ГЛАВА 2
Через три дня Орнольф смог отчитаться перед Пауком о проделанной работе. Андрей, может, и не превзошел сам себя, но только потому, что парень и так был на голову выше большинства своих коллег по цеху. Сорок часов работы, напряженной, но для него вполне подъемной, и из лазарета выписали последнего заболевшего. Благие боги! Обычные целители, если они целители, а не шарлатаны, больше двух человек в день с подобными болезнями не принимают, а тут пятнадцать, причем большинство – детишки, к ним особый подход нужен, дополнительные усилия. Ничего, справился старший лейтенант, хоть и взопрел.
Редчайший дар у человека, а в ИПЭ его использовали как бойца – ну, не странные люди?
– Врач им все равно нужен, – сказал Орнольф, связавшись из поселка с Альгирдасом. – Лаки, здешний вождь, готов принять беженцев. Они тысячу человек возьмут безболезненно, а на такое количество одного шамана маловато. И, Хельг, Лаки согласен взять детей и стариков.
– Он хороший человек, этот Лаки, – ответил Паук, и Орнольфу не понравилось, как устало прозвучал его голос, – ладно, я понял. Сейчас свяжусь с Альбертом. Что у них с мертвецами?
– Все то же. Эйни, что мне сказать Кунице? Мы подключим их поселок к общей сети, или…
– Я побью тебя, Орнольф Гуннарссон, – Альгирдас заговорил гораздо бодрее. – Конечно я брошу к ним ниточку, но не смей…
– …называть тебя Эйни, – Орнольф кивнул, – как скажешь, Спайдербой.
Паук взрыкнул так, что если бы разговор не шел через паутину, Орнольфу заложило бы уши.
– Уже лучше, птаха, уже лучше. Что у вас?
– С-сидим, – прошипел Альгирдас, – лагерь разбили, до утра с места не сдвинемся. Зеленых этих, вроде бы, всех повыбили.
– Устал?
– Да нет… Дети устали.
– Я скоро вернусь, – пообещал Орнольф, разом отменяя намерение задержаться в поселке Лаки еще на недельку.
– Ты уж постарайся. Мне переводчик нужен, рыжий, я и половины слов, которые дети говорят, не понимаю. Они что-то знают об этих низших… которые не низшие вовсе, – Паук вздохнул. – Возвращайся поскорее, а?
– Послезавтра. А ты с утра отправь сюда Максима, пусть подготовит народ к приему новых поселенцев. И, любовь моя, пока меня нет рядом, не рискуй понапрасну, ладно?
Паук тихо рыкнул что-то, похожее на ругательство, и оборвал связь. Это было его вариантом слов «я тоже тебя люблю», так что Орнольф лишь улыбнулся на эту выходку. Поймал внимательный взгляд старлея Панкрашина и кивнул:
– Завтра днем будем встречать беженцев.
– Зашибись, – прокомментировал Андрей. – Орнольф, слушай, если здесь тоже будут женщины, пусть их к тебе отправят, ага?
Датчанин в ответ только плечами пожал. Женщины, безусловно, будут. Но пусть их отправят к нему. Жалко, что ли?
Лаки действительно хороший человек. И Куница тоже ничего парень. Хотя, в отличие от вождя, мыслит пока еще категориями наивными и гуманистическими. С ним Орнольф не стал бы и заговаривать ни о детях, ни о стариках. Знал он таких парней, как этот. Куница, хоть и шаман, а в душе все равно человек своего времени, воспитанный на идеалах, не успевших себя изжить. В шестидесятые он присоединился бы к хиппи, но, поскольку жил в начале третьего тысячелетия, стал искать себя в борьбе за равенство и братство всех народов, живущих в великой Америке.
Хвала богам, что не нашел. Что спивающийся шаман, обитатель трейлерного поселка в резервации, заставил Куницу вернуться домой, чтобы закончить обучение и пройти инициацию.
М-да. В общем, Куница сказал бы, что они примут и прокормят, и воспитают столько людей, сколько к ним пришлют. Хоть тысячу, хоть десять тысяч. Кунице ножом в печени была бы сама мысль о том, что людей можно делить на тех, кого стоит спасать, и на тех, кого следует предоставить их собственной судьбе.
Орнольфу и самому такие мысли не нравились. А куда деваться? Он начинал выбирать поневоле, поневоле задумывался. Потому и старался переложить подобные миссии на плечи Паука. Вот для кого и речи не шло о выборе. Альгирдас собирал партии беженцев наугад, следил разве что за тем, чтобы семьи не разбивались, да друзья оставались вместе. И никакими сомнениями не терзался. Люди оставались для него людьми, не делились на плохих и хороших, полезных или тех, на ком можно ставить крест. А из детей, по его мнению, вообще можно было слепить все, что угодно, пока они еще дети.
Он ошибался. Но Орнольф не собирался его разубеждать. Альгирдас за последнее время и так совершил немало неприятных открытий. И непонятно, каким богам возносить хвалу за то, что его иллюзии выдержали столкновение с действительностью.
* * *
Пятьдесят с лишним лет прошло после окончания Второй мировой войны, и все эти годы Орнольф, как мог, защищал Паука, свою птицу-синицу, печального принца. Защищал от реальности человеческой жизни. Только для того, чтобы пожалеть об этом теперь, когда реальность сама явилась к ним во всем своем уродстве, растеряв по пути одежки кажущегося благополучия.
Орнольф знал, что привыкнуть можно ко всему, в том числе, к жестокости. А тот, кто живет среди фейри, вообще привыкает к жестокости очень быстро. Многие племена волшебного народа лишены милосердия в буквальном смысле. Владычица Кэльтрув и ее подданные не оделяют их своим вниманием, и души этих существ – или дух, у тех, кто не имеет души – никогда не затрагивали ни жалость, ни доброта, ни даже сочувствие. Паук, почти тысячелетие проживший на Меже в окружении самых разных, самых чудовищных представителей дивного народа, довольно легко относился к зверствам, которые эти фейри учиняли над соседями и соплеменниками. Он даже прощал им попытки сотворить что-нибудь с ним самим. И тот же Паук в меру сил всегда наказывал за излишнюю жестокость тех рыцарей и владык, кого Кэльтрув не лишала своего высочайшего покровительства. С его, паучьей, точки зрения, тот, кто способен жалеть не имеет права быть безжалостным. Хотя вряд ли сам Хельг взял бы на себя труд отчетливо сформулировать это правило.
Он еще и потому так хорошо относится к смертным, высокомерный Паук Гвинн Брэйрэ, умеющий жалеть, но не желающий прощать, что, в отличие от самих людей, знает: подобно многим фейри, они лишены добродетелей. Любых. Благие владыки, начиная с мудрой Кэльтрув и заканчивая бескомпромиссным Гуанду, давным-давно изгнаны Змеем из тварного мира. Многие из них звались когда-то богами, но даже божественный статус не спас их от Жемчужного Господина. А все доброе, что есть в смертных – это только и исключительно заслуга самих людей.
И хотя не нужно хорошо знать смертных для того, чтобы понять, что в большинстве из них хорошее обусловлено только плохим, Паук об этом даже не подозревал.
Заботами Орнольфа, и, отчасти, в силу собственной наивности.
…А тот городок, по стечению обстоятельств, стал первым местом, куда они прибыли, чтобы помочь тем, кто выжил.
Маришка была с ними, ее лейтенанты, и еще двое вольных охотников – молодые парни, чабаны из Чуйской долины. У каждого из чабанов на счету было не меньше десятка побежденных демонов, и по одной прирученной албасты`. В ИПЭ парни не попали только потому, что образования, кроме паучьей школы, не имели никакого: в демонов они верили, а в полезность властей – нет.
Живых в городе почти не осталось. Лишь несколько древних стариков, таких немощных, что ими даже вечно голодная нечисть пренебрегла. Паук отправил лейтенанта Адасова в помощь охотникам: аксакалам и их престарелым женам следовало объяснить, что помереть, они, конечно, помрут, однако не сейчас и не так быстро, как собирались. Тут без эмпата было не обойтись, а без самого Паука – легко. И они с Орнольфом верхом на демонах отправились дальше, на окраину городка. На карте там была отмечена школа-интернат, и ни Орнольф, ни, тем более, Паук не сомневались в том, что дети давно эвакуированы. Поехали к школе только за тем, чтобы взглянуть, не осталось ли там прикормленных собак и кошек. Их-то вряд ли увезли в безопасное место.
Маришка запросилась с ними, и Паук подсадил ее на своего демона…
Во дворе школы – голом, асфальтированном дворе без единого деревца или хоть какой-нибудь клумбы – они действительно нашли собаку. Точнее, существо, которое выглядело, как собака. Такая себе дворняжечка средней лохматости, а на деле – мелкий нечистик. Как-то он умудрился отбиться от стаи, но не сдох от голода, гляди-ка, обосновался в бывшей школе.
– Чем он здесь кормится? – риторически поинтересовался Паук, убив духа одним ударом, как комара прихлопнул. Он, вообще-то, брезговал обращать внимание на низших фейри, но если встречал их возле людей, истреблял беспощадно.
А вопрос, пусть риторический, задан был не зря. В пустых домах заводится обычно совсем другая нечисть. Духи этой породы кормились от живых людей, значит, живые в школе остались. Ожидая найти где-нибудь в спальнях или на кухне еще нескольких стариков, двое Гвинн Брэйрэ и Маришка взялись обыскивать здание.
Там гадко было. Вроде бы, школа-интернат – место, где дети живут, но даже воздух в классах и коридорах казался каким-то липким и затхлым. И не потому, что нечисти побывало здесь больше, чем в иной тюрьме не встретишь… подумав о тюрьмах, Орнольф подумал и о том, что многие сиротские дома очень похожи на исправительные учреждения для преступников. Для него-то это новостью не было. А Хельг, хоть и морщился недоуменно, глядя на тусклые серо-зеленые стены, на грязные окна с трещинами, заклеенными полосками бумаги, на слежавшиеся в твердую массу матрацы на кроватках, хоть и фыркал брезгливо, но ни с чем этот дом не сравнивал. У Хельга материала для сравнения не было.
