Тяжеловесный мохноногий вороной мерно рысил по натоптанной дороге. Не большие и не маленькие, Камнеград и Скаловище с обеих сторон замкнули дорогу, а может быть, наоборот, дорога снизала оба поселения, словно бусы на шнурок. На плоских предгорьях выросли города, и даже не города, а скорее просто большие поселки. Жилые дома, мастеровые клети, терем наместника и даже небольшой торг – вот и все, что ограничивали и защищали крепостные стены. Несмотря на удаленность от остального мира, Торжок в обоих городках не замирал ни на день. Скаловище и Камнеград не могли похвастаться ткаными рядами, лавками златокузнецов и глиноделов, но против остального имелось в достатке нечто такое, за чем сюда приезжали издалека. Далеко за пределы горной страны улетела слава длинноногих горных коров, статью похожих одновременно на мулов и на буренок. Удобство тут же оценили, покупаешь корову, а с другой стороны как будто и мула. Коровьей неуклюжести зупаки лишены, вымя невелико, и, если возникла нужда, их можно использовать как вьючную и даже верховую скотину. К слову сказать, молоко зупаков также не похоже на молоко равнинных коров. Более жирное и для кого-то более вкусное, а если за дело брался знатный сыродел, выходил известный далеко вокруг сыр-каменец, весьма употребительный с бражкой.

На полпути между Камнеградом и Скаловищем дорога «разлохматилась», будто тканый пояс, – горный кряж неподалеку просел, и к невысокой седловине убежала тропа. Вовсе не торговые дела гнали всадника вперед и не дела службы – против седловины верховой свернул с удобного пути, и вороной мерно затопал по каменистой тропке, что легла между редких сосен.

Отлогая стежка змеилась по горному редколесью, незаметно поднимаясь. Последний раз ею пользовались много лет назад, она и заросла бы давным-давно, и даже следа не осталось, если бы земли тут было побольше. Ветры наносили сюда почву, но ливни, в этом месте стекавшие с гор, словно по водосточному желобу, вымывали всю ее напрочь. После дождя оставались лишь камни, большие и мелкие.

Кряж пользовался дурной славой, и забредать сюда рисковали немногие, даже отчаянные пастухи не гоняли в эти мрачные окрестности стада длинноногих зупаков. Седобородые старцы рассказывали про мрачную седловину жуткие истории, неизменно добавляя, что слышали их от деда, а тот, в свою очередь, от своего деда. В стародавние времена хребет перешло многосильное войско и опустошило предгорье, вырезая жителей, угоняя стада и бесчинствуя всяким иным образом. Неподалеку случилась кровавая сшибка, и хотя пришельцев разбили наголову, у победы остался неприятный осадок. Загорная дружина не раз имела возможность спастись бегством, но предпочла до единого воина остаться на поле боя, словно дороги назад им просто не было. В догадках недостатка не случилось, придумали даже такое, будто путь назад жестоким пришельцам заповедал могучий колдун. И когда от всего войска захватчиков остался один-единственный боец, защитники посчитали битву выигранной. Но последний загорный воин сдаваться и не думал – изошел жутким смехом, развернул коня и ускакал в горы. За ним снарядили погоню, в угаре вящей радости решив извести врага под самый корень, до единого человека.

Пришелец уходил в горы едва не лениво, будто вовсе не собирался избежать гибели, наоборот, долгое время держался на виду погони, словно дразня и подманивая. А когда достиг предгорий и забрал в сторону седловины, пастухи испуганным взглядом проводили конный ход…

И все. Двадцать человек ушли за славой и не вернулись. Высокогорье поглотило их и не отпустило. Дважды снаряжали поисковые отряды, однако без особого успеха. Нашли только шлем чуть дальше по тропе да поломанный меч. Никаких следов исчезнувшей дружины. В горах стало происходить непонятное. Бродягам и заблудшим путникам мерещились голоса, а кое-кто даже тени видел. Страшными голосами видения просили есть и пить. Ни скоро ни долго тропу в сторону седловины забыли как жуткий сон, а со временем подробности и вовсе стерлись из людской памяти. Помнили только одно: в горы соваться небезопасно, там обитают призраки.

Вороной оставил позади сосновый лес, не выказывая ни малейших признаков беспокойства. Стоило съехать с дороги и войти в ущелье, все сущее вокруг немедленно изменилось. Ласковое солнце и синее небо остались на равнине, разыгрался ветер, воздух сделался влажен и сыр, а небо заволокли тучи. Пологие холмы встали справа и слева, будто молчаливые стражи провожая одинокого путника, но тот разу лишнего не вздохнул, только усмехнулся, похлопав жеребца по холке. Тропа перестала забирать вверх, и всаднику открылось обширное, ровное плоскогорье, со всех сторон заключенное в кольцо далеких мрачных скал. Там и сям, насколько хватало глаз, покоились валуны – огромные, темные, угловатые.

– Черныш, мы почти на месте. – Странник натянул повод и привстал на стременах.

Вороной склонил голову и обнюхал землю. Каменистая поверхность была почти лишена растительности, только трава-засорка обжила мрачную пустошь, сбиваясь в зеленые пятна, будто даже сорняк не рисковал селиться тут одиночными кустами. Следопыт закрыл глаза и какое-то время оставался недвижим, Черныш прядал ушами и лениво махал хвостом.

– Вперед. – Верховой наконец открыл глаза и уверенно придал жеребца пятками. – Наш путь лежит вперед, в самое сердце горной пустыни.

Над каменной равниной не летали птицы, по земле не порскали мыши. Низкие, сизые тучи медленно плыли из конца плоскогорья в конец, едва не царапая донцем валуны. Закатное солнце проглядывало сквозь облачную завесу, и донельзя странным выходило все вокруг: небо, затянутое ливневой пеленой, жуткая тишина, которую не нарушало ничто живое. Лишь ветер носился меж камней да трава-засорка шелестела.

Вечерело. Горные сумерки падают стремительно, быстрее, чем на равнине, исчезает свет, и все поглощает непроглядная темень.

– Подбираемся к середине. – Многоименный потрепал коня по холке и улыбнулся.

Ночь пала стремительно. Еще недавно валуны отбрасывали тени, теперь все кругом залил густой сизый полумрак.

