Про такое лишь сказки рассказывать. Стоило мне уехать, с Безродом едва беда не случилась. Откуда на нашу голову свалились эти убогие? Ума не приложу. Тормошить Гарьку не стала. Та меня просто-напросто послала. Предлагать помощь тоже не стала, хотя нашу коровушку надлежало перевязать. Все равно не далась бы. Тычка уложила рядом с Безродом, еле-еле нашла одеяло, которым и укрыла старика. Впрочем, еще неизвестно, чего больше было в том одеяле, лоскутов или дыр. Ладно, утром подошьем.

А пока кругом царила ночь, я бродила по поляне. Жутко. Пересчитала всех ублюдков, что заявились к нам на огонек. Полных три десятка. И какой такой «доброжелатель» науськал на Безрода убогих? Это же умудриться нужно! Вряд ли все тридцать бродили одной спаянной дружиной. Вон как перегрызлись! Стало быть, собрал их неизвестный доброхот по одному и накрутил так, что увечные сломя голову кинулись на поляну. У кого слишком длинный язык? Брюст?.. А что он мог сказать? Будто невзрачный беспояс положил пятнадцать человек, а мог и больше? Нужна ему и его дружине такая слава! Скорее всего, скажут, будто напоролись на разбойных людей и потеряли в битве пятнадцать человек. Уважения и почета прибавится, стыд и позор не вылезут наружу. Если не Брюст, кто тогда?.. Жаль, расспросить некого, ни одного не осталось.

Пока тихо кругом, поволокла первого калеку в лес, подальше от стана. Затащила так далеко, как позволили ветви и корни. Хотела обшарить, не найдется ли чего интересного, да передумала. Не много приятного шарить по немытому телу и возить руки в крови да грязи. Да и что найдешь у бродяги? Пергамент с именем «доброжелателя»? Разу лишнего не посмотрела бы на убогих, не блесни в свете костра нож, зажатый в руке одноглазого.

Приметный нож, донельзя приметный. Уже попадался такой на глаза. Черная костяная рукоять и длинное лезвие шириной в два пальца. И вся закавыка оказалась в том, что видела такой нож на поясе у Грязи, когда связанная сидела в стане темных. Спутать невозможно. Ножны из черной кости, но не крашеной, а просто старой. Словно кто-то выдержал кость долгое-долгое время и, когда она потемнела, отдал мастеру. Моржачья? Или какого-то неизвестного мне зверя? Чего только на свете не увидишь! Но стоило вынуть клинок из мертвой руки, как меня замутило и повело. Стало так нехорошо и жутко, ровно клинок обладал недобрым духом. Говорят, будто в каждом человеке есть зло и добро, но, когда взяла в руки нож, все мое неизбытое зло полезло наружу. Губы против воли ощерились, перед глазами полыхнуло, и, наверное, в ошметки покромсала бы мертвое тело, если бы не опомнилась. Разжала пальцы и выронила нож. Злость укладывалась обратно на самое дно души, и, как в горах озорничает эхо, отголосок злобного рева еще долго сотрясал мою память.

Странный нож. Всплеск беспричинной злобы никак не списать на бабью неуравновешенность. Дело в ноже. И когда я притащила из костра дровину, встала на колени и склонилась над ножом, чуть не вскрикнула от удивления. Матовое лезвие отдавало льдистой синевой и – удивительное дело – ничего не отражало. Ни меня, ни блеска огня. Откуда этот клинок у одноглазого дружинного? Откуда такой нож у Грязи? Предводитель темных лезвие не обнажал, и льдистую синеву клинка я не видела, но черную кость рукояти и ножен узнала. Видела белую кость на клинках, видела желтоватую, разок видела серую, но черную… Совлекла с одноглазого пояс, быстро сунула клинок в ножны и облегченно вздохнула. Я не оставлю этот нож на земле. Закопаю. Поволокла одноглазого в лес, вырыла ямку в стороне от горы трупов и сунула туда клинок с черной рукоятью. Пусть себе лежит. Недобрый нож, холодный.

До самого утра с небольшими перерывами таскала в лес людоедов. Несколько раз так далеко утащила, что едва не заблудилась. Но, слава богам, к утру все было кончено. Устала… А с первыми лучами солнца в палатке громко застонали. Тычок? Я скорее молнии влетела в палатку и замерла. Старик лежал подле Сивого, свернувшись калачиком, и меленько сопел, зато Безрод громко застонал и открыл глаза…

Девять дней мой бывший блуждал меж двумя мирами и все-таки выбрал этот. Вроде бы и времени пролетело не ахти как много, но я уже забыла, как пронизывающ его взгляд. И не важно, что веки еще тяжелы, ровно печные заслонки, и глаза держатся открытыми всего несколько мгновений, он уже наш! Наш! Солнца, мой, Тычка, Гарькин, он принадлежит этому миру! Вне себя от радости растолкала нашу коровушку и расцеловала. Мои слюнявые нежности она не поняла, поначалу отстранилась, а когда уразумела, в чем дело, милостиво дала себя облобызать. Растормошили Тычка и втроем в шесть глаз молча смотрели, как Сивый приметно дышит и время от времени открывает глаза.

Чуть дольше, чем на остальных, его взгляд задержался на бывшей жене. Может быть, так лишь показалось, но на радостях ко мне вернулся сон. Ушла к себе в шалашик и буквально с порога провалилась в дрему. Уснула с улыбкой, на устах и проспала целый день. В сумерках проснулась и будто заново родилась; сама себе показалась такой легкой, словно меня только что искупала мама, а отец, замотав в чистое льняное полотенце, несет в избу. И смотрю я на подлунный мир синими глазенками, и вся эта необъятная Вселенная дружелюбно качается сообразно с поступью отца, и так мне делается хорошо, что, не дождавшись подушки, засыпаю на его плече…

Закатное солнце заглядывало в шалаш. Слава богам, все эти девять дней не было дождей, не то плохо мне пришлось бы. Я подскочила на ноги, ровно коза, но стоило подойти к черте, некогда проведенной Гарькой и еще вчера основательно затоптанной, как меня ровно под дых ударили. Глубокая борозда, еще глубже чем давешняя, расчертила мир надвое, и в той половине, что лежала по ту сторону, мне не было места. Гарька не дала понять неправильно. Весьма выразительно показала пальцем на черту и угрожающе сыграла бровями. Ничто не забыто, никто не забыт. Я осталась у черты и видела, как Тычок распахивает полы палатки шире, чтобы дать солнцу заглянуть внутрь. Видела, как Гарька сшивает растерзанное одеяло воедино, видела, как егозливый балагур убежал к ручью стирать льняные повязки – наша бой-баба с трудом ходила и все больше сидела. Видела, как старик после реки соорудил рогатку над огнем и затеял варить суп в котелке. Оно и понятно, сейчас Безрод голоден, как сто волков. Ну ладно, не сто… как маленький крошечный волчонок, но ведь голоден! Силы возвращаются. А вечером Гарька сама подошла к меже и глухо буркнула:

– И чтобы я тебя на нашей половине не видела. Ему сейчас покой нужен, а не свара. Захочет видеть – останешься, не захочет…

Не договорила. А я впервые через нутро пропустила коровушку и самой глубиной души поняла: Гарька – почти то же самое, что я, только с другой стороны. Жизнь за Сивого отдаст, и будет либо по-моему, либо по ее. Много думала и не могла придумать, чем же я лучше. Ничем. Точно ничем. Уж она людей не подставляла.

