В крепость десяток Верны вернулся первым. Трехсот возвращенцев под началом Черного Когтя и тысячи во главе с Заломом еще не было. Поначалу крепостной дозор не разглядел своих – мудрено принять за десяток воев табун, выбежавший на каменный язык перед воротами. Лишь когда рассеялась поднятая пыль, опустили мосток, и дружина с добычей вошла внутрь.

По жребию верховодить крепостной сотней остался Ворон. Сначала поморщился, однако противиться слепому случаю почел недостойным делом. Сегодня ты, завтра кто-нибудь другой. Хранить стены твердыни тоже нужно.

Парни рты раскрыли, провожая глазами добычу. Уходил десяток, вернулись без потерь да с целым табуном.

– А что застава? – весело крикнул Ворон.

– Нет больше заставы, – буркнула Верна. – А мы есть. У вас все спокойно?

– Последнюю Надежду не взять. Разве что с гор слетят, ровно птицы. – Ворон, прищурившись, обозрел скалу, из которой стараниями искусных зодчих вырубили крепость, словно безделушку из куска кости. – А что твои?

Девятеро нехотя отвечали на вопросы подбежавших парней, спешивались и расседлывали лошадей. Верна пожала плечами и рубанула себя по горлу, вот как! Пришли, порубили и ушли – всего-то и дел. Воевода крепостной сотни внимательно оглядел удачливый десяток, кивнул Верне, приглашая следовать за собой, и первый ушел с площади перед воротами. Влез на крышу левой башни, подал руку и подвинулся на одеяле.

– Камень остается камнем, – добродушно улыбнулся Ворон. – Если не утеплишься, мигом вынет из косточек тепло. Обратно не засунешь, ровно пух в распоротую подушку.

– Твоя правда. – Верна болтала ногами, словно малолетняя девчонка. – Береги тепло смолоду.

– Никогда такого не видел, – поджал губы. – Десяток порвал сто двадцать. Рассказывай.

– А чего рассказывать, – насупилась. – Пришли ночью, как хорошие гости постучались и спросили, дома ли хозяева. Те выскочили из шатров и ну давай мечами махать. Тут и мы огрызнулись.

– Просто пришли? Не подкрались в ночи, не вырезали дозор?

– Просто пришли, подождали, пока те выскочат да схватятся за мечи. Потом и началось.

Ворон, кусая ус, разглядывал сверху девятерых, что расседлали лошадей и тащили седла к себе. Не хромают, не горбатятся, не перекошены. Будто с прогулки приехали.

– А дальше?

Верна покосилась по сторонам, словно опасаясь чутких ушей. Сама себе удивилась. Так и полоумной стать недолго. Кого тут можно бояться, что скрывать?

– Зарубила одного или двоих, вернее, добила. Остальных – они. Будто выгнали безоружных отроков на матерых головорезов, прошли стан коффов, ровно отару овец. Рубили степняков, точно скот на убой, стук стоял на всю долину, когда мечи врезались в туши… хотела сказать, в тела. Чавкало так, что едва сознание не потеряла. И знаешь, что они сделали?

Ворон покачал головой. Откуда же ему знать?

– Едва степняки отхлынули, мои… – Верна кивнула на десяток, – голыми руками вырвали у раненых сердца и сожрали! Кто-то из коффов еще жив, таращится испуганными глазами, а из тебя сердце тащат!

– Веселые парни. – Ворон огладил бороду. – В горячке боя, бывало, и горло врагу грызешь, но чтобы сердце жрать…

– Вырвать и сожрать! Иногда мне кажется, что, будь даже коффы в доспехах, все равно достали бы.

– Видел такое разок. – Заломовец нахмурился, припоминая. – В свите саддхута Паграм-Терке, чью галеру мы таскали по морям, состояла особая дружина – пятнадцать мечей, не отходивших от него ни днем ни ночью. Случилась как-то морская схватка, рубились долго, остервенело, но, в конце концов, на галеру хлынули враги. Нам, понятно, все равно, кто кого прирежет, ну и глядели через решетку в полу, как битва идет. Те пятнадцать окружили саддхута, и никто не пробился через это кольцо, трупы уже всю палубу устлали, а через борта все новые лезут. И тут кто-то из отчаянных Паграм-Терке встал над хрипящим врагом и с размаху ка-а-к воткнет пальцы тому в грудь. Какой-то бесшабашный отчаюга попался, без брони. Согласен, чавкает живая плоть весьма отвратительно. Бедолагу даже в воздух поднесло, когда отчаянный потащил сердце наружу – браслет в грудине застрял, кисть не сразу вышла. Ну и сожрал за здорово живешь, на глазах у остальных налетчиков. Те сразу боевой пыл утеряли. Квелые стали, побледнели.

– Меня наизнанку вывернуло, – призналась Верна. – Сижу в луже крови и блюю. Вам, парням, всяко полегче, а мне как в мужское одеяние ни прячься, баба есть баба. Парень из коффов лежит в шаге от меня, руку простер, будто за успокоением, а у самого грудища распахнута, точно зев. Только прикрою глаза, слышу «тюк-тюк-тюк…» – то мечи в тела врубаются, и кровища брызжет во все стороны. Ну и понесло меня наружу…

– Наши едут, – усмехнулся Ворон, показывая рукой на дорогу, что вдруг заклубилась. – Может быть, тоже попробовать? А?

– Ратник в помощь. – Верна отчаянно замотала головой, прогоняя омерзительное видение. – Только без меня. Без меня! Я «переела» крови, меня тошнит…

Истерзанное тело Брюха в лесу… Не вышло бы так, что троица сбежавших душегубов под Срединником – дело рук одного из девяти. С новоявленного женишка станется.

И все же кто они, хранители?..

Триста потеряли пятьдесят воев, тысяча – двести. В обоих случаях дело решили внезапность, отказ от тупого, бессмысленного навала и хорошее знание местности. Однако на все потери истинный князь многозначительно улыбался – возьмут Бубенец, вся остатняя дружина перейдет под новое, то бишь старое начало.

– Их осталось всего ничего, – на ходу пояснял Залом, аршинными шагами меряя двор крепости на пути в дождевую палату. – Тысячи три, не больше. Смекнули братцы-князечки, стянули всех в одно место, не стали больше дружину бить на части.

– Так ведь хорошо же! – крикнул кто-то из парней. – Все в одном месте! И бегать не нужно!

– Дур-рак, страна осталась без охраны, заставы пустуют, приходи кто хочет! – буркнул князь на пороге думной палаты, задержался на мгновение и коротко бросил: – Сотники, ко мне, и… Верна.

– Вылезла дура на люди, – буркнула десятница и поежилась. – Огребай полной мерой!

– Гляди веселей! – сзади хлопнули по плечу. – Твой десяток иной сотни стоит.

– А если попросят сказать что-нибудь умное, прикажешь глазами хлопать?

Сотники буквально занесли в думную палату, а уж там Верна зевать не стала, мигом за спинами потерялась. Не видно и не слышно. Притаилась как мышь, даже дышала вполраза.

– Из города шагу больше не сделают, – убежденно рокотал Залом на всю думную палату. – Ни единого человека братцы-князья далеко больше не отпустят! Это значит лишь одно: город придется брать!

– Стены больно высоки, – задумчиво бросил чубатый кряжистый сотник, прозванный Быком из-за обыкновения выглядывать на собеседника исподлобья. – Народец положим, а город… возьмем вряд ли.

– Осадить? – предложил кто-то из глубины палаты. – Очень уж круто за дело беремся, дров не наломать бы.

– Осадить? – переспросил Залом. – Князья дерутся, у мужиков чубы трещат? Не враги за стенами – свои. Последнее дело свой же народ резать.

– Тогда что? Пригрозить?.. Дескать, добром открывайте, потом хуже будет.

– Братцам чем хуже, тем лучше, – покачал головой Черный Коготь. – Смуту посеют, народ под вилы да топоры поставят. Мол, Залом плохой, всех под корень извести хочет.

– Как пить дать поставят, – согласился Папаша Палица. – Языки длинные, костей нет. Так причешут, что горожане последние рубахи снимут на благое дело.

– Подкопаться под стену?..

– Запрудить ручей?..

– Красный петух?..

Залом упрямо качал головой, отметая одно предложение за другим. Хороша будет победа, если город придется восстанавливать заново, а жителей сгонять на поселение из окрестных деревень, а то и вовсе ждать, пока народятся новые горожане.

Верна, задрав голову, угрюмо таращилась в небо через просветы в каменном своде. Хоть наверху и голубело, но первые звезды уже выкатились в небесный круг и лукаво заглядывали в думную палату. Не первый день и не последний. Вереница закатов и рассветов кажется нескончаемой, а вольница закончится через год. Немного времени удалось выторговать у жениха. Следующим летом придется надеть свадебный наряд и всю оставшуюся жизнь убеждать себя в том, что счастлива безмерно.

Иногда Верна сама себе казалась чудовищем, выродком в человеческой шкуре, ведь ни за что не смогла бы притворяться и глядеть на мир одним глазом, прикрыв другой. Хотя для большинства баб это вовсе не трудность. И сказать по совести, чем плох отчаюга, что ринулся за тобой через море, сунулся под мечи целой дружины и не отступился от соплюхи за долгие годы? Здоровенный, могущественный, вон какую дружину передал в охранение дорогой невесте, чтобы сгоряча не прирезали. А произнесешь его имя… нутро звенит, ровно гусельная струна. Морозно делается, как в зимнюю стужу голяком.

