Интерлюдия
ПОЛЦАРСТВА ЗА ЛЮБОВЬ…
Мэд, человек. Лето 1693 года
Солнечный луч нехотя соскользнул с подоконника на уголок ковра, спугнутый протяжным звоном колоколов на Золотой звоннице Тартоннэ. Все существование жителей эрмидэйской столицы, от рождения до смерти, было привязано к этим звукам. Колокола возвещали о наступлении рассвета и заката, полудня и полуночи, призывали к молитве, били тревожный набат, когда приближались враги. Колокола были таким же символом Эрмидэйских островов, как и знаменитые гавани, священные рощи тысячелетних нарани и алмазный жезл островных герцогов. Правоверный эрмидэец к третьему звону должен был быть уже полностью одет, побрит и преклонить колени для утренней молитвы, но то правоверный, а не Мэд Малаган, который как ни в чем не бывало валялся в кровати, чуждый положенным угрызениям совести. Он лежал, жмурился от удовольствия: во-первых, вчерашние немалые возлияния никак не сказались на здоровье, а во-вторых, девушка, крепко спавшая рядом, была прекрасна. Имени ее Мэд припомнить не смог, как ни старался, но округлая крепкая попка, которую не прикрывало одеяло, оказалась выше всяких похвал. Мордашка тоже не подкачала. Все-таки не перевелись еще на островах настоящие красотки, не всех барышень попы успели укутать с ног до головы в глухие покрывала и задурить головы уверениями в греховности плотских утех. Во всяком случае, по довольной улыбке, блуждавшей по полным губкам спящей красавицы, видно, что ночные радости пришлись ей по вкусу. Более всего Мэд переживал, что в Тартоннэ ему придется вести монашеский образ жизни, отказывая себе в самом насущном – в дамском обществе. За шестнадцать лет местные нравы могли измениться лишь в сторону торжества добродетели.
Садясь в Инисфаре на купеческую онирему, Мэд собирался сойти в Тиройе, но что-то заставило его подбросить монетку, загадав на невыразительный профиль какого-то из маргарских монархов. Серебро легло на палубу руной вниз, предрешив будущее, а затем благополучно перекочевало в кошелек капитана в оплату за проезд до Тартоннэ. Не то чтобы кто-то сильно стосковался по родине' или, упаси светлые боги, решил вернуться в лоно семьи, нет и еще раз нет, но иногда даже самый здравомыслящий человек совершает безрассудные поступки, а Мэд Малаган никогда не относил себя к таковым.
По дороге от гаваней к самой дорогой гостинице Мэд насчитал больше двух десятков храмов один другого роскошней, что неудивительно, если учесть, что церковь Вечного Круга зародилась именно на Эрмидэе, а вот то, что святилищ Старых и Новых богов почти не осталось, Малаган счел нехорошим признаком. Еще немного – и острова превратятся во второй Оньгъен.
По этому поводу он, собственно, и напился, благо плохого вина на Эрмидэях сроду не водилось, а от восхитительной кассии еще никто по утрам не умирал. Одна мысль не давала покоя Мэду Малагану. Зачем он здесь и что теперь делать? Потому что никакой определенной цели в Тартоннэ у него не имелось даже приблизительно.
Мэд не стал дожидаться, пока после четвертых колоколов явится слуга, чтобы прибрать в комнате, а заодно и убедиться, что постоялец жив, потому как в такое время нормальный человек спать уже не может в принципе. Он неторопливо оделся, долго скреб щеки, заросшие совершенно свинской щетиной, привел в порядок волосы, ограничившись простеньким орочьим хвостом на макушке. Это в Маргаре Мэд не упускал возможности довести до сведения всех и каждого посредством традиционной прически из множества тончайших косичек, что он есть сын своего народа. На всякий случай, если вдруг кто в том усомнился, глядя на его выдающийся эрмидэйский нос и эрмидэйскую же кожу с неповторимым медным оттенком. На улицах Тартоннэ Мэд Малаган не имел ни малейшего шанса выделиться, кроме как ярким маргарским платьем, орочьими татуировками на руках и прочими заморскими штучками.
Как ни жаль было будить красотку, оставлять ее наедине со своими вещами Малаган не планировал. Девица не слишком опечалилась, с благодарностью приняла положенную награду с дополнением в виде шелковых чулок немодного в Инисфаре синего цвета, которыми здесь, на островах, могла похвастаться не каждая благородная девушка. Прижимая сокровище к пышной груди, девушка выпорхнула за дверь, сияя, как новенькая золотая монета. Теперь Мэд мог быть уверен, что веселые барышни Тартоннэ не оставят его скромную персону без внимания.
Он шел по улице Манжоли и не узнавал родного города, в котором родился и вырос. Где многочисленные лавки, лавочки и лавчонки, в которых шестнадцать лет назад можно было купить любую чепуху из любой части обитаемого мира? Где цветочные гирлянды на окнах? Где канатные плясуны, танцовщицы и акробаты? Где священные глиняные кошки Турайф? Где, наконец, закутанные в оранжевые плащи жрецы и жрицы Сайлориан? И кто, скажите на милость, заставил высоких и от природы стройных эрмидэйских девушек носить эти уродливые широкие платья, закрывающие их от подбородка до кончиков пальцев на ногах и руках? И самое поразительное, что за все время Мэд не встретил ни единой вывески с алой руной «трохс», чей хитрый завиток указывал на предлагаемые услуги мага. Никакого следа хотя бы гадальщиков, продавцов амулетов или целителей.
Квартал, который во времена Мэдовой юности населяли волшебники, тоже перестал существовать. Вернее, дома продолжали стоять на том же самом месте, но жили в них совершенно другие люди. В нишах возле парадной двери теперь вместо символических фигурок стояли разнообразные Круги Вечной Жизни. И ничего более.
Ноги сами по себе принесли Мэда к уютному одноэтажному особнячку с решетками на окнах в виде кованых цветов и бабочек. В нише, где раньше спала медная змея на яшмовом яблоке, стоял уродливый деревянный Круг, даже колокольчик над входом, похожий на лепесток нарани, новые хозяева сменили на уменьшенную копию одного из златозвонных.
– Что вам здесь надобно, молодой человек? – раздраженно спросила молодая женщина в темном платье, вышедшая на порог и наткнувшаяся на замершего в растерянности Малагана.
На взгляд Мэда, лет ей было поменьше, чем ему самому, не больше двадцати пяти, но говорила она с отчетливыми старушечьими интонациями.
– Простите, монна, – ослепительно улыбнулся Мэд. – Здесь когда-то жил мой друг. Его звали Тайшейр.
– Мы живем в этом доме почти десять лет, и ни о каком Тайшейре я не слышала. Разве что он был одним из тех богомерзких колдунов, которых его светлость выгнал вон, – фыркнула девушка, осеняя себя на всякий случай круговым движением.
– Шестнадцать лет назад все было иначе, монна, – примирительно сказал Мэд. – Так вы не знаете, куда мог съехать мой друг?
– Не знаю и знать не хочу. Но на Эрмидэях вы его не найдете.