– Это здесь. Искомое место. – Следопыт остановил вороного, бросил взгляд кругом и спешился. Чернильное небо расплескалось безбрежно, а глыбы, еще более темные, чем остывающий свод, представлялись непроглядными дырами.

Здесь не росли деревья, лишь иногда под копытами жеребца щелкали сучья, занесенные в горную страну проказливым ветром. Путешественник остановился в нескольких шагах от кучи сухостоя, достаточного для того, чтобы разжечь небольшой костер.

– Вот и огонь, – усмехнулся Многоименный, а Черныш склонил голову, раздувая над крохотным пламенем чуткие ноздри.

С горящей дровиной в руке странник углубился в сумерки. Парой сотен шагов дальше остановился и, присев, осветил землю перед собой. Два исполинских каменных шипа, встав бок о бок, образовали угол, привалившись к которому в позе сидящего человека покоились останки. Голову непогребенный свесил на грудь и, отвалив челюсть, безглазо таращился в землю. Когда-то погибший носил доспехи, они и теперь, полуистлевшие, прикрывали кости. Кожа брони давно сгнила, и только ребра распирали бронзовый нагрудник, грязно-зеленый по прошествии многих лет. Кости ног уже занесло песком и мелкими камешками, а со временем останков и вовсе не станет видно. Некогда на шее воя покоился амулет на бронзовой цепи – два подковных гвоздя, перевитые в косицу, – он и теперь висел на костях, под нагрудником, постаревший от времени и почерневший. Следопыт протянул руку и осторожно двумя пальцами порвал цепь – одно из звеньев не выдержало и распалось…

Далеко за полночь, когда странник и конь отдыхали на земле друг подле друга, во тьме обнаружилось движение столь призрачное, что явственнее бывала даже лунная тень в ночном лесу. Нечто проявилось из темноты и бесшумно заскользило на огонь, точно бабочка на свет, мрак во мраке. Перетекая от валуна к валуну, сгусток сумерек уплотнился за глыбой в шаге от всадника и лошади, неразличимый в окружающем безмолвии. Черныш беспокойно поднял голову и тряхнул гривой, чутко раздувая ноздри, следопыт и бровью не повел, лишь запахнулся поплотнее в плащ. Непроглядное пятно бесшумно выплыло из-за валуна, и жеребец оскалил зубы, будто заправский пес. Перед костром трепетало и струилось, ровно видение в знойной пустыне, только не залитое светом и прозрачное, а мрачное и беспросветное. Здесь, на пятачке перед костром, даже огонь не рассеивал сумрак – ночной гость присел над спящим и протянул руку к амулету в ладони следопыта, оставалось только сомкнуть пальцы на бронзовой цепи и потянуть… Точно стена воздвиглась на пути хозяина этих мест, растопыренная пятерня повисла над амулетом, не достигнув сущей малости, – ноготка не хватило. Следопыт открыл глаза и усмехнулся.

– Не выходит?

– У тебя моя вещь. Отдай.

– Забери.

Разомкнул пальцы, открывая ладонь, но что-то мешало порождению первобытного мрака забрать косицу на цепи. Рука дрожала от напряжения, словно под непосильной тяжестью.

– Не выходит? – лениво повторил следопыт.

Владелец амулета бессильно опустил руку и, склонив голову, выглянул исподлобья. Да, ночной гость, плоть от плоти сумерек, был странен – черты лица лишь угадывались, прикрытые шлемом, только глаза и подбородок, словно рубленный топором, остались не закрыты. Весь неявный и ненастоящий, он клубился, как если бы в телесной оболочке, прозрачной, будто слюда, воскурили жирный, сажный дым.

– Ты… ты… – прохрипел черный воин.

– Да, это я. – Путник сомкнул пальцы, и амулет исчез в огромной ладони, лишь кончик цепи остался торчать наружу. – И пока сам не решу отдать амулет, он останется у меня. Садись, ближе к огню, ведь пламя не причинит тебе вреда?

Странный воин опустился на камень против костерка и замер, глядя на следопыта. Пламя не плясало в его глазах, как это бывает с человеком, подсевшим к огню, свет как будто проваливался в ненасытную яму и не возвращался. Доспехи не бликовали, ровно слой копоти скрыл их некогда сверкающую поверхность, и ни бляхи, ни ременные пряжки не пламенели в скупом свете костра. Ничто не скрипело, не звенело, не бряцало, только звук голоса истекал из сгустка жирного дыма, и тот блеклый, неясный, будто эхо в горах.

– Чего хочешь, Многоименный?

– Ты мне нужен, Змеелов. – Охотник за костями свесил амулет на палец, и тот качался над огнем такой же черный, ненастоящий и старый, как все остальное, – доспехи, шлем и сам призрак. – Сделай то, о чем попрошу, и навсегда обретешь покой.

– Сто двадцать лет я, последний из войска Каллума, блуждаю между тем светом и этим в окружении таких же беспокойных привидений, как сам. – Черный Всадник заговорил, и голос его стал везде, будто расслоился, и звучал одновременно справа и слева, спереди и сзади. – В тот день после бесславного конца двадцать безумцев устремились за мной в погоню, и одного за другим я оставил их гнить в этом проклятом месте. Знал ли о том, что в каменной пустыне вовсе не останется победителя и проигравших? Едва мы ступили в это проклятое место, разделили одну печальную судьбу на всех. Сто двадцать лет, непогребенные, бродим между мирами, пугаем случайных бродяг и просим лишь одного: тризного пламени и поминального пира.

– Сделай то, что скажу, и будешь погребен как подобает воину.

Сгусток мрака замолчал и долго смотрел на следопыта бездонными глазами.

– Я исполню то, что скажешь. Слово.

– Возвращаю твою вещь. Держи.

Едва амулет занял свое место на шее хозяина, на плоскогорье будто задул холодный ветер, и весь черный, жирный дым, каким призрак был полон с головы до ног, сдуло. Мрак словно растворился, и порождение тьмы обрело суть, глубину и естество: пластинки нагрудника тускло заблистали сизым, ремни стали изрядно потертыми и скрипучими, поддоспешная рубаха обнаружила истинный цвет и в тусклом свете костра отлила васильковым. И только в глазах Змеелова не играл огонь, они остались темными дырами в никуда.