– Постучимся в ворота, попросим открыть, – пожала плечами. Хоть и произнесла вполголоса, однако услышали все. Звонкий голос расколол басовитый мужской гвалт, точно молния синюшное небо.

Вои замерли, будто воды в рот набрали, медленно повернулись и удивленно воззрились на Верну, сидящую на каменной приступке. Даже села, чтобы совсем не стало видно.

– Теплое подложи, – буркнул Залом. – Зад простудишь.

Кто-то перебросил через головы шкуру, и несколько рук буквально вздернули десятницу на вес, пока расстилали на камне овчину.

– Постучимся? Попросим открыть?..

– Ага. Что делать, если хочешь войти в дверь, а там закрыто, лезешь в окно – заколочено, норовишь через крышу – там наглухо забрано досками?

– Знали бы, что делать, здесь не сидели, – прогудел Бык.

– Мне вчера подсказали.

– Ну?! Не томи!

– Постучишься – откроют.

– Сама не понимаешь, что говоришь!

– Мой десяток откроет городские ворота. Нам бы только внутрь попасть. Вы тихонько постучите в ворота, и мы откроем.

Сотники недоверчиво уставились на Верну, она лишь усмехнулась. Три тысячи – это не сто двадцать, а вдруг получится? Вдруг девятеро не уберегут ее, и прости-прощай клятва, данная вчерашней ночью, на рассвете? Ведь есть же предел человеческим силам, должен быть!

– А ведь может получиться, – задумчиво бросил Черный Коготь. – Вряд ли у ворот стоит больше сотни воев.

– Тут хватит одного крика, – весомо произнес Двужил. – И полные три тысячи сбегутся к воротам. А крик в глотке никак не удержишь. Захотят крикнуть – крикнут. И что дальше?

– Нужно продержаться до тех пор, пока мы не подойдем. – Залом навис над Верной бронированной горой. После возвращения из похода не успел сбросить доспехи.

– Раз надо, продержимся, – пожала плечами.

Чудом удалось не выказать радость. Если получится… если получится, это будет верный конец! Девятерым не выстоять против трех тысяч. И это не полусонные коффы, самонадеянно забывшие кольчуги, – на ворота выкатится лязгающая, бряцающая волна и сметет, поглотит хлипкий островок из жалкого десятка человек.

– А это мы проверим, – усмехнулся истинный князь, и его каменная челюсть тяжеловесно качнулась из стороны в сторону. – Завтра же.

С утра зарядил моросящий дождь, мелкий настолько, что иному вполне мог показаться туманом, зависшим над ущельем. Парни ушли под крышу, и спать снаружи остались только самые оторванные, те, у кого хватило ума сработать спальный мешок из просмоленных шкур. Говорят же, привычка – второе нутро, если привык ночевать под открытым небом, хоть кол на голове теши. Едва рассвело, Залом и сотники высыпали к воротам крепости и обмерили их в ширину. Вспоминали устройство ворот Бубенца, пытались не упустить даже самую мелкую мелочь. Высота, ширина, толщина запорного бруса, лестницы, ведущие на стены, как велика площадь перед воротами, сколько человек встанет в ряд, есть ли где засесть стрелкам…

– Вилами по воде писано, – морщился Черный Коготь. – За семь лет братцы-князья могли все перестроить. Ворота утяжелить, брус утолщить, да мало ли что…

– Отправим в Бубенец разведчиков, не беда.

– Сколько, говоришь, времени ушло на коффов? – спрашивал Залом сотый раз.

– Шатры догорали, когда все было кончено. А что гореть сухой шкуре? Раз-два и готово!

Быстрее быстрого поставили на площади несколько шатров посуше, запалили светочи.

– Поджигай, – кивнул Залом и начал счет. – Один, два, три…

– Четыре, пять, шесть… – шепотом считал Бык.

– Семь, восемь, девять… – мерил время Черный Коготь.

Верне самой стало интересно, и с опозданием в несколько счетов она бросилась вдогонку за остальными.

– Десять, одиннадцать, двенадцать…

– Тридцать пять, тридцать шесть…

– Сорок семь, сорок восемь…

– Все, спекся. – Папаша Палица, ухмыляясь, кивнул на ближайшее пожарище. Больше ничто не напоминало стройный островерхий шатер, лишь кучка чадящих угольев искристо дымилась в середине грязновато-седой пепельной кашицы.

– Сорок восемь, – задумчиво повторил Залом, оглаживая бороду. – Немного. И ведь сырость кругом, шкуры мало-мало, а намокли. Если не начнут стрелять, вполне можно успеть. Пусть на площади перед воротами стражу несет пятьдесят человек, пусть даже полная сотня, все равно порубят.

– Пусть даже и стреляют, – глухо буркнула Верна. – По-моему, парням все равно.

Залом и воеводы с удивлением покосились, дескать, все правильно поняли, не ослышались? Кивнула, не ослышались. Порою ловила себя на странном чувстве, будто заглянула туда, куда строгий хозяин смотреть запретил. Будто старую сказку рассказывают: «В девять палат заглядывай, к десятой не подходи». Что там увидишь? Говоришь с кем-нибудь из хранителей и глаза поймать не можешь, а когда по случаю ловишь, странно делается, ровно заглянула в темную пропасть. Пробуешь глубину высчитать, а не выходит – глубже, чем полагала, темнее, чем надеялась. «Какие чудеса полезут из тех глубин, какие чудовища? Чудо, чудовище… слова похожи, только от одного хорошо на душе делается, от другого, напротив, страшно».

– Зови своих, – коротко бросил Залом. – Попробуем.

– Что попробуем?

Усмехнулся.

– Саддхут Бейле-Багри, чью галеру я таскал по морям семь лет, норовом крут-крутешенек, и недоброжелателей у подлеца всегда хватало. Всех соседей обидел. И как-то выпало ему отвечать за безобразия. Чужих воев под стенами встало видимо-невидимо, самое время бросать в бой дружину, а он совет держит.

– С воеводами?

– Почти угадала. – Истинный князь кивнул. – Один из воевод, уж так судьба распорядилась, вышел ко всему и придворным звездочетом. Вылазку подготовили, четыре дня отрабатывали, каждое движение, каждую мелочь. Все точно под счет, ни мгновением больше, ни мгновением меньше.

– И что?

– Звездочет. – Залом пожал плечами. – Как просчитал, так все и вышло. Ушли за стену, на бесшумной ладье добрались до лимана, по суше подобрались к сокровищнице одного из саддхутов-соседей и подожгли город к Злобожьей матери. И ни одна живая душа ничего не видела. Все учел, сволочь, даже то, сколько шагов делает дозорный от угла до угла.

Ага, ясно. Лишь кивнула, убегая за десятком…

Девятеро молча выслушали воеводу и без единого слова кивнули. Верна прикусила губу. И кто бы объяснил, как они умудряются одеваться так, что на глазах постоянно лежит тень? Кто башлыком перевяжется, кто шапку на нос двинет, кто платок под шапку бросит, и свисает он по сторонам, бережет глаза от солнца и любопытных взглядов. Залом последний раз внимательно оглядел крошечный отряд и, бросив на ворота быстрый взгляд, резко, отрывисто крикнул:

– Пошли! Один, два, три…

Серый Медведь, Балестр и Гогон Холодный «впряглись» в правый конец запорного бруса, Тунтун, Маграб и Окунь – в левый, а Крюк, Змеелов и Белопер подперли плечами неимоверный спуд аккурат посередине. Огромный запорный брус, выструганный из цельного ствола дуба, со скрипом полез из упоров, мгновение висел в воздухе и с грохотом рухнул в паре шагов от ворот, подняв облачко водяной пыли. А когда немыслимая тяжесть припечатала и растрясла площадь, дрожь все почувствовали даже через сапоги.

– Десять, одиннадцать… – изумленно протянул Залом и, выгнув бровь, тяжеловесно покачал головой.

У тридцати здоровенных воев на это уходило времени больше, гораздо больше. К счету «пятьдесят» четырехугольный брус, толстый настолько, что, если поставить его стоймя, за ним не стало бы видно человека, даже самого дородного, падал на землю и на счет «пятьдесят один» успокаивался.

– Двенадцать, тринадцать… – между тем продолжали сотники.

Девятеро, ухватившись за упорные скобы, потащили ворота настежь, четверо с одной стороны, пятеро с другой, и тонкий просвет между гигантскими створками ширился и наливался цветом разнотравья, выстлавшего подножье холма по ту сторону каменного языка.

– Восемнадцать, девятнадцать… – Залом поджал губы и смачно припечатал кулаком ладонь. – Парни дело знают туго. Это очень непохоже на шутку.

– Наши открывают ворота на счет «восемьдесят два», – задумчиво буркнул Черный Коготь и на удивленный взгляд Верны улыбчиво пояснил: – Слава богам, хватило ума загодя проверить. У нас просчитано все: сколько времени занимает запор ворот, пробег через площадь, подъем в башни, выезд из-за скалы на каменный мост перед воротами. Тот звездочет саддхута в память запал – толковый парняга, хоть и вражина. Кто знает, что пригодится?

Понемногу к воротам стекались возвращенцы. Кто застал разминку девяти с брусом и воротами, таращились на молчаливых соратников, как на привидения, кто опоздал – спрашивал очевидцев, и те и другие, раскрыв рот, молча пожирали глазами десяток Верны.