– Тебя, Сивый, не вдруг и съешь, – пробормотала я глубоко в ночи, улыбаясь. – Одни вот пробовали, подавились. И вторым поперек горла встал. Выздоравливай поскорее. Поговорить хочу. А кольцо я найду, ты не беспокойся…

– Дома ли хозяева?

Ни свет ни заря разбудил знакомый голос. Разохотило меня спать с тех пор, как минул девятый день и Сивый пошел на поправку. Спала по ночам, как и подобает приличным людям, без задних ног. Потому и проспала осторожные шаги.

– Спишь крепко, стало быть, на душе спокойно. – Потык озорно щерился и кивал в сторону палатки.

– Какими судьбами? – вылезла наружу, спросонья терла глаза и ничего не понимала.

– Восвояси едем. Все распродали, в телеге воздух городской везем. Вот поздороваться решил.

Смотрела на пройдоху и против воли улыбалась. Молодец старик, что заехал. Чей-нибудь добрый взгляд и ласковое слово мне сейчас были нужнее всего.

– Пригласила бы всех в гости, да в моих пространных хоромах и одному тесно, – мотнула головой на шалаш.

– Нечего баловать олухов, – нарочито сердито буркнул Потык, кивая на сыновей, что так и остались в телеге. – Один едва не проторговался, второй чуть покупателей не отпугнул. Цену втридорога задрал, стоило мне отлучиться. Так и жизнь проходит. Где-то подлатал, глядь, в другом месте дыра!

– Тишая видел? – Я усадила старика на лапник у входа.

– Видел. Теперь все десятские кони под ним. У князя в дружине. Не сегодня-завтра в поход выступают – на востоке озорничают. Два десятка уходят, и Тишайка в том числе. Да уж ладно. Пристроил сына к делу, и ладно. Говори, услыхали боги?

Глядит хитро и лукаво, и даже ответ старому не нужен. Сам знает, что услышали. Вон Тишайку в то же утро в дружину определили, да не просто определили, а с руками оторвали. Мне не жаль рассказать, как прошли эти дни. Вот возьму и расскажу.

– Решили подарок ему справить. Рванула в город, пока туда-сюда, ночь наступила. Обернулась к полуночи. Подъезжаю и понять ничего не могу. Вроде наша поляна, а вроде и не наша. Народищу столько набежало, ровно торговый обоз встал на ночлег. Только как-то странно все, голоса звенят натужные, кричат, кое-где оружие дребезжит. Я тихонько спешилась, меч наружу, ушки на макушке, и порскнула вперед.

Потык слушал молча, время от времени кивая.

– Вовремя успела. Представить себе не сможешь, что тут было!

– Может быть, и смогу. – Старик теребил бороду и оглядывал поляну.

– Одного зарубила, когда он собирался прикончить Безрода.

– Кого?

– Ну его… нашего раненого. Ты спроси, откуда они набежали и чего хотели.

– Спрошу по порядку: кто такие, сколько их было и чего хотели? – улыбнулся Потык.

– Нанесло в ночи бродяг. Все калечные да увечные. У кого руки недостает, у кого ноги, у кого глаза, у кого уха. Верховодил ими бывший дружинный, одноглазый. Ни за что не догадаешься, чего хотели!

– А чего гадать? Сама скажешь.

– Кто-то им напел, будто на этой поляне лежит порубленный вой, страсть какой могучий. Мол, сами боги обласкали воя расположением, стоит его съесть, мигом подманишь к себе милость богов. Кто съест глаз – глаз и обретет, кто руку – станет, как прежде, двуруким, кто ногу – встанет на обе. Хотели даже сердце съесть!

– Чего только не услышишь! Но ничего необычного не рассказала, вои до сих иногда едят храбрых врагов. Правда, не целиком. Хватает сердца.

Меня передернуло. Никогда не смогла бы съесть человечину! А ведь кое-где именно поедание сердца врага венчает собой обряд посвящения в вои.

– Интересно другое. – Старик воздел указательный палец, призывая к вниманию. – Кто знает вас в этих краях? Кто мог распустить подобный слух?

– Только Брюст. Но хитрец вряд ли стал бы распространяться о том, что один человек срубил половину его дружины. Грош цена ему и всей охране.

– А ведь в городе я слышал о том, что совсем недавно вои какого-то купца вступили в сражение с ватагой разбойных людишек и посекли их ценой пятнадцати человек. Дескать, лихих было человек пятьдесят. Срединник гудел, ровно улей. Хотели снарядить погоню за остатками и вырубить заразу на корню, да кто-то отговорил. Мол, вражина изведен подчистую. Дескать, трупы сейчас воронье и медведи подъедают. Видно, сам Брюст и отговорил. Кого искать? Он ведь понимает, что к чему.

– Больше никто про нас не знает.

– И все же кто-то знает. – Старик, прикрыв глаза, убежденно закивал.

Из палатки вышла Гарька, заметила Потыка, поклонилась. Старик поклонился в ответ.

– Глядитесь друг на друга, как две волчицы, – усмехнулся глазастый пахарь. – А вон та черта уж больно похожа на межу. Ни дать ни взять поля разграничили.

– Ишь ты, усмотрел! – буркнула я и отвернулась. Того и гляди, еще какое-то время поговорим, и ушлый старик лучше меня расскажет, что с нами было, что с нами будет.

– Засиделся у тебя. Уже и сыновья, ровно жеребцы, копытами бьют. А меня еще Беловодицкие яблоньки ждут.

– Не передумал? Помрешь ведь, – укоризненно покачала головой. – Пуп развяжется.

– И пусть развяжется. – Потык тепло улыбнулся. – Сколько его в узлах держать? Самое время распускать. Не знаю, какая кошка между вами пробежала. – Старик показал в сторону палатки. – Знаю лишь одно – у каждого свое Полоречицкое поле, Беловодицкие яблоньки и полное нутро жил. У кого побольше – те еще не разбросались, у кого поменьше – все на заступ намотаны. Что-нибудь стоящее боги нипочем задаром не отдадут. И никогда не продешевят. Купчишки глаза брагой зальют, так им кажется, будто всему цену знают и могут даже против богов с барышом остаться. Дети малолетние! Еще рубашонками землю мели, когда боги на каждый шаг им жил отпустили. Где пройдешь, там кровищей дорогу метишь или жилы на бурелом накручиваешь.

Покряхтывая, старик поднялся. Оглядел поляну и еще раз произнес:

– Целая ватага калечных и увечных?

– Ага.

– Слишком много крови слилось на этой поляне. Не знаю, в чем замысел богов, но что-то здесь будет. Вон как удобрили землю. Много жизней забрали, чем отдадут?