Новая хозяйка подозрительно прищурилась, отыскивая в чертах Мэда порочные следы богомерзкого чародейства, и, не найдя искомого, нырнула обратно в прохладную тишину дома, очень невежливо захлопнув дверь прямо перед носом Малагана. Что-то подобное Мэд предвидел, но в глубине души надеялся, что худшие его прогнозы не сбудутся так скоро. Благодаря вдовствующей герцогине церковь Вечного Круга на островах обретала власть и силу, как обычно начав с изгнания магов как самых опасных своих конкурентов в борьбе за умы и души людей. На нелюдей ее претензии не распространялись, но только потому, что те никогда постоянно не жили на Эрмидэях. Даже вездесущие орки. Нет, конечно, в гавани заходили тангарские суда, куда же без них, но испокон веков острова принадлежали исключительно людям, чем, с одной стороны, можно было гордиться, а с другой… можно и не гордиться. Тайшейр полагал, что Тартоннэ ничуть не стал бы менее прекрасен, если бы здесь, как в Дарже, Саффе или Инисфаре, жили иные расы, взаимно обогащая народы культурой и знаниями. Но кто станет слушать колдуна, когда вокруг на все лады твердят о исключительности и неповторимости.
Тут сложно спорить, эрмидэ на самом деле совершенно необычный народ, не похожий ни на кого – ни на южан, ни на северян. Русоволосые, светлоглазые островитяне в глубокой древности мнили себя родичами птиц из-за резких, немного птичьих черт лиц. Некоторые особо отважные умники всерьез утверждали, что эрмидэ есть прямые потомки прошлого человечества, которое мстительные боги разделили на четыре расы. Правда, весомых доводов своей правоты они никогда не приводили, да и проверить сию весьма спорную истину вряд ли представлялось возможным. На деле же островитянам в большинстве своем было совершенно наплевать, откуда заявились сюда их предки, главное, что острова были их домом. Домом обжитым, обустроенным и уютным для своих обитателей.
Мэд побродил еще немного по кварталу, надеясь отыскать хоть какие-нибудь следы пребывания прежних хозяев. Но тщетно. Даже самая безобидная из всех живших здесь чародеек, милейшая старуха Асмиль, гадавшая на рунных табличках и никогда никому не нагадавшая неприятностей, покинула свой неприметный домик навсегда. Теперь в нем жило бедное семейство, сумевшее разорить вековой сад, посаженный еще дедом Асмиль. Там росли редчайшие деревья таило, отваром из их листьев они с Тайшейром пользовали от поноса всю детвору в этой части города. Вид засохших покореженных стволов окончательно испортил Мэду настроение. Мимо заброшенного храма Сайлориан, славившегося изяществом форм и яркими, нетускневшими красками росписей – с ним были связаны самые сладчайшие воспоминания ветреной юности, – он прошел совершенно спокойно. Даже брошенный волшебниками квартал, где каждый дом был как заросшая травой могила, не вывел его из себя, а вот засохшие деревья в ныне чужом саду добили окончательно. Настолько, что больше всего Мэду захотелось прямо отсюда пойти в порт и уплыть куда глаза глядят на первом подвернувшемся судне. Лишь бы не видеть и не знать, во что превратился Тартоннэ. Нужно было срочно вернуться в гостиницу и залить свое разочарование доброй кассией или даже чем-нибудь покрепче.
Однако неприятности и не думали заканчиваться, наоборот, они перешли в форму изощренного издевательства. От намерения напиться пришлось отказаться. Возле гостиницы царило необычное оживление, и по тому, какое количество солдат в гвардейской форме торчало возле входа, Мэд сразу обо всем догадался. По его непутевую душу явился его светлость Великий герцог Эрмидэйский Инвар. Вот уж кого Малагану видеть не хотелось, по крайней мере сразу по приезде. Он надеялся, что сия чаша минует его, но тщетны надежды, когда речь идет о высоком долге и родственных чувствах.
Мэд неодобрительно отметил, что дверь его комнаты нараспашку и там полно совершенно посторонних людей. И не то чтобы ему было что прятать, но он еще питал призрачную надежду на неприкосновенность своего временного жилья. Все-таки он родной брат его светлости, и не просто родной, но и старший. Телохранители, никогда в глаза Мэда не видавшие, сделали попытку его задержать на пороге, но Инвар сделал однозначный жест.
– Привет, Инвар. Что-то ты рановато, – расцвел улыбкой Мэд.
– Привет, Мэдрран, – сухо ответил герцог. – Ждите меня снаружи, – приказал он своим здоровенным охранникам, один внешний вид которых должен был повергать простолюдинов в трепет. Он и повергал. Таких здоровенных громил Мэду видеть еще не доводилось, даже в Ан-Ридже.
Инвар выглядел одновременно злым и встревоженным. Он хмурил брови, без конца теребил рукоять кинжала, висевшего у пояса, раздраженно кривил губы, всем своим видом выражая растущее недовольство.
– Зачем ты явился? – без обиняков спросил Инвар, усаживаясь в жалобно скрипнувшее кресло. Оно было рассчитано на человека менее могучего сложения.
– Как ты любезен, милый братец. А как же родственные чувства? А братская любовь? Похоже, ты не слишком скучал, – улыбнулся грустно Мэд. – Ничего, если я постою, ваша светлость?
Они были мало похожи меж собой. Даже родственниками их можно было считать с большой натяжкой. Прямо говоря, совсем непохожи. Худой невысокий Мэд и мощный холеный Инвар.
– Я задал тебе вопрос и жду прямого и честного ответа.
– Разве я не волен более вернуться на родину, братец? Я просто хочу отдохнуть, набраться сил, повидать родню. Мое право. Я ведь не в Высокий замок заявился. Кстати, я и не собираюсь там объявляться. Такой вот прямой и честный ответ тебя устраивает?
– Вполне, – резко бросил Инвар. – Когда ты собираешься уехать?
– Еще не знаю. Я только вчера вернулся, а ты уже жаждешь моего отъезда. Стыдись, брат, – с наигранной укоризной сказал Малаган, ехидно ухмыляясь. – Как поживает наша благородная мать? Сестры?
Мужественные и, бесспорно, красивые черты брата моментально окаменели.
– Если ты ждешь радостной встречи, то я тебя разочарую, – мрачно сказал он. – Очень сомнительно, чтобы мать захотела тебя видеть.
– Я не настаиваю, – развел руками Мэд. «Не очень-то и хотелось». – Если только Дарион сама не пожелает.
– Дарион живет на Кивирине, в поместье своего мужа.
Когда Мэд в последний раз видел сестру, она собиралась выйти замуж. Сияющие серые глаза, яркие губки, роскошные темно-русые косы – слава всех женщин, урожденных Келлан, Дарион отличалась от своих сестер самым существенным, а именно добрым нравом. Она единственная из родни Мэда иногда писала письма и вообще поддерживала отношения с братом-изгоем. Именно ее Мэд хотел бы видеть в первую очередь. Но, видно, не судьба.
– Она и дети здоровы? – спросил Малаган.
– Да, волею Всевышнего.
– А мама?
– Ее здоровье в руках бога, – сказал Инвар и отвел глаза. – Она настоятельно просила не говорить о ней с тобой. Вообще.
– Хорошо.
Мэд задумался. Значит, все безнадежно. Нет, он не обижался на мать, это было совершенно бесполезно, она была из тех женщин, что способны пройти босиком по горящим углям, доказывая свою правоту. Глупо, разменяв четвертый десяток и приближаясь к пятому, надеяться, что настанет день, когда его поймут и простят.