Валялась на ложнице, тупо глядела в потолок и пребывала в совершенном бездушии. Жужела ворчала на бедовую девку, пыталась растормошить, но тщетно. Не хотелось ничего, даже шевелиться и гонять по рту язык. Что бывает с пузом, когда переешь и перепьешь, знали все, но как чувствует себя душа, наевшаяся впечатлений по самое «не могу», Верна могла рассказывать долго. Вчера над горами висел туман, потом налетел ветер и выдул морось напрочь. Внутри же поселилась неприветливая хмарь, и не подует ветер и не снесет жуткий туман.

Один за другим возвращенцы стали исчезать из крепости. Неподалеку от Бубенца, столицы княжества, в которой засели братцы-князья с дружиной, встали тучные леса, непроходимые ночью и непроглядные днем. Если все разом выйдут за ворота Последней Надежды, кто-нибудь глазастый это приметит, и понесется недобрая весть в Бубенец, а ведь известно, кто предупрежден – тот вооружен. Ходу из бубенецких лесов до города всего ничего, ночью еще меньше, стало быть, лучшего места не найти. В двадцатый день июля десяток Верны откроет ворота, и город встанет на уши.

– Ты купеческая дочь, при тебе охрана и мало-мало добра, – наставлял Верну Черный Коготь. – Ворота в город, слава богам, не заперты, плати мытную пошлину и входи. Серый Медведь – твой батюшка, ты упросилась поглядеть на город. Набьем две-три повозки барахлом, с тем и отправитесь. Дальше смотрите сами.

– Бубенцовские ворота не легче наших. – Залом кивнул на ворота Последней Надежды. – На счет «двадцать» управитесь. Еще «пятьдесят» – на сотню охраны. Лишь бы стрелять не начали.

– По-моему… – начала было Верна.

– Знаю, знаю, – усмехнулся истинный князь. – Слышали. Хорошо, если так. К тому же будет темно, вас мало, как бы своих не перестреляли. Все готово?

Все готово? Верна пожала плечами. Телеги снарядили, вооружение в полном порядке, мечи и сабли оправлены и ухожены, лошади накормлены.

– Отсыпайтесь. Выходите поутру, еще до рассвета. Поедете обходной дорогой, чтобы подойти к Бубенцу с противоположной стороны. Ни к чему, чтобы на вас лишний раз косо посмотрели.

– Бешеной собаке дневной переход не крюк, – горько улыбнулась Верна и, повернувшись, ушла к себе.

Залом и Черный Коготь многозначительно переглянулись.

– Я видел много всякого, – задумчиво бросил истинный князь. – Меня никто не назовет малахольным, но эти девятеро – суть нечто странное и удивительное. У каждого из нас есть внутренний голос, у иного собака лаять начинает, у кого-то осел криком кричит, у третьего змея голову поднимает, у меня же… ровно медведь встал на задние лапы, ревет, губищей трясет, в чащу не пускает. Так не по себе мне было только раз, когда звездочет саддхута Бейле-Багри провел нашу ладью через вражеское заграждение. Тогда запустили красного петуха в сокровищницу Верче-Дефти. В лимане десятки ладей, на каждой несколько дозорных, а нас никто не видит и не слышит! Будь я проклят, если звезды не раскинули над нами свое могущественное покрывало!

Сотник согласно кивнул.

– Чародейство?

– Не знаю, – Залом огладил бороду, глядя Верне вослед. – Не знаю. Одно меня радует – эти парни с нами, а не с братцами-князьями.

В утро пятнадцатого дня июля десяток Верны вышел из Последней Надежды. Еще солнце не встало, и предрассветную тишину расчертили скрип тележных колес и звонкий стук о камни подкованных копыт. От крепости взяли на восток, с тем чтобы описать пологую дугу и подойти к Бубенцу с полуночи, дескать, знать не знаем, где засели мятежники. Шли спокойно, от людей не прятались, глядели прямо, вот только глаза никому не показывали. Верна усмехалась, видя, как шарахаются в стороны встречные-поперечные. Как не вспомнить, что человек – плоть от плоти леса и степи, не изжил еще животный дух внутри. Он-то и гнал людей прочь, стоило десятку разделить с кем-нибудь дорогу. Сама заметила, пройдет конный или пеший рядом с одним из девятерых – и что-то делается с человеком: плечи сутулит, глядит исподлобья и шагу прибавляет.

– Где же вы, разбойнички? – усмехаясь, бормотала под нос Верна. – Мне бы только одну стрелу поймать, и ту жалеете.

То ли разбойники в этих краях перевелись, то ли звериного чутья у них оказалось в избытке, десять спокойно проехали почти всю страну. Не-ет, усмехалась про себя Верна, не перевелись разбойные люди. Они как грязь – везде. Просто боятся. Чутье у них острее, чем у простых людей, оно и понятно – на чутком носу жизнь висит.

– Завтра войдете в Бубенец и все напасти окажутся позади, – убеждал Верну хозяин постоялого двора, последнего перед въездом в город. – Вас хоть и десяток, а разбойников больше, много больше. Ватага Брыдла шалит на дорогах.

– Да уж, – мрачно буркнула Верна. – Что такое десяток воев? Плюнуть и растереть. Правда, батюшка?

Серый Медведь, не отрываясь от чаши с брагой, выглянул исподлобья и молча кивнул, а хозяина отчего-то зазнобило. И это летом, в шаге от жарко натопленного очага! Аж гусиной шкурой весь изошел, и зубы отчего-то застучали.

Вошли в город утром, солнце только выкатилось над дальнокраем. Горы остались где-то далеко на полудне, а в чистом поле на возвышенности неожиданно встал город. Не было ничего, только деревья росли по краям дороги, а как только лес раздался в стороны и дорога плавно пошла вверх и влево, завиднелись городские стены.

– Саженей двадцать. – На подъезде Верна задрала голову и оценила высоту стен. – Высоко, сказать нечего.

– Двадцать две, – глухо поправил Змеелов. – Слева от ворот повыше, справа поменьше.

– Скажите пожалуйста, – буркнула под нос. – Даже это углядели.

Какое-то время пришлось подождать у ворот. Город готовился к празднику – полвека назад его отстроили заново после уничтожительного пожарища, – посему из окрестных деревень везли в Бубенец пиво в бочатах, птицу на убой и много чего еще. Десяток Верны встал за телегой горластого, красномордого селянина, везущего на торг поросят. Красномордый долго разорялся на алчность стражи, берущей за каждого поросенка медный рублик, но, скрипя зубами, деньги отсчитал.

– Ну ладно, меченосцы, я свое на торге возьму, а придете ко мне поросят покупать, этот медяк вам припомню!

Стража пропустила угрозу мимо ушей, за день чего только не наслушаешься, и караван Верны встал перед самыми воротами.

– Две телеги? Десяток охраны? Что везете? – Мытник сунул длинный носище в закоулки телег, обглядел, обнюхал, обмерил даже самую завалящую посудину и, почесав загривок, бодро крякнул:

– Один серебряный рубль.

Сам собой из памяти полез Тычок, не упускавший случая поторговаться, о чем бы ни шла речь – хоть снег зимой, хоть дрова в лесу.

– Не жирно будет? Не пойму, кто из нас купец, вы или мы? Цены ломите, ровно торговки на базаре, а ведь не кто-нибудь, княжеские мытники! – Верна даже подумать не успела. Ты гляди, вспомнила! Скорее всего, просто не забывала, держала в памяти про запас, как дальновидная хозяйка.

Подозрение вызвал бы купец, без единого слова отдающий серебро, потому Серый Медведь, согласно кивал вслед за «дочерью» и укоризненно качал головой в башлыке. Как водится, мытник, припертый к стене, нашел сто объяснений тому, почему бронзовые чаши принял за золотые, а патоку – за чистейший горный мед. Дескать, глаза устали.

– День только начался! – буркнула Верна, отсчитывая восемь медяков. – К вечеру за поросят станешь брать как за вепрей.

– Да ты, я вижу, не замужем, – расхохотался мытник. – Будешь много ворчать, помрешь старой девой!

– Вот еще, – оглядела десяток и мрачно вздохнула. – Унесет меня в когтях черный орел, только перья наземь упадут.

– Выйдешь замуж, приходи еще! – крикнул вдогонку мытник, и стражники в голос рассмеялись. – Глядишь, станешь добрее!

– Обязательно! Все дела брошу и примчусь!

Кричала назад, за спину, и все косилась на городские ворота. Никак не меньше ворот Последней Надежды, а вот запорный брус, кажется, немного легче. Стоит стоймя, прислонен к стене. Слева от ворот стрелецкая башенка, справа точно такая же, площадь невелика, пара сотен шагов от края до края. Будто ручейки в озеро, на площадь выбегают несколько улочек.

– Если станем в самых воротах, со стен не подстрелят. – Шепнула Верна Гогону Холодному. – Не увидят. Ровно в нише спрячемся.

– Да, – кивнул Холодный. – Не увидят.

Нашли постоялый двор, поставили телеги, разместились сами. Хозяин советовал поглядывать за товаром, ведь охотников до чужого добра никогда не бывает мало. Девятеро быстро разбили ночь на стражу. Почему только девятеро? Десятая, Верна, заведомо исключалась. И уговаривать хранителей было бесполезно.