Я рот раскрыла. Вот тебе и пахарь! Вот тебе и мужик! Никогда бы не посмотрела на нашу поляну таким взглядом. А ведь правда. Здесь боги забрали столько жизней, что вряд ли это окажется случайностью. Была себе поляна, спокон веку ночевали на ней люди, кто в город припозднился, и вот на тебе, в одночасье столько кровищи слилось. Что тут вырастет на человеческих костях? А Потык не прост, ох как непрост! Да и окажется ли простым человек, взявший там, где отступились другие? Ведь не кто-то иной, именно мой старинушка забрал под себя злополучное поле с камнями. Столько молодости и сил пахарь сменял богам, что распознал сделку с полувзгляда.

– Не помяни худым словом, если обидел. – Старик оправил на коленях штаны, сбил пузыри. – Вою пахаря не зазорно слушать. И все же поосторожней, когда жилки на меч станешь наматывать.

– Это еще почему? Сам только что ска…

– Мало ли что я сказал. – Потык наклонился и прошептал в самое ухо: – У тебя должно жилок остаться на самое важное дело. Баба все же.

И ушел. Ворошила палкой прогоревшие угли и думала. Век живи, век учись. Оглядела поле. Еще чернели пепельными пятнами тризнища, еще темнела трава от крови, что слилась во время схватки с убогими. Завтра-послезавтра уйдем с этого поля, а на нем все так же станут останавливаться люди, и никто не будет знать, что здесь произошло. Я, кажется, знала, что делать. Да, определенно знала…

Начиналось наше обычное утро на поляне. Старик теперь трещал без умолку, как будто с возвращением Безрода обрел желание жить. Узнавала прежнего балагура. Словно все его неприличные байки замерзли, превратились в лед, а теперь, когда вокруг стало тепло, оттаяли. Гарька ругалась на старого повесу, а тому хоть бы хны. Оно и понятно, Безрод вернулся в сознание, глядит одним глазом, и Тычку как будто похорошело.

Сивый еще не ходил – выносили на солнышко погреться. Сначала я от ужаса хваталась за сердце. Исхудал так, что становилось не по себе. Как будто череп обтянули кожей. Сам бледен, глаза в черных кругах. Головой крутит едва, но глазами косить уже получается. Когда вынесли в первый раз и он углядел свою бывшую, долго смотрел, только сказать ничего не мог. Наверное, язык показался неподъемным. А у меня, дуры, ноги отнялись, так и села у шалаша, пялилась как полоумная. По-моему, он хотел мне что-то сказать, но не смог. А взгляд… Не прочитаешь по глазам. Открыты еле-еле, не глаза, а просто узкие щелочки. Я знала, что дело плохо, но видеть его таким оказалось гораздо тяжелее, чем предполагала. Смотреть больно и невозможно. Спала той ночью отвратительно. Почитай, вообще не спала.

Тычок потчевал Безрода супами да кашами, и с каждым днем Сивый зримо становился крепче. Возвращался румянец, появлялся аппетит. Пожалуй, я понимала его как никто, хотя мне в свое время было все же полегче. Хоть ползать могла. Как-то попыталась даже за борт ладьи сверзиться и утонуть. Безрод вообще пластом лежал. Нет, пожалуй, со мной все же обошлись более милосердно, хотя молодчики Крайра и слова такого, наверное, не знали. Помню все, как будто это случилось только вчера.

В голове постоянно гудело, и казалось, что внутри развели огромный костер и от того огня меня всю палит невыносимо. Казалось, будто с каждым стоном изо рта рвется пламя, а драная рубаха, что надели на меня Крайровичи, должна просто воспламениться. Я даже соображала в тот момент не мыслями, а сгустками пламени. И потом встали передо мной стылые глаза, и снизошло великое облегчение, как будто все нутро заледенело и злой огонь унялся. Помню все. Как Безрод оголил меня, забросив рубашку на лицо, как ощупывал всю, ровно лошадь на базаре, разве что в зубы не заглянул. А что мне в зубы заглядывать? Одного как не бывало. Знали бы все, что это отвратительное присвистывание и самой не нравится, но что делать? Как избавиться от дурацкой шепелявости, если воздух так и свищет в дырке? Дура я, дура. Мало бабе своих дырок, получи еще одну! Шепелявой и помру…

– Ну вот, отдыхай! – Гарька и старик вынесли Сивого на солнце.

Хорошо, что теперь лето. Было бы дело зимой, что бы мы делали?

Безрода вынес бы сейчас даже Тычок. Много ли нужно сил, чтобы поднять кожаный мешок с костями? Сивый уже мотал головой и слабо шевелил губами. Радовался солнцу и мимолетному ветру, как ребенок. Лежал на подстилке у самого входа в палатку, изредка слабо шевелил руками. Это было хорошо видно под одеялом. Возвращал себе навык.

Подошла ближе, встала у межи и села прямо на траву. Уставилась на Безрода, глаз не отведу, пока не унесут. Смотреть, слава богам, Гарька мне запретить не может. Сивый видел меня, это совершенно точно. Но я не могла понять, как он смотрит, со злобой или с прощением. Самое важное для меня все эти дни таилось в стылых глазах, не было ничего важнее на всем белом свете. Как он посмотрит на меня после всего, что произошло? Посмотрит ли вообще? Сидела и таращилась в сторону палатки, пока Безрода не унесли внутрь. И только тогда окликнула Гарьку:

– Видела? Не погнал. Стало быть, могу остаться. Стирай межу!

– Вот еще! Человек слова сказать не может, она уже по глазам читает! Больно прыткая! Подожду еще.

– Тычка позови.

– А я тут, наверное, на посылках! – Наша коровушка уперла руки в боки и покачала головой.

– Не станешь звать, сама позову. Ты…

– Да не ори, блажная. Человек только-только с того света выкарабкался, обратно своим ревом загнать хочешь? Сиди тут, у межи. Позову.

Смешно. Дойти до палатки от силы восемь шагов, она тут розыгрыш устраивает. Тычок вышел из-под навеса веселый, ровно услышал хорошие новости.

– Чего тебе, красота?

– А ты отойди и не подслушивай, – буркнула я Гарьке, что замерла неподалеку и вся обратилась в слух.

– Вот еще, слушать. Тоже мне тайны! – нырнула в палатку и была такова.

– Тычок, дай денег!

– Это еще зачем?

Ну все, старик вернулся к жизни. В голос вернулась подозрительность, в глаза – прищур.

– Надо. На праведное дело. Не на себя потрачу. А Безрод узнает, спасибо скажет.

– Ох, чудишь, девка!

Старик недоверчиво ковырял меня глазками, а я смотрела открыто и взгляд не прятала. Пусть читает по лицу, он это делает как никто. Нет, вы только поглядите, полез в мошну, зазвенел серебром, вытащил несколько рублей.

– Хватит?

– Думаю, хватит, – придирчиво оглядела стариковскую ладошку и сиротливые два рубля на ней. – Не пузо поеду набивать. Сам все увидишь.