Он только один раз спросил осторожно:
– А чья это школа?
Маришка вопроса не поняла: что значит «чья»? Зато Орнольф понял. Неохотно буркнул, что школа – детская. И почти сразу Паук открыл ту дверь.
Грязную двустворчатую дверь, за которой обнаружился просторный зал, с каменным полом и зарешеченными, серыми от пыли окнами. Запах пошел такой, что в глазах защипало. Невыносимая вонь мочи, тухлятины, болезней. Загудели тысячи мушиных крыльев. Орнольф сначала сплел защиту от вони и мух, и лишь потом разглядел, куда же они пришли.
Зал был полон детей…
…Им многое довелось повидать после этого. Множество чудес и ужасов, изумлявших даже тысячелетних Гвинн Брэйрэ. Они видели Пекин, заключенный в хрустальную сферу, вокруг которой свернулся золотой дракон. Жизнь в городе замерла раньше, чем жители узнали о катастрофе, и столица Поднебесной превратилась в гигантский сувенир – прозрачный шарик с городом внутри. Отличный подарок Змею. Они видели острова Японии, где люди, пережившие первые, самые страшные дни после катастрофы, жили в мире с духами и демонами, под охраной своих богов. Для японцев океан никуда не делся, и короткий отдых в деревне на острове Яну научил их снова улыбаться, когда казалось, что эта способность утрачена навсегда. Они видели христианские храмы, полные тепла и света, монастыри, принимавшие к себе всех, кто нуждался в помощи. Видели храмы и монастыри, сами стены которых сочились кровью и исходили криком тысяч страдающих душ. Видели вождей разнообразных племен фейри, явившихся на поклон к Пауку. Видели человеческое мужество и человеческую подлость, все пороки и все добродетели, и всю глубину чудовищного равнодушия. В них самих равнодушия не было никогда. Но все прекрасное, что довелось увидеть, все страшное, с чем довелось столкнуться, – все это меркло перед тем, самым первым кошмаром.
…Зал был полон детей. Орнольфу сначала показалось, что… что показалось. Что это мираж, какой-то злой морок, наведенный не менее злыми духами. Маришка рядом с ним тихо ахнула, зажав рот ладонью. И Орнольф едва не попенял ей за этот жест, уж никак не приставший чародейке, всегда готовой выкрикнуть боевое заклятье. А Паук не стал ахать, как Маришка, и головой, как Орнольф, трясти не стал. Он скользнул между ними, и медленно пошел через зал, разглядывая детей.
Они там были разных возрастов. От двух лет до десяти. Только двухлетки с трудом могли сделать несколько шагов, а десятилетние почти не разговаривали.
Серые дети. В серых, бесформенных халатах. С серыми, грязными волосами, стрижеными под машинку. С бесцветными, серыми глазами и кожей цвета серой земли.
Пустые дети. Некоторые из них неохотно, медленно повернулись посмотреть на пришельцев, но очень немногие. Остальные сидели, глядя перед собой. Или лежали. Или ползали возле корыта в центре зала, выскребая из него что-то, присохшее к стенкам, и отправляя в рот. Исхудавшие до состояния скелетов, безмолвные, ко всему равнодушные дети.
Маришка задрожала, и Орнольф, не задумываясь, притянул ее к себе, успокаивая. Он и сам чувствовал, как по коже бегут мурашки то ли брезгливости, то ли суеверного страха.
Эти серые, пустые дети, они наконец-то увидели Паука. И стали смотреть на него. Все – на него одного. Как будто он был солнцем, а они – подсолнухами, выросшими в сыром, темном подвале. Потом они стали сползаться к нему – те, кто мог двигаться. А кто не мог – жалобно, тихо закричали.
Альгирдас, аккуратно обходя малышей, дошел до середины зала. До мерзкого корыта, откуда взвилась еще стая мух. Обернулся к Орнольфу:
– У них здесь была еда, – сказал он спокойно и слегка растерянно, – в этом корыте. С мухами… – Паук нагнулся, поднял на руки одного из малышей, прижал к себе, поглаживая коротко остриженную круглую голову. – Что это, рыжий? Это же дети. Почему они здесь?
Глаза его были светлыми. Не прозрачными, но светлыми, бледно-голубыми. Он разбросал паутину, частью за пределы зала, пытаясь отыскать тех злых духов, с кем могли быть связаны дети, а частью – к самим детям, делясь с каждым из них той осторожной лаской, которая досталась малышу у него на руках.
– Они нездоровы, – наугад предположил Орнольф, переступая, наконец, порог страшного зала, – болеют чем-нибудь. Посмотри, у них явно задержки в развитии. Поэтому их и оставили…
Он ясно увидел, как Паук подавил готовый вырваться рык. Верхняя губа вздернулась, обнажая звериные клыки, ноздри раздулись, но рокот, зародившийся в груди, так рокотом и остался. Негромким. Нестрашным. Если не знать Паука.
Он не хотел напугать детей. Зато, похоже, хотел убить сколько-нибудь взрослых.
– Они здоровы, – тихо-тихо прозвучал его мягкий голос. – Они другие, чем… – он все-таки взрыкнул, не умея найти слова, – чем другие, но они здоровы. Эти дети говорят с духами, а не с людьми. Их оставили умирать, рыжий?
Можно было бы сказать «нет» и придумать что-нибудь убедительное. Убедительное для Паука, который знать не знает правил человеческого выживания. Можно было. Только Орнольф с Альгирдасом не могли врать друг другу. И Орнольф сказал: «да».
– Если отвезти их в одно из убежищ?..
– Их, скорее всего, не возьмут, – неохотно произнес Орнольф, – разве что ты прикажешь.
Понятно было, что Альгирдас прикажет, и горе тем, кто его ослушается. Понятно было, что за каждым из этих полумертвых детишек станут приглядывать, как за сокровищем, чтобы, не дай бог, ничего с ними не случилось. И так же понятно было, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет, потому что любить приказом не заставишь, а детям любовь нужна не меньше, чем заботливый уход. У людей в убежищах и без умственно неполноценных детишек хватало проблем.
– Я заберу их в Воратинклис, – неожиданно сказал Альгирдас. – Смертные создали убежища для избранных, да, рыжий?
Орнольф молча кивнул. Так оно и было. Убежища – для избранных, а милость божья – для всех остальных.
Словно прочитав его мысли, Паук зло ухмыльнулся:
– Значит, избранные еще позавидуют этим малышам.
Это была странная идея – насчет Воратинклис. Орнольфу бы в голову не пришло, что туда, или в Поместье, можно впустить смертных. Это владения Паука, людям там делать нечего, да их там и представить сложно. За тысячу с лишним лет как-то выпало из памяти то, что когда-то Поместье носило имя Ниэв Эйд, и жили там именно люди, пусть странные.
С тех пор многое изменилось, и территория чародейской школы стала опасна для разума людей, так же, как большая часть земель на Меже, к тому же, Хельг построил там Воратинклис – место его души, радость его сердца. Да и границы Поместья стали значительно шире, чем занимаемые Ниэв Эйд. Однако сейчас, когда Межа исчезла, люди, появившись в Поместье, могли уже не бояться за свои души.
А границы Паук раздвинул – это да. За одиннадцать столетий под его руку пришли со своими племенами больше десятка вождей и рыцарей фейри. Они приняли законы Паука в обмен на его покровительство и защиту, а их территории и охотничьи угодья отошли в паучью собственность. В накладе никто не остался: уж что-что, а защищать Паук Гвинн Брэйрэ умел получше многих.
И теперь Поместье превратилось в убежище для самых слабых и беззащитных смертных. Для самых… бесполезных.
Хотя насчет пользы – это с какой стороны посмотреть.
Дело даже не в том, что те три десятка детишек, найденных в брошенном интернате все как один оказались потенциальными заклинателями. Это, конечно, большая удача, но почти всех их нужно было сначала научить воспринимать реальность, а уж потом обучать чему-то еще. Дело в том, что эти дети оказались не единственными, кто нашел спасение в Воратинклис и на просторах Поместья.
Еще были больницы. А в больницах – врачи, отказавшиеся бросить своих больных, не пожелавшие воспользоваться предоставленными государством убежищами, и день за днем защищавшие себя и пациентов от взбесившегося мира. Были детские дома, в которых воспитатели и няни остались, чтобы встретить смерть вместе со своими подопечными. И никому не нужные теперь электростанции, заводы, исследовательские центры, которые бросили вместе с работавшими там людьми, и которые стали убежищем для многих смертных, потому что фейри, как и Паук, инстинктивно побаивались всего, что было сложнее арбалета.
Казалось бы, ну, что они могут? Что врачи, учителя, инженеры, обычные люди способны противопоставить голодным и безжалостным фейри? Но Паук веселился всякий раз, когда вспоминал о девушке Зуле, обитательнице рабочего поселка Чурилово, которая могла материться в течение двух с половиной минут, не останавливаясь и ни разу не повторившись. Она работала санитаркой в реанимационном отделении одной из больниц Челябинска, и заградительный огонь ее неистощимых матюгов заставлял нечисть держаться на приличном расстоянии от дверей и окон реанимации. Такая Зуля была, конечно, не единственной. Но на Паука именно она произвела огромное впечатление своей детской непосредственностью и незамутненным мыслями взглядом.
Да. Потом это действительно казалось смешным. А поначалу… когда вольные охотники, или сам Паук во главе своего маленького отряда находили больницы, детские дома, приюты для стариков и душевнобольных, находили людей, брошенных на произвол судьбы, потому что в убежищах от них не было бы никакой пользы, вот тогда было не до веселья.
Страшнее всего был тот, первый детский приют. Сразу за ним в списке шли многочисленные больницы. Черные, туманные обитатели трансфузионных лабораторий. Не имеющая образов нежить, таящаяся в длинных, пустых коридорах без окон. И люди, переставшие быть людьми. Те, кто вышел из комы, потеряв свою личность где-то там, на той стороне. Для этих преград не существовало. Завладев человеческим телом, эти создания могли приходить куда угодно. Могли открыть любые двери. Могли взять любую жизнь.