– Сегодня я был возле дома Тайшейра. Может быть, ты знаешь, куда он уехал?
– Я не интересовался, – неохотно ответил Инвар. – Вроде бы куда-то на север.
– На Ахеи?
– Нет, вряд ли. Скоро мы наведем и там порядок. В пределах моих владений нет места колдовству. Я, собственно, и тебя хочу предупредить, что делаю исключение. Все-таки ты мне брат и мы рождены от одних родителей. Я даю тебе времени до двадцатого дня гвадера.
– А потом?
– А потом, Мэдрран, либо отрекайся от своей проклятой силы, либо убирайся с островов.
– Н-да, братец, за эти годы ты неплохо научился отдавать приказы недрогнувшим голосом. Остается надеяться, что и править ты научился самостоятельно, а не под диктовку нашей благородной матери.
Инвар вспыхнул гневным румянцем, но сдержался. «Демоны, – подумал Мэд, – а ведь когда-то мы ложились спать в одну кровать». Инвар родился на пять лет позже Мэдррана. Между ними был еще малыш Кей, но он умер во младенчестве. По всем законам именно Мэд должен был стать Великим герцогом, а Инвар – остаться всего лишь его младшим братом. Но злой бог судьбы Файлак распорядился иначе. Мэд родился волшебником. В восемь лет это стало очевидным фактом. Маг не мог стать герцогом, и отец лишил его права первородства, наследства и титула. Это была не прихоть, а насущная необходимость, закон практически всех держав обитаемого мира, и неважно, что в одних поклонялись Старым богам, а другие приняли новую веру. Властитель не мог быть волшебником, а чародей – королем.
Так случайно герцогом стал Инвар, в котором не было и крохи магии. Инвар был наслышан о способностях своего старшего брата, преувеличивая их до невозможных размеров, и потому культивировал в себе беспокойство о будущем своей власти. Его страхи поддерживали мать и сестры. Особенно мать. Леди Китиру чудовищно оскорбил выбор старшего сына, и она прекратила с ним всякое общение много лет назад.
– Я не позволю…
– Прости, Инвар. – Мэду не хотелось ссориться. – Простите, ваша светлость, я ни в коем разе не ставлю под сомнение законность ваших прав. Хочешь вина?
Не дождавшись разрешения, Мэд налил Инвару полный бокал благородной золотисто-розовой кассии, напитка дорогого и ценимого во всем обитаемом мире не меньше, чем драгоценное саффское вино. Он не забыл, что часть виноградников на самом южном из Эрмидэйских островов – Хоно – по-прежнему формально принадлежала ему. Скорее всего, Инвар тоже об этом помнил, и потому казалось ему, что нежная влага отдает полынной горечью.
– В прошлом году урожай был не слишком хорош, – пробурчал он, без всякой охоты делая маленький глоток.
– А мне нравится, – легко откликнулся Малаган. – Я, пожалуй, слишком одичал в степи, чтоб оставаться тонким ценителем кассииских оттенков.
– Нужно было там и оставаться.
– Какой ты грубый, Инвар, – покачал головой Мэд. – Грубый и глупый.
Герцог хмуро покосился на брата, но отвечать на оскорбление не стал. Ругаться с Мэдом было занятием неблагодарным и крайне утомительным. Препираться с ним можно было до бесконечности, а сравниться в язвительности и колкости с Мэдом Инвару никогда не удавалось.
– Если ты решишь убраться, то моя благодарность будет выражена в приличной сумме. Золотом. И чем быстрее это случится, тем больше будет эта сумма.
– Я подумаю над твоим предложением, – сказал Мэд.
– Подумай.
– Хотелось бы встретиться со старыми знакомыми. Надеюсь погостить у тетушки Эффис и Тиджера. А там поглядим, – заверил брата Мэд. – Может быть, стоит заглянуть к своим старым знакомым здесь, в Тартоннэ? Или они уже меня забыли? Кстати, ни у кого не намечается праздника?
– Леди Шиллиер с мужем празднуют завтра день рождения своей старшей дочери, – проворчал нехотя Инвар.
– Как, Шил еще не овдовела?
– Не надейся.
– У Шил, кажется, имелась младшая сестра, если я не ошибаюсь.
– Скоро она выйдет замуж за наследника владетеля Агнера.
– Прекрасно. Значит, мне тоже может перепасть кусочек свадебного пирога, – мечтательно пропел Мэд, подражая эльфийскому акценту Альса.
Инвар недовольно фыркнул, он успел отвыкнуть от выходок своего непутевого братца, вполне способного покуситься на целомудрие невесты. Такое случалось и раньше, когда Мэд ухитрялся обольстить невинную девицу чуть ли не накануне свадьбы, лишая жениха долгожданной награды. Второго такого распутника, как Мэдрран, в Тартоннэ не было и не будет. Среди отцов семейств, в которых имелись девицы на выданье, вот-вот должна была начаться тихая паника.
– Не переживай, – улыбнулся Мэд. – Я давно уже поумерил свои аппетиты. Пусть добрые горожане спят спокойно. Невинность здешних красавиц пребудет в полной безопасности.
Малаган налил себе еще вина, потом еще и еще, и сделал вид, что не заметил, как Инвар уходит. Кланяться он тоже не стал. В конце концов, старшим из них двоих был именно он. Опустошив кувшин и не ощутив никакого опьянения, он разозлился неведомо на кого. А надо было на себя – за то, что решил в очередной раз испытать судьбу.
Золотистые фонарики, развешанные на всех деревьях и кустах вокруг усадьбы Хайэссов, служили приглашением на праздник. Аллею от ворот к широко раскрытым дверям дома освещали десятки факелов. Не хватало только волшебных синих огней. Если память Малагану не изменяла, то раньше эти холодные огоньки Хайэссы покупали у Тайшейрова закадычного приятеля Кайрена. Сгинули волшебники, не стало и колдовского огня.
Мэд поправил маску и присоединился к толпе гостей. Кое-кого он узнал, в основном из старшего поколения, но большинство молодых дам и их кавалеров были ему незнакомы. Юные барышни, которых он помнил детьми, давно выросли, мальчики превратились в мужчин, да и он сам изменился слишком сильно, хотя… Мэд мог поклясться, что большая половина уже оповещена о его появлении и большинство взглядов из прорезей масок и полумасок устремлены на его скромную персону. Аристократы есть аристократы, в их обществе не существует такого понятия, как тайна. Все знают все и про всех. Так было всегда, и никакая церковь не в силах изменить нравы истинных эрмидэйцев, в чьих жилах течет вино пополам с горькой морской водой.
– Как вы находите наш скромный праздник? – спросила щедро расшитая жемчугом и кружевами черная шелковая полумаска, возникшая рядом. Настолько рядом, что Мэд немного смутился.
– Великолепно, монна. Восхищению моему нет и не может быть предела.
– Лучше или хуже, чем шестнадцать лет назад? – поинтересовалась полумаска, предлагая отпить из своего бокала.
Ну конечно, кто бы сомневался, его инкогнито с легкостью раскрыто. Если оно вообще имело место быть. Мэд вздохнул, смиряясь с неизбежным поражением.