– Вот дела! – Тычок сбил шапку на затылок. – Что задумала?

– Пока не скажу. Но дело стоящее. Пойду Губчика собирать.

– На ночь глядя поедешь? Не погорячилась?

– К утру хочу на торгу быть. Куплю, что задумала, и назад. Еще до вечерней зари обернусь.

Темнело. Я готовилась в недальнюю дорогу и косилась на палатку. Уму непостижимо, что пришло мне в голову. А все Потык и его пронизывающий взгляд. Одного не знаю, хватит ли умения и сил воплотить задуманное. Ничего, жилы на заступ намотаю, а не отступлюсь.

В ночи бросила прощальный взгляд на палатку – вошло в обыкновение на сон грядущий представлять себе наш возможный разговор – и вскочила на Губчика. Не знала, станет ли Сивый со мной разговаривать, потому и мечтала, а в мечтах он меня прочь, конечно, не гнал. Как оно выйдет на самом деле?

– Ну пошли, родимый! – чуть тронула жеребца пятками.

Легкой рысью мы встанем у городских ворот уже к рассвету. Ночной дороги я не боялась, проскользну так, что у бессонных бродяг даже времени не хватит на гнусные замыслы.

Ехала спокойно, Губчик втянулся в рысь, и мы останавливались всего три раза. Слава богам, ничего страшного по дороге не случилось, хотя толпа калечных и увечных мерещилась мне за каждым поворотом. К утру выехала на первую заставу и облегченно выдохнула. Скоро и городские ворота покажутся.

– Ты гляди, ранняя птаха, – буркнул тучный вислоусый сторожевой, отворяя мне калитку – ворота как таковые отопрут много позже. – Я тебя, девка, запомнил. В тот раз на ночь глядя в дорогу усвистала, теперь прискакала рано утром. Поди, всю ночь коня гнала. И чего не спится?

– А может, обознался?

– Ага, много вас таких с мечом за спиной шастает. Ты это, никаких сомнений!

– Ну хорошо, я. Так пустишь?

Сторожевой калитку открыл, но сам встал в проходе намертво, выпятив пузо.

– Подозрительная ты. Вроде баба, а меч за спиной. Неправильная. А все неправильное – опасно!

– Ну хорошо, я неправильная, и меч у меня за спиной. А деньги в городе оставлять разрешается? Или у неправильных девок и серебро неправильное?

– А ну, покажи! – Вислоусый потянул шею, вставая на цыпочки.

– Да гляди, не жалко, – показала Тычковы рубли.

– Проезжай, – Сторожевой переглянулся с напарником и посторонился, пропуская внутрь.

В городе спешилась и повела Губчика в поводу. Шли тихо, по обочине. До открытия торга оставалось всего ничего. Вот покажется макушка солнца над дальнокраем, и первые торговцы выйдут встречать покупателей.

Пока искала нужное, глазела по сторонам. Красивый городишко. Дома выстроены не кучно, а впереди, там, где под городской стеной уходит вниз пологий холм, открывается красивый вид. Ложбина тянется далеко вперед, выравнивается и постепенно забирает вверх, а над следующим холмом зеленеет лес, висят облака, и над всем этим великолепием встает солнце.

То, что мне занадобилось, как горячую сдобу, мимоходом не продают. Нужно высматривать самой. Спрашивая дорогу у прохожих, я кое-как отыскала мастерскую Кречета, немногословного каменотеса, заросшего пышной седой гривой до самых глаз. Не поймешь, где еще патлы, а где уже борода.

– Чего тебе? Косишься, будто спросить хочешь.

Кречет растворил настежь дощатые ворота лавки, и взгляду предстала небольшая работная клеть, заставленная инструментом и напольными приспособлениями. В самом углу, между деревянными тисками и дубовой колодой примостился стул, простецкий и невероятно крепкий, сам весьма похожий на колоду.

– И правда спросить хочу.

– Если по делу, заходи, не стой. На сегодня первой будешь.

Осторожно прошла внутрь. Никогда не бывала в мастеровых клетях. Еще дома много слышала, но бывать не доводилось. Знала, что бондари мастерят бочки, а как они это делают, интересно не было. Подумаешь, бочки. Знала, что усмари имеют дело с кожами, а много ли умения нужно, чтобы для меня, дурищи, выделать мягкую телячью шкуру, – понятия не имела. В кузню даже не совалась, не бабье это дело с огнем разговаривать. Для разговора с огнем требуется ясный ум и спокойная душа, ага, поищите все это в бабьих головах да вечно неспокойном сердце. Как прикажете огонь понять, если себя порой с трудом понимала? Сделаю что-нибудь и только потом задаюсь вопросом: для чего все это было нужно?

– Давно камень тешешь?

Мастер снял с гвоздя кожаный передник и воззрился на меня из-под кустистых бровей.

– Ты гляди, любопытная какая! Да уж давненько. Соседи говорят, скоро сам буду похож на камень.

– Дело у меня к тебе. Важное.

– Сам знаю, что важное. Ко мне по другим не ходят. Рассказывай.

Долго не могла начать, просто не знала как. История необычная, с какого конца ни начни, покажется, будто начало совсем в другом месте.

– Памятник нужен. Большой. Выше меня.

– Можно и памятник изваять. Кому памятник? Ратнику? Гляжу, с мечом плотно знаешься.

– Ну-у… И Ратнику тоже. В общем, как бы это сказать…

– Да уж скажи что-нибудь. – Каменотес отложил в сторону долото и вздохнул. Понял, что начнет не скоро.

– Я должна сама его сделать. – Будто в омут с головой нырнула. – Непременно сама.

– И давно ты, девка, в нашем деле? – Лохматый усмехнулся, разглядывая мои руки. У самого ручищи будто каменные – темные, жилистые и, наверное, жуть какие крепкие. С камнем поведешься, сам станешь ровно камень.

– Честно?

– Ясное дело – честно!

– Ни дня. А только я обязательно должна сама. Понимаешь, сама!

Мастер пожевал ус. Поджал губы под бородой и укоризненно покачал головой:

– Камень, подлец, хитер. Секретов таит не счесть. Знаю много, еще больше не знаю. И жизни не хватит вызнать все. В свое ли дело лезешь, дуреха?

Не-а. Помотала головой. Не в свое. Но надо, обязательно надо.

– Кречетушка, миленький, знаю, что скажешь, но отступать некуда. Кровь из носу, нужно сделать, и сделать должна сама. Непременно сама!

– Пуп развяжется, – буркнул каменотес.

– Держать его, что ли? Пусть развяжется. Сам сказал, что дура. Какой с дуры спрос?

Кречет какое-то время молчал, вертя в руках молот на длинной, потемневшей дубовой рукояти. Потом повел челюстью так, что пышная борода ходуном ушла, и крякнул.

– Дура! Как есть дура! За инструментом пришла?

Лишь кивнула.

– Кувалда и зубило, – пробормотал каменотес оглядываясь. Чуть позади и левее поднял с лавки черное зубило с блестящей кромкой и подал мне. Небольшой молот взял с приступки.

– Правша?