– Послезавтра праздник, – шепнула, проваливаясь в сонное забытье. – А послепослезавтра нагрянем мы. Три тысячи – не сто двадцать. Не сберегут…

Управились так быстро, что сами не заметили. Дабы не застрять с нераспроданным товаром, цены не ломили и к концу дня избавились даже от телег с лошадьми. Бубенец шумно и весело готовился к торжествам, лавки и мастерские закрылись пораньше, и, как подметили мудрые люди, если где-то убудет, в другом месте непременно прибавится – весь незанятый люд обнаружился на торгу. Докупали, что не успели купить, распродавали, что не успели распродать, и к заходу солнца город шумно выдохнул. По улицам и переулкам весь день ходил глашатай и оповещал горожан о питейном веселии – четыре здоровенные бочки с пивом будут открыты на площади перед княжеским теремом, и всякий, кому стукнуло восемнадцать лет, сможет пригубить чарку от щедрот князей.

– Ого, да тут можно утопить человек двадцать. В каждой! – Верна обошла здоровенные бочки, загодя выкаченные на площадь. – Ты гляди!

Около одной из бочек скоморохи влезли один другому на плечи, и макушка верхнего оказалась вровень с крышкой. Стража, приставленная в охранение, дабы горячие головы не принялись веселиться раньше времени, усмехаясь, косилась на шутов.

– Н-да, будет весело, – многозначительно бросила Верна.

Проходя мимо княжеского терема, заглянула во двор. Воев много, однако полными тремя тысячами даже не пахло. Дружинные избы здоровенные, длинные, но поместиться в них могла от силы тысяча воев, и то если сильно уплотниться. Оба князя в городе.

– Стало быть, остальные две тысячи рассеяны по окрестности. Братцы-князечки думают, будто успеют стянуть все дружины в один кулак. Как же – большое войско Залома издалека приметят. На разведку надеются?

Княжеский терем располагался в стороне, противоположной большим воротам. Верна, как договаривались, кивнула, и Маграб унесся назад. Кто-то из прохожих воев покосился на странного торопыгу, но Верна, во избежание кривотолков и подозрений, громко крикнула вослед:

– Впредь забывать не станешь! Мешок с деньгами всегда должен быть на поясе, растяпа! – и плечами пожала, мол, что с человека возьмешь, если уродился безголовым.

Оружие, кольчуги оставили на постоялом дворе и нарядились купцами – простецкие полотняные штаны, заправленные в сапоги, на плечи брошены плащи, неизменны башлыки и шапки, а Верна в кои веки надела бабское платье и чувствовала себя пугалом огородным, не сказать похлеще – белой вороной. Что поделаешь, отвыкла. Парни делали вид, будто примеряются к завтрашнему веселью, все ходили вокруг исполинских бочек и щелкали пальцами, Верна, глядя на все это, лишь кусала губу. На лицах лежит тень, но даже присматриваться не нужно – праздник в глазах даже не играет. Кто же вы, девятеро, кто?.. Где он вас нашел?

Ровно из-под земли вырос Маграб. Верна едва на месте не подскочила от неожиданности, когда за спиной ледяной голос тихо бросил:

– На счет «триста» я подбежал к воротам.

– Не успеют, – покачала головой, холодея. Повторится бойня, как на холме? – Братцы-князья не успеют.

– На счет «пять» весть о нападении достигнет дружинной избы, – весомо произнес Балестр. – Звук боевого рога скорее человека.

– На счет «двадцать» первый дружинный выбежит из ворот, – холодно усмехнулся Змеелов.

– На счет «триста семьдесят» они выбегут на площадь перед воротами. – Маграб еле заметно кивнул.

– Откуда взялись лишние полста? – нахмурилась Верна.

– К ночи улицы запрудят телеги и пустые бочата.

– Не успеют, – прошептала. – Не успеют.

Вернулись на постоялый двор. До самого вечера лежала, свернувшись клубком, лицом к стене. Все казалось – вот-вот в груди воспламенится, родится тошнота и полезет наружу, выворачивая всю наизнанку, как тогда, на заставе коффов.

Бубенец ухнул в праздник, едва петухи возвестили приход нового дня. Город словно ждал, берег дыхание и с первыми лучами вздохнул во всю мочь.

– Вставай, босота! – Кто-то голосистый промчался по улице мимо постоялого двора Верны, и вослед горлопану из каждого двора полетели крики, проклятия и подначки:

– Нет, ты гляди, уже приложился!..

– Ты дашь спать честным людям, злобожье отродье?..

– На том свете отоспишься, толстуха!..

– А говорят, большие бочки перед княжеским теремом вечером отопрут…

– Здравствуй, новый день! Снежанка, жрать давай!..

И все в полный голос, для уха соседей.

После утренней трапезы Верна выбралась в город, и парни молча ушли следом.

А на площади перед главными городскими воротами скоморохи уже представление играли. Ходили на головах, показывали чудеса – не было в руках ничего, а стоило махнуть – получите, пожалуйста, голубя. Из рукава достал, что ли? Терпела до последнего и ушла, когда стало совсем невмоготу – бубенчики на хвостатых шапках скоморохов дыры в голове повыели.

В гончарном конце развлекались гончары, на свой мастеровой лад, пытались переплюнуть один другого в умении. Кто сделает самый красивый и причудливый кувшин. Верна долго стояла, наблюдала, приглядывалась. Как-никак и сама почти мастеровой человек, каменотес. Искренне желала победы молчаливому пожилому гончару, против которого сел молодой, самоуверенный и даже дерзкий парень, по всему видать не последний в ремесле.

– А что, Суховей, может, сразу сдашься? – Молодой рот не закрывал, словно прохудился мешок с горохом. – Глаз не тот, рука устала, и сноровка враз пропала…

Пожилой без единого слова только головой качал на шутки дерзкого соперника. Молодца поддерживала целая улица, люд столпился за его спиной, шептались, гудели, точно пчелиный рой, а черту перейти не решались – вот еще, толкнешь, испортишь работу. Красивая девушка в голубом платке места себе не находила, все губы искусала, так и стреляла глазами на парня, один раз не выдержала и крикнула:

– Глинец, а он уже горлышко лепит!

– Вижу, Знойка, вижу! – рассмеялся мастер.

За Суховеем стояли опытные, немолодые мастера и соседи. Степенная баба в годах в сиреневом платке молча стояла у самой черты и не отрывала глаз от спины гончара. Наверное, жена, догадалась Верна. Гончара никто не торопил и не подгонял, старые мастера старались вообще не шуметь, а когда из меха с водой упала последняя капля, судья звонко отбил в колоколец.

– Стой, работа! Круги остановить!

Мастера кряхтя потянулись. Ясное дело – спина затекла, гудят ноги, хочется встать и походить.

– Что теперь? – спросила Верна соседа.

– Теперь печь. – Невысокий, кряжистый гончар нахмурился. – Потом роспись и глазурь. К закату узнаем, кто победил.

Подмастерья осторожно сняли с кругов сырье и со всеми предосторожностями куда-то унесли. Верна напомнила себе посетить гончарный конец на закате и ушла дальше.

А перед княжеским теремом увидела вовсе невообразимое. Сначала не поняла, что к чему, а когда распробовала представление, улыбнулась. Стоят подмостки, на них люди, что-то говорят, смеются и плачут. А потом словно повязку с глаз убрали.

– Вон тот как будто Ратник, – прошептала Верна, узнавая. – А девка – Мать-Земля.

– Сейчас появится их сын, – подсказала красивая баба с правого боку. – И станет выбирать себе жену. Ты впервые смотришь лицедейство?

– Да, – глаз не могла оторвать от подмостков. Скоморохи – это другое.

– Там впереди лавки, можно сесть. Пойдем?

Не смогла ответить, лишь кивнула. Из-за полотняной занавеси появился сын Ратника и Матери-Земли, и Верну передернуло. Высоченный ряженый в шлеме с боевой личиной говорил звонко и ясно незнакомым голосом, но усмехался совсем как… Безрод.

Богатые горожане предпочитали смотреть сидя. Еще не все места успели занять, и Верна с новой знакомой сели в последний ряд. Девятка встала за их спинами, и отчего-то люд не поднял шума оттого, что их потеснили. Едва не сами отодвинулись.

– Все удовольствие – по медяку с человека, – прошептала красавица. – Я – Зазноба.

– Верна.

Тем временем на подмостках сын Ратника выбрал себе жену, но счастье обошло молодых стороной. Все просто – любви не случилось. Молодая попалась привередливая и капризная: это ей не нравится, то не по вкусу. А когда Ратникович попал в беду, вильнула хвостом и оставила его погибать.

– Верна, тебе нехорошо? – Зазноба дернула за рукав. – Зашатало, едва наземь не сползла и взбледнула что-то.

– Все хорошо, просто перед глазами побелело. Голова закружилась.

Сама не поняла, как досмотрела до конца. Не свезло парню.

– Говорят, бродят Ратниковичи по белу свету и счастья не знают, – рассмеялась новая знакомая после представления. Люд, пошумев, начал расходиться. Город большой, всюду нужно успеть. – Они все такие, только дай повоевать.

– Кто?

– Да мужчины! А мы дуры! Наступаем на те же грабли! Мой первый муж вой и второй тоже!

– Бывает, – осторожно протянула Верна.

– А я ждать должна? Права была девка в представлении, воя ждать – только себя обманывать. Ратникович или простой дружинный – не больно важно.