Призраки умерших детей и непонятные, не очень знакомые обитатели иных слоев бытия защищались от врагов вместе со смертными. Печальные, тихие дети, которых когда-то не удалось спасти врачам, не держали зла на людей. Дарящие надежду духи кардиомониторов создавали для нечисти почти неодолимую преграду. Каждый делал то, что мог. Каждый выкладывался полностью. Люди умирали. Конечно, они умирали. В новом мире, где не работали приборы, где не действовали лекарства, не подкрепленные соответствующими заклинаниями, а смерть могла явиться во плоти, спасать людей стало почти невозможно.
Только их все равно спасали.
Вольных охотников не хватало. Союзники-фейри поначалу отвернулись от Паука, соглашаясь соблюдать в отношении к смертным лишь нестойкий нейтралитет. Сам Паук, даже с помощью демонов, не мог оказаться везде одновременно. Они помогли многим. Но ко многим на помощь просто не успели.
Однако Воратинклис и Поместье постепенно наполнялись людьми. Сначала сотнями спасенных, потом – тысячами, потом счет пошел на десятки тысяч. И Маришка призналась как-то, что боялась. Боялась: вдруг прекрасный дворец и сказочные земли превратятся в клоаку. Ведь смертные, они несут на себе неизгладимую печать уродства. Они способны испортить, изгадить, запачкать все что угодно, причем зачастую из самых лучших побуждений.
Орнольф понимал, о чем она говорит.
А Паук – нет. Паук как раз уродства и не замечал. Человеческого – не замечал. Или не пожелал замечать. Правильно сделал, потому что с появлением людей, волшебство, пронизывающее его владения обрело… душу? Да, душу, или что-то похожее на нее. Наполнилось жизнью. Настоящей, а не той иллюзией жизни, которую создают фейри или волшебные рабы, или, вот, сам Альгирдас Паук.
Он по-настоящему красив. Вспоминая слова Артура, хочется повторить вслед за ним: Паук красив, и все, что он делает, тоже красиво. Все, что он думает. Все, что чувствует.
Последнее особенно греет. Любить и знать, что ты тоже любим, и быть уверенным в том, что любовь твоя, какой бы странной она не выглядела, все равно прекрасна – это наполняет жизнь смыслом. До краев. До щемящей и радостной боли в сердце.
Ах, Эйни, Эйни – птаха, светлый ангел, потерявшийся во тьме…
Орнольф не любил смертных, он вообще мало кого любил, кроме Паука и, может быть, Марины. Орнольф знал смертных слишком хорошо, чтобы питать к ним хоть какие-нибудь добрые чувства. Он знал, что люди способны совершать чудеса, он когда-то восхищался этой их способностью, но рано или поздно восхищение ушло, сменившись равнодушием и усталостью. И эту его позицию: нелюбовь, высокомерие, брезгливость без намека на снисходительность, озвучивал всегда Хельг. И всегда от своего имени.
За века очень близкой дружбы, за десятилетия абсолютно сумасшедшей любви, Молот Данов ни разу не задал ему очень резонного вопроса: если все обстоит именно так, как ты утверждаешь, Паук, то зачем ты заботишься о людях? Зачем защищаешь их? Чего ради рискуешь собственной жизнью?
И бесишься от невозможности вмешаться, от того, что сам установил для себя слишком жесткие рамки?
Во-первых, спрашивать бесполезно. Хельг понятия не имеет, как много он сделал для смертных, и уверен в том, что люди его вовсе не интересуют.
Во-вторых, спрашивать опасно. Хельг может задуматься над ответом и прийти к каким-нибудь совсем уж неожиданным выводам. Например, взять и из принципа все забросить, чтобы не противоречить собственным заявлениям. Он, конечно, за месяц изведется, проклянет все на свете и вернется к прежнему занятию, поскольку не может иначе. Но ведь этот месяц еще прожить как-то надо. А изводящийся и все проклинающий Паук – это не то, с чем хочется иметь дело даже в течение часа.
Ну, и в-третьих, Орнольф-то, в отличие от Хельга, ответ знал. Не зря же он был наставником Гвинн Брэйре. У наставников, в отличие от охотников, работа такая – знать ответы на большинство вопросов. Или уметь их находить – это по ситуации.
Паука не просто учили править, он был рожден для этого. Старейший – сейчас люди уже не помнят, что это такое – кровь от крови и плоть от плоти своей земли. Истинный владыка, не захвативший власть силой и тем более не выбранный людьми, а созданный богами. Не вожак, все равно – стаи или стада. Пастырь. Опять-таки, не важно чей – агнцев или волков. Изначально не равный другим людям. Не умнее их, не сильнее, не лучше… дело в ином.
Чтобы понять, в чем же именно, нужно самому родиться владыкой.
В этом смысле Орнольфу повезло: он родился обычным чародеем.
И поэтому мог себе позволить нелюбовь, высокомерие, брезгливость и даже, порой, снисходительность. Мог вообще не думать о людях. Не защищать их. И равнодушно смотреть на все, что они сами творят над собой, без всяких посторонних чудовищ.
А Хельг, справедливый и честный Хельг, слишком нежный, слишком хрупкий, слишком… красивый. Вот он нуждался в защите. От себя самого. И от людей. А Орнольф не смог его защитить.
Именно поэтому прекрасный Воратинклис заполнен теперь ищущими убежища смертными. Именно поэтому в лагерь беженцев превратилось Поместье. И только поэтому Паук послал вызовы на дуэль сразу нескольким тысячам благородных фейри, чьи комментарии по поводу его мягкосердечия счел для себя оскорбительными.
Он не мелочится, волшебный принц, неистовый воитель, высокий фейри Ду'анн алла. Он, может, и понимал тогда, что столько противников – это даже для него перебор, но когда об этом заикнулся Орнольф, Паук лишь сердито оскалился:
– Я вызвал только князей и вождей, Касур. Не моя вина, что их так много! Спрашивай с того, кто их наделал в таком количестве.
Нет, он точно не мелочится. Хельг способен биться головой о стену до тех пор, пока стена не скажет «ой».
И самое забавное, что рано или поздно стена не выдерживает.
Вызов Паука Гвинн Брэйрэ был принят. От большого ума его противники выбрали оружием чары. Действительно, от ума, ибо на Меже и в Лаэре всем было известно, что Ду'анн алла лишен способностей к чародейству. Еще всем известно было, что он честен и свято соблюдает правила боя.
Никто не принял во внимание того, что он, помимо всего прочего, еще и человек, а не фейри – об этом, наверное, никто, кроме самого Альгирдаса, и не помнил, – а человек за тысячу лет многому может научиться. Никто не учел того, что Паук не только честный и благородный боец, но еще и очень хитрый, мудрый правитель. По-человечески хитрый. По-человечески мудрый. Даже Орнольф, и тот мог лишь догадываться о том, что его Эйни на самом деле доволен был тем, что враждебные племена вынудили его бросить этот вызов. Понятия «фейри» и «политика» несовместимы, зато понятия «политика» и «правитель» буквально созданы друг для друга.
Пауку нужен был этот конфликт. И он его получил.
Новости среди дивных народов расходятся еще быстрее, чем среди смертных. Здесь свои средства массовой информации, и известие о предстоящем сражении вызывало мощный резонанс. Фейри, от благородных до высоких и высочайших, на время прекратили заниматься истреблением беззащитных смертных и все свое внимание уделили неслыханному событию. Даже низшие духи, те из них, кто был хоть сколько-нибудь разумен, не оставили новости без внимания. Паук и раньше сражался с фейри и побеждал, разумеется, но это были сражения одного князя с другими. Равного с равными. С таким количеством противников как в этот раз, он не связывался даже во времена существования Гвинн Брэйрэ, когда все охотники братства вставали в бой плечом к плечу.
И самое главное, то, что служило основной темой для споров, сплетен и догадок: Паук бросил вызов дивным народам, как человек. От имени, хоть и не по поручению, всех смертных – всех тех, кто по мнению большинства его противников вообще не заслуживал того, чтобы жить.
Слишком пафосно?.. Слишком претенциозно?..
Маллэт! Орнольф был уверен тогда, что Хельг примет его помощь. Примет от него заготовки чар, хотя бы защитных, тех, что помогут пережить первые удары. И глубоко задел его этой уверенностью. Оскорбил и обидел, наверняка разозлил. Однако, вопреки обыкновению, даже разозлившись, Хельг повел себя очень сдержанно. Просто отказался, спокойно напомнив, что это нечестное предложение.
Он провел последнюю ночь в одиночестве.
А к утру нарисовал иероглиф на листе бумаге васи . Черный на белом, изысканно-красивый иероглиф «юмэ». Мечта.
И Ду'анн алла, эйслинг , высокий фейри, остался там, в линиях черной туши. А на бой с князьями дивных племен вышел смертный.
Человек.
Хитрое и бесконечно жестокое существо.
Он не взял с собой ничего, обладающего хоть каплей волшебства. Ни доспехов, ни оружия, ни амулетов и талисманов, ничего подаренного ему фейри, ничего, сделанного руками Орнольфа. На нем даже одежда была человеческая, шелка и батист, конечно же, и тончайшей выделки кожа, но все от начала и до конца созданное людьми. Тогда это показалось всем еще одной черточкой, призванной подчеркнуть его человечность. Всем, кроме Молота Данов, который сообразил, что в ухе Паука нет зачарованной серьги, и тихо вздохнул, чувствуя, как отступает тяготивший его все это время страх.
Никто не причинит вреда его Эйни. Никто из фейри, неважно, благих или злых. Только люди способны разрушать красоту, только у них достаточно сил для того, чтобы идти против устремлений своей души. И люди, пожалуй, сейчас разорвали бы Паука в клочья для того, чтобы утолить свою вечную жажду обладания. Свою жадную, невыносимую и яростную любовь.
А фейри… опускали знамена перед одиноко стоящей человеческой фигуркой. Такой беззащитной. Такой надменной и вызывающей. И князья склоняли гордые головы. И те, кто явился сюда лишь для того, чтобы увидеть, чем закончится бой, смотрели и делали выводы.