– Да.

– Гляди сюда. – Левой рукой обхватил зубило, пристроил над ним молот и замер. – Вот так, видишь?

Я пожирала глазами руки мастера и запоминала. Так зубило держать, а так – молот.

– Какой камень станешь резать?

Пожала плечами. Что значит «какой»? Крепкий.

– Камень бывает разный. От этого и станешь плясать. Бывает слоистый, бывает зернистый, бывает… Объяснять долго, в двух словах не расскажешь. Поначалу веди осторожно. В осьмушку силы. Погляди, как ведет себя камень. Какой скол, как по сердцевине зубило идет. Если откалываются крупные куски, налегай аккуратней, если камень очень крепкий, иди по маленьким насечкам. Где станешь работать?

Я показала рукой.

– Полдня отсюда.

– Там у нас серый зернистый булыжник, скалы близко… – Кречет напряг память.

– Ага, и в Полоречицких полях очень много камней!

Каменотес вдруг умолк и долго на меня смотрел.

– Сколько живу, впервые такое вижу. Расскажу парням – не поверят!

– А ты не рассказывай. Покажи.

– Что показать?

– В полудне отсюда, на большой поляне у самой дороги. Через какое-то время сам увидишь.

Кречет впервые за все утро улыбнулся. Борода растрескалась, и блеснули ровные зубы.

– И погляжу. Все поняла?

– Ага. Зубило держать так, а молот вот так. – Я показала. – Посмотреть, как ведет себя камень, если откалывается крупно, слоями – не налегать, если скол мелкий и зернистый – вести уверенней, все больше уголком зубила.

– И еще. – Каменотес воздел указательный палец. – Если глыбка уже отколота от материнской скалы, тащи на место смело, если только собираешься откалывать, смотри за наклоном. Не придавило бы ненароком. На скол слей жертвенное подношение. И выбирай камень с узким пояском.

– С чем? – не поняла.

– Поди сюда, – усмехнулся мастер, а когда я подошла, обе руки положил мне на пояс. – Откалывай в самом узком месте. Вот тут. В пояске. Поняла?

Кивнула. Полезла за серебром, и через мгновение блестящий рубль перекочевал в темную ладонь Кречета.

– Наведаюсь через месяц. – Седобровый погрозил мне пальцем. – Не дайте боги, непотребное увижу!

– Все будет хорошо! – улыбнулась. – Тебе не придется краснеть.

– А звать как?

– Верна, – уже в спину бросила я.

Пока болтали о том о сем, торг ожил. Проехала телега, увозившая куда-то несколько выделанных шкур, от которых едко пахло дубильней. Через дорогу перекрикивались каменотесы, всем было интересно узнать, отчего к соседу приходила девка с мечом. Неужели невеста сыскалась для сына? Седобровый сдержанно посоветовал не распускать языки, а заняться делом. Серая лошадка волоком протащила тес для бондаря, доски деревянно гремели друг о друга и подпрыгивали на неровностях. В каждой работной клети, срубленной наподобие двустворчатых ворот, весело кипела жизнь. Бронник резал бычатину для доспеха, гончар черпал глину из корытца позади себя и плюхал все на вертушку, что приводил в движение ногой. И если бы не дело, подолгу останавливалась около каждой мастерской. Раньше все это меня не интересовало, а тут как будто подменили. Может быть, на самом деле подменили, и я уже совсем не та дикая кошка, что фыркала и шипела в рабском загоне Крайра?

– Вот и все, а ты боялся! – весело бросила сторожевому у ворот.

– Потратила? – Вислоусый покачал головой. – Все деньги? Должно быть, сладостей набрала?

– Уж ты бы, конечно, бражки прикупил, – усмехнулась я, вскакивая в седло за воротами.

– Ясное дело! – облизнулся пузан. – И мясца горячего, прямо с вертела. На твое серебро можно было уесться вусмерть. И упиться.

– На вот, – бросила серебро. Вислоусый, даром что необъятен в пузе, сноровисто поймал рубль. – Тут хватит и на бражку и на мясцо.

– Чудно как-то! – крикнул вдогонку сторожевой. Ему пришлось напрячь голос – телеги под лошадями и ослами тянулись в город длинной шумной вереницей. – Серебром разбрасываешься! А все равно спасибо, неправильная девка!

– Будь здоров! Просто на душе хорошо!

Как раз посередине между полуднем и заходом солнца я приехала. Безрод лежал у палатки и наслаждался покоем. К нему понемногу стал возвращаться тот пронизывающий, острый взгляд, от которого еще недавно меня в дрожь бросало. Глядит, будто иглой колет. Жаль, языком еще не ворочает, послушать бы, что скажет. Если разговаривать захочет.

– Я на месте! – громко возвестила, проходя мимо черты.

– И слава богам, – разлыбился Тычок. – Удачно съездила?

– Ага.

– А зачем ездила?

– Во! – Я подняла над головой зубило и молоток.

– Ишь ты! – Старик сбил шапку на затылок. – И для чего?

– Скоро покажу!

Не останавливаясь, проехала. Немного дальше по дороге, если ехать из Срединника, чуть правее, стояла небольшая каменная гряда. Среди прочих валунов нашлись материнская скала и скальный вылет высотой в два моих роста. Больше плоский, чем объемистый. Спешилась и подошла вплотную. Положила руки на камень, за целый день нагретый солнцем, и вообразила, как сделал бы все Кречет, будь он на моем месте.

– Пахари говорят, земля живая, – начала я. – Это и раньше знала. Но то, что в камне душа заточена, даже не думала. Кречет глаза раскрыл. Сказал, вы, камни, капризные, все твердую руку подавай, острый глаз и ясный замысел. Что нашла – то и есть. Не взыщи.

Прислушалась. Вроде тихо. Скальный вылет, эдакий побег-переросток соединяла с материнской скалой перемычка, толщиной с мое тело.

– Ровно пуповину перережу, – шепнула, вставая на колени. – Как будто родиться помогу. Значит, я повивальная бабка? Ну ладно… не бабка, девка.

Валун-исполин, ровно каменный шип, рос вверх и немного в сторону. Обошла кругом, примерилась. Вот сюда стану бить, а в эту сторону он упадет.

– Конечно, трудно будет, а роды вообще нелегкое дело. Сама не знаю, но бабы говорят, что непросто.

Прислушалась. Тихо. Скала молчала. Не нашла ни единого знамения, что я услышана. А может быть, все это сказки, будто у куска камня есть душа? Может быть, мастеровые просто цену себе набивают? Ага, сидит душа внутри камня, глядит сейчас на меня и думает: «Во, девка дура, с камнем бессловесным разговаривает! Вот промолчу, пусть почувствует себя умалишенной!» Весело будет. Ладно, там посмотрим, утро вечера мудренее.

Напоследок еще раз приложила руки к валуну и почувствовала лишь горячий камень. Кажется или скала на самом деле горячее, нежели должна стать на дневном солнце? Впрочем, чего гадать, время все расставит по своим местам!