Верна искоса оглядела Зазнобу. Брови изогнуты, нос ровный и точеный, глаза синие, кожа белая, губы пунцовые, шейка тонкая. Голова шапкой забрана, коса на груди лежит, сарафан цветаст, летняя верховка белкой оторочена. Красота, да и только! А пожалуй… грудь маловата, у самой попышнее будет. И бедра пошире. И вообще, если бы не выбитый зуб и сломанный нос…

– Не дождалась? Убили?

– А кто его знает? Может, сгинул, может, другую нашел! Семь лет в неизвестности, а бабье время уходит.

Семь лет?.. Верна прикусила губу. Кому из возвращенцев подмигивает прошлое?

– Да, время уходит, сказать нечего. И ничто не дрогнуло? А вдруг вернется?

– Вернется? – Зазноба оглянулась, «разбросалась глазами» направо-налево и прошептала: – Ты, Верна, даже не представляешь, как права! Вернулись! Залом и его дружина которую седмицу воду мутят. Наверное, слышала? И мой среди них как пить дать! С Пластуна как с гуся вода! Вся страна, ровно дикий конь, встала на дыбы! Мы все так боимся…

Верну передернуло. Опаньки! Бывшая супружница Пластуна нарисовалась! Дайте же поглядеть на это чудо, пока можно, ведь, если Пластун доберется до голубков, обоим не поздоровится.

– Пластун – твой бывший?

– Да! – Зазноба легкомысленно отмахнулась. – А теперь мой муж – воевода князей. Сотник!

– Дело твое, но метания от одного мужа к другому до добра не доведут. Как знать, может, у судьбы на тебя свой расчет.

– Не понимаю. – Красавица едва не смеялась. – Таких баб, как я, много. А если его убили, мне до скончания века ждать мертвеца? Верность ему хранить? Ни вдова, ни мужняя жена.

– Если убили, ты свободна как птица. Так неужели не давал о себе знать? – Верна прищурилась. Пластун как-то говорил, будто передал с мимоезжим купцом весточку для милой. Ну-ка поглядим, как баба обошлась с мужниным приветом.

Красавица нахмурилась и закатила глаза.

– Таким новостям нет веры. Три года назад приходил ко мне какой-то купчина, передал весть от Пластуна, дескать, жив, томится в застенках где-то на полудне. Ну и что? Он весть передал, а назавтра его забили вусмерть! И снова жди, надейся?

Верна усмехнулась.

– Баба ты неглупая, найдешь нужные слова, если заломовцы в город ворвутся и Пластун впереди всех.

Зазноба легкомысленно отмахнулась. Город большой, вокруг стена, в тереме тысяча дружинных, какие заломовцы? Тут же обо всем забыла и покосилась за спину, там в небольшом отдалении стояли девятеро и внимательно оглядывали площадь во все стороны.

– А эти с тобой?

– Отец и охрана, – буркнула Верна. – Батюшка – богатый купец, а я купеческая дочь.

– Как интересно! А я только с воями зналась. У них одно на уме – кольчуги, мечи, ножи, лошади. Кто с кем сражался, кого победил, какие тайные ухватки знает. Скукотища.

– Мне пора, Зазноба. – Верна поднялась. – Может быть, еще увидимся.

– Я со своим живу там. – Красавица показала на боярский конец. – Всякая собака знает.

– Дети есть?

– Пока нет. – Зазноба спрятала улыбку, потупилась. – Есть подозрение…

– Мать-Земля тебе в помощь. Она тебе ой как понадобится.

За день Верна видела много интересного. Дружинные бились мешками, сидя на бревне. Набили мешки пухом и перьями и давай друг друга охаживать. Кого-то из них завтра не станет, возможно, кто-то лишится сердца, но, пока могут веселиться, пусть веселятся. Помрачнела, окатила девятку испуганным взглядом и отвернулась от бревна.

Дальше боролись. На земляной площади очертили круг, с каждого желающего побороться снимали рубаху и обмазывали маслом на потеху зевакам. Поди ухвати такого противника и брось! Борцы пачкались глиной и землей, люд хохотал до колик в пузе, смеялась и Верна. Больно уморительно выглядели борцы, красные, пыхтящие, скользкие. Но что бы ни смотрела, перед глазами стояли недавние подмостки. «Ратниковичи бродят по свету и счастья не знают, – смеялась Зазноба. – Они все такие, мужчины».

Вечером заглянула в гончарный конец, там должен был определиться самый мастеровитый гончар. Соперники уже расписали и покрыли глазурью свои работы, люди толкались у черты, и лишь двое стояли в круге – молодой и пожилой. Вынесли творения рук человеческих – неописуемо красивый и пестрый, изукрашенный желтыми и красными цветами, пузатый кувшин молодого мастера, и простецкий, без хитрых завитушек, полностью синий, как небо над головой, кувшин второго.

– Гли-нец, Гли-нец! – кричали сторонники молодого гончара. – Пест-рый, пест-рый!

– Поглядим еще, – ворчали старики. – Ишь ты, пестрый!

Верна поджала губы. Ну да, кувшин молодого гончара, без сомнений, красивее. Какие цветы! Какая шейка! Работа пожилого мастера проще и стройнее, что ли. Тем временем судья по очереди распробовал питье из обоих кувшинов. А по тому, как изменилось его лицо, толпа замерла, предвкушая неожиданность. Какое-то время кувшины, полные воды, стояли на солнце, досыхали снаружи, и судья просто не стал тратить слов. Разведя руками, молча предложил попробовать всем желающим.

– Вода холодная! – изумленно пробормотала Знойка, невеста Глинца. – Как из родника!

– Уж похолоднее, чем отсюда! – язвительно заметил старый мастер и указал пальцем на расписной кувшин Глинца.

– Зато этот красивее!

– А из этого вода в жару холоднее!

– Красивее…

– Холоднее…

– Тихо-о-о! – Судья взмахнул руками, призывая к тишине. – Тихо, люди!

Разгоряченный люд мало-помалу приумолк, и судья строго повел глазами в обе стороны.

– Тихо! Не устраивайте базар в гончарном конце! Дабы никто не сказал, что судья пристрастно дышит к тому или другому, объявляю громогласно: в синем кувшине вода холоднее, а пузатый расписан лучше и слеплен причудливее. А теперь определяйся, народ, что тебе милее!

Толпа смешалась, какое-то время бурлила и толкалась, ровно пузырьки в кипящем котле, потом снова разделилась. За Глинцом встал народ и за мастером Суховеем встал, а только получилось так, что народу за пожилым гончаром образовалось больше. Чего греха таить, Верна и сама встала за Суховеем. Подумала. Поколебалась. И выбрала. Не в красоте дело, хотя и она тоже важна, но, в конце концов, нужно перестать клевать на яркие перья. Повелась бы на красоту и пригожесть, проворонила нечто важное в жизни, хотя… и так проворонила. Безрода уже не вернешь.

– Ворожба! Ворожба! – понеслось из толпы, стоявшей за Глинцом. – Где это видано, чтобы кувшин стоял на прямом солнце, а вода в нем осталась холодна, словно только что из ключа! Ворожба, ворожба! Нечестно!..

Судья вопросительно посмотрел на Суховея. Пожилой мастер усмехнулся, торжествующе оглядел обе толпы, подошел к синему кувшину, стоящему на лавке, взял в руки. Рассмеялся, поднял над головой и грохнул о землю. Во все стороны брызнули остатки воды и осколки, люди ахнули, особо впечатлительные даже прикрыли рот руками. Старый гончар поднял один из черепков и бросил Глинцу. Тот, словно диковину, принял осколок, покрутил в руках.

– Двойные стенки, – изумленно промычал молодец. – Да тут же двойные стенки!

– Ворожба, ворожба! – передразнил Суховей и обнял друзей. – Вся ворожба идет отсюда! – Постучал себя по лбу, и все вместе, громко смеясь, ушли бражничать, отмечать победу.

– Козу назову Чернопяткой, – уже отойдя на несколько шагов, распорядился Суховей насчет выигрыша. Белоснежная коза с черной ногой стояла у ближайшего плетня, накрепко привязанная к жердине. Кто-то из друзей тут же припустил отвязывать рогатую. Глинец, Знойка, их сторонники разочарованно кивнули и стали расходиться. Надо полагать, также бражничать.

– Я не хочу, чтобы эти люди погибли, – прошептала Верна. – Не хочу.

Завтра, когда в городе вспыхнет рубка, горожане могут пострадать, и будет невыносимо больно смотреть в рассвете на холодные тела Суховея, Глинца, Знойки… Эти люди должны творить, лепить, обжигать, расписывать кувшины яркими цветами, смеяться, выигрывать коз, бражничать…

– Домой! – Верна тряхнула головой и решительно направилась к постоялому двору. Гончары почти все разошлись, не оставаться же в расстроенных чувствах посреди улицы. – Утро вечера мудренее.

Девятеро по обыкновению не сказали ни слова. Просто развернулись и пошли следом.

Уснуть не смогла. Ворочалась, кряхтела, устраивалась поудобнее, а как провалилась в тревожное, чуткое забытье – сама не поняла. Кто-то из парней потряс, и тут же вскочила.

– Пора. Час быка.

Вот и все. Десять против тысячи.