– Я хочу жить в мире с вами, – нежный голос Паука услышали даже те, кто был слишком далеко, чтобы разглядеть его самого, – в мире с теми, кого считаю друзьями, и с теми, кто ненавидит меня. – Он обвел взглядом своих несостоявшихся противников, но показалось, что взгляд его устремлен на каждого из собравшихся. Паук смотрел так, словно искал в бесчисленных сонмах тех, кто сможет сейчас и здесь сказать: «Я ненавижу тебя, смертный». Искал, но не находил. И тогда он улыбнулся. – Я – человек, я защищаю свой народ, и я прошу вас, благородные рыцари, и вас, прекрасные дамы, я прошу высоких и высочайших владык не причинять зла моим людям. Это единственное условие для сохранения мира между нами. А своих друзей, – он слегка поклонился и прижал руку к сердцу, – тех, кто рад называться моими друзьями, я попрошу о большем: помогите мне защищать мой народ от тех, кто не хочет мира.
Это была победа. Чистая, честная победа. Такая коварная, что даже не верилось: неужели Эйни оказался на это способен? Чары против чар – именно то, чего хотели принявшие вызов князья.
Паук красив. И все, что он делает, тоже красиво.
…Гораздо позже, когда феерическое – в буквальном смысле – и невероятно торжественное празднество в честь примирения врагов, в честь заключения сотен договоров, в честь красоты и смелости… а если называть вещи своими именами, то – в честь Паука Гвинн Брэйрэ, когда это празднество буйно и весело стало переходить в восхитительную оргию, Орнольф смог, наконец, остаться с Хельгом наедине.
Тогда он и сделал то, на что не решился никто из фейри: надрал паршивцу уши, отвесил леща по затылку и пообещал убить при первой же возможности.
…То, что сделал Хельг, не поддавалось оценке. Он совершил полномасштабное чудо, справившись с этой задачей не хуже профессионального чудотворца Артура Нордана. Не тема для шуток, конечно. Чудеса, которые творит Артур – не тема для шуток. Да и над Эйни смеяться как-то не хотелось.
Он переломил ситуацию в пользу людей, заставил фейри – созданий в большинстве своем враждебных смертным – смотреть на обитателей тварного мира сквозь призму его, Паука, красоты и силы. Не просто люди, не просто смертные, игрушка и еда для дивных народов, а племя Ду'анн алла. Его дети. Его народ. Такие же, как он.
Конечно, людей и раньше не убивали повсеместно. И Японские острова – не единственный пример того, что люди и духи способны не просто мирно уживаться, а сотрудничать друг с другом. Но, честно говоря, таких мест, где фейри смогли простить смертным выдуманные и настоящие обиды, где они, без напоминания Паука, вспомнили о том, что когда-то их задачей было защищать людей от низших духов – таких мест нашлось очень мало.
А теперь жить стало гораздо легче. И, занимаясь эвакуацией очередной партии выживших, Орнольф уже не думал непрерывно о том, что, спасая десяток людей здесь, они обрекают на смерть тысячи тех, к кому просто не успеют на помощь.
Даже неудержимые в своей кровожадности духи и божества Центральной Америки, вознамерившиеся было полной мерой воздать нынешним обитателям их владений за непочтительность и забывчивость, даже они согласились забыть о мести. Почти без кровавого перехода вернулись к старым порядкам, включавшим, разумеется, человеческие жертвоприношения, но не подразумевавшим массовую резню. В Индии пух и перья летели от самозабвенно сражающихся друг с другом суров и асуров, они, казалось, даже и не заметили, что полем их битвы стал тварный мир, поэтому только после призыва Паука соизволили обратить внимание на многочисленную людоедскую нечисть. Последняя к тому времени, успела сожрать изрядное количество смертных. Теперь тварей попридержали, и за это тоже низкий поклон Пауку Гвинн Брэйрэ. Да и вообще, разошедшиеся было низшие духи, оказались вынуждены прижать хвосты, когда благородные фейри вдруг открыли на них охоту.
И только здесь, на территории бывших Соединенных Штатов, рискованная задумка Паука не была реализована. И здесь людей истребили не фейри.
Орнольф многое бы отдал за то, чтобы Хельг перестал думать об этом. И еще больше отдал бы за возможность самому не вспоминать о том, что сотворил его Эйни.
Он не винил его. Он не винил бы Эйни, даже если бы тот совершил все это сознательно. Но вот себя за то, что не успел вмешаться, укорял очень часто. Слишком часто. И, честное слово, Эйни от этого легче не становилось.
Здесь, в Штатах, неожиданно заартачились комэйрк, природные духи-хранители. Они искренне откликнулись на призыв Паука не причинять вреда смертным, что, надо сказать, для комэйрк – любых, не только здешних – было своего рода духовным подвигом. Последнее тысячелетие, когда христианство и мусульманство волной накатились на тварный мир, прошло для них довольно болезненно. И все же они нашли в себе силы простить людей. Они честно старались не обращать на смертных внимания. А американские комэйрк всего-то и хотели, что изгнать из своих владений всех, в ком не было крови коренных обитателей этих земель. Не святые же они, в самом деле. Нельзя ожидать от них всепрощения.
Паук и не ожидал. Он его потребовал. Честно предупредив, что если убийства не прекратятся, комэйрк будут отнесены им в категорию низших фейри, с которыми поступят по законам военного времени.
Они не поверили. Они, скорее всего, просто не поняли, чего же он хочет от них. Ду'анн алла, старый друг, всегда живший в мире с духами природы, не мог же он всерьез угрожать им. Да и, кроме того, как можно уничтожить их, тесно связанных с царственной владычицей Талау – Землей? Как можно уничтожить реки и горы, леса и пустыни, холмы и степи?
Что тут скажешь? Комэйрк просто выбрали неудачное время для того, чтобы вообразить себя неуязвимыми.
А о том, что вместе с ними будут уничтожены и люди тот же Хельг, если и подумал, то лишь потом. После.
Когда все закончилось.
Он был слишком силен в те дни – дни чествования Паука Гвинн Брэйрэ и его племени, дни принесения обильных жертв, всеобщего восхищения и осознания себя победителем. И он ненавидел все это, он слишком устал, чтобы как следует подумать о том, что делает. А паутина его стала воистину смертоносной, и то, что было задумано, как показательная порка превратилось в массовое убийство. Целые орды фейри набросились на тех, кого они сочли врагами Паука. Он ведь сам сказал: мир возможен лишь в том случае, если смертным не будут причинять вреда.
Он сам так сказал. И за его слова заплатили жизнью больше двухсот миллионов людей.
* * *
За три ночи в гостях отдохнуть толком не получилось: Андрей засыпал, как камень падал – бух, и все, но просыпался с ощущением, что спал минут пять, не больше. Днем отдыха тем более не было. Но Андрей не жаловался. По сравнению с работой в Воратинклис, где ему приходилось не только лечить, но еще и учить настоящих врачей, и учиться у них самому, здесь, в поселке, была синекура. К тому же, всегда можно было зачерпнуть сил у Паука. Тот, как бы ни был далеко, просьбу о помощи слышал раньше, чем ее получалось сформулировать.
Ночью приходили женщины. Отбирал их Куница… в этом поселке – Куница. Это всегда делали шаманы. Выбирали подходящих женщин, иногда совсем девчонок, и присылали к гостям. Из каких соображений – непонятно. Своих детей им мало, что ли? Ну, ладно бы, дикари были, а то ведь современные люди, и на дворе – двадцать первый век, закончившийся, правда, едва начавшись, но менталитет, он же никуда не делся.
Орнольф однажды неохотно объяснил, что дело не в детях. Дело в них самих. Шаманы знают, что к ним расположены духи. Или не знают, а чувствуют – в нынешних условиях это одно и то же. Считается, что духи перенесут свою приязнь и на тех, кому будет выказано особое внимание, так почему бы не добиться этого внимания, предложив гостям самых подходящих для них наложниц?
Действительно, почему бы и нет?
Единственными духами, в чьем расположении Андрей не сомневался, были Паук и, собственно, Орнольф. Оба при этом называли себя людьми. Когда-то Андрей и сам думал, что они люди. Это было до того, как стало ясно, что Паук – вампир, и до того, как кровь Орнольфа из красной превратилась в серебряную. Теперь их претензии на человечность выглядели, мягко говоря, необоснованными.
К своей команде и Паук и Орнольф относились с искренней теплотой и дружелюбием. Даже Паук, несмотря на все его ядовитые усмешки и на то, что он не упускал случая сказать какую-нибудь гадость. Одного того, что он лично позаботился о безопасном убежище для всей родни и Андрея, и Макса, и, конечно же, Маришки, было более чем достаточно. Особенно, если учесть, что о существовании некоторых родственников Андрей, например, даже не подозревал. Это, безусловно, могло сойти за благорасположение. Но в то, что и самому Пауку покровительствуют еще какие-то духи, Андрей не верил. Трудно представить себе фейри, который рискнет покровительственно отнестись к Альгирдасу. Идите вы! Жить-то всем хочется. Паук такое только Орнольфу позволял, и то через раз.
И все же женщин, которые приходили к нему, Орнольф никогда не отсылал.
Андрей так не мог. Вот не мог и все. Дикость такая, к ней никак не получалось привыкнуть.
Взять хотя бы этот поселок: Куница, он, конечно, шаман, и когда шаманит, тут вопросов нет – человек дело знает. Но… если просто с ним поговорить, из-под шаманских заморочек вылезает нормальный парень, идеалист, конечно, но, наверное, они, в своей Америке, могли себе это позволить. Раньше. До всего . С ним можно поговорить о музыке, которой больше нет, но ведь была. О фильмах… О политике, наконец, если уж больше не о чем. Как же так получается, что этот парень отправляет девчонок, своих ровесниц, таких же нормальных, как он сам, в постель к совершенно чужим мужикам? Как получается, что девчонки идут?
Они же… да, ешкин корень, обычные девчонки! Еще полгода назад они жили обычной жизнью. По дискотекам ходили, учились где-то, что-то себе о жизни думали. Тогда Андрею в голову бы не пришло, что кому-нибудь из них можно просто, без разговоров, приказать: «В койку!» Разве с девушками так поступают? Надо же хотя бы пару часов пообщаться, в кино сходить, что ли, если уж ничего интереснее в голову не приходит.