Наверное, Сивый попросился спать на воздухе. Ну и молодец. Правильно. Я сидела перед костром, когда его вынесли. Старик даже подложил Безроду под поясницу скатанные в колбасу верховки. Самое время.

– Я хочу поговорить.

Сказала никому и всем сразу. Гарька уставилась на меня, как на диво дивное, Тычок сбил шапку на глаза, чтобы не видеть того, что может случиться. Бросила в никуда, но смотрела на Безрода. Мой бывший какое-то время морозил меня стылыми глазами, потом слабо кивнул. Пересекая межу, нарочито аккуратно ее затоптала. Не потому, что хотела уязвить Гарьку, просто сердце застучало как бешеное и я растерялась. Позабыла все, что хотела сказать, и просто взяла роздых, дабы успокоиться. Так же страшно было, когда впервые встала против настоящего, а не соломенного врага.

На тряских ногах подошла к Сивому и так поспешно опустилась на землю, что, по-моему, все заметили, что я мало не рухнула с ног долой.

– Я, наверное, дура?

Солнце висело над кромкой леса за моей спиной, Безрод смотрел прямо на светило, но теплые лучи не топили синий лед в глазах. Ни слова не сказал, просто едва заметно повел плечами. Не знает.

– Тебе уже лучше?

Губами еле-еле слепил короткое «да».

– Скоро ты встанешь. Обязательно встанешь!

Кивнул. Конечно, встанет! Разве теперь есть какие-то сомнения?

– Мы очень волновались. Все эти дни не отходили от тебя…

Ну и чушь несу! Неужели ему это интересно?..

– Тебе очень больно?

Смотрел на меня долго и молчал. Наконец едва заметная ухмылка оживила бледные губы. Покачал головой. Нет, не больно. Врет, конечно, сволочь, но как держится!

– Ты знаешь, я… мне как-то не по себе… – не смогла выдержать взгляд синих ледышек, опустила глаза долу. – Ну… в общем, дура я была! Одна во всем виновата! И не нужен был мне этот Вылег, позлить хотела, в бешенство ввести. Вот и поплатилась. Много народу из-за меня головы сложило, и ты чуть не полег. Не знаю, простишь ли меня… Жизнь свою никчемную отдам, лишь бы все вернулось назад! Прости! И кольцо я найду, обязательно найду!

А когда подняла глаза, обомлела. Безрод спал, и уже не знаю, что он услышал, а что нет. Просто закрыл глаза и понемногу съезжал с горы подстилок за спиной. Я подхватилась и осторожно помогла улечься. Вытащила верховки из-под поясницы и отшвырнула в сторону. Потеплее укрыла и положила руку на лоб. Давно не касались друг друга. Меня ровно кипятком обдало, перестала себя чувствовать, а потом по телу разлилась волна озноба. Такого со мной не было даже в девичестве. Будто задержалась на краю провала и, затаив дыхание, сиганула в пропасть. С Грюем летала, с Безродом не хватает воздуха, он забирает силы и дыхание. Или сама отдаю?

Беспомощно оглянулась. Тычок смотрел со странным выражением лица, Гарька задумчиво хмурила брови. Как собралась готовить вечернюю трапезу, так и простояла с котелком, пока я болтала. Все услышала, коровушка?

Да, межу на земле затерла, но как стереть границу, что разделила меня и Сивого? Он не прогнал, разрешил присесть рядом, даже говорил со мной, но, если не я, кто лучше читает по ледяным глазам? А там я не нашла ничего теплого и участливого. Может быть, ему просто больно? Откуда взяться счастью и веселью, если человеку просто-напросто больно? Поживем – увидим, но так тоскливо и холодно мне не было даже во времена долгих сумрачных зим.

Утром, ни свет ни заря уже поднялась. Не терпелось. Даже есть не стала. Просто не смогла себя заставить. Но какой бы ранней птахой ни была, Гарька поднялась еще раньше. Сидела у входа в палатку и таращилась на меня умными глазищами. Как будто сказать что хочет. Я подхватила мешок, сунула туда зубило, молот, ложку, нож, крупу в холщовой сумке, а с котелком не придумала ничего лучше, как надеть на голову вместо шлема. Ничего. Прошагать всего-то несколько сот шагов, не растаю. И поднять меня на смех некому – лес кругом, а увижу кого-то на дороге, мигом сдерну.

– Даже не поешь?

– Даже не поем, – с чего такая забота?

– Ну-ну, – уже в спину бросила наша коровушка. – И куда направилась?

– На кудыкину гору! Тебе что за болячка?

– Нужна ты мне. – Она фыркнула. – Где тебя искать, если что?

– Тут недалеко. Справа от дороги.

Ну понятно. Если Безрод спросит, где я, никаких неясностей быть не должно. Не хватало только из-за меня переживать.

– Не будет он обо мне спрашивать, – буркнула под нос. – Он и не говорит пока.

На дороге никого не встретила, благополучно дошла до места и отвернула в нужную сторону. Сотней шагов правее высилась моя скала. Что делают мастеровые перед тем, как приступить к делу? Наверное, то же, что вои перед схваткой. Без присмотра богов ни одно благое дело обходиться не должно.

– Э-э-э… а-а-а… Успей, пригляди за мной, не дай повести зубило неровно. Много чего в жизни я испортила, не позволь испортить и это. Мысли мои чисты и ясны, как только могут быть ясны бабьи мысли.

Поплевала на руки и опустилась на колени под каменным шипом…

Спина затекает, руки немеют, в волосах оседает каменная пыль, постоянно приходится щуриться – мелкая, кусачая каменная крошка летит из-под зубила во все стороны. Я крепко-накрепко удержала в памяти заповедь Кречета с самого начала определить, куда будет падать глыба, и подрубать словно дерево – клином. Так и рубила. Не заметила, как день перевалил за середину. Рубить дерево гораздо удобнее, нежели камень, чем глубже я открывала нутро, тем больше приходилось делать клин. Тут я не боялась, что отколю слишком много, наоборот. Разожгла огонь, кое-как приготовила кашу и, не замечая вкуса, проглотила. Все мысли остались там, на острие зубила. Руки ходуном ходили от непривычной работы, ложка стучала о зубы. Не помешали бы рукавицы – кажется, у Тычка имеется пара. Быстро ли можно подрубить каменный шип, если шириной он с туловище взрослого человека? Мне казалось, что к вечеру должна закончить. Ага, как же! Ушла обратно после заката, лишь тогда, когда перестала отчетливо видеть блестящий край зубила. Думала о чем-то своем и только у шалаша поймала себя на том, что и дышу, как рубила камень: удар-вдох-удар-вдох. Ночью проснулась оттого, что руки заходили, якобы в одной зубило, в другой молот.

– Поела бы, – просунулся ко мне утром Тычок с котелком каши. – Я вот тут подсуетился.

– А?.. Что?.. – спросонья не поняла, в чем дело. Это просто старик каши принес. – Как он?

– Ты гляди, еще глаза не продрала, уже спрашивает! Да, слава богам, идет на поправку. Вчера каши поел. Уже говорит.

– Еще седмица – начнет ходить.