Город сипел, булькал, стонал, почти из каждого двора несся вовне богатырский храп. Как и предсказывал Маграб, на улицах тут и там стояли безлошадные телеги и бочата. Ни единой живой души десяток на пути не встретил, прошли пустые улицы, ровно тени. Где-то рядом, в соседнем переулке бряцал доспехами дозор, но скрыться от него вышло проще простого – за версту поймешь, где они и куда идут. По срединной улочке из трех вышли на площадь, и Верна даже не заметила, как оказалась в полукольце неизменной подковы – трое сзади, трое слева, трое справа.

– Эй, кто идет? Пугач, ты?..

– Нет! – крикнула. Вышли на середину площади, светочей, понятное дело, не несли, старались не шуметь, не греметь, не топать. И все равно даже странно, что заметили так поздно. Еще сотня шагов, и все…

Впереди у ворот загремело железо, клинки стражи покинули ножны, дозорные запалили светочи, и несколько человек пошли навстречу.

– Через пятьдесят… через сорок… через двадцать шагов они увидят, – шептала сама себе. Отчаянно захотелось пить, и хоть деревяшки к ногам привязывай – того и гляди, подогнутся, словно размоченные хлебные мякиши.

– Что… что… кто вы такие?! – Едва десяток вошел в круг света, старшина дозора оторопел, встал на месте и медленно выставил перед собой меч.

– Быстро соображаешь, – усмехнулась Верна. За несколько мгновений несколько шагов, разделивших два десятка, истаяли, как снег на солнце.

Они даже не успели понять, что произошло. Девятеро и Верна прошли сторожевой отряд не останавливаясь, только мечи и светочи глухо попадали наземь. Завозилась, помог Серый Медведь, но дозорных не спасли ни шлемы, ни броня. С троих посыпались кольчужные кольца, ровно бусы с порванной нити. В скупом свете огня мелькнули разверстые дыры в доспехе, вмиг покрасневшие поддоспешные рубахи, и наружу полезла кровища. Сторожевая сотня не успела взяться за луки, десяток Верны встал в самом створе ворот и «подкова» развернулась горлышком к городу.

Звонко пропел тревожный рог, возвещая нападение, сотня, теперь неполная, изошла криками и лязгом железа, по ступеням затопали дружинные, и перед воротами, закрывшись щитами, встал боевой порядок.

– Мама, мамочка, – прошептала Верна. – Скоро свидимся…

Их не спасли щиты. Не спасли мечи. Под ударами девятерых клинки ломались, ровно берестяные, парни просто отодвигали щиты плечами и резали дружинных, точно броненосцев, опрокинутых на спину. Броня имеется, да толку нет. Раз-два, раз-два, раз-два, вот и вся премудрость… неясный, глухой стук падающих тел слился в дробь, доспех лязгал на камнях, точно серебро на брусчатке. Раз или два Верна оглянулась – по бокам мощно ворочались в полутьме жуткие чернильные пятна, и только избела-небесным огнем полыхали девять пар глаз в тени башлыков. Светочи давно валялись на земле, которые погасли, которые нет, и лишь в прихватах на городской стене масляно чадили две огромные чаши.

Девятеро будто плясали, резко, гибко, быстро, каждое движение несло смерть; так же бессильны стали бы отроки в лесу против стаи волков. Серый Медведь рубил наотмашь, и под его клинками распадалось все, что попадало под удар, – щиты, мечи, тела… Смачно и отвратительно чавкало, кровь брызгала так, ровно заплакал мелкий моросящий дождь, капли постоянно падали Верне на лицо. Душа закрылась, пока не доходит, но скоро горячка боя спадет и для ужаса внутри не хватит места. Гогон Холодный косил дружинных, ровно луговой клевер, те и впрямь казались неподвижной травой подле размашистого косаря. Будто сон-цветами объелись, мечи ходят лениво, неуклюже, того и гляди уснут сторожевые. И засыпали. Последним сном, навсегда.

Верна глубинным чутьем поняла, что не выходит помереть, не дают, и ровно обезумела – грудью полетела на мечи. Только почему же так выходит, куда ни сунься, справа неизменно оказываются Гогон Холодный, Змеелов и Балестр, слева – Серый Медведь, Маграб и Крюк, сзади – Тунтун, Окунь и Белопер?

Страх или безумие застили дружинным глаза, не побежал никто. Полегли перед воротами, как один. Ровно завороженные, широко раскрыв глаза, смотрели на то, чего никогда не видели, и уже не понять, чего в лицах было больше – ужаса или восхищения.

Чего греха таить, Верна и сама порой застывала с раскрытым ртом, рука с мечом опускалась. Так бывало, когда заглядишься на крылья ветряной мельницы и, будто заколдованная, не можешь глаз оторвать. Впадаешь в ступор, хоть голыми руками бери. Пару раз видела, как достали-таки парней. Гогон Холодный лишь поморщился и ровно молния вызмеился меж троими. Глядь – все трое падают, медленно, будто снег на землю, куда быстрее все сделал Холодный. А что сделал – не понять, лишь кольчужные кольца звенящей струйкой ссыпались наземь и в каждом сторожевом открылась дырища попрек груди. Серый Медведь поймал меч плечом – коротко взревел и так наддал раненым плечом в щит, что трое или четверо повалитесь друг на друга, а Медведь на земле посек, будто шапки посбивал полевым одуванчикам.

– Только бы успеть закрыть глаза, – исступленно прошептала Верна, чувствовала – к самому горлу подкатывает, вот-вот вытошнит.

Не успела отвести взгляд, заметила. Балестр присел над раненым – парень испуганно попятился на спине, – прихватил руками края порубленной кольчуги и узкий порез разнес во всю ширину груди. Отвратительно заскрипело раздираемое железо, колечки рвались, вытягивались в нить. С размаху воткнул пальцы в рану и… Верну замутило. Отвернулась, упала на руки, выбросила желчь – не ела с самого утра, – но глазам предстала не менее жуткая картина. Крюк тащил из умирающего сердце, и наружу полезли жилы, вены, сухожилия. Рывком все оборвал и поднес ко рту кусок трепетной плоти. По усам и бороде стекла кровь.

– Мама, мамочка, справь мне голубое платьишко, – забормотала. Со всех сторон отвратительно и смачно чавкало, девятеро, жуя на ходу, пошли к воротам. – Синий сарафан, красный платок, сафьяновые сапожки и гранатовые бусики…

Заскрипело дерево – то запорный брус потянули из упоров, гулко вздрогнула площадь, и что-то тяжелое покатилось по земле. Верна едва не упала с рук долой. Где-то неподалеку ржали лошади, оглушительно свистели и воинственно гикали люди.

– Вот и заломовцы, – прошептала, отползая от ворот.

Ворвутся в город на всем скаку, и чем дальше окажешься от ворот, тем целее. Впрочем… остановилась, равнодушно легла наземь, свернулась калачиком и замерла. Пусть давят. Заскрипели ворота, и оглушительное ржание полетело в город. Прости-прощай, белый свет. Но чьи-то сильные руки вздернули с земли как пушинку и швырнули на воздух – еще подумала, надо же, как девчонку-трехлетку подбросили. Поймали и бережно опустили на ноги. Едва не крикнула: «Зачем?» – и открыла глаза. Гогон Холодный сверкает из тени башлыка белыми огнями и медленно дожевывает, по уголку губ на бороду капает кровь. «Зачем?..»

– Успели?

– Семьдесят два. – Холодный отсчитал последнее мгновение и кивнул.

Семьдесят два?.. А казалось, прошла целая вечность, но только-только из дружинной избы выбежали вои и несутся к воротам во всю прыть. Город встал на уши, из каждого двора слышны крики, лай собак, истошные визги баб.

– Вставай, Бубенец! – громогласно рявкнул Залом, и несколько боевых рогов протрубили княжеское «Бей и ломи».

Площадь быстро запрудили всадники и стремительно понеслись к терему братцев-князей. Где-то на полпути раздавят пеших дружинных – тем некуда деться, справа и слева дома – и ворвутся в распахнутые ворота.

– За мной! – крикнула Верна, стряхивая оцепенение. Показалось или только что в город влетел Пластун с лицом, искаженным ненавистью и жаждой крови? Лишь бы успеть, лишь бы успеть! Зазноба, конечно, дура, но не должны дураки умирать жестокой смертью, не должны!

Десяток Верны скользнул в темный переулок и растворился в тени. На бегу кричала: «Не выходите из домов! Братья сами разберутся! Залом вернулся!..» Просто удивительно, как дыхания хватило. На площади перед теремом уже творилось невообразимое. Всадники резали пешее воинство, словно кинжал холодное масло. Там, где на всем скаку проносились верховые, на две стороны отваливались дружинные, порубленные и отброшенные лошадьми. Как тремя колоннами ворвались на теремную площадь, так и остались три следа, будто промчались по высокой траве. Верна огляделась.

– Туда! – в кольце неизменной «подковы» выскочила на площадь из переулка, чуть левее трех срединных улиц, и сразу попала в сущее столпотворение.

Раз-два, раз-два, раз-два… Света побольше, все остальное уже пережила. И выходило, будто идут старые приятели, не сбавляя шагу, и на ходу отмахиваются от заполошных голубей. Шагов двести пролегло от переулка до теремной стены, и поначалу защитники не придали значения десятку Верны, но уж больно много шума и криков полетело с той стороны.

– Давайте, давайте! Сюда, сюда!