Раньше любая из них на подобный приказ в лучшем случае послала бы подальше, а в худшем – здесь, по крайней мере, – пожаловалась первому попавшемуся копу. За сексуальное домогательство и дискриминацию по половому признаку, или как там оно называется? Сейчас они приходят и, натянуто улыбаясь, раздеваются, не дожидаясь указаний.
Им так проще. Не дожидаясь. Делать вид, будто все нормально – проще. Будто так и надо.
Может быть, теперь действительно только так и надо?
– Относись к ним, как к девочкам по вызову, – посоветовал Макс, когда однажды разговор под выпивку выплыл к этой теме. – Работа у них такая, они за нее деньги получают. Ну, не деньги, конечно, но ты понял.
Чего ж тут не понять? И все же, между этими девчонками, и теми, кого не раз доводилось приглашать на служебную квартиру в командировках, была разница. Андрей затруднился бы ее сформулировать, просто чувствовал и все. Если бы хоть в одном поселке они задержались подольше, он наверняка завел бы роман с одной-двумя его обитательницами, но вот так, в обязательном порядке – спасибо, не надо.
К тому же Жанна не одобрила бы связей на стороне, это уж точно. Побывать в убежище, где она жила, довелось всего четыре раза, однако Андрей чувствовал себя гораздо спокойнее, когда на ее полушутливые расспросы о том, сколько раз за это время он ей изменил, честно мог сказать, что ничего не было. Ну, или почти ничего.
С утра он собирался заняться диагностикой. Но проснулся из-за поднявшейся в поселке суматохи, тут же вспомнил о том, что сегодня должны прибыть беженцы и, кое-как умывшись, заторопился на улицу. Всегда интересно было смотреть, как в поселки приходят новые люди. Трудно сказать, почему… может быть, приятно было почувствовать свою причастность к тому, что еще сколько-то человек обретут, наконец, настоящий дом, вместо временного убежища. Не всем ведь повезло поселиться в Поместье.
Андрей спустился на первый этаж, и Орнольф окликнул его с кухни:
– Ничего не забыл, лейтенант?
Ешкин корень!
Андрей вздохнул и побрел обратно наверх. Почему-то захотелось снять ботинок и запустить им в рыжую башку мистера Касура. Но, в общем, Орнольф был в своем праве. Дисциплина основывается на мелочах, и привести себя с утра в надлежащий вид было одной из таких мелочей. Несерьезной и обязательной. Нужно умыться, как следует, побриться и почистить зубы. Один раз дашь себе поблажку и все, считай, одичал.
Макс, тот поначалу впадал в неистовство, когда Орнольф или Паук делали ему замечания по поводу внешнего вида. Старшим он, разумеется, слова не говорил, но Андрей и Маришка вынуждены были слушать его бухтение постоянно. С точки зрения лейтенанта Адасова это было, во-первых, несправедливостью, во-вторых, произволом, и в-третьих, «педиковской фигней». Последнее особенно умиляло.
В армию бы его, бедняжечку, хоть на полгода.
Легок на помине, Макс ворвался в двери, когда Андрей второй раз спустился с лестницы. Орнольфа уже не было. На кухне пахло кофе, а на столе ожидали две исходящие паром чашки.
Хороший мужик Орнольф Касур.
Макс, едва поздоровавшись, тут же возбужденно принялся рассказывать, как он самостоятельно уничтожил кладку «чужих», как расстрелял из пулемета не меньше десятка взрослых тварей, и как спасал Маришку от агрессивных эмбрионов, и как дрался, чуть ли не в рукопашную. В итоге получилось, что он и самого Паука от чего-то спасти умудрился.
На этом месте поток безудержного вранья иссяк. Кофе закончился, завтракать идти не хотелось, и они еще успевали вместе с другими встретить беженцев. По-любому успевали, иначе Макса бы здесь не было, а был бы он у ворот. Его задача – как раз встречать, объяснять, настраивать на дружелюбный лад и предупреждать возможные поначалу конфликты.
Зрелище было, как всегда, фантастическим. Воздух перед открытыми воротами замерцал, начал переливаться, вспыхнула нереально яркая радужная арка, и прямо из этой радуги начали выходить люди. Турникет убрали, чтобы не задерживать движение, и вереница людей, детей и взрослых, втягивалась в ворота. Они все шли, шли, без конца. Тысяча человек – это довольно много, если собрать их всех в одном месте.
Последними из-под арки неторопливо вышли черно-белые коровы, огромные, как лошади. Волшебные – Андрей видел таких у фейри. А за коровами, отгоняя мух лавровой веточкой, появился Альберт Нордан. Великий маг был одет в песчаный камуфляж и высокие ботинки, на плече у него висел автомат, а подмышкой зажат был неизменный кейс с ноутбуком.
– Герой нашего времени! – фыркнул Андрей, спускаясь со стены, чтобы поздороваться с высоким гостем.
Шутки шутками, но дикое сочетание военной формы, ноутбука, оружия и лавровой ветви как нельзя лучше соответствовало новому миру, такому же дикому и эклектичному. За исключением, пожалуй, того, что автоматы превратились в бесполезные железки, а ноутбуки – в набор кремниевого мусора.
Альберт закрыл портал и вслед за коровами прошел в ворота.
…– Что бы мы без тебя делали? – сказал Андрей, когда подошла его очередь пожать магу руку.
Искренне сказал. Поскольку без Альберта жизнь была бы куда сложнее. Нордан-младший взял на себя все заботы по транспортировке беженцев и наиболее важных грузов, кроме этого он занимался созданием и укреплением систем защиты в убежищах, а еще, как и сам Андрей, лечил и учил, и все это не мешало ему заниматься научной деятельностью. Незаменимый человек!
– Померли бы, – ничтоже сумняшеся ответил Альберт. – Орнольф говорит, ты стал еще круче.
Выжидательная пауза, понятная только им двоим. Альберт однажды предложил Андрею выучиться основам магии и не особо удивился, когда старлей начал мямлить, объясняя, что он бы с радостью, но не время – война, и он на этой войне позарез нужен. Сбивчивые объяснения Нордан-младший пренебрежительно остановил, буркнул что-то вроде «все вы тут рыцари, так перетак», однако предложение осталось в силе.
– Был бы здесь братец, – продолжил Альберт, так и не дождавшись от Андрея комментариев по поводу его последнего замечания, – он сказал бы, что уже скоро.
– Ты откуда знаешь?
– Я, может, тоже пророк, – маг хмыкнул и пояснил: – Звонил я ему вчера. Вы здесь давно?
– Четвертый день.
– А Паук? Четвертый день без Касура, что ли? Как он?
– Помирает от тоски, – предположил Андрей, как всегда смущаясь от легкости, с которой Альберт затрагивал скользкую тему.
– Ясно, – Нордан сунул ему в руки невесть откуда взявшийся толстый пакет, – здесь письма Марине от ее старшего брата. Она для него ничего не передавала?
– Это к Максу.
– Угу. Ладно, увидимся, – Альберт кивнул и пошел к Максу.
Андрей огляделся. Вновь прибывшие уже разбились на группы, а группы постепенно рассасывались: горожане, под руководством Макса и Лаки, брали новичков под опеку. Орнольф в сторонке втолковывал Кунице, как ухаживать за волшебным стадом. Несколько подростков в средневекового покроя одеждах, стоящие отдельной кучкой, показались знакомыми. Андрей направился к ним, и тут же высокий кудрявый парняга вышел ему навстречу.
– Хай, экстрасенс!
– Псионик, – привычно поправил Андрей, – привет, Руда`!
Они обменялись рукопожатием. Остальные тоже подтянулись ближе. Знакомые все лица!
– Вас не узнать.
– Да, гуманитарная помощь, – Руда (по документам Даниил Рудин, но кого волнуют те документы?) одернул свою кожаную куртку, во всяком случае, то, что походило на куртку, – там выдали, ну, куда вы нас забрали. В большом доме. Прикинь, не рвется, не пачкается. Димон, – отморозок, блин! – ножом резал – хрен там порезал.
«Отморозок» Димон встретил удивленный взгляд Андрея безмятежной улыбкой.
– Интересно же, – объяснил он.
– Только сапоги бабские, – вмешался еще один, самый младший в компании. Его называли Серым, а звался он, естественно Сергеем: некоторые традиции в мире не меняются от поколения к поколению.
Все немедленно взглянули на свои сапоги – из мягкой кожи, с тиснением, высотой до колена.
– Сапоги индейские, – соврал Андрей, – мокасины называются.
И невольно улыбнулся: видели бы эти парни, как порой одевается Паук!
Может, ему и не поверили, но спорить не стали. Первая неловкость от неожиданной встречи прошла, и вся банда заговорила разом, перебивая друг друга, делясь впечатлениями, хвастаясь оружием. Пацаны! Самому старшему из них, вот как раз Руде, этим летом исполнилось пятнадцать. А одиннадцатый день рождения Серого отмечали уже в Воратинклис, в ноябре. Кстати, о Воратинклис…
– Вы здесь как оказались-то? – спросил Андрей.
– С магом пришли. Ты не видел, что ли? Комендант вчера вечером сказал, типа, Пауку добровольцы нужны, мы и пошли. Он здесь?
– Паук? Нет.
– Жалко.
Руда со своей бандой принадлежали к числу тех, кому выпало сомнительное счастье лицезреть Паука. И, понятное дело, тот глубоко и безнадежно поразил их воображение.
– Ему врачи-добровольцы нужны были, – Андрей постарался не смеяться, – кто вас, вообще, отпустил?
– А кто нас не отпустит? – уточнил Руда таким тоном, что стало не до смеха.
Андрей как-то сразу вспомнил, что у Паука просто так ничего не бывает. И Руда, скорее всего, нужен здесь, в поселке, чтобы Альгирдас, если понадобится, мог на время занять его тело. Это называется – аватара. Вроде бы. И Паук в каждом поселке или убежище оставляет одного-двух человек, которые к нему эмоционально привязаны. На тот случай, если потребуется срочное вмешательство, а он будет слишком занят, чтобы явиться во плоти. А еще – для того чтобы при необходимости оказаться в нескольких местах одновременно.