– Если речь идет о виновнице того праздника, то никакие сравнения здесь неуместны. Вы стали совершенно неотразимы, Шиллиер.
Женщина улыбнулась, красиво изогнув полные, яркие, как спелые вишни, губы. Чуть приподняла маску и… в этот миг Мэдрран ит-Гирьен ис-Келлан понял, что пропал. Пропал навсегда, потому что не влюбиться в нее было невозможно, как невозможно перестать дышать, как невозможно остановить сердце.
– У вас всегда была хорошая память… Как же мне звать вас теперь, мой принц?
– Как и прежде, прекрасная монна. Просто Мэд. Когда-то вы обращались ко мне именно так, – твердо ответил Мэд.
– Ах вот как. Значит, просто Мэд. И ничего не изменилось? – многозначительно спросила она.
– Ничего, монна.
Мэд отпил еще глоток и по старой традиции обрел право поцеловать женщину в губы, которым он с удовольствием и воспользовался. К взаимному удовольствию, кстати сказать. От Шиллиер пахло точно так же, как в тот день, когда ей самой исполнялось пятнадцать: немного жасмина, немного нарани и совсем чуть-чуть аймолайского лотоса. Мэд едва справился с желанием скользнуть губами вниз по стройной гордой шее в уютную ямку рядом с ключицей. Кто бы мог представить, что бесцветный длинноногий птенчик превратится в удивительную гибкую и волнующую красавицу.
– Наши дамы изнывают от желания уделить вам внимание. Не заставляйте же их ждать, полуночный гость, – шепнула Шиллиер ему на ухо, специально касаясь кончика мочки губами. – Смелее, просто Мэд, смелее.
Смелости Малагану было не занимать, и не только с дамами, но то, с какой прытью набросились на него прелестницы-аристократки, оказалось для него неожиданностью. Приятной, разумеется. С другой стороны, ажиотаж среди женщин привлек внимание их мужей, и кое-кто, уже искоса поглядывая на нежданного гостя, начинал подумывать о возможной дуэли в случае чего. Чего именно, они себе прекрасно могли представить. За шестнадцать прошедших лет приключения Мэда успели обрасти невероятными подробностями и превратиться в легенды. Сколько там правды и сколько вымысла, не знал никто.
Окруженный со всех сторон пышными юбками, драгоценными кружевами, драгоценностями, запахом духов и помад, поимый дорогим вином и кормимый деликатесами, Мэд вдруг почувствовал себя прежним, тем самым юным повесой, для которого весь мир вращался вокруг женских прелестей и веселых попоек. Только тот Мэд давно умер, и пепел его развеялся над Великой степью, и Мэду нынешнему вся эта чувственная суета казалась лишь милой шалостью, очаровательной прогулкой в прошлое, трогательным воспоминанием юности. То, чему более никогда не повториться. Он являл собой саму любезность и благородство, заставляя дам восхищенно вздыхать, серебристо смеяться, смущенно опускать ресницы и сожалеть лишь о том, что высокое чело их разлюбезного кавалера не венчает корона герцогов. А ведь могла бы, могла…
В полночь Шиллиер с мужем, кстати, высоким и очень симпатичным представителем семейства Эспир, представили гостям свою дочь, именинницу и виновницу торжества. В день пятнадцатилетия девушка из аристократической семьи становилась не только полностью взрослой, но и чьей-то невестой. Замуж она выйдет года через два-три, за эти годы привыкнув и к будущему супругу, и к обязанностям хозяйки дома. Девочка в цветах дома Хайэсс – серебряное шитье поверх синего и серого бархата – беспокойно взирала на веселую толпу, но Мэд сильно сомневался, чтобы дочь Шиллиер переживала за свое будущее. Женщины Хайэсс славились своей красотой, плодовитостью и умом, прежде всего умом, а посему от женихов у них отбоя не было. Мэд присмотрелся повнимательнее и заметил мальчика из семьи Саваж, ровесника именинницы, на которого был устремлен взор девочки.
– Монна Хайэсс выбрала правильно, – одобрительно шепнула на ухо Малагану одна из его спутниц, кажется, младшая из племянниц лорда Хиссуна. – Они знакомы с детства и успели свыкнуться с мыслью о супружестве. Кто знает, может быть даже, они смогут еще и полюбить… Впрочем, это совершенно неважно. Так ведь, мой… Мэд?
– Полностью с вами согласен, монна Тар. Красивая пара.
Мальчик Саваж выглядел совершенно счастливым и даже немного влюбленным. Справедливости ради, эрмидэйские аристократы редко в матримональных планах шли против сердечных склонностей своих отпрысков. Они поступали проще, с младенчества воспитывая у детей понимание долга перед семьей. Маленькие мальчики и девочки прекрасно знали, что брак и любовь совсем не одно и то же. А кто знал это лучше всех? Конечно, Мэд. Глупо, как глупо, думал он. Вернуться туда, где тебе нет места, туда, где никто тебя не ждет, вернуться просто шутки ради и вдруг полюбить ту, о которой никогда не вспоминал. Какая чушь, какая банальность, право слово. Вот теперь гляди во все глаза на самую прекрасную женщину на свете, принадлежащую перед богами и людьми другому, на ее детей, на ее праздник, на ее жизнь и не забывай себе напоминать как можно чаще, что у тебя нет ни малейшего шанса, Мэд не-верящий-в-любовь. Вернее будет теперь сказать не-веривший-в-любовь.
Мэд не отрывал глаз от Шиллиер, пока она говорила положенные обычаем слова, утверждая свою дочь в праве женщины, и объявляла о помолвке. Она сняла полумаску и теперь лучилась счастьем, как весеннее солнце. Гости выразили свою радость ликованием и без задержки перешли к вручению подарков. Девочке в подобном случае дарят украшения, кроме браслетов, а мальчику – оружие, кроме самострелов. Горка драгоценностей на серебряном подносе росла прямо на глазах, и каждый следующий подарок был дороже предыдущего. Кольца, серьги, диадемы, кулоны и колье со временем составят приданое невесты, но отныне только муж имеет право дарить ей драгоценные украшения. Мудрый обычай, и всегда супругу можно сказать, что во-о-от это миленькое колечко преподнесла троюродная бабушка на пятнадцатилетие. В качестве подарка у Мэда были серебряные серьги, купленные еще в Инисфаре. На самом деле их выбрал Яримраэн, изрядно потрепав нервы ювелиру своей эльфьей придирчивостью. Предназначались они для одной неприступной красавицы, на которую Малаган положил глаз, хрупкое изысканное творение безвестного мастера должно было решить вопрос благосклонности. Но встреча так и не состоялась, потом красотка позабылась, а сережки остались и до сегодняшнего вечера благополучно болтались на дне дорожного мешка.
– Ах, мама, смотри, какая прелесть! – восторженно пискнула девочка, вертя в руках Мэдов подарок. – Настоящие заморские!
– Ваша красота достойна самого лучшего обрамления, монна, – с поклоном заверил Малаган.
– Говорят, вы много путешествовали, лорд… э… Мэд.
Этот чуть томный тон, полный смысла и значения взгляд… Мэд с одобрением глянул на Шиллиер, мол, девчушка несомненно делает успехи.
– Поверьте, я нигде не встречал более красивой и умной девушки, чем вы, монна Флай.
