело бабьим занятием. Стоит прямо и усмехается. – Где ж тебя взяли такую? – усмехнулся и Безрод. Рядом с молотобойшей – что цыпленок возле курицы.

– Где, где? – добродушно проворчала девка. – Батя с мамкой постарались.

– Видать, на совесть старались.

– Так и совесть велика.

– А в рабах чего же?

– Не скажу.

– Скажи.

– Не поверишь. Стыдно мне.

– А вдруг поверю?

– Ухо дай.

Девка что-то Безроду зашептала, и Сивый едва сдержал улыбку.

– Вот так! – тяжело вздохнула молодица и отпрянула.

Безрод вопросительно посмотрел на хозяина. Усач, ухмыляясь, кивнул.

– Правду говорит. Из отчего дома сбежала мир поглядеть, да прямиком в рабство и угодила. А бояться ей нечего. Двух хозяев мало насмерть не пришибла, вернули на следующий же день. Пришлось деньги отдавать. Дешевле новую купить, чем эту укрощать. Убить-то можно, да только и денежки пропадут. В общем, один убыток от нее.

– А жених-то был на отчизне?

– Да где они, женихи? Боялись. Боятся. А чего боятся, никак не пойму.

– Поймешь.

– Скорее бы.

– Если какую-нибудь возьмешь, – хозяин подмигнул. – Эту в придачу отдам. Жрет много. Боюсь, проест.

Безрод ухмыльнулся. Кто там из ребят по осени жениться удумал? Кажется, Рядяша? Разве найдет подругу себе под стать лучше этой? Кровь с молоком, статна, сильна, а что глуповатой показалась, так пустое. Ишь, глаза хитрецой так и сверкают. А бока, а грудь!.. – А я знаю, чего ты тут! – заявила молотобойша и так лукаво подмигнула, что Сивый едва в хохот не пустился.

– И чего же? – ухмыльнулся Безрод.

– Ухо дай, Сивый. Девка нашептывала, и ухмылка сходила с лица Безрода, ровно кто-то вытирал. Сивый медленно отпрянул, внимательно посмотрел на девку и покачал головой. Молотобойша отвела глаза. Не смогла. Не выдержала. Зазнобило что-то.

– Твоя правда.

– Дурость тоже моя, – сверкнула зубами. – Гарькой зовут. Меня здесь на всех торгах знают.

– Знают, знают, только не берут. – В разговор встряла рабыня справа. Ей было уже на все наплевать. Со шрамами на лице или без ноги, без руки или без глаза… блеклая и безвкусная, точно каша без соли, она вошла в те года, когда рушатся надежды, а грядущее мрачно и безысходно.

Невзрачная, белесая рабыня схватила Безрода за руку, прижалась всем телом и горячо зашептала:

– Купи меня, вой! Верой и правдой буду тебе служить! Холодными ночами согрею, и ребенка рожу без ропота. Только купи! Только купи! Купи!..

Сивый лишь взглянул в заплаканные глаза, и бледные пальцы судорожно сжались. То не просто пальцы сжались, то ее душа отдернулась, как будто по свежей ране огнем прошлись. Рабыня бессильно сползла наземь, как если бы в одночасье исчезло тело, и на пол опустилась лишь мятая сорочка. Гарька тут же вздернула на ноги соседку по загону. Безрод покосился на хозяина. – Так и скитается Гарька по рабским торжищам. – Усач улыбнулся. – Уже все знают, и никто к себе не перекупает. Только я, дурак, пою, кормлю, не теряю надежды сбыть с рук долой.

– А если бы снасильничать захотели?

– Пока, слава богам, обходилось, – Гарька сотворила обережное знамение.

Безрод усмехнулся, повернулся к хозяину.

– А сам чего душой маешься? Чего нелюбимым делом занят?

Усач поморщился.

– Не мое это! Не мое! Руки под меч заточены, не под весы. Когда батя помер, торг я и унаследовал. Но душе тесно. Задыхаюсь. Не могу. Думал, – что с меня, дурня, возьмешь, года не проторгую, разорюсь. Ан нет! Не разоряюсь! Богатею. И горла не деру, и гостей не привечаю, а ко мне все идут и идут! Небось, раньше всех ко мне зашел?

– Да.

– И девку у меня возьмешь. Не нынче, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Не ту, так другую. Эх…

Усач горько махнул рукой. Ровно крылья птице подрезали. Свалилось отцово дело, как снег на голову, по рукам-ногам опутало, лететь не дало. Сидит надутый, будто сыч, деньгами обзаводится. Как в болото затягивает.

– Когда отец помирал, слово с меня взял. Из горла вырвал. Разве родителю на смертном одре откажешь! И вот сижу. Богатею, так твою…