– Я слушаю тебя, Многоименный…

Лихолетское поле точно создали для пахоты. Широкое и ровное, будто стол, оно легло меж двумя березняками, рассеченное ручьем почти пополам. Веснами его щедро заливало, и через несколько дней старую, жухлую траву теснила молодая и ярко-зеленая. Распахивай да сей… Распахивали и сеяли, вернее, пытались засеять, но, кроме самозваной травы, ничто на поле не произрастало. Пшеницу, рожь, ячмень земля глотала, будто голодный в страшную пору, и не отдавала. Втуне пропадали неимоверные усилия, пот, щедро слитый во славу Матери-Земли, вовсе не делал ее мягче. Нежелание поля родить хлеб пытались осилить многие, в округе не осталось такого двора, но у пахарей не нашлось ключика, что отпер бы крепкий замок. Старики ворчали на неразумную молодь, дескать, не будите лихо, пока оно тихо, ведь даже трава на злополучном месте выходит выше и гуще, чем на прочих диких полях в округе, да и Лихолетское… даром ли так назвали?

Со временем горячие головы поостыли, и упрямую пустошь оставили в покое. Не задержался на белом свете никто из тех, кто самолично помнил бы события заповеданных времен и своими глазами видел то, что оставило за полем страшное и жуткое имя. Поговаривали, будто некогда на этом месте сшиблись две черные дружины, и ни за одной не стояли правда и светлые боги. Оттого и трава здесь росла выше и гуще, чем на остальных полях, ведь земля не отторгает кровь и тепло, принимает все, будто всепрощающая мать. А что зло поле и сердито… всякое бывает.

В преддверии заката мощный, статный вороной шагом вошел в Новоселиху и медленно двинулся по единственной улочке, короткой, не больше перестрела из детского лука, и кривой, словно тот же детский лук. У кособокой избенки жеребец остановился, и всадник спешился. Нечасто верховые забредали в Новоселиху, почитай, только весной и осенью деревенские видели конных воев, когда окрестности объезжал сторожевой наряд князя. Путник несколько раз гулко стукнул кулаком в притолоку и, не дожидаясь разрешения хозяев, прошел в открытую дверь.

– Доброго здоровья, гостей принимаете?

Хозяин, молодой мужик, что-то резавший ножом на пузатом боку детской колыбели, встал с колен и оглянулся. Волоковые оконца в избе имелись, но летом дверь до захода солнца оставалась открытой.

– Отчего же нет. И ты здравствуй, мимохожий человек.

– Мимоезжий, – поправил странник. – Я верхом.

Во дворе залаяла собака и замычала корова. Кошка порскнула из-под печи и рванула в открытую дверь мимо пришельца, ребенок, спящий на руках молодой жены, скуксился и разразился несчастным плачем. Хозяйка, метнув на путника тревожный взгляд, едва не бегом ускакала к соседям, прижимая сокровище к груди. Только бы не сглазил жуткий гостенек, только бы не сглазил!

– Второго ждете, – не то вопрошая, не то утверждая, бросил незнакомец, глядя вослед хозяйке, спешно покинувшей избу. Отчего-то нож едва не выпал из рук молодого отца, а нутро охолонуло так, будто встал на узкой лесной тропе против медведя, и тот плотоядно оскалился, тряся нижней губой. Ведь никто в деревне ни сном ни духом, сам только вчера узнал.

– Двойня будет, – походя бросил мимоезжий, присаживаясь на скамью подле стола. – Мальчишки, оба. Ты, Частец, не стой, в ногах правды нет.

Молодой хозяин только рот раскрыл. Косые солнечные лучи, через дверь залившие единственную светелку, пронизали избу всю, от стены к стене, от пола до потолочной балки, но пыль, до того медленно плававшая в полосах света, куда-то делась. То ли к полу прибило, то ли еще что – исчезла, ровно кошка, еще раньше выскочившая наружу.

– Знаешь меня? – неуверенно протянул Частец, морща лоб. – Только тебя, дорогой гость, не припомню. Где-то встречались?

– Не трудись, не вспомнишь. – В углу за печью отчаянно заверещал сверчок, и гость, поднеся к губам кувшин молока, с любопытством покосился в запечье. Сверчок тут же смолк, как если бы неожиданно печь рассыпалась и погребла его под обломками горшечного камня. Но печь стояла целехонька, и тем не менее стрекот прекратился. – Достаточно того, что я тебя знаю.

Частец невольно отступил назад, крепче крепкого сжав нож, которым до того резал родовые знаки на колыбели для второго ребенка. А для двойни одной люльки станет мало, если странный гость не соврал. Верховой в доме… княжий человек?

– Не знаю, что нужно от меня князю, – неуверенно бросил хозяин. – Если провинился в чем-то…

– Князь тут ни при чем. – Незнакомец отставил на стол полупустой кувшин. – У него свои заботы, у меня свои.

– Не возьму в толк, дорогой гостенек. – Хозяин покосился в сторону двери, словно чего-то ждал. – Кто же ты и что тебе нужно?

Где-то на улице раздался дробный топот, словно по единственной улочке, той самой, что походила на кривой лук, к избе несся небольшой табунок. Мгновение, другое… в избе сразу и вдруг потемнело, а в дверях, застив собою свет, встали несколько мужиков, должно быть, соседи, и каждый держал в руках серп, цеп или топор. Незнакомец даже бровью не повел на пахотное воинство. Лишь усмехнулся.

– Ходуля, Прибыт, Волчок. – Путник медленно повернулся, каждого из прибывших нашел глазами, и мужики про себя подумали: «Права Частецова жена, сто раз права, что позвала на помощь». – Не стойте в дверях, затем ли бежали?

Ходуля, Прибыт и Волчок, смущенно переглянувшись, опустили орудия и неуверенно прошли в избу.

Мимоезжий кивнул на лавку по правую руку от себя, и все четверо – Частец и соседи – присели у стены. Гость оглядел избу, на скамье у печи нашел несколько плошек, забрал все на стол и разлил остатки молока. Подвинул все к самому краю и многозначительно кивнул. Частец первым снял со стола молоко. Соседи не заставили себя упрашивать, последовали примеру хозяина, но странность всего происходящего не прибавила им уверенности. Бежали помогать, а происходит не пойми что, намеревались всем миром встать на защиту доброго соседа, который, как известно, лучше далекого брата, но заблудились в трех соснах. Гостенек забрел к Частецу донельзя странный, без сомнения опасный, вон как зыркает, аж холодком пробирает, но стоит молчит… никаких намерений не обнаруживает. И почему-то дышится в избе так, будто нырнул в реку, очень глубоко нырнул, стремительно поплыл к самому дну, а в груди заполыхало и сдавило, еще чуть – всего разорвет изнутри.