Гадость? Ну, да. Если бы это был не Паук, была бы гадость.
– Да, скучно там, – сказал Руда и сплюнул под ноги.
– И в школу ходить заставляют, – вставил Серый.
– Здесь тоже школа есть, – огорчил его Андрей, – здесь еще и английский учить придется.
– А типа мы его не выучили, – Руда осклабился.
Логично. В Поместье собрался такой интернационал, что освоить бывший «международный» язык так или иначе вынуждены были все его нынешние обитатели. Ладно, хорошо еще, что банда сбежала оттуда не в полном составе. Девчонок и малышню не взяли, да и из старших, вон, всего шестеро. Остальные, видимо, оказались умнее.
– Касур сказал, что через месяц придет сюда и спросит, как мы себя ведем, – Серый зачем-то потрогал висящий на поясе нож, – сказал, если будут жалобы, отправит обратно.
– Не будет жалоб, – заверил Руда, – бородатый сказал, нас в армию возьмут.
И ведь возьмут. Не иначе, Макс присоветовал. Он этих пацанов знал не хуже, чем Андрей.
…Со стаей Руды они встретились в одном из городов в центре России. Охотники Паука – настоящие охотники, те, кто служил ему много лет – ко времени прибытия хозяина уже локализовали почти всех выживших, но так и не смогли попасть в одну из больниц. Их туда не впускали, принимая за фейри. А единственный эмпат в этой группе погиб днем раньше, так что договориться миром не получалось.
Ну, вот и вышло, что когда все-таки договорились, Андрею, чтобы умилостивить врачей, пришлось сначала лечить тех больных, кого нельзя было транспортировать. А охотники тем временем продолжали обыскивать город. И когда наткнулись на Руду, чуть его не убили. Не его одного – всех, кто с ним был.
Остановил охотников лично Паук. Ни Андрея, ни Макса там не было, они не видели, а Маришка потом сказала, что даже Паука послушались не сразу. Он, понятное дело, взбесился… это к вопросу о дисциплине. Макс понятия не имеет, какой опасности подвергается каждый раз, когда пытается спорить с Пауком по поводу его распоряжений.
А Руда оказался главарем преступной подростковой организации. В нее входили преимущественно воспитанники одного из городских детдомов, но хватало и детей, потерявших родителей уже после того, как все произошло. Сам Руда был, что называется, «мальчиком из хорошей семьи». Читал он много, потому и живой остался. Вампирам двери не открывал, над окнами в квартире ножницы раскрытые повесил, а на улицу поначалу просто не выходил. Полагался на то, что стены в доме железобетонные, и сквозь них никто не ворвется. Не потому что прочные, а потому что нечисть холодного железа боится. Между прочим, от фейри многие так спаслись, те, кто из дома выйти не мог. Инвалиды, например, или бабушки всякие, которые без лифта – никуда. От фейри спаслись, а вот от голода и жажды умерли.
Ну а у детдомовских были свои способы выживания. Развесистый фольклор, передающиеся из поколения в поколение страшные истории, нездоровая фантазия. Надо сказать, что в тех приютах и школах-интернатах, откуда официальные власти все же эвакуировали самых маленьких обитателей, из старших, брошенных на смерть, никто и не выжил. А вот там, где оставались дети младше десяти лет, кое-кому удалось спастись. Во всяком случае, от рук фейри там погибали меньше. Не потому что фейри щадили малышей, а потому что малыши могли видеть их и могли напугать, отогнать, некоторые способны были даже убить неосторожного нечистика.
Каким образом Руда возглавил детскую банду, Андрей не знал. И сомневался, что хочет узнать. Паук, тот был в курсе… Да, блин, кто его поймет, Паука, с его взглядами на жизнь? Они же с реальностью несовместимы! В общем, Пауку Руда нравился. Андрею тоже. До тех пор, во всяком случае, пока Андрей не узнал о нем больше, чем сейчас. А Орнольф его игнорировал и, похоже, слегка брезговал.
Они – Руда и его подопечные – довольно скоро стали голодать. Склады в магазинах и на оптовых рынках успешно вычищали предприимчивые взрослые, а воевать со взрослыми – с этими взрослыми, – пацанам и девчонкам, самым старшим из которых не больше пятнадцати было не под силу. Даже стаей. Им пришлось охотиться. Сначала на разную живность. Ну а потом умный Руда дозрел до мысли о том, что охотиться на людей гораздо проще. И пользы с них больше. В смысле пищевой ценности…
Он не один такой был. Ну, честное слово, не один. Людоедов, особенно по прошествии нескольких месяцев, развелось до черта. Взрослых, промышлявших этим, убивали без жалости. Детей же всегда забирали в Воратинклис. Именно таких детей. Других Паук нередко отправлял во временные убежища, откуда они потом попадали в нормальные поселки, а вот детям-людоедам была гарантирована почти райская жизнь в волшебном дворце. Из каких соображений действовал Паук, оставалось загадкой для всех, кроме, ясное дело, Орнольфа. А Руду его высочество удостоил особого внимания.
Андрей предполагал, что это из-за того, скольких детей спасла стая несовершеннолетних преступников. В сущности, Руда со своими головорезами, выполняли в городе обязанности охотников: точно так же искали выживших, собирали их в одном, относительно безопасном месте, обеспечивали едой… м-да. В бывшем детдоме нашло убежище почти полсотни детей и подростков, кошка и четыре собаки.
«Если ты скажешь, что спасения стольких жизней недостаточно для оправдания того, что он сделал, я его убью, – пообещал Паук Орнольфу, – но прежде, чем говорить, вспомни о том, что я тоже людоед».
Вот ни хрена себе… И попробуй скажи ему что-нибудь после такого заявления. Свидетелей этого разговора случилось трое: сам Андрей, и Макс с Маришкой. И все трое невольно Орнольфу посочувствовали.
– Так нагло, по-моему, даже девушки парнями не манипулируют, – заметила потом Маришка.
– Девушкам до Паука расти и расти, – признал Андрей. Макс, услышав это, посмотрел как-то дико и отсел подальше.
Трудно ему.
* * *
К полудню сделали передышку и собрались на кухне в отведенном для них доме. Новички к этому времени уже были расселены и после обеда готовились к экскурсии по поселку, врачи осваивались в лазарете, несколько бабушек и дедушек из целой толпы стариков охотно взяли на себя обязанности присматривать за поселковой библиотекой. Вообще новых людей приняли хорошо, даже тех, кто уже или еще не мог делать ничего полезного.
– Они тут с самого начала были дружелюбно настроены, но все равно тяжело – столько народу. – Макс, почти не жуя, глотал кукурузные лепешки, поливая их вареньем. И пил из огромной кружки то, что он называл кофе: черную, густую бурду, где от сахара ложка стояла. – А еще деды эти: «Да все равно мы помрем. Да зачем с нами возиться. Да никого у нас не осталось…» – до чего трудные, а!
Андрей молча внимал. Альберт тоже молчал и тоже ел варенье, но не потому, что устал, а просто из любви к сладкому. Орнольф, разложив на углу большого стола какие-то бумаги, читал, время от времени отпивая глоток кофе. Наверное, это была почта. Помимо обязательных, дважды в сутки, сеансов связи через паутину, поселки и неофициальные убежища обменивались между собой и с Орнольфом еще и письмами. Правда, почтальоном чаще всего работал все-таки не Альберт. Для этого существовала почтовая служба – дилижансы, на которых вольные охотники разъезжали от поселка к поселку, развозя грузы и письма, убивая по пути ту нечисть, которая оказывалась по зубам, и ябедничая Пауку на тех, кто был для них слишком крут.
– Возвращайтесь-ка вы к себе, – вдруг заговорил маг, тщательно облизывая ложку, – слышишь, Касур? Я тут вместо вас задержусь. Самую тяжелую работу твои парни уже сделали, дальше я и один справлюсь.
Рыжая бровь Орнольфа поползла вверх – до боли знакомый, паучий жест.
– Что такое?
– Ничего, – Альберт пожал плечами, – мое дело предложить.
Орнольф молча встал, аккуратно сложил письма и сунул их в пакет.
– Подъем, лейтенанты!
* * *
Маришка учила Тилли команде «служить». Фиг там он учился, конечно, скотина ленивая. На задние лапки вставать отказывался, а «столбик» делал только для того, чтобы подпрыгнуть и закогтить очередной кусочек крекера. Вообще-то дрессировала Маришка себя, а не кота. Целью занятий было научиться входить с ним в контакт. Но не сказать, чтобы дело ладилось. Может, просто кошки – не ее тип животных? Орнольф предупредил, что начинать лучше всего с тех зверей, которыми ты сам можешь себя представить. Маришка затруднялась выбрать.
Паук говорил что-то про утконоса…
Гад!
Сегодня они проехали совсем немного. Разведка доложила, что вокруг, вплоть до белого пятна на карте, никого враждебного не осталось. И поселков тоже никаких нет. Сунуться к белому пятну вдвоем – это было бы вполне в стиле Альгирдаса, однако он вдруг проявил благоразумие и решил дождаться возвращения остальной команды. Это означало два дня отдыха и было очень даже здорово, если бы еще Маришку не заставляли заниматься.
Альгирдас настолько средневековый, что даже не знает слова «выходной».
Лагерь они разбили, как всегда, в чистом поле. В смысле, где машина остановилась, там и шатер поставили. Такие мелочи, как роза ветров, неровности почвы или хотя бы наличие поблизости воды, Паука не волновали. Ветер всегда дул так, как надо, шатер стоял ровненько, а вода притекала сама, так о чем беспокоиться? Вот сразу видно, не ходил человек в походы. Жизни не нюхал. Пятикомнатный шелковый шатер со всеми удобствами – это вам не палатка-брезентуха.
Маришка подозревала, что окажись Альгирдас перед выбором между упомянутой палаткой и ночевой под открытым небом, он выберет второе.
Как бы там ни было, сейчас она делала вид, что занимается. А Паук, как ни странно, делал вид, что верит, будто она занимается. Он как раз сверялся с последними донесениями своих разведчиков, пытаясь поточнее определить границы белого пятна. Маришка время от времени поглядывала на висящую перед ним трехмерную карту, но поскольку та была не столько географической, сколько энергетической, разобрать что там к чему казалось невозможным.