– На нем как на собаке заживает.

– Скажи лучше, как на волке. Волчара и есть. Глядит – ровно впервые видит, холодно, настороженно.

– Что есть, то есть.

Быстро уплела свою долю, поблагодарила и унеслась к скале. Море крови, слитой за время нашего стояния на поляне, не давало спокойно дышать. Каждая ее капля упала на траву по моей вине, отчего же таким дурам должно спокойно житься? Быстрее, быстрее за работу.

Сегодня подрубала с боков, справа и слева. Не забывала поглядывать на тень каменного шипа. Каменотес из меня пока выходил неважнецкий, что настоящий мастер прозревает наперед, мне приходилось узнавать на собственном опыте. А если глыба начнет валиться, пока я под ней вошкаюсь? Вот и косилась на тень, слушала: раздастся каменный треск или нет?

За целый день, с перерывом на кашу, поработала на славу. Шип стал будто гриб на тоненькой ножке. Кожаные рукавицы, что взяла у Тычка, не спасли, все равно руки изошли кровавыми волдырями. Только на эти досадные мелочи я не обращала внимания. Скоро, скоро рухнет. А может быть, впрячь Губчика и заставить принять во весь дух с места? Рванет, и камень не выдержит? Поглядела так и эдак, обошла со всех сторон и решила – пока рано. Болели глаза оттого, что приходилось постоянно щуриться. Если наутро морщинки не разгладятся, пойму, хоть и не обрадуюсь. Во сне продолжала рубить камень, даже видения приходили такие – под сильными ударами камень слоится и отлетает пластами. От ощущения силы и проснулась. Вовремя.

– На-ка поешь! – Тычок тут как тут. – Даже кричала во сне. Ухала, ровно филин.

– Давно собою не гордилась, ничего стоящего не делала, может быть, хоть теперь…

– А что делаешь? Все гадаю.

– Скоро узнаешь. Ты мне, кстати, понадобишься. Поможешь?

– Если никого убивать не нужно…

Вот языкатый старик! Уел!

Унеслась к скале. Сегодня третий день – каменный шип должен пасть. Самое время. Если понадобится, даже есть не стану в полдень. Интересно, за какое время мастер Кречет подрубил бы каменный шип? Уж, наверное, не за три дня, поскорее.

К вечеру раздался долгожданный треск, и глыбища собственной тяжестью обломала тоненькую перемычку под собой. Как ни ждала этого мгновения, застало врасплох. Я уже плохо соображала, в голове не крутилось никаких мыслей, лишь тупо отдавался стук молота по зубилу. Каменный исполин, выстрелив назад крошкой, стал заваливаться вперед, а я даже шевельнуться не смогла – спина затекла и ноги свело. Оказалась бы на пути – не смогла убежать. А когда земля гулко вздрогнула под ногами и меня встряхнуло до самой макушки, с облегчением повалилась на бок и с блаженством вытянула члены. Молот и зубило бросить не смогла, пальцы не разжались.

– Спа-а-ать, – бормотала, сворачиваясь клубком. – Спа-а-ать!

Знала, что нельзя лежать на голой земле, но не могла вынырнуть из дремы в настоящее бытие. Земля жадна до человеческих подношений, с удовольствием принимает пот, кровь, плоть, а тепло вытягивает из косточек на «раз». Только отдав земле тепло, обратно в тело уже не вернешь. Это знает каждая баба, потому и не сидит наша сестра долго на камнях и на земле. Но я слишком устала. Спасибо Губчику. Мягкими губами пожевал мои волосы, легко прихватил ухо, и я с трудом вынырнула из усталого забытья.

– Идем, милый, идем обратно. Поставлю с остальными лошадями, и ты спокойно переночуешь.

Хорошо, что взяла Губчика с собой. Вчера не брала. Как будто знала, что понадобится.

Как велел Кречет, скол запятнала сукровицей из пузырей на руках и обмазала кашей, точно рану залепила. Назад ехала полусонная, клевала носом, повесив голову на грудь. Не смотрела по сторонам, слава богам, жеребец без понуканий знал, куда идти. Шел спокойно, размеренным шагом. Через прикрытые веки в глаза стучалось закатное солнце и ласково оглаживало лицо теплыми лучами. Я даже разлыбилась в дреме.

– Тычок, а Тычок, – позвала, с закрытыми глазами соскакивая на землю. – Будешь нужен завтра.

– Я и Безродушке нужен, – горделиво сообщил старик.

– Ненадолго, – зевнула. – Зато потом тебя долго будут помнить люди.

– Меня? – удивился старик. – Меня?

– Ага, – буркнула, влезая в шалаш. – Именно тебя.

По обыкновению рубила во сне камень, разодрала в кровь язвы на ладонях.

– Вернушка, пора вставать.

– А… что?

– Я и кашки сварил.

– Как он?

– Слава богам, с каждым днем лучше. Вчера на руках приподнялся. Правда, держался недолго, но все-таки! На-ка вот, кашки поешь.

– Кашевар из тебя знатный, – похвалила я с набитым ртом.

– Должно быть, и не знаешь секрет моей каши. – Тычок хитро прищурился. – Размолол метелочку – травка тут растет интересная – бросил в котелок. И что?

Я прислушалась к себе. Как будто острит, горчит и одновременно сластит. Ничего подобного не едала.

– Раньше делал такое?

– Никогда не был в этих краях, а в наших местах такой травки отродясь не росло. Но, гляжу, лошади кой-когда щипают. Думаю, что за диво. Попробовал на вкус. Понравилась. Поджарил на противне. Пепел отдает немного яйцами и пряницей. Дай, думаю, добавлю в кашку. Размолол на камнях и добавил. И как?

– Будем уезжать, прихвати с собой мешочек. Станем народ удивлять. Готов?

– Меч брать?

– Оставь, – ишь ты, остряк.

Уже на месте Тычок огляделся, показал пальцем на подрубленную глыбу и немо поднял брови.

– Ага, – кивнула я. – Моя работа. Твои рукавицы очень помогли. А теперь подойди к валуну и ложись.

– На камень?

– Именно.

По счастью, глыбища оказалась не круглой, как бревно, а словно тесанной с обеих сторон. И упала очень удачно – плашмя, и не раскололась, как я того боялась.

Опасливо старик разлегся на плоском камне и сложил руки точно покойник – на груди.

– Нет, не так, – подошла ближе и сунула в руку палку. – Ноги расставь, как будто широко стоишь и опираешься на палку.

Старик выполнил в точности все, что сказала. Расставил ноги на ширину плеч и «оперся» на подпорку. А я взяла угли и быстренько описала на камне черты лежащего человека.

К тому времени старик уже догадался, что задумала, не понял, правда, другого – отчего мне взбрело в голову заняться тесом камня.

– А сверху припиши, дескать, это Тычок, несчитанных годов мужичок. Храбрости немереной…

– И длиннющего языка, острого как меч. Слезай.

– Все? Когда ваять начнешь?

– Прямо сейчас. Правда, ваятель из меня тот еще.

– А чего не в свое дело полезла?