– Заступы найдутся?

– Что? – Соседи переглянулись, и Частец неуверенно ответил, будто не расслышал: – Заступы? Н-найдутся, как без заступа?

– Есть у меня интерес в ваших краях, – продолжал незнакомец. – Тут недалеко. Скрыт под землей и очень мне нужен. Да вот беда, заступа нет.

Частец первым сообразил, что к чему. Хотел было крикнуть «рубль серебром», но, едва поймал взгляд холодных серых глаз, неуверенно выдавил «два медяка». Прибыт медлил дольше остальных. До зубовной дрожи, до кончиков ногтей не хотелось ему идти со странным приезжим, однако нутряная землепашеская сметка не позволила упустить даже маломальскую выгоду. И что скрыто в земле? Неужели клад?

Ударили по рукам и вслед за странным гостем по одному вышли из избы. Ходуля, уходивший последним и все-таки отхлебнувший из чарки – не оставлять же добро пропадать, – скривился и от неожиданности едва не поперхнулся. Нет, конечно, кислое молоко в жару ох как приятно, но ведь вечерняя дойка прошла только-только! И уже скисло?

Следуя за верховым, соседи вполголоса шептались, благо вороной ступал по дороге размеренным шагом и поспевать вышло совсем нетрудно.

– По всему, идем на Лихолетское поле, – процедил Волчок. – Не было печали, только на проклятом месте ковыряться!

– А может быть, свернет? – неуверенно предположил Ходуля. – Ну там, в Глухой лог или Медвежью падь!

– Как же! – Волчок не собирался отступать и держался дурных предчувствий, будто хромой костыля. – Как пить дать, на Лихолетское поле идем. Принесла же нелегкая гостенечка!

– И молоко скисло, – невпопад буркнул Ходуля. Глуповатый и недалекий, как болтали в деревне, он только и годился на тяжелую работу в поле и по хозяйству, а тут пожалуйте, брякнул дельную мысль, вон соседи даже рты раскрыли. – Я мало не поперхнулся!

Частец, Прибыт и Волчок разом недоуменно воззрились на долговязого соседа, нескладного и нелепого, будто длинный шест в кособоком сарае – торчит поперек, наискось из нижнего угла в верхний.

– Скисло? – изумленно прошептали все трое. Молока в избе не пробовали, лишь подержали чашки-плошки в руках да поставили обратно на стол.

– Да, скисло, – повторил Ходуля и глупо улыбнулся. – Я и подумал: ай да Частец, ай да ухарь, научился молоко сквашивать! А ведь после вечерней дойки прошло всего ничего!

Соседи вопросительно уставились на Частеца, дескать, научился, пройдоха, молоко сквашивать и молчит, а тот изумленно запустил пятерню в волосы и от догадки, полыхнувшей, ровно зарница, едва не отвесил челюсть.

– Жена пробовала молоко, я пробовал – ничего странного, молоко и молоко. Потом приложился этот, – кивнул на верхового в нескольких шагах впереди. – И оно скисло.

Мужики сами кисло переглянулись, и каждый осенился обережным знамением. Хоть поворачивай восвояси и беги быстрее ветра. Да и солнце падает, ждать ли добра на ночь глядя?

Прав оказался Волчок. Мимоезжий направил вороного на Лихолетское поле, прямиком в самую середину, ни разу не оглянувшись, идут ли копатели следом. Будто вовсе не тревожило, что испугаются, повернут назад, оставят одного. По метке, видимой только ему, верховой спешился и на какое-то время замер, положив руку на шею коня. Потом уверенно двинулся вперед, ведя жеребца в поводу, и через сотню шагов остановился.

– Здесь, – показал место и молча отступил. – Копайте по грудь.

Вынул из мошны неполную пригоршню чего-то блесткого и звонкого, разжав пальцы, просыпал под ноги, и Ходуля готов был клясться чем угодно, что в закатных лучах блеснуло вовсе не красноватым отблеском меди, а серебром!

Переглянувшись и осенившись обережным знамением, соседи принялись за работу. Долго ли врыться по грудь для четверых здоровых пахарей, если земля на поле мягка, словно перина, и жирна, будто творог? Управились к сумеркам, когда глубина ямы стала неразличима для глаз, и поняли, что закончили, только выпрямившись. Лишь головы остались торчать над кромкой. У Ходули – голова и шея.

Помогли друг другу выбраться и, забрав серебро, спешно, мало не бегом, ушли восвояси. Только Частец отчего-то задержался и, ломая себя в усилии, будто шел против ветра, сдал обратно. Встал перед незнакомцем и чужим, хриплым от волнения голосом шепнул:

– После тебя скисло молоко. Ты… ты… – и не закончил. Словно под холодный дождь попал. Пробрало всего так, что зуб на зуб не попал. Не знал бы наверняка, что по жилам бежит горячая кровь, так и подумал бы, что скисла, как помянутое молоко. Проклял свой не в меру бойкий язык, бросился догонять товарищей и еле настиг у самого края поля, те едва не бегом возвращались в деревню.

Странник молча прыгнул в яму – та вышла ему по плечи – и, выбросив наружу пару горстей земли, зашарил по дну. Ухватил что-то, поднял находку к глазам и холодно кивнул. Опершись о край ямы, одним усилием выбросил себя наружу. Вороной подошел к хозяину, обнюхал и чихнул, как делают это лошади, тряхнув при этом гривой. Охотник за интересом потрепал друга по холке, уложил на мягкую траву, и, завернувшись в плащ, лег рядом…

Костра следопыт не возжигал, лежал на сырой земле, как будто вовсе не чувствовал неудобств. Ночь выдалась чистая и звездная. Откуда-то налетел свежий ветерок и, закрутившись волчком над земляной кучей, вздыбил в воздух темный вихрь, за которым не стало видно звезд на небе. Когда мимолетный ветер стих и земляная воронка опала, на самой верхушке рукотворного холма осталось тряское затемнение, как если бы часть земляного праха повисла в воздухе и облепила нечто, очертаниями похожее на человека в доспехах. Ровно некто вырезал в сущем дыру, и оттуда, из вечной пустоты, в этот мир проглянула темнота. Порождение мрака вышло гуще, чем самая беззвездная и безлунная ночь, даже темень в амбаре, без единой щелочки в плотно пригнанном тесе, вышла бы пожиже. Сгусток темноты сошел с холма, присел над спящим следопытом, протянул за чем-то руку, но даже коснуться его не смог.