Всему учиться надо. Ну, что за жизнь, а?
На самом деле, Альгирдас, наверное, слишком устал, чтобы заморачиваться еще и на ее тренировки. Сеансы связи его совершенно точно выматывали, это все видели. Он после них подолгу сидел, глядя прямо перед собой, больше похожий на статую, чем на живое существо. Вообще не двигался, даже не моргал. Это здесь началось, в бывших Штатах, – с чего и почему, кто бы знал? Еще он стал очень много курить. А позавчера, после дурацкой Маришкиной попытки залезть в пещеру с кладкой, даже поел.
Маришка с Максом своими глазами это видели. Паук сидел, читал что-то и грыз шоколад. Странная картинка. Никогда раньше он этого не делал. Макс смотрел-смотрел, а потом спросил:
– Слушай, Чавдарова, а сколько ему крови надо, чтобы наесться?
– Ты что, дурак? – машинально поинтересовалась Маришка. Конечно, ей не жалко было крови для Альгирдаса, но почему не она первая до этого додумалась? Может, потому что Макс в него по уши влюблен? – Иди и спроси, если жить надоело!
А Макс пошел и спросил. И в самом деле дурак! Паук, правда, не рассердился, только посмеялся. Сказал, что сколько ему надо, у Макса все равно нет.
Но сегодня утром, когда Макс уехал, Маришка сама подошла к нему с тем же вопросом. Ладно, дурость ведь заразна, это всем известно. Альгирдас велел ей не забивать голову всякими глупостями и отправил укладывать вещи. Как будто этим рабы не могли заняться!
…Тилли вдруг потерял интерес к крекерам и насторожился. Паук начал прислушиваться к чему-то чуть раньше кота. Маришка не успела спросить, что случилось. Альгирдас весь как будто засветился: солнечной вспышкой – улыбка; звездным сиянием – взгляд; россыпь бликов от распущенных волос и плаща. Поднявшись на ноги, он обхватил себя руками за плечи и поежился, как будто замерз.
– Орнольф, – сказал, предваряя все вопросы. – Скоро будет здесь.
Орнольф, верхом на демоне, поторопил своего скакуна только на подходах к лагерю и ненамного обогнал «сузуки», за рулем которого был Дюха.
Сделав несколько шагов навстречу датчанину, Альгирдас снова остановился, покусывая губу, счастливый настолько, что, казалось, даже улыбнуться у него не получается. В первый раз Маришка видела, чтобы кто-то оцепенел от радости. Бывает же такое!
Когда Орнольф спешился, Паук молча уткнулся головой ему в плечо, спрятался в теплом, сильном объятии. Так они и застыли, позабыв обо всем остальном мире, почти не двигаясь, только пальцы Орнольфа перебирали черные, длинные волосы, как будто ласкали струящиеся потоки света. Потом, наконец, Альгирдас судорожно вздохнул и тоже обнял брата.
Маришка перевела дух, сообразив, что все это время не дышала.
Им нельзя расставаться надолго, даже на пару дней нельзя… Они каждый раз встречаются так, как будто год не виделись. И, похоже, так оно и есть. Каждый час друг без друга тянется, как неделя.
Маришка поймала смущенный взгляд Макса. Дюха, копающийся в багажнике мотоцикла, усмехнулся и подмигнул ей. Все хорошо, а? Жизнь прекрасна. Когда Паук с Касуром вместе, жизнь просто замечательна.
– Тебе письма от Сашки, – сказал Дюха.
И Маришка взвизгнула от радости, тут же выбросив из головы все, что не касалось ее брата.
Темнело в новом мире рано и стремительно. Восходы и закаты канули в воспоминания вместе с прежней жизнью. Так что ужинали уже под звездами. Полог шатра, заменявший в походных условиях гостиную и столовую, был прозрачным, звездный свет, не встречая препятствий, лился насквозь, переплетаясь со струящимся над жаровней багровым теплом.
Хороший вечер. Вечера теперь вообще лучше, чем любое другое время суток. Вечером можно расслабиться, посидеть, ни о чем не думая, или думая о приятном. Поболтать можно. Хотя чаще всего говорили о делах – разбор полетов-то надо проводить, итоги за день подвести, опять же.
Вот и сегодня.
Альгирдас сказал, что белое пятно стало больше. Еще больше. Оно все время растет, причем довольно быстро. Белое – потому что духи оттуда не возвращаются. Глаза и уши Паука, его разведчики и шпионы – они вокруг пятна, на границах толкутся и все, на что способны, это отмечать, как эти границы раздвигаются.
А туда, внутрь, уходят мертвецы.
– Может быть, у меня получится, – Альгирдас затянулся ароматной сигаретой, – я не хуже других мертвяков. Завтра нужно попробовать. Ты ценишь, рыжий, мое благоразумие? Я ведь мог бы уже сегодня туда добраться.
Он потянулся к жаровне, чтобы стряхнуть в нее пепел. Из огня выстрелил уголек. Паук ойкнул, обжегшись, выронил сигарету и машинально сунул в рот пострадавший палец.
Средний.
На него уставились четыре пары глаз.
Это было… такое зрелище! Господи боже, с тем же успехом, наверное, он мог бы станцевать у стриптизерского шеста.
Длилось наваждение не дольше секунды, и хорошо, что не дольше, иначе у кого-нибудь (у Маришки – наверняка) случился бы разрыв сердца. Альгирдас сообразил, что делает, вытащил палец изо рта, тихо чертыхнулся и отполз в тень.
Орнольф, посмеиваясь, извлек его оттуда, усадил рядом с собой и заверил, что не даст в обиду. Это он хорошо сделал. В смысле, хорошо, что нашел повод для шуточек. Всем сразу стало гораздо легче, даже Макс слегка расслабился. И следующие несколько минут все от души веселились, подкалывая друг друга на тему, которой обычно старательно избегали.
– Попробуй, – сказал наконец Орнольф, возвращаясь к прерванному разговору, – только недалеко, недолго и очень осторожно.
– Как обычно, – послушным-послушным голосом заверил Альгирдас.
– Ох, только давай не как обычно! – взмолился Орнольф. – Для разнообразия, Хельг, а?
Все снова развеселились. Все, кроме Паука, понятное дело. Тот зашипел и сверкнул глазищами, но никого не напугал. Маришка подозревала, что не так он и разозлился, как изображает, просто марку держит. Но с другой стороны, кто ж его поймет?
– Рассказывайте, – велел Орнольф, – что там за идеи у вас появились насчет «чужих»?
– И насчет остальных, – добавил Альгирдас, – что вы с Максимом пытались мне рассказать? С ними так тяжело, – он взглянул на Орнольфа, – мы на разных языках говорим, причем они меня понимают, а я их – нет.
Это точно! Маришка с Максом еще вчера, после уничтожения первой стаи «чужих» попробовали рассказать Пауку, что видели таких чудовищ в кино. Правда, там дело происходило на космическом корабле, но в остальном твари те же самые.
Понимания они не встретили. То есть, Альгирдас их прекрасно понял… Хм, почти понял. Если оставить за кадром его отношение к полетам на другие планеты. То есть, к фантастическим фильмам. Или все-таки к полетам? Да поди его разбери! В общем, у него в голове так и не уложилось, что же люди на самом деле делают: летают в космос или не летают, а если летают, то насколько далеко, а если недалеко, то зачем врут, что далеко? Он бы, наверное, понял гораздо больше, если бы Маришка с Максом говорили с ним на одном языке, но, увы, в лексиконе Паука отсутствовало множество современных слов, а подобрать синонимы к ним было невозможно.
Блин! Трудно с ним все-таки.
А они вчера видели не только «чужих». Духи-разведчики доложили о множестве тварей, спешивших убраться с пути Паучьей команды. Гоняться за осторожными не стали, только посмотрели издалека, но и этого хватило. Потому что и Макс и Маришка безошибочно опознали семерых Фредди Крюгеров, не меньше сотни «зубастиков», сколько-то киношных оборотней, троих убийц из фильма «Крик», в черных плащах и белых масках, естественно; Джейсона с бейсбольной битой, почему-то одного; и еще всяких разных – россыпью.
Когда вечером через небо потянулся косяк лангольеров, они уже даже не удивились.
Лангольеры, те, да, удивились – Паук, хоть и уставший был, а двоих отловил из интереса, – вряд ли с ними раньше так поступали.
Они Альгирдаса, кстати, здорово достали. Были сочтены вредными, правда, не для смертных, а для фейри, для тех фейри, кто живет вне времени, и прошлого с будущим не различает, после чего отданы на съедение разведчикам. Но еще больше его достал Макс, который, отчаявшись объяснить, что это за создания (не только лангольеры, а все, кто попался разведчикам на подходах к белому пятну), обозвал Альгирдаса первобытным и сказал, что на его месте вообще не высовывался бы из Воратинклис.
Почему Макса не скормили духам, Маришка не поняла. Может быть, потому что он сразу извинился.
А мысль им с Максом в головы пришла очень простая. Поблизости от белого пятна каким-то образом воплощаются человеческие фантазии. Может быть, там, внутри пятна, живет такое существо, или такие существа, которые делают фантазию реальностью?
Орнольф слушал их так же внимательно, как Альгирдас. Но понимал, хотелось верить, все-таки лучше. Время от времени он поднимал руку, делая знак помолчать и негромко говорил что-то Пауку на языке Ниэв Эйд. Переводил. Трудно поверить в то, что их древнее наречие включает в себя нужные слова, однако Орнольфа Паук не переспрашивал. Лишь молча кивал.
– Похоже на бред, – подытожил наконец рыжий.
Альгирдас только грустно вздохнул и по-кошачьи грациозно свернулся на подушках, склонив голову Орнольфу на колени.
– Нет, не похоже, – произнес он задумчиво, – если, конечно, ты все правильно пересказал.
– Настолько, насколько это вообще возможно, – Орнольф задумчиво гладил его лицо кончиками пальцев, ласкал гладкую, бледную кожу, острые скулы, коснулся тяжелого бесцветного камня в мочке правого уха. – Хельг, люди не могут придумать того, чего нет. Они всегда придумывают то, что существует на самом деле. Тебе ли не знать, что все фантазии, так или иначе, были воплощены задолго до того, как люди научились фантазировать.