– Позвольте вам не поверить, – мило улыбнулась девочка и перевела дерзкий взгляд куда-то за спину Мэда. – Как я рада вас видеть, дядюшка!
Мэду не оставалось ничего иного, как отойти в сторонку, чтобы любимый дядюшка смог запечатлеть поцелуй на лбу именинницы и водрузить поверх кос целую диадему из отборных рубинов. Одно утешало, что этот подарок будет смотреться наиболее уместно, как раз когда Флай сравняется сорок.
– Не огорчайтесь, милорд, – тихо сказала Шиллиер. – Ваша наглая лесть произвела на Флай неизгладимое впечатление. Вы так старомодно сладкоречивы, что она немного растерялась.
– Что-то я не припоминаю, чтобы вы в свое время были до такой степени понятливы.
– Сейчас в моде намеки и символы. Под пристальным взором отцов Церкви мы стали более скрытны и сдержанны в своих чувствах.
– Наверное, я слишком стар для подобных тонкостей. И здорово отстал от моды.
– С вашими талантами?! – Шиллиер округлила аккуратно подведенные глаза. Ажурный веер вспорхнул в руках, как живая птица. – Попробуйте нагнать упущенное. Я больше чем уверена, вы сумеете превзойти самых искушенных из нас.
На следующий день он прислал ей букет из белых диких роз и нежно-голубых нигелл. Без записки и каких-либо объяснений. Символы так символы. Белый – искренность, сочетание белого и голубого – воспоминания детства, дикие розы – внезапное чувство, нигелла – довольна ли ты тихим семейным счастьем? Шиллиер ответила расписным шарфом с цветущими сливовыми ветками. Держись своего слова, тем самым говорила она. Несколько дней Мэд просидел в гостинице, взаперти, как брошенный пес. Пил кассию последнего урожая, пил и думал о женщине, которую по большому счету совершенно не знал. Где-то в глубоких слоях памяти витал образ девчушки с длинными русыми косами, на которую в свое время он не обратил никакого внимания. Да и как заметить смешливого нескладного подростка, когда вокруг полным-полно цветущих красавиц, готовых на все. Ну, почти на все. Хотел ли Мэд соблазнить чужую жену? Нет. Впервые в жизни – нет.
Он сидел у окна, глядя на море крыш и на настоящее море, и мысленно говорил с Шиллиер, которая незримой тенью сидела рядом, почти физически ощущая тепло ее плеча – и запах. Жасмин, нарани и капелька лотоса. Ему достанет только видеть ее иногда, обмениваться парой ничего не значащих слов, знать, что ее жизнь безмятежна. Ему так мало нужно для счастья. Как же он, дурак, раньше не понимал того же самого Ириена, готового пожертвовать ради любви всем, и жизнь оказывалась самой малой из возможных жертв. Другое дело, чем у самого Малагана не было ничего такого, что он мог бы пожертвовать, кроме собственной никчемной жизни. А нужна ли она Шиллиер, вот в чем вопрос. Скорее всего, нет. Она никому не нужна.
От полного душевного разлада его спас Тиджер. Он появился как всегда неожиданно, но удивительно вовремя, когда Мэд уже начинал обдумывать возможность свидания с Шиллиер. Кузен Тиджер, красавец, шалопай, ровесник, достойная пара и точная копия самого Малагана, старший сын тетки Эффис, самой экстравагантной дамы островов. Вырваться из его объятий еще никому не удавалось, а потому Мэд и пытаться не стал, принимая как должное и троекратные мужские поцелуи, и дружеский удар по печени.
– Совсем забыл, да? Загордился?! – радостно рявкнул Тиджер. – Приехал и, вместо того чтобы послать весточку родне, ухлестываешь за столичными юбками.
– Зачем опережать события, если новости у нас летят быстрей любого гонца? – рассмеялся Мэд.
Вот уж кого он был рад видеть, так это кузена Тиджера. Тот успел загореть до черноты, стать еще красивее и обаятельнее, приобретя от жизни в провинции только здоровый цвет лица и душевную широту.
– Матушка жаждет видеть тебя как можно скорее. Если до ночи я не приволоку тебя в ее будуар, то до следующего года буду лишен сливок и медового печенья, – заявил кузен. – Собирайся немедленно, ибо жизнь моя висит на волоске.
Его мать всю жизнь старалась как можно реже появляться в столице, еще реже она вспоминала, что состоит в ближайшем родстве с вдовствующей герцогиней, и в ее щедром сердце всегда имелось место для любимого племянника. Кроме Мэда тетя Эффис до безумия любила кошек, собак, лошадей, карточные игры, маскарады и слезливые романы. Мэд думал недолго. Тетушкины забота и печенье – это то, что нужно для несчастного влюбленного. Она-то уж найдет, чем утешить разбитое сердце.
– Ты еще не разучился лечить кошек? – поинтересовался Тиджер как бы невзначай и лукаво подмигнул. – Матушкин лекарь уморил уже троих, за что и был выгнан в шею.
– Вылечу я ее кошек, вылечу. Что я, зря лишился короны, в конце концов?
По дороге в поместье Тиджер рассказал все новости. Кейра вышла замуж, и у нее шестеро детей; Пайл подарила леди Эффис еще пятерых внуков; Кэмрон вот уже три года как овдовела и снова замуж не торопится; дядя Тайрон совсем плохо видит, зато слышит как летучая мышь; в прошлом году их жеребец взял главный приз на скачках; монна Силиста продала наконец свой участок леса, и теперь весь Хатой принадлежит семье безраздельно. Молчал Тиджер только о себе, но Мэд не стал его пытать расспросами. Не хочет человек откровенничать, ну и не надо.
Усадьбу Энора-ди-Фросс, в которой прошли лучшие мгновения Мэдовой жизни, заботливо и регулярно подновляли, благо было кому, и даже самый придирчивый глаз не углядел бы признаков разрушения в двухсотлетнем доме, где родился один из прадедушек Мэда. За два века дом несколько раз перестраивали в соответствии с модой и вкусами хозяев, и теперь издали сооружение напоминало огромный белый торт, с башенками, колоннами, балкончиками и эркерами в самых неожиданных местах. Во-от то широкое окно, слева на втором этаже, Мэд узнал сразу, едва не прослезившись от умиления. Его комната, его окно, его родня…
– Мэдрран! О Мэдрран!
Это тетушка простерла к нему руки, стоя на высоком пороге. Как маршал во главе своего многочисленного непоседливого войска. Все обитатели усадьбы от мала до велика, начиная от последнего поломоя и заканчивая любимыми внуками, вышли встречать гостя вслед за своей госпожой.
Эффис не дала Мэду поцеловать ее руки, а сразу заключила племянника в объятия, довольно крепкие для дамы ее возраста. Впрочем, что касается возраста, то определить его человеку со стороны было бы крайне затруднительно. Одевалась тетушка в самые яркие шелка, которые только можно было достать на островах, волосы ее, от природы белокурые, растворяли седину, спина оставалась ровной, а стан – тонким, как у девушки, зеленые глаза лучились как звезды. Если бы Мэд точно не знал, что его тетя должна была в следующем году отметить семидесятилетие, то он дал бы ей не больше тридцати пяти.
– Я счастлив видеть тебя в добром здравии, прекрасная монна, – сказал Мэд, целуя женщину по очереди в обе щеки. – Ты, похоже, за завтраком пьешь эликсир вечной молодости.