– Ты получишь свою вещь назад, только если этого захочу я, – разметал ночную тишину голос, весьма похожий на тихий шелест железа, когда меч тащат из ножен. Следопыт медленно встал, и по мере того как поднимался на ноги, призрачный вой отдергивал руку назад, словно боялся прикосновения.

– Я узнал тебя, Многоименный. – Голос призрака менее всего походил на человеческий, ровно так же человек похож на собственное изображение на пергаменте. Плоский и блеклый, он падал будто из ниоткуда – и в никуда же исчезал. Воздух не звенел, как звенит ночью в чистом поле, когда на несколько десятков шагов разносится человеческая речь.

– Время не отшибло тебе чутье, Белопер. – Следопыт поиграл находкой. Коротко звякнув, серебристая змейка развернулась в воздухе, а упав на ладонь, стала тем, чем и была до этого – серебряным поясом с золотой насечкой по всей длине.

– Этот пояс я сорвал со стана красивейшей девы под солнцем и луною. – Голос порождения ночи дрогнул и прозвучал чуть более звонко, чем прежде, будто мелодичное позвякивание серебряного пояса мгновением раньше не растворилось вовне и напитало живостью ночной мрак.

– А когда в погоню за тобой пустилась малая дружина ее отца, ты оставил их в топях Черногрязского болота, тридцать воев до единого человека. – Многоименный усмехнулся, поигрывая находкой.

– Я помню это, как будто все случилось только вчера. – Белопер сделал то, что сделал бы человек, припоминая давнишние события, – обратил лицо к небу. – Заманить их в трясину оказалось вовсе несложно. Они до того полыхали гневом и злобой, что напрочь перестали соображать.

– Ты и сам погиб в болоте. – Следопыт усмехнулся. – Хоть соображать не перестал.

– Да, много лет назад на месте этого поля стояло болото. – Черный вой огляделся. – Я рубился отчаянно, положил без малого всех и почти вырвался из кольца, но моим последним врагом стала… трясина. Некогда скормил болоту тридцать человек, и боги подшутили надо мной самым жестоким образом. Не спрашиваю, отчего они так скверно шутят, но что нужно тебе, Многоименный, все-таки спрошу.

– Мне нужен ты. – Странник посерьезнел и вперил в морочащий сумрак немигающий взгляд, ровно мог проглядеть насквозь бездну темноты в облике человека.

Какое-то время хранитель Лихолетского ноля молчал, и лишь вечность в очертаниях бойца дышала вовне вселенским холодом.

– Я сделаю, о чем ты попросишь, – наконец прошелестел Белопер и кивнул. – Слово.

– Держи. – Следопыт бросил призраку пояс, и тот ловко поймал в воздухе серебряную змейку.

Налетел ветер, словно из той дыры, откуда в этот мир проглянула пустота, вырвалось ее дыхание, внезапное и жуткое. Порыв оказался резок и силен; на мгновение темноту в облике человека поглотила круговерть поднятой земли, а когда вихрь иссяк и взвесь осела наземь, у рукотворного холма встал крепкий, сухой вой в кольчуге мелкой вязки. Шлем почти скрывал лицо, но там, где в прорезях полумаски должны были влажно блестеть глаза, живые и юркие, зияли бездонные провалы.

– Сделай то, что я скажу, – напомнил Многоименный. – И получишь упокоение и поминальный пир.

– По мне некому горевать. Прошло много лет, кто вспомнит кровопуска из Цалезы?

– И тем не менее погребен ты будешь как должно. В огне.

– Скажи мне… – Белопер на мгновение замер и огладил короткую бороду. – Кто сейчас на троне Цалезы?

Следопыт усмехнулся.

– Вы одинаковы, как братья-близнецы. Молчали многие годы и теперь не можете наговориться. Гогон Холодный в одиночку пробился из окружения, положил врагов больше, чем колец в его кольчуге, но стоило мне найти его и взять в руки шлем, языком трепал, словно торговка на базаре. Змеелов единственный выжил из всего войска, и двадцать преследователей навсегда остались на пустынном плоскогорье, но говорил со мной так, словно беседа по душам значила для него едва ли меньше, чем упокоение. Балестр сражался на потеху публики на каменной арене, неизменно один против нескольких, но стоило мне найти его останки в одной из пещер, не мог наговориться, словно за годы безвестия язык его не истлел, а лишь иззуделся.

– Дело долгое. – Белопер говорил отстранение и глухо, как будто слушал только себя и наслаждался тем, что в кои-то веки может говорить. – Не на один день.

– Да, – согласился Многоименный. – Успеете наговориться…

Верна рысью гнала Губчика по дороге в Срединник и пребывала мрачнее тучи. Вовсе не в город уехал Безрод. Сама возвращалась этой злополучной дорогой, но попутчиков не встретила, между тем как Сивый наверняка продолжил следовать за знамением. Куда его увел небесный знак, оставалось лишь догадываться. Куда-то в сторону Срединника, но куда именно? Чуть вправо или чуть влево?

– Для чего тебе знамение? – прошептала бывшая жена. – Ведь с тобой теперь нет меня? Куда идешь и чего хочешь от жизни? Значит ли это, что судьба твоя неизменна и вовсе не имеет значения, рядом я или нет?

Если ехать в Срединник, никаких ответвлений от дороги не было и в помине, но тропки отворачивали вправо и влево постоянно. Впрочем, тропки – это не дороги, где конь прошел, там и тропка. Куда свернул Безрод? Верна бездумно сдала вправо на первую же стезю. Пусть все идет как идет. Гадать бесполезно. Все равно не угадаешь. Они могли свернуть здесь, могли отвернуть сотней шагов дальше. Деревеньки рассыпаны в этих местах не густо и не редко, серединка на половинку. Куда-нибудь да выведет, когда-нибудь да отыщется.