Двести шагов от переулка до княжеских ворот так и прошли – шагом. А когда ступили на двор терема, Верна раскрыла рот. Дружинные избы полыхали, туда-сюда с гиканьем носились конные заломовцы и секли одиночных дружинных, и всюду, куда хватало глаз, кипела ожесточенная рубка. Люди братцев-князей здесь и там сбивались в какое-то подобие пешего боевого порядка и дорого просили за свою жизнь. Городские ворота уже закрыли, и две тысячи, рассредоточенные в окрестностях, просто не успеют вмешаться. Все кончится раньше, гораздо раньше. Приметив жаркую схватку, Верна повернула десяток в самую гущу. Перед горящей дружинной избой сотни четыре бубенецких сбились в колючего ежа, только вместо мягких иголок у того обнаружились остро точенные мечи. По двору в страхе носились лошади без седоков, и от всеобщего гвалта Верна мало не оглохла.

Когда помянутые четыре сотни неведомая силища взялась безжалостно избивать сзади, и ужасом зримо повеяло и запахло, истошный рев полетел в небеса. Его и видно не было, тот крохотный десяточек, что прошил несколько сотен насквозь, вдоль и поперек, сначала располовинил, а потом учетвертил, и каждую четверть заломовцы безжалостно «сожрали». Теперь Верна долго могла бы рассказывать, каково это, стать смертью – вокруг тебя падают люди, мощными взмахами воздух свит в плотные клубы, между небом и землей висит кровяное облачко, а под ногами девственно чисто. Ни один труп не упал в горлышко «подковы», кроме одного, что сама дорубила, зато голову в сторону лучше не отворачивать – замутит. Ты сама – Костлявая – холодна, равнодушна и почти слепа. Поглядеть бы на себя со стороны, в самом деле кожа истлела, вылезли скулы и ввалились глаза?

Две сотни намертво встали у теремного крыльца, и хоть Залом не разрешил пускать красного петуха, того и гляди, от жара схватки само займется. Защитники сбились плотно, плечом не раздвинешь, ощетинились копьями и закрылись щитами. Чуть поодаль в поту и крови стоял истинный князь и, тяжело дыша, обозревал поле битвы.

– Вели отойти и раздаться надвое! – прохрипела Верна. Говорить уже не могла – горло сорвала. – Прошьем их насквозь, вот тебе и ход в терем!

– Ты гляди, жива! – усмехнулся истинный князь, только мрачной и кривой вышла та улыбка – щека рассечена, бровь разбита до кости. – С вами пойду.

– Вперед гляди, на них не косись. – Верна кивнула на девятку. – Голова закружится.

Рог пропел «Сон и каша» – отойти. Возвращенцы сдали назад, выдохнули и расступились. Залом встал рядом, в горлышке подковы, коротко взревел: «Мы дома, братья!» – и десяток пошел. За несколько мгновений копья порубили в щепы, только свистело и трещало. Бубенецкие просто бросали древки – сушило руки и выносило пальцы из суставов. Больно скоро все произошло, глядь, а заломовцы уже щиты разбивают да народец мечут по сторонам. Вгрызлись в плотные ряды защитников, словно голодный в хлебную корку, и только волны кругом пошли, ровно по глади пруда, когда вои стали падать. Раз-два, раз-два, раз-два… Страшно и жутко, когда на силу находится большая силища и то, что вчера считал незыблемым, сегодня валится и падает, будто спелый колос под косой. Раз-два, раз-два, раз-два…

Разок Верна поймала донельзя удивленный взгляд Залома. Да, не мальчишка сопливый, от самого враги прочь отлетают, ровно соломенные чучела, но девятка творит вещи просто чудовищные.

Чудо, чудовище… слова похожие, только от одного хорошо на душе делается, от другого, напротив, страшно.

– Ого-го! – взревел истинный князь, делая Верне страшные глаза: «Где ты их нашла?»

«Это они меня нашли». Устала. Меч поднять невозможно. Провались все пропадом! Вот-вот кончатся силы, хоть наземь садись и тупо мотай головой. Не бабское дело – война.

Бубенецкие рты раззявили, широко раскрыли глаза, и непонятно, чего хочется больше – стоять и благоговейно смотреть или защищаться и подороже продать жизнь. Задние ряды ничего не понимают, а то, что непонятно, – пугает. Непонимающие и перепуганные равно легко стелются, порубленные, пронзенные и поломанные.

Не взялась бы сказать, как быстро рассекли надвое защитников, но шла, почти не останавливаясь. Да, так незатейливо – прошли насквозь. Девятеро бьют скорее, чем глазом моргнешь, за их мечами, будто привязанный, летит ветерок и гладит разгоряченное лицо. Позади десятка, как нитка за иглой, в провал немедленно ударили заломовцы, и вскоре две половины упорной дружины легли наземь. Верна привалилась к стене и опустила меч. Залом ошеломленно покачал головой и, оглядев молчаливый десяток, поджал губы. К чему слова?

На крыльцо вскочил Пластун. Ровно бойцовый пес, не мог унять дрожь, только била не тело – зубы. Стучали и лязгали, челюсть ходила непрерывно, будто что-то жевал, глаза горели.

– Бр-р-ратцы-князья в тер-р-реме! С ними отбор-р-рная дружина. Точно знаю!

– Эк тебя, дружище, перекосило! Рычишь, словно цепной пес.

– Он там, – зловеще усмехнулся Пластун и нехорошо улыбнулся. – И она в тереме.

Ох, Зазноба, и чего тебе дома не ночуется, в боярском конце? Не ко времени с мужем в тереме осталась. Истинный князь жестом указал сотникам вправо и влево – там еще огрызались несколько крупных отрядов, – кивнув, позвал десяток Верны за собой и первый взбежал по лестнице.

– Взлет, Барсук, вы дома? Старший брат вернулся, свидеться желает!

В сенцах ждал десяток. Одного Залом срубил, остальных – девятеро, лишь свистнуло, лязгнуло и чавкнуло. Верна даже меч поднять не смогла, устала, ровно гору по камешку перекидала. Только прищурилась, чтобы глаза кровью не забрызгало. И без того чумичка – шлем без личины, а с начала боя раз десять утерлась. И в нос бьет солоноватым смрадом, противно. Как мужиков не мутит? Носы по-другому устроены, что ли?

– В думной палате заперлись, – буркнул Залом. – Две лестницы, и мы на месте.

Хоть глаза не открывай, веки тяжелы, будто печные заслонки. И без того ясно, что дальше будет. Девятерым хоть сотня, хоть десяток – все равно. Только моргнуть. Терем вышел скорее широк, чем высок, площадь между лестничными пролетами вовсе не тесна, десяти воям встать в ряд да локтями не толкаться. Когда рубили второй десяток, Верна и впрямь равнодушно закрыла глаза. Раз-два, раз-два… Еле шла в горлышке подковы, Меч не держала – волочила, хорошо к запястью ремешком привязала. Было бы иначе – выронила. Пальцы не держат.

Залом, коротко ухнув, ногой пнул расписные двери думной палаты и громоподобно взревел:

– Ну здравствуйте, братья!

Десятка четыре самых здоровенных и опытных встали от стены к стене и отгородились от возвращенцев щитами. Верна все гадала, которые из них братцы-князья, где сотник, теперешний муж Зазнобы, и где она сама?

– Тебя никто не звал, – прилетело из боевого порядка голосом низким и холодным, впрочем, Залом, если захочет, может ниже и холоднее.

– Никак от хозяина сбежал? – Второй голос выше и теплее. – Нехорошо! Некрасиво!

Ишь ты, издеваются!

– Которые? – шепнула Верна. – Ведь не захочешь убивать?!

– В середине, – усмехнулся Залом. – Шлемы с золотой насечкой.

Вы только поглядите! Шлемы с личинами, ничего не видно, лишь усы и бороды, а глаза блещут испугом. Те же Заломы, только пониже и пожиже.

– Тех двоих в золоченых шлемах не трогать, – сипнула Верна девятерым.

Залом предостерег последний раз:

– Не губите людей. Сами сдохнете, других за собой не тащите!

– Куда князь, туда и вои! – рыкнул тот из братьев, чей голос показался Верне холоднее и ниже.

Залом только плечами пожал, и вспыхнула битва. Раз-два, раз-два, раз-два… В избе тело по-другому падает, не так, как на улице, звук другой. Воздуха меньше, стены кругом и деться некуда. Когда накатывает волна от девятерых, последних в ряду швыряет в стену и бьет, не жалея, только гул идет по всему терему. Раз-два, раз-два… Верна три раза моргнула – и почти не стало охранной дружины, только набрала воздуху в грудь крикнуть «Хватит!» – последние бойцы легли. Остались двое, зенки таращат, мечи в руках дрожат, губы трясутся. Поглядеть на них пристально – в глазах еще стоят четыре десятка, а кинешь взгляд по сторонам – лежат. Все, что знали, к чему привыкли, истаяло, как туман под сильным ветром. Так не бывает, не бывает… Несколько дней назад сама так же стояла, проморгаться не могла. Бывает, дружочки, уже было.

– Мечи наземь! – Залом выпростал руку к братьям и нетерпеливо тряхнул. – Ну!

Взлет и Барсук обреченно бросили клинки. За несколько мгновений сорок человек лежмя легло, стены и потолок забрызгало кровищей, пол, наверное, вовсе не отмыть, только скоблить заново. Интересно, до десяти сосчитала бы? А теперь… кто накануне плотно закусил, успевай отвернуться.