Тетя ткнула твердым пальчиком ему под ребра и звонко расхохоталась серебряным колокольчиком, как девчушка.
– Ты по-прежнему дружишь с двумя большими «Л», Мэдди.
– Большие «Л»?
– Лесть и Ложь, милый. – Она развернулась к домочадцам и громко объявила: – Прошу любить и жаловать, Мэдрран ит-Гирьен, лучший из великих герцогов, каковыми эрмидэ так и не удостоились называться за грехи свои. Помните об этом.
Мэд смутился. Он столько лет был только лишь Мэдом Малаганом, что почтительный поклон, которым ответили на тетушкины слова собравшиеся, выбил его, фигурально выражаясь, из седла.
– Наверное, будет лучше, если об этом факте лишний раз не напоминать, – пробормотал он. – По отношению к Инвару это… хм… ну, скажем… будет не совсем лояльно.
Эффис только фыркнула. Видимо, Инвар и сестра успели ей изрядно насолить. Интересно чем?
Мэд осмотрелся вокруг. Сколько полузнакомых, позабытых лиц. Неужели эта пышногрудая дама с выводком разновозрастных детишек та самая Пайл, которую они с Тиджером не без оснований дразнили Селедкой, а высокий широкоплечий мужчина с пудовыми кулаками тот самый младший братик, боящийся до обмороков темноты и пауков? Мэд не верил глазам. Шестнадцать лет, каких-то шестнадцать лет. Великая Пестрая Мать, ты, наверное, пошутила!
Тех, кого Мэд так и не сумел признать, представляли тетя и Тиджер. Кажется, вся родня по материнской линии, включая детей ее сводного брата, явилась, чтобы взглянуть хоть глазком на знаменитого Мэдррана-лишенного-короны. А заодно с ними старые и новые слуги, горничные, поварята, судомои, садовники, прачки, кормилицы, конюхи и псари, певцы, лютнисты. Мэд был недалек от истины, когда сравнивал тетку с крупным военачальником. В Эно-ра-ди-Фросс обычно одновременно проживало около шестисот человек, а во время особенных событий, вроде нынешнего, не менее тысячи. При желании из мужчин можно было организовать целый полк. Хотя почему только из мужчин? Женщины Эноры все как одна стоили еще одного полка. И в этом отношении за шестнадцать лет ничего существенно не поменялось. В родовом гнезде ди-Фросс находилось место и непризнанным гениям от поэзии, и бедным дальним родственникам чуть ли не с Ахейских островов, и принцам крови, и неисчислимому количеству всяческой живности.
Первым делом Эффис потянула племянника к приболевшей кошечке, самой обыкновенной трехцветной зверушке, занимающей в сердце хозяйки ничуть не меньше места, чем самый породистый из скакунов, оцененный в золоте по собственному весу. Когда же тварюшка была благополучно исцелена, полагающаяся за доброе дело доля искренних благодарностей была получена сполна, Мэду милостиво разрешили отдохнуть после дороги. Его прямо как в детстве сопроводили до порога старой комнаты, поцеловали в лоб и пожелали спокойной ночи. И Мэд уснул, едва коснувшись головой подушки, совершенно счастливый.
На рассвете Мэда разбудил знакомый свист под окном. Не отдавая отчета в своих действиях, он подскочил к окну. Тиджер в одних лишь широких полотняных штанах, которые до сих пор носят рыбаки в маленьких деревушках, помахал рукой, приглашая к раннему купанию.
– Штаны в комоде, – прошипел кузен.
– Вода холодная.
– Ты что, спятил, Мэдди?!
Изумлению Тиджера не было предела. Как в конце месяца алхоя море может быть холодным до такой степени, что в нем нельзя искупаться? Она бодрящая, да, но не такая уж и холодная. Для настоящего эрмидэ, разумеется. Мэд не стал спорить, натянул штаны и по старой привычке вместо лестницы и двери воспользовался старой лозой за окном. Получилось, конечно, не так ловко, как в былые времена, но Малаган остался собой доволен, сноровка никуда не делась, что радовало.
– Догоняй! – крикнул Тиджер.
Тропинка вела вниз по склону, мимо цветников, прямиком к пляжу. К слепяще-белому, как снег, песку, к ровной бирюзовой глади мелкого причудливо изогнутого залива, к детству, к простой чистой радости. Мэд с легкостью догнал кузена и, на ходу развязав шнурок на поясе, вмиг сбросил штаны и с разбегу нагим нырнул в воду. Холод сначала обжег как пламя, но несколько энергичных гребков разогнали по телу кровь, наполняя бодростью и небывалой силой. Тиджер плыл рядом, не отставая, не то страхуя отвыкшего от подобных процедур кузена, не то желая сравниться в силе и ловкости. А что, раньше такое частенько случалось, когда никто не хотел уступать первенство.
Все же море еще не успело как следует прогреться, и купальщики выскочили на берег много раньше, чем могли бы. Растянулись на влажном прохладном песке, бросая друг на друга украдкой любопытные взгляды из-под прищуренных век. Урожденные Фросс, что мужчины, что женщины, никогда, до глубокой старости, не становятся тучными. Для тридцатипятилетнего мужчины, сельского аристократа и признанного гурмана Тиджер выглядел великолепно, лишь по-хорошему заматерев и удачно сменив юношескую легкость на зрелую силу.
– Зачем тебе все ЭТО? – спросил кузен, на которого татуировки Мэда произвели неоднозначное впечатление. – Это колдовство такое?
Малаган мотнул головой:
– Совсем нет. Просто у меня есть один орк знакомый… Хороший че… орк, отличный друг, соратник, можно сказать. Так вот, эти рисунки вроде подарка. «Киилайт» называется.
Точнее Мэд объяснить не мог. Золотистые руны, вплетенные меж цветами и пестрыми птичьими телами, стали частью тела, такой же, как кожа. Мэд уже не представлял себе жизни без их невесомой брони, и хотя в рисунках не было никакой магии, защищали они порой лучше самого крепкого доспеха. Киилайт это киилайт. Кто хочет подробностей и разъяснений, пусть спросит у орков.
– Выглядит устрашающе, но женщинам должно нравиться, – ухмыльнулся Тиджер. – А вот попам лучше не показывать.
– Это я уж постараюсь.
Леди Эффис никогда не была набожна, в этом радикально отличаясь от своей младшей сестры, но под давлением вдовствующей герцогини возвела на своей земле красивый храм Вечного Круга, выделяя на его содержание вполне приличную сумму. Правда, кроме белых одежд и окладистой бороды, местный клирик ничем от остальных обитателей не отличался. Веселый упитанный малый с наклонностями ярого прожигателя жизни, любитель вина и колбас, дамский угодник, немного поэт. Возможно, метаморфоза произошла уже здесь, а может быть, леди Эффис выбрала себе в духовники самого необычного из священников. Но даже при очевидной терпимости отца Жотама Мэд не рискнул бы снять рубашку в его присутствии.
Они с Тиджером еще немного помолчали. Совсем не потому, что им не о чем было поговорить, скорее вопросов и ответов было столько, что в них вязли языки. Первым, как обычно, не выдержал Тиджер. Тряхнул головой совершенно как-то по-собачьи, отгоняя лишние мысли.