Ехала, свесив голову на грудь, глядела коню под ноги, время от времени спешивалась и внимательно оглядывала землю. Только вот беда, поди отличи давнишний след от свежего, если отпечатков подкованных лошадей пруд пруди, будто по этой тропе только и делали, что скакали конные разъезды. Да и следы накладывались один на другой, и отыскать нужный, тот, где гвозди располагались не равномерно по дужке, а кучно – три, три и два в середине, представлялось и вовсе невозможным. Сивый вполне даже мог пустить Теньку по траве, с него станется запутать следы. Тогда искомых отпечатков конских копыт не отыщется вовсе.

– Ровно не деревенька впереди, а по меньшей мере сторожевая застава, – буркнула Верна, очередной раз вскакивая в седло.

Дорога шла в поле, но недолго ему осталось – деревья подступали все ближе и ближе и когда-нибудь две половинки леса сомкнутся и займут пустошь. Юные деревца уже росли по сторонам тропки, пока одни в чистом поле, но то ли еще будет? Вырубать леса, год от года встающие все ближе к тропе, никто не думал, да и представить такое непросто – Верна проехала не менее десяти лучных перестрелов, и на всем протяжений пути невдалеке стояли деревья. Рубить их значило не что иное, как денное и нощное занятие для целой деревни, будто у землепашцев не было иных забот.

– Лет еще полста – и придется ездить в город через молодой лесок, а через сто – вовсе через бурелом, – шепнула Верна на ухо Губчику. – И ведь зарастет, точно зарастет!

Поле волнилось, будто море в небольшой шторм, за тем лишь исключением, что море дышало и менялось каждый миг, а полевые неровности застыли надолго. Выпуклости и пологости сменяли друг друга, дорожка поднималась на пригорки и спускалась в низины, иногда края лощин скрывали солнце, но где бы ни бежала тропка, Верна не забывала смотреть под копыта Губчику. Приметных следов, увы, земля не несла. Впрочем, с Безрода станется.

Первую деревеньку на пути увидела незадолго до полудня. Небольшая, домов десять или двенадцать, и, скорее всего, населяли ее родичи. Деревенские и были чем-то неуловимо друг на друга похожи, но только мужчины. Коренастые, через одного рыжие и широколицые, они встретили верхового настороженно. Опасливо выглядывали из-под кустистых бровей и лишь крепче сжимали заступы, топоры и серпы.

Верна бросила мимолетный взгляд на дальний конец деревни, туда, где по ее прикидкам дорога должна была стлаться куда-нибудь дальше. Все равно куда, лишь бы не кончалась и чтобы можно было ехать за Сивым и когда-нибудь настигнуть. Кряжистый пахарь, лохматый, как медведь, выступил на середину единственной деревенской улочки и бросил на плечо топор на длинном топорище.

– Никак баба?

Верна кивнула, спешиваясь: ага. Как ни хоронись под кольчугу, стать не спрячешь. Это лишь в сказках стоит девице переодеться в мужской наряд, добры молодцы перестают ее узнавать. В жизни все иначе.

– Ищу кое-кого. Может, проезжал? Может, видели?

– Бежала бы дорога дальше, так и ходили мимо люди, – низко прогудел рыжебородый, должно быть, старшак деревни. – Так ведь нет дальше дороги, никто и не ходит.

– Следы видела на тропе. Видимо-невидимо.

– За седмицу сами дважды в город мотались. – Старшак, выпростав из-за гашника свободную руку, стал загибать пальцы. – Дважды туда и обратно, две телеги, четыре лошаденки, да еще княжий разъезд наведывался, восемь верховых сюда и назад. Много следов насчитала?

– Порядком, – буркнула Верна и, поджав губы, скакнула в седло. Глупо надеяться, что Безрод отыщется первым же усилием в первой же деревне. Ага, сидит и ждет, когда бывшая нагрянет. Полдня впустую. Последний ли раз?

– Может быть, с княжьим разъездом приезжал? Не того ли ищешь? – Старшак подошел ближе.

– Трое, их было трое. Вой, старик и девка, здоровенная, точно корова. Значит, не видели?

– Не видели. – Косматый потряс гривой.

Верна прикусила губу и развернула Губчика обратно. Дальше дороги нет, селений, стало быть, тоже. Напрасно, в этот раз все напрасно…

– А ты не гляди, что деревня у нас маленькая! – вдруг ни с того ни с сего крикнул рыжий вдогонку. – Наша капуста в Срединнике на вес золота!

Какая капуста? При чем тут капуста? Верна оглянулась и едва не рассмеялась. Откуда-то старшак выудил капустный кочан, весьма себе не маленький, пожалуй, больше человеческой головы, и держал на вытянутой руке. Так и стоял: топор на плече, в руке вилок, ровно только что срубил капустному человеку голову. Наверное, заел взгляд мимоезжей бабы, мол, деревенька крошечная, дорога дальше не ведет, значит, и народец тут обитает пустой, никчемный. А вовсе не никчемный! Рыжий почти крикнул это, только слова подобрал другие. Такую знатную капусту никчемные люди не разводят. Так-то! Верна, пряча улыбку, повернула жеребца вспять, не слезая с седла, бросила на землю медный рубль и ловко сняла кочан с протянутой руки…

Раздевала вилок и на ходу жевала капустные листы один за другим. Губчику тоже понравилось, на привале жеребец умял большую часть вилка вместе с кочерыжкой. Не торопилась. Выйти обратно на дорогу получится лишь к самому закату, так или иначе в дальнейший путь отправляться только утром, поэтому Губчик выступал размеренным шагом, будто понимал, что спешить некуда. Метания с тракта на боковые дорожки станут весьма похожи на суетный бег челнока в ткацком станке. Туда-сюда, туда-сюда. Вернулась на дорогу, сдала налево, вернулась на дорогу, подалась вправо… и так до бесконечности. И все же следы Безрода и остальных должны отыскаться, ведь не обзавелись же они крыльями, как птицы?