Девятеро разбрелись по думной палате. Оглушительно затрещали кожаные доспехи, скрипуче застонали кольчуги, а когда смачно захлюпала еще теплая плоть, братцев-князей зашатало. Верна вовсе не смотрела, закрыла глаза, но слышала все. Наверное, у кого-то по губам потекло – с шумом всосал – десятницу едва не вытошнило. Согнулась, руками сдавила грудь, кое-как удержала рвоту. Залом и тот поежился, побелел и сглотнул.

– А-а-а-а! – истошный бабий крик прилетел откуда-то слева, там располагались женские покои.

Пластун, поганец, наверняка он, кто же еще? Верна, шатаясь, пошла на крик, девятка, дожевывая, – следом. Залом с братьями сам разберется, им свидетели не нужны. При бабах наверняка осталось человек тридцать, кто же в здравом уме безропотно отдаст самое дорогое на растерзание? У страха глаза велики, как еще можно представить себе возвращенцев после предательства и семи лет рабства? Наверное, заломовцы виделись горожанам людоедами с горящими глазами, лицами, перекошенными злобой и клыками, торчащими из черных пастей. Дурачье, это просто злые и отчаянные парни, людоеды – здесь.

– Пластун! Пластун! – сорвала горло. Даже сипеть больше не могла. Только шептала: – Пластунишка, нехороший мальчишка! Не сделай непоправимого!..

Мерный грохот сотрясал уровень. Стены гудели, ровно терем кто-то превратил в огромное било.

– Открывай, паскуда! Терем по бревнышку раскатаю, а достану!

За углом обнаружился Пластун, исступленно молотящий ногой в дверь, затейливо расписанную красными и желтыми Цветами. И плевать молодцу, что дружинных в палате – как семян в подсолнухе. Его порубят, он даже не заметит. Дверь стонала, кряхтела и держалась из последнего. Не запорный брус переломится – целиком с петель слетит. Окунь встал рядом с Пластуном, приноровился – и ударили вдвоем, как выдохнули, слитно. Дверь не просто упала – вынесло из проема и швырнуло на середину палаты, а было в той на первый взгляд шагов тридцать от стены до стены. Как парни от бабьего клекота не оглохли, уму непостижимо. Верна поморщилась. Так и есть, три десятка воев закрыли баб и детей широченными спинами, а то, что измучились ожиданием, не увидел бы только слепой. Уж лучше драчка, чем томительное ожидание.

– Баб и детей не трогать! – крикнула Верна.

В стайке прочих углядела Зазнобу. Та Верну совсем не узнала. Еще бы – в мужском боевом облачении, в шлеме, лицо кровью перепачкано.

Пластун ударил лишь несколько раз, все кончилось гораздо быстрее. Девятеро в щиты не били вовсе, вскрыли боевой порядок, словно яичную скорлупу, почитай, так же уничтожили – р-р-раз, будто выпили. Плечом наддали, просочились между воями, и только кровь полетела во все стороны, а стук мечей о плоть слился в тошнотворную непрерывную дробь. Верна прикусила губу. Как в воду глядела, бабы в обморок посыпались одна задругой, точно спелые яблоки. Пожалуй, не все вернутся в здравое расположение духа.

– Этот мой!

Судьба на закуску оставила, что ли? В его теперешнем состоянии Пластун Зазнобиного воеводу порвет на части и схарчит без соли. Верна покосилась на десяток. Те разбредались по палате, равнодушно переступая через трупы; кажется, готовились рвать сердца и жрать прямо тут! Это просто доконает баб, девиц и детей.

– Отвернитесь, все отвернитесь! – сама, едва не пинками разворачивала обезумевших баб лицом к стене, тех, что еще не потеряли сознание. Ну точно стадо – глаза слюдяные, ничего не видят, губы что-то шепчут, слез больше не осталось, и даже крик в горле высох. Только Зазнобу не смогла оторвать от лавки – вцепилась так, что выносить вместе с лавкой или рубить руки. Два мужа – бывший и теперешний – стали в шаге друг от друга, тут и последний рассудок потеряешь. Словно из тьмы вынырнуло привидение, о котором семь лет ни слуху ни духу. Привыкла уже, успокоилась, а тебя из теплой, уютной постели швыряют в ледяную прорубь.

После девятерых показалось, будто сражаются два тяжелобольных, так же «проворна» бывает муха, застрявшая в патоке. Даже смотреть Верне стало больно. Растрясешь требуху на резвом скакуне, потом пересаживаешься на быка и «болеешь» неторопливостью.

Сотник бился умело, но против сумасшедшего напора Пластуна ему вышло не устоять. И когда Многолет встал против окна, Пластун воткнулся тяжеленным плечом противнику в грудь, достал из сапога нож и сунул в шею. Многолет замер, скривился и зашатался, а возвращенец ногой пнул раненого с такой силой, что тот выбил собой большое стеклянное окно и вывалился на крышу теремного крыльца.

– Сдохни, ублюдок!

Парня било и трясло, жажда крушить и ломать не остыла, и случиться беде, если бы Верна не загородила собой Зазнобу.

– Верна, уйди! – ревел ослепленный Пластун.

Девятеро насторожились, перестали жевать и как один покосились на спорящих соратников.

– Ты не сделаешь того, о чем станешь потом жалеть! – прохрипела Верна. – Не марайся.

– Убью тварюшку! Р-р-р-распущу на мясо и бр-р-рошу собакам!

– Мальца тоже?

– Какого мальца?

– Который у нее будет. Она беременна!

До Пластуна не сразу дошло. Какое-то время непонимающе глядел на Верну и морщился. Что она несет? Какой малец? Нож в горло, и вся недолга.

– Кто беременна? Эта? – морщась, кивнул на бледную Зазнобу, что так и сидела, вцепившись в лавку.

Попробуй останься тут в здравом рассудке. За несколько мгновений срубили три десятка, ровно кусты молодой бузины. Жуткие заломовцы рвут людей по-живому и едят. На глазах убили Многолета, а Пластун клацает зубами и точит по ее душу острый нож. Только откуда баба в доспехе узнала о ребенке?

– Да! И, клянусь, ты не сделаешь этого!

Пластун усмехнулся, поджал губы, и только чуб на лбу вздрогнул, когда возвращенец швырнул нож. Верна похолодела, показалось, будто внутри обрубили веревку, на которой все держалось. Медленно повернулась и широко раскрыла глаза. У самой щеки красавицы, точно лента на ветру, трепетал-колыхался нож. Пластун остервенело плюнул в сторону бывшей, подвывая «Девица-красавица, ты мне очень нравишься…», пересек палату и нырнул в дверной проем.

– Тебе повезло, дура! – еле-еле вытащила нож и чуть было не рухнула на лавку. Вовремя опомнилась. Если сесть – больше не подняться. Усталость не даст.

– Он его убил, убил… – глядя в никуда, шептала Зазноба.

– Кто-то из них должен был уйти, – прохрипела Верна. – Я же говорила, у судьбы на тебя свой расчет.

– Ты кто?

– Дед Пихто. Идти сможешь?

– Куда?

– Внизу в думной палате Залом. Собери баб, детей – и айда туда. Никто не тронет.

Ровно замороженная, Зазноба встала с лавки, взяла за руку кого-то из девок, и друг за другом, словно выводок утят, они потерянно вышли из палаты. На молчаливый жест Верны Маграб только кивнул и, отряхнув руки от крови, вышел следом.

Терем заполняли возвращенцы – уставшие, порубленные и вымотанные до предела. Победа вышла дорогой ценой, не менее трети воев полегло. Дружинные братцев-князей грызлись отчаянно, до самого конца. Взлет и Барсук будто чувствовали, стянули в город самых преданных, те и впрямь стояли упорно, никто не перешел на сторону истинного князя. Новые князья – новые приближенны, старых братцы-князья от греха подальше отослали.

– Зато две тысячи, что стоят в окрестностях, без боя вернутся под мои стяги, – усмехнулся Залом, оглядываясь.

Истинный князь поднялся в женские покои и мрачно прикусил губу. Причудливую роспись на потолке и стенах заляпало кровищей, труп лежит на трупе, все ожидаемо-предсказуемо, словно думную палату отразили в зерцале. Баб и детей уже увели в дом посадника, там по крайней мере не было крови, братцев-князей заточили в поруб.

– Что теперь? – все же рухнула на лавку. Усталость подрубила под самые колени. – Отдашь город на растерзание?

Терем наполнился мужскими голосами. Живых отделяли от мертвых, хотя… с девятью все проще, после них живых не оставалось, били насмерть или добивали. Так огонь выжигает сухую траву в степи – только черная пыльная пустыня расстилается куда хватает глаз.

– Это мой город, – сухо отрезал Залом. – Это их город. Своих найду, и все встанет на должные места.

– Своих?

– Жену и мальчишек. Когда ушел в поход, младшему год исполнился, старшему три.

– Братцы спрятали? И что, молчат?

– Молчат, поганцы. Торговаться будут.

– Станешь?

Залом недобро поморщился и отвернулся.

– Узнаю. Все равно узнаю. На ремни распущу, а узнаю…

Верна уже спала. Свернулась на лавке калачиком, подтянула ноги к груди, отпустила меч и негромко постанывала. По телу бегала дрожь усталости, руки-ноги тряслись, а лицо исказило ровно судорогой.