– Что за прозвище такое дурацкое – Малаган? Малэн а'ган – серый сокол. Это на тебя не похоже.
– Я тоже так думал. Но не называться же в каждом трактире настоящим именем! В Дарже так называют всех эрмидэ за некое сходство с охотничьей птицей. И масть подходящая, и нос не подкачал.
Мэд продемонстрировал в доказательство свой выразительный профиль, словно созданный для того, чтобы чеканить его на звонкой серебряной и золотой монете.
– Ты не жалеешь?
Мэд сразу догадался, о чем идет речь.
– И да, и нет. Сначала – да. Лет в двенадцать хотелось справедливости. Когда отца прижали, то хотелось отомстить, и не только ему и Инвару, а вообще всему свету. А потом… Когда понял, что на всю жизнь останусь разменной монетой между высокородными семьями, которые будут вертеть подпорченным герцогом как сами захотят, когда на кон поставили жизнь Тайшейра, когда постепенно стал превращаться в полуручного зверя вроде барса из отцовского зверинца, тогда – нет.
– Но ты мог бы остаться. Зачем бежать за море оттуда, где все свои?
– Ага, до такой степени свои, что не спрячешься даже в отхожем месте от любящих глаз. Прости, Тидж. Я не хотел тебя обидеть, но ни ты, ни тетя Эффис не смогли бы защитить меня от себя самого. Словом, я ни капельки не жалею. Ни о чем. – Мэд усмехнулся. – Великий чародей из меня тоже не получился.
– Как так?
– А вот так, братишка. Таких магов, как я, на свете пруд пруди, туча, а великих волшебников раз-два и обчелся.
– А все говорили… – растерянно протянул Тиджер, на миг превратившись в маленького мальчика, у которого отняли сладкий пирожок. И даже не отняли, а пообещали большой пирог, а оказалось, что маленький, да и того нет.
– В маленьком пруду и лягушка страшный зверь. Так примерно говорил Тай. На Эрмидэях уж скоро пятьсот лет как великим магам места нет. Всех почти повывели. А после маменькиных новаций так и вовсе останутся острова без волшебства. К добру ли, к худу, не знаю.
– Вот и оставайся. Тебя прогнать никто не посмеет. – Тиджер покосился зеленым глазом на кузена. – Уверен, Инвар уже пробовал. Так?
– Разумеется, – кивнул тот. – Там видно будет.
– А ты… ты изменился.
Мэд промолчал. Было бы удивительно, если бы после стольких лет странствий он вернулся все тем же двадцатилетним юнцом если не телом, так душой. Тиджер тоже стал иным. Более цельным, что ли, а может быть, более мудрым. Кузен и в юности имел немало положительных черт, подчас оказываясь более проницательным, более зрелым, более справедливым, чем многие одногодки. Сколько неприятностей, а то и преступлений удалось избежать благодаря трезвому уму Тиджера. Мэд не сомневался, что и гонористые бароны, и сельские старосты прислушиваются к советам и приказам своего сюзерена не только из вассальной почтительности или, упаси Пестрая мать, из страха. Процветание графства держалось на широких плечах Тиджера так же крепко, как скальная твердь самих островов в бурных волнах Внутреннего моря. И милостивые боги, в которых здесь уже мало кто верил, сделали так, что они оба остались только братьями и тень восьмизубой короны не легла между ними, как должно было случиться. Вассал есть вассал, а господин есть господин, и ничего с этой разницей не может поделать даже самая могущественная магия.
Сколько ни боролась новая вера со Старыми богами, с их праздниками и обычаями, сколько ни изгоняли еретиков и магов, а все без толку. Солнцедень как отмечали буйными гуляниями, карнавалами и шествиями, так и отмечают. И ничего с этим не поделаешь. А потому иерархи Вечного Круга по здравом размышлении решили, что умнее будет превратить языческое празднование в один из святых дней, и пусть себе люди веселятся, но только не по поводу летнего солнцестояния, а по случаю рождения Пророка. Так и повелось, что с утра правоверные отправляются в храмы и часовни, чтобы прославить Говорившего с Богом молитвой и благочестивыми песнопениями, а уж после начинается настоящее веселье.
Сначала добрые верующие из Энора-ди-Фросс зарезали рыжих кур, раскупорили последние бочонки с кассией, сели за ломящиеся от снеди и выпивки столы, чтобы отметить праздник, как завещали предки, и стали поднимать здравицы и за Вечный Круг, и за Пророка, и за Властителя Небес Аррагана, и за любимую тещу, и за кума, и за детишек, и так далее до самого заката. А как только жаркий лик скатился в прохладные воды Крайнего океана, зажглись цепочки костров, вино полилось рекой, и кому-то срочно захотелось уединиться в густом сумраке священной рощи.
Откричал в нестерпимом наслаждении мимолетной страсти сумасшедший Солнцедень и оставил на опухших от поцелуев губах привкус золы и вина. На легких крыльях пролетел самый короткий месяц в году – эрби сладкий, единственный месяц, когда можно давать невыполнимые обещания, обманывать опостылевших супругов, не отдавать долги. Так в старину и говорили: «Долги получишь после эрби». Дни стояли жаркие и душные, Энора-ди-Фросс по ночам не спала, танцевала, распевала на все лады любовные баллады, признавалась в любви, тосковала и нежилась на сквознячке. Все незамужние барышни устроили на Мэдррана ит-Гирьена настоящую охоту, буквально не давая прохода ни днем, ни тем более ночью. Особенно ночью. И даже если с вечера Мэд не находил в своей постели жаждущую ласк девицу, то к рассвету обязательно кто-то появлялся. Запираться не имело смысла, потому что ключи от его комнаты разве что не раздавались. Разочаровывать дам, благородных или простолюдинок, было не в правилах Малагана. Только ни от кого из них не пахло жасмином, нарани и немного аймолайским лотосом.
После альковных подвигов он обычно спал до полудня. Потом, свежий и полный сил, выходил на лодке в море, охотился на мелких акул и кальмаров, играл с детьми своих кузин и прислуги. Детей Мэдовы дикие татуировки ничуть не пугали и не смущали. Даже наоборот.
Иногда к нему присоединялась монна Эффис. Ей устанавливали легкое кресло прямо на пляже в тени скал, и она, в белоснежных легчайших маргарских шелках, в огромной широкополой шляпе, наблюдала со стороны за битвами пиратов, охотой на буйволов, дикими плясками орков и молча улыбалась.
Дети с визгом влетели в воду, все как один загорелые до черноты, и младший сын кухарки, и Тиджеровы бешеные двойняшки, резвясь, словно целая стая веселых дельфинов. От их воплей Мэду сразу заложило уши, и он направился к Эффис.
– Хочешь? – предложила она, кивнув на хрустальный кувшин с соком.
Сок, хоть и из ледника, успел изрядно нагреться, но Мэд небрежно постучал ногтем по горлышку, охлаждая питье до ледяной корочки. Очень удобное заклинание на случай жары из арсенала Тайшейра.
– Спасибо, монна. Очень вкусно.
– Дагонни, дружок, пойди присмотри за малышами, а то старшие сегодня что-то чересчур расшалились, – попросила Эффис опасно ласковым тоном.