– Неправда, – Паук почти мурлыкал, – это смертные так думают, и то не все. А фейри знают, что люди могут давать имена, навязывать форму и воплощать идеи… ужасные или прекрасные. Люди стали бы опасны для дивных народов, научись они пользоваться этой способностью. – Он помолчал, давая Орнольфу или любому желающему время на возражения, не дождался и продолжил непонятно: – Мы воплотили Сенаса, помнишь?
– Ты воплотил Сенаса, – Орнольф нахмурился, – и многих других потом. Богоборец… Конечно, я помню. Но ты уникален, любовь моя. А кроме того, все боги, изгнанные тобой, так или иначе, существовали, пусть даже в виде абстракций.
– Точно. Ты помнишь, зачем я это сделал?
– Син думал, что с твоей помощью люди смогут получить свободу…
– А люди немедленно придумали себе новых богов, – подхватил Альгирдас, – других, но очень похожих. И эти, новые, стали такими же реальными, как те, которых я изгнал. Даже получили власть над смертными, несмотря на то что полностью от них зависят. Идеи, рыжий, говоря твоими словами – абстракции, выдуманные людьми, населяют Срединный мир наравне с высокими и высочайшими владыками. Они существуют. Так что же говорить об обычных чудовищах, созданных человеческим воображением?
Маришка невольно поежилась. Только-только начинаешь к ним привыкать, к этим двоим – странным, но таким близким, что странности как-то скрадываются, – как вдруг слышишь что-нибудь новое, неожиданное, невероятное и снова задумываешься: а что ты знаешь о них? О тех, с кем рядом живешь уже почти год?
Язык Ниэв Эйд Маришка знала только в пределах, необходимых для создания заклинаний. И, наверное, это к лучшему. Потому что иначе она узнавала бы что-нибудь новое гораздо чаще. Да… избави бог знать, о чем говорят между собой Паук и Касур, достаточно подозрений в том, что они обсуждают темы не менее пугающие, чем эта.
Как их понимать? Люди что, сами придумывают чудовищ, которые убивают людей?
– Очкарика вспомни, – пробормотал Макс, почувствовав ее состояние, – его обычные школьники придумали.
Как раз Очкарика Маришка и вспомнила, потому и испугалась. А ведь они с Максом сами десять минут назад объясняли Орнольфу, что многочисленная нечисть вокруг белого пятна – плод человеческого воображения.
Да. Объясняли. И очень хотели услышать, что это бред. Орнольф ведь и сказал, что это бред. Тем более неприятным стало открытие, что Орнольф, оказывается, знает далеко не все. Или вообще ничего не знает, а? Почему он слушает Паука? Тот же ни черта не смыслит в людях!
Паук был главным в их команде, он говорил, что и как нужно делать, он дрался, он находил поселки, он был в курсе того, что и где происходит… Но как только речь заходила о смертных, командование принимал Орнольф. Альгирдас самоустранялся, иначе не сказать, он очень редко контактировал с людьми, и по большей части это происходило случайно, по неосторожности. А Орнольф все знал. Вообще все. И всегда мог объяснить. Все. Очень неприятно было бы выяснить, что он может ошибаться. Потому что, если он сейчас ошибся, если прав Альгирдас, значит…
– Все ужасно, – пробормотала Маришка.
Она помнила Очкарика. Монстра, от начала и до конца придуманного людьми. Она помнила, как чуть не умерла, когда они с Альгирдасом готовились к охоте на это чудовище.
Нет! Конечно же, прав Орнольф! А Паук ошибается. Это правильно, так и должно быть, так всегда бывает, разве нет? Паук совершает ошибки, Орнольф исправляет их…
Или это очередная иллюзия, которая существует только потому, что кажется правильной? Вспомнить бы хоть раз, когда Паук действительно ошибся, хоть раз, когда Орнольф оказался прав, запрещая ему что-то…
Но это же просто смешно. Трусливые создания, удирающие от духов-разведчиков, все эти киношные монстры, чудики из страшных книжек – в них нет ровным счетом ничего ужасного. Даже «чужие» – Маришку передернуло при воспоминании о пещере с кладкой, – но тем не менее даже эти чудовища не так уж страшны. Они материальны, уязвимы для чар, а Паук вообще разделывается с ними не глядя.
– Все ужасно, – повторил вслед за ней Альгирдас. Ясный, пронзительный взгляд ярко-зеленых глаз противоречил тягучему, томному голосу, – но вы же не верите, Малышка. Вам нужны века, чтобы поверить в реальность фантазий: то, что придумывает один человек, отрицают десятки, над тем, во что верят сотни, смеются миллионы, и так без конца. Мало у кого находится достаточно сил, чтобы воплотить свои выдумки… Мало у кого находится достаточно веры.
Он вдруг выпрямился и сел, одним гибким, нечеловеческим движением оказавшись в объятиях Орнольфа, лицом к лицу, и продолжил уже совсем другим тоном, все так же тихо, но очень тревожно:
– Я ничего не знаю об этих нелепых созданиях. Но если дети правы, нелепицами дело не ограничится. А мы уже несколько дней не встречали обычных фейри, даже низших – ни одного, только этих вот, придуманных. Может быть, они сильнее? … – без всякого перехода он заговорил на языке Ниэв Эйд, запнулся, бросил растерянный взгляд в сторону Маришки и ребят и беспомощно посмотрел на Орнольфа.
– Объясни им!
– Я же не фейри, Хельг, – мягко сказал Орнольф по-русски, – я не верю в фантазии.
– Но ты можешь перевести…
– Я могу, – неожиданно вмешался Макс.
Вот это да!
Маришка недоверчиво уставилась на эмпата, но тот не заметил, он во все глаза смотрел на Паука. На Паука, наградившего его такой улыбкой, от которой звезды, наверное, могли бы растаять и стечь на землю.
Макс ужасно покраснел – даже в полутьме видно было, какой он стал красный, – но откашлялся и продолжил, как будто так и надо:
– Паук хочет сказать, что люди специально стараются не верить в то, что придумывают. Слишком боятся поверить в страшное. Они… то есть, мы, конечно… можем создавать настоящие кошмары. Настоящие… – повторил он упавшим голосом и наконец-то отвел взгляд от Альгирдаса. – Жуть какая, – пробормотал, скорее сам себе, чем остальным, – вы себе представить не можете, какая там жуть. Мы сойдем с ума от страха, но не перестанем придумывать, мы так устроены, что не перестанем, пока не умрем. С самого детства. Только дети верят, а мы – нет. И слава богу! Мы, чтобы не верить, выдумываем другое. Паук, ты ведь этого и не мог понять, правильно? Он не понимал, пока Орнольф не объяснил… зачем мы снимаем эти фильмы, пишем эти книги, делаем столько всякой ерунды, когда ужас… ох, блин, – голос, похоже, отказал и Макс сипло выругался. – Ужас отделен от нас такой тонкой стеночкой, – сказал он, переглотнув. – Такой тонкой…
– Дверцей стенного шкафа, – прошептала Маришка, поддаваясь излучаемому эмпатом страху.
– Но разве это не Межа была? – спокойно уточнил Дюха. – Стеночка, отделявшая нас от фейри. Она пропала, вот и полезло всякое.
– Ни хрена, – отрезал Макс, – всякое еще даже не оформилось. Оно все еще здесь, – он ткнул себя пальцем в лоб, – и чтобы оно здесь оставалось, мы придумывали страхи поменьше. Нелепые – подходящее слово. Паук как раз и хочет сказать, что если уж воплотились эти придумки – дурацкие, в которые никто, кроме детей и не верил… даже дети не верили… значит то, во что мы способны поверить гораздо легче и быстрей, тем более должно стать реальностью.
– Все правильно, – Альгирдас медленно поднялся. Несколько секунд смотрел на Макса сверху вниз, а потом вдруг наклонился и легко погладил его по щеке, – окагэсамадэ , Максим! Эраи!
Вау! Маришка с Дюхой переглянулись, едва удержавшись от того, чтобы не засмеяться. Так стало легко. Так радостно.
Альгирдас бесшумно выскользнул в ночь. Макс сменил цвет с красного на пунцовый. Это же он сейчас дурел от радости, только, наверное, сам этого не понимал. Хотелось надеяться, что не понимает. Он наверняка думает, что Паук повел себя возмутительно, с точки зрения Макса Паук почти всегда ведет себя возмутительно, и Макс, слава богу, не понимает, как сильно и безнадежно он в Паука влюблен. Зато со всех остальных, по крайней мере за себя с Дюхой Маришка могла ручаться, мгновенно слетела душная пелена безнадежности и страха.
– Эмпат в отряде, – проворчал Орнольф, ни к кому конкретно не обращаясь, – это сущее бедствие.
Что правда, то правда. Безудержно улыбаясь, Маришка закурила. Макс, не спросясь, вытащил сигарету из ее пачки, прикурил от уголька и глубоко затянулся.
– Какого хрена он прикидывается педиком, а?! – жалобно воззвал он к Орнольфу. – Мы же знаем, что он вампир! Что за удовольствие корчить из себя… блин…
Орнольф весело фыркнул. Воздвигся на ноги – громадный, в темноте и вовсе безразмерный, – подхватил свою куртку и вышел вслед за Альгирдасом. Вскоре его голос неразборчиво послышался откуда-то снаружи.
Маришка выглянула, поманила Макса, Дюха тоже подлез поближе. Сквозь прозрачный полог, они видели две черных тени на фоне темного неба. Через минуту тени слились в одну.
– Кто скажет, что они любовники, – пробормотал Дюха, – в того я первый брошу камень. Такой большой, какой смогу поднять, а я один раз чуть «тойоту» не поднял. Но, знаешь ли, Макс, того, кто скажет, что они не любовники я просто убью на фиг. А ты никак понять не можешь, – закончил он без всякой логики.
– Хорошо сказал, – буркнул Макс, совершенно случайно стряхнув пепел прямо на штаны Дюхе, – мощно задвинул! Внушает!