– Так нужно. Слезай и отправляйся восвояси. Тебя Сивый ждет.

– Смотри тут у меня, – погрозил пальцем старик. – Дурью не майся. Сделай все как надо! Чтобы всякий мимохожий сразу понял, что Тычок – храбрец-молодец, умная голова. И статью сделай меня помогучее, грудь колесом, шлем нахлобучь, щит, меч опять же. И взгляд сделай грозный, дескать, если что-то не по мне…

Слушала и качала головой. Каков наглец! Как только Безрод пошел на поправку, тут и старый егоз ожил. Раздухарился, сделай с него изваяние, да не просто изваяние, а сильномогучего поединщика. Да если бы мимохожие знали, с кого списан этот каменный храбрец, со смеху лопнули!

– Тычок, тебя Сивый заждался.

– Иду. А может быть, взять у Безродушки меч? Чтобы точнее было!

– Обойдусь. Не заблудишься?

– Да если хочешь знать, я самый что ни есть первый следопыт! Из любой глухомани выйду! Как-то был случай, заблудилась моя Пеструшка…

Не знаю, мне было приятно слушать старика. Пожалуй, именно такого свекра я и хотела бы. Добрый, бесконечно добрый и заботливый старик в оболочке ершистого колючки.

Тычок ушел, а я какое-то время ходила вокруг да около глыбы. Подступил непонятный мандраж, вроде бы и кровью не пахло и ничья жизнь от меня не зависела, а сердце билось так, ровно все это действительно грозило. А вдруг не получится?

– А кто дядьке Фарратхе расписал охрой все ворота? – шепнула сама себе. – И что с того, что была девчонкой семи лет от роду? Ума как не было, так и нет. Смогла тогда, сможешь теперь! А ну-ка берись за дело!

Я когда-то неплохо живописала. Отец, узнав про мою выходку с воротами Фарратхи, рассмеялся и отдал под мои художества целую стену. Стену бани. Тем более что Фарратха оказался незлобивым воем и ржал во все горло вместе с отцом. Батя так и сказал: «Нарисуй, доченька, банного, да чтобы смеялся. Сам себя увидит, озорничать меньше станет. Веселее нарисуй. Где уж тут озорничать, когда смеешься, за живот хватаешься!» Слезу шибануло. Милое, теплое детство, как ты далеко. Кажется, тогда и солнце светило ярче, и люди были добрее.

Ударила по зубилу первый раз. И пошло-поехало, как в любом деле – только начни. Не заметила, как наступил полдень, а спина с непривычки просто взвыла. А когда по дурной нечаянности бегло разогнулась, я взвыла на самом деле, в полный голос. Доброе начало.

Жуя кашу, что сварила в котелке на рогатке, несколько раз обошла глыбу. Очертила лежащего человека, наметила меч, шлем. Не знала пока, глубоко ли буду высекать. Полагала, на палец. Тесать человека из камня целиком даже не думала. Сноровки и умения пока маловато. После еды влезла на валун и расчертила зубилом доспехи каменного воя. Ничего не забыла, даже ремешки. Стучала по глыбе, пока солнце не село.

Думала, быстрее пойдет, но теперь стало ясно – провожусь не менее седмицы. И встанет на пепелище человек с мечом, а потом достаточно будет рассказать Кречету, что случилось на поляне, и мало-помалу весь город узнает, отчего у дороги стоит каменный вой.

Пусть Брюстовичи мимоездом лишний раз поклонятся павшим товарищам. В конце концов, какое дело, что уложил их один человек, а не ватага? Кровь и есть кровь. И пусть не попомнят дурным словом взбалмошную дуру, что нагородила такой огород. Как там бедолага Вылег? Его искренне жаль. Что вышло бы, окажись он теперь прямо передо мной? А ничего. Угостила бы кашей, и только. Как человек не всегда признает за свои выходки, что творил в бреду или во хмелю, так и я оглядывалась назад и только плечами пожимала.

Кто та девка, что бежала в лес на заре, не помня себя от похоти? Какая дура отдалась жарким телесным ласкам и позабыла обо всем на свете, кроме мести? Неужели я? Пламя в душе посдуло холодными ветрами, и я не чувствовала себя, тогдашнюю. Так сытый не понимает голодного, так же гусь свинье не товарищ. Как он там? Не случилось бы настоящей беды. В его увечье виновата только я, и никто иной.

Когда вернулась, перед палаткой жарко горел костер, и Гарька кормила Безрода с ложки. Он полусидел, укутанный одеялом, но кашу глотал с удовольствием. Сивый едва заметно повел на меня глазами, и Тычок тут же предложил:

– А кто не прочь отведать просяной кашки? С молочком!

– А молочко откуда?

– Свет не без добрых людей! Мимохожий пастух продал. Гнал коровенок на торг.

Свет не без добрых людей. Да-да, конечно, только последнее время их стало, по-моему, меньше. Или просто на нас беды посыпались одна за другой?

Сивый дышал ровно и тщательно пережевывал, хотя зачем кашу жевать – никогда не понимала. Глотай, как голодный волчище, и все. Набивай брюхо.

– Тебе лучше?

– Да.

Он заговорил! Пусть не так громко, как до ранений, но заговорил, и мне не пришлось наклоняться, подставляя ухо.

– Вставал?

– Нет.

А знаешь что, Сивый? Я хочу подпереть тебя плечом и увести к себе в шалаш. Там уложу на мягкий лапник и накрою стеганым одеялом. Стану всю ночь слушать твое дыхание, неслышно проведу пальцами по шрамам, «гусиные лапки» у глаз, три борозды на лбу, две убежали от носа в бороду, давно хочу это сделать, но, видать, глупости было больше, чем желания. И станет мне около тебя спокойно, как в теплом детстве, за отцовой спиной, когда мама хотела выдрать березовой хворостиной, а тот не дал. Сгреб обеих в охапку, и смотрелись мы с мамой друг на друга и только языки показывали. А что сделаешь, если меня батя стиснул правой рукой, маму – левой, и не двинешься и не шелохнешься? Отца сотрясал неистовый хохот, когда обе мы пытались вырваться. Потом и сами рассмеялись. Положила бы твою руку себе на лоб и… уснула детским сном. Ты гляди, только что хотела смотреть на тебя всю ночь, но разве не сдашься в плен такой непобедимой благости?

– Хороша ли моя каша?

– И каша и молочко!

– Знай наших! – Кашевар горделиво приосанился.

– Рада бы узнать, если дадите, – смотрела на Сивого, все искала в нем прежнего Безрода. Холодный, но бесконечно живой и твердый взгляд, голос, полный жизни, для невнимательного уха сухой и хрипловатый. А я знала, что за той сухостью трепещет жуткая сила, как если бы в руках стрельца изогнулся мощный лук. Едва отпустят руки, разогнется и стрелой вынесет сердце из груди.

Гарька и Тычок на мои слова промолчали, только покосились на Сивого. Тот медленно жевал и, не мигая, смотрел на меня. Я не выдержала и заморгала. А там и слезы набежали. Неужели не ответит?