Едва рассвело, Верна тронулась в путь. На сей раз дорожка увела с тракта влево. За этим небольшим различием все в точности повторилось. Та же еле заметная тропа, проходящая в поле, которого лет через пятьдесят вовсе не станет, низины, взгорья и деревенька в самом конце тропы. И опять из поселения дорога не выбегала, тут и заканчивалась. Местный народец почти ничем не отличался от давешнего, только выглядели по-другому и хвастались не капустой, а брюквой. Но покупать брюкву у долговязого старшака Верна не стала. Брюква все же не капуста, запросто не схарчишь. Не видели деревенские троих путников на лошадях, вообще верховых не видели, кроме княжьего разъезда.

– А чего это княжеские верховые зачастили по округе? Ищут кого-то?

– Точно, ищут, да только нам не говорят. Велят созвать всех и ну давай глазеть, ровно в душу смотрят. Уехали и наказали опасаться незнакомцев. Как раз троих. Твоих, говоришь, тоже трое? – Долговязый подозрительно сощурился.

– Мужиков ищут? – Верна лишь прикусила губу.

– Да.

– Мне бы с тем разъездом повстречаться и хорошенько расспросить, – шепнула себе под нос. – Наверняка побольше моего видели, только где их искать?

Мало-помалу уходя вперед, по направлению к Срединнику, Верна за седмицу разведала все приметные тропки, как справа, так и слева от дороги, но тщетно. Никаких следов Безрода, Тычка и Гарьки, будто те сквозь землю провалились. По всяким прикидкам выходило, что свернули они с дороги много ближе к городу, чем полагала раньше, и значило это лишь одно: пройдет еще не одна седмица, прежде чем удастся взять след. До той поры знай себе, кусай губы, сжимай зубы, иди вперед и не жалуйся. Кому жаловаться на саму себя?

– А с чего я взяла, дурья башка, что Безрод обязательно поедет по тропе, широкой или узкой, приметной или не очень? – как-то утром, пораженная неприятной догадкой, Верна так осадила Губчика, что жеребец обиженно всхрапнул. Только тронулись, еще и сотни шагов не покрыли, и на тебе! – Чтобы следовать за знамением, торные дороги вовсе не нужны! Где встала зарница, туда и топай и под ноги не гляди. Куда улетел сокол, туда и скачи. Не думай, как идется, удобно или не очень, ровный тракт впереди или ряская трясина.

Сивый никогда не искал легких путей. Знала Безрода всего ничего, менее полугода, но, не колеблясь, поставила бы на это что угодно, даже свою голову! Того, кто ищет в жизни легких путей, минуют страшные шрамы, тот не выбирает в жены диких кошек, только и ждущих удобного случая поточить острые коготки о живую плоть.

Денег осталось… осталось… Вынула из седельной сумки кошель с золотом и пересчитала. Да что деньги… их как грязи, золото, серебро, медь, даже тут Сивый не оставил на произвол судьбы, позаботился о бывшей жене. Нет, не о бывшей – Верна упрямо качнула головой, – о настоящей, Безрод просто об этом пока не догадывается.

Когда надоедало ночевать в поле – навощенные шкуры и палатка, скатанные в плотное бревнышко, покоились за седлом – просилась на ночлег. Пускали. Девка, хоть и вооруженная, опасения не вызывала. Должно быть, тоска в глазах вызывала безотчетное доверие, мужчины, хмурясь, качали головой, бабы украдкой смахивали слезы. Верна мрачно выглядывала исподлобья, кусала губу. Да что это такое? Неужели выглядит, как побитая собака, даже посторонние люди жалеют? И всякий раз исчезала еще затемно, будто кто-то будил задолго до петухов. Не очень хотелось ловить на себе любопытные взгляды, дескать, вы только поглядите, девка оделась воем, прицепила меч и отправилась за милым! Дура или счастливица?

– Сначала дура, – усмехалась Верна. – Потом счастливица. Дайте только найти…

С княжеским разъездом повстречалась неожиданно. Вышло так, что с обеих сторон, почти друг против друга на дорогу выбегали две тропки – одна справа, другая слева. Верна как раз осаживала Губчика, когда с противоположной стороны раздался треск ветвей, шелест листьев и приглушенный конский топот. Едва успела взмолиться богам, чтобы это оказались именно те, кого мечтала расспросить последние несколько дней, как на дорогу, один за другим, выметнулось с десяток верховых. Предводитель резко вскинул руку, останавливая воинство, немного помедлил, разглядывая всадника, и не спеша подъехал к Верне. Старший разъезда весьма походил размерами на медведя, по телесам и конь – носить эдакого здоровяка мог только тяжеловоз, небыстрый в галопе, но очень выносливый в шаге и рыси. Разговор начал дружинный, но вовсе не так, как делают расположенные поболтать праздные зеваки на торге. Имени спрашивать не стал.

– Ты одна?

– Да.

– Быть одному нынче опасно. Прибилась бы к кому-нибудь.

– Что случилось?

– Трое душегубов сбежали из-под стражи. Один из них оказался горазд веревки зубами рвать. Ищем теперь по всей округе, да все без толку. Видать, схоронились глубоко, сидят ровно мыши в норе, нос наружу не кажут.

Верна про себя ахнула. Только этого не хватало! Но быстро сглотнула ком в горле и спросила:

– А что, посторонних в селах не видели? И ничего странного деревенские не рассказывали?

– Тоже кого-то ищешь? – догадался десятник. Щурил глаза против яркого солнца и мерил Верну колючим взглядом, прикидывая так и эдак, может ли эта видная девка с мечом иметь отношение к тем троим.

– Ищу мужа, свекра и сестру, – не моргнув глазом, отчеканила бывшая жена и сама себе удивилась. Все это время на языке вертелось, произнести не решалась, а теперь соскочило гладко, точно маслом мазанное.

– Говоришь, вой, старик и девка? Нет, чужих не встречали. Ты гляди, тоже троица, только не наша. Да и деревенские не видели, а мы без малого всю округу обошли. Потерялась?

Верна кивнула. Объяснять не хотелось, но от бдительного десятника отделаться простым кивком не получилось.

– А как же так вышло?

А вот так! Скривилась и многозначительно зыркнула на дружинного, дескать, не расскажу, и не надейся. Хватит того, что уже разболтала.

Десятник еще какое-то время подождал, потом коротко усмехнулся и мотнул головой. Не хочет говорить и не надо. Вечно у баб какие-то тайны. Вон, собственная половина уж на что измерена вдоль и поперек за годы совместной жизни, но стало Клагерту казаться последнее время, что как не знал жену, так и не знает. Будто сдуло ветром хлипкий настил над пропастью, и под ним открылась вселенская бездна, куда и заглянуть страшно.

– Не хочешь говорить, пытать не буду, но предупреждаю: одна по окрестностям не шастай и на меч больно не надейся. Брюхо сосну топором валит так, что моргнуть не успеешь – силища неимоверная. Заяц вострослух и востроглаз, почует и услышит, когда ты еще ни сном ни духом. А Пересмешник хитер, как сто лисиц, и какую-нибудь гадость непременно учудит. Даже страшно, что эти трое вместе сбились. В одиночку подарками не были, а уж вместе…

Верна молча кивнула и беспомощно оглянулась. Куда же идти, если все деревеньки окрест исследованы, но даже духом Безрода нигде не пахнуло? Так и стояла будто вкопанная, пока Губчик не всхрапнул. Десятник дал своим знак, и неторопливой рысью княжеские верховые унеслись в город. Что делать? Куда идти? Кого просить о помощи? Думала, гадала, но ничего путного в голову не пришло. Плюнула на все, отошла недалеко в лесок и разбила стан. День в самом разгаре, иди, не хочу, только куда?

Валялась на куче лапника под полотняным навесом и вспоминала. Всю жизнь свою несчастливую с того самого дня, когда полуживую бросили в трюм корабля и скрипучая темнота объяла все сущее. Если может все жуткое и неприятное слиться воедино, это было в те черные дни. Темнота, боль, унижение, отчаяние смешались в нечто бесформенно-страшное, и до сих пор самой непонятно, как не умерла тогда? Словно варилась тогда в бульоне, ни голову высунуть, ни вздохнуть полной грудью. Будто легла на дно океана из боли и лежала, свернувшись клубком, придавленная неподъемным спудом. А потом в полуприкрытые глаза мощно хлынул свет, и едва не закричала от рези, только ни рукой прикрыться, ни голову отвернуть – руки плетьми висели, шея вовсе не поворачивалась. Так и волокли полуживую, голова запрокинута назад, болтается, бессмысленный взгляд царапает небо.

Потом появился Безрод, странный человек с холодными глазами. Его не обманули синюшный вид и худоба, уродливое лицо и строптивый нрав. Купил по цене никчемной вещи, но отчего-то вышло так, что стоимость никчемной вещи едва не стала равна жизни. Чуть не убили Сивого. Верна много раз могла бы сказать: «Чуть не убили Сивого», – но всегда получалось так, что самой малости кому-то не хватало. Тулуку в драчной избе, оттнирам в море, темным воям, лихим в лесу, дружинным Брюста. И ведь это лишь то, что знала. А чего не знала? Только потом поняла – Безрод не бросался умением и силой почем зря, точно вымерял, кому сколько нужно, и отвешивал ровно купец на весах, ни крупинкой больше. Со стороны могло показаться, что победил еле-еле, из последних сил, но всякому глазастому ясно – добавил столько, сколько нужно. Как же так получилось, что человек, в котором сошлось все ненавистное в этом мире, стал ближе всех на свете? Только одно и выходит – закрыла глаза и отпустила душу, а уж та скорее скорого разобралась, кто есть кто на этом свете и что почем.

Верна сама не заметила, как уснула. Снаружи догорел последними красками закат, упавший неожиданно и скоро, утихло все сущее, и в наступившей тишине стали явственно слышны птицы. В изголовье положила подарки, что оставили попутчики – Гарькина тесьма для волос, Тычковы кожаные рукавицы и Безродово обручальное кольцо, – и обнимала во сне рукавицу с подарками. Спала крепко, но во сне как будто сучья трещали и несколько человек переговаривались глухими, незнакомыми голосами, даже кричал кто-то, так страшно и жутко, что Верна проснулась. Какое-то время слушала тишину, потом повалилась обратно и была такова.

«Чего приуныла, дуреха? – вопрошал Тычок. – Ну чего нос повесила? Взялась идти следом, так иди. А что заблудилась в трех соснах – не беда. Никто не подскажет, путь не укажет, держи нос по ветру и обязательно учуешь…»

«Не понимала тебя, – сетовала Гарька. – Все это время не понимала. Да и не знаю, пойму ли вообще. Никогда не считала тебя дурой, а ты и не будь. Думай…»

Сивый явился в сон последним. Ничего не сказал, только показал пальцем куда-то вверх, повернулся спиной, и лишь Тенькин хвост мерно закачался, когда гнедой Безрода шагом пошел прочь. Задрала голову и ровно птица взмыла в небеса, стало так легко, как не бывало прежде. И будто свет померк, а кругом разлилось неяркое серое сияние, точно солнце в одночасье перестало быть ярко-золотым, а сделалось блеклым, как некрашеная шерстяная накидка. И в серой мгле, залившей все до самого дальнокрая, воспламенились ярко-красным три точки далеко внизу, лентами выпростались в сторону и тонкие, словно нити, утянулись куда-то на восток-полдень. Клубились в воздухе, ровно дымок, только ветер не волновал тонкие клубы, и те висели в воздухе, будто сущее вокруг замерло. Такими клубами «дымится» в воде капля крови. Верна курлыкнула в небесах, словно чайка, камнем унеслась вниз, рухнула на ложе из лапника под толстой шкурой и крепче крепкого сжала в ладони три красные точки – Гарькину тесьму, Тычковы кожаные рукавицы и кольцо Безрода, все в кровавых отметинах. И проснулась…

Солнце слепило, а Верна, сама не своя, глядела на восток-полдень, приложив руку к глазам. Будто въяве из капель крови, что остались на подарках, тянулись куда-то к дальнокраю три тонкие полосы, лишь закрой глаза, отрешись от постороннего и присмотрись к мягкой серости, укутавшей солнечный мир. Словно туман пал на землю, и кроваво-красное сделалось отчетливо на бледно-сером. Скатала пожитки, вскочила в седло и направила Губчика в негустые заросли, как раз коню по силам. Однако, не проехав и сотни шагов, резко осадила жеребца, да тот и сам попятился, тревожно всхрапывая и вертясь, ровно волчок. Какое-то время Верна таращилась вперед, потом развернулась и как молния унеслась в город.