Высокий плечистый Дагонни, последнее тетушкино увлечение, не заставил себя долго упрашивать, вразвалочку направился к детям. Ему еще не исполнилось и двадцати пяти, но тело у него было великолепное. Это признавал даже Тиджер, главный критик матушкиных кавалеров.
Они остались одни.
– Поговорим? – спросила тетя.
– Поговорим. О чем?
– О тебе, естественно. В последнее время я только о тебе и говорю, или слушаю, что говорят о тебе, или читаю. О, не надо смотреть на меня глазами юной девственницы. Или ты думал, что сможешь посетить Эрмидэи инкогнито, никто не узнает старшего брата герцога, колдуна и нарушителя спокойствия?
– Вряд ли.
– Это мягко сказано, милый мой. Твой братец забросал меня письмами, из которых на ковер буквально капает желчь. Семьи Валлэт и Сармор уже прислали своих доверенных лиц для переговоров.
– Чего они хотят от меня?
– А ты подумай, племянничек. Ты ведь родился аристократом и без меня знаешь устремления главных семей Эрмидэев.
Мэд размышлял недолго. Тетя была права, он ничего не забыл.
– Я не выступлю против воли отца и власти родного брата.
– Я знаю, милый. Но ты вернулся, и кое-кто подумал, что, возможно, ты передумал. – Эффис печально вздохнула. – Но даже не это самое плохое. Никто насильно тебя на трон сажать не станет, Инвара тоже можно успокоить, а вот с церковниками мне справиться не под силу. Ты обладаешь магической силой, и только уважение к твоим предкам удерживает патриарха от решительных действий. Слухи о детях, которых ты исцелил, уже докатились в столицу, в Тартоннэ.
– Ну что теперь поделаешь, значит, докатились, – почти равнодушно согласился Мэд. – Я умею не слишком много, до великого целителя мне далеко, но детей и животных я лечить могу. И буду лечить, как бы на мои способности ни смотрела Церковь.
– Тебя ждет аутодафе.
– Тогда я уеду.
– Ради всего святого, разве есть только такой выход? – воскликнула тетка. – Подумай хорошенько.
Личико Эффис сморщилось от душевных страданий и как-то сразу состарилось. Она сжала хрупкой лапкой подлокотник своего кресла.
– А что мне думать? Я слишком хорошо себя знаю и совершенно точно представляю, кто я есть. Вернее сказать, кем я был от рождения. Не наследником Великого герцога, не избалованным мальчиком – любимцем матери, не развеселым гулякой, не аристократом. Я маг-целитель. Это моя истинная суть, мое наполнение, судьба и смысл, если так угодно. И я не могу пройти мимо собаки, умирающей от чумки, или ребенка, сгорающего в грудной лихорадке, не могу оставить их умирать, даже если буду знать, что помощь не в моих возможностях и силах. Если же я отрекусь от того единственного, что у меня есть, кем же тогда я стану? Тенью, пустым местом, ничем. Эффис, ты наследница двадцати поколений благородных предков, кто, как не ты, должен знать, в чем состоит долг, твой собственный и мой тоже. Подожди, не перебивай, я еще не закончил. – Он немного помедлил, словно подбирая ускользающие слова. – Я знаю, моя мать умирает от опухоли. Она умирает и не желает моей помощи из-за своего сумасшедшего фанатизма, из-за того, что магия грешна, а на самом деле из-за своей глупой гордости и бессмысленного упрямства. И никакого выхода нет. Или она отказывается от моей помощи, помощи проклятого колдуна, или я отрекаюсь от своей силы. В любом случае в итоге она умирает.
– Она безумна, Мэд. Мне страшно видеть, как из милой ласковой девочки, на которой женился твой отец, получилась мрачная упертая фанатичка. Как такое могло случиться, ума не приложу, – вздохнула Эффис.
В главном зале Энора-ди-Фросс на стене среди лепнины, росписей и хрустальных светильников до сих пор висел портрет, изображающий всех четырех сестер. Эффис – самая старшая, двадцатилетняя хрупкая красавица со стальным характером, Игенс и Майв – тринадцатилетние подростки, одновременно похожие и поразительно разные, и пухленькая куколка в кружевах – Китира, пяти лет от роду. Она выросла, став удивительной красавицей с очами-звездами, и Великий герцог женился на самой прекрасной девушке на Эрмидэях. Великие герцоги никогда не брали жен из-за моря, охраняя свой суверенитет и независимость, они выбирали девушек из старинных аристократических семей, благо выбрать было из кого. Не слишком богатое и именитое семейство Фросс в единый миг вознеслось на вершину могущества и славы, что вовсе не принесло добра и счастья родителям, сестрам-двойняшкам и младшему брату. Только Эффис сумела избежать разрушительной силы приближенности к владыкам островов. Она оказалась самой сильной, вышла замуж по жесткому расчету в тридцать лет, рассчитав настолько правильно, что еще двадцать пять лет была безумно любима мужем, купалась в роскоши и имела все, что только можно пожелать. И никогда не завидовала своей младшей сестренке, кроме одного – Мэд родился у Китиры, а не у нее.
– Этот мир достаточно велик, чтобы в нем нашлось место для меня и для моих способностей. Собственно, потому я и уехал шестнадцать лет назад. Свет не сошелся клином на Тартоннэ и Высоком замке.
– И ты нашел такое место?
– Да.
– И где же?
– В сердцах моих друзей… – сказал Мэд и внезапно смутился, увидев, как взметнулась бровь Эффис. – Извини за неуместный пафос, но иначе не скажешь, тетушка.
– Хм. По крайней мере ты не превратился в законченного циника и еще можешь произнести слово «друг» без кривой ухмылки. Для тридцатишестилетнего мужчины это немало.
Они помолчали, наблюдая, как мальчишки оседлали Дагонни.
– Значит, я больше тебя не увижу, – обреченно молвила Эффис, но лицо ее не дрогнуло.
Мэд ничего не ответил.
– Дядя Мэ-э-эд! Дядя Мэ-э-э-э-эд! – Девчушка неслась, как брошенная из пращи сильной рукой мокрая галька. – Па-а-алец!
Из неглубокого пореза текла кровь. Девочка поранилась об ракушку, что случалось с детьми столь часто, что на такие дела даже внимания никто не обращал. Но это был повод приблизиться к бабушке, дядюшке-колдуну и кувшину с холодным соком.
– Противная ракушка. Больно.
Притворные слезы, как жемчужины, крупные и сверкающие, повисли на ресницах. Такие высыхают в один миг. Сразу после глотка вожделенного сока.
– Давай свой пальчик.
От девочки пахло морем, водорослями и солнцем. Мэд слизнул капельку крови, смешно надув щеки, дунул на ранку и снова лизнул маленький пальчик. Эффис и девочка изумленно охнули: ни пореза, ни крови не осталось.
– Ух ты!
– Беги, стрекоза, – приказал Мэд, развернул малышку лицом к морю и шлепнул по попке, обтянутой мокрыми штанишками. – Тебе нельзя пить холодное. Беги.
Девочка побежала демонстрировать новое чудо своим друзьям, а то ведь не поверят, что дядюшка может останавливать кровь, как настоящий маг.
– Из тебя вышел бы неплохой отец.
– У тебя любопытное чувство юмора, тетушка. Не так уж и сильно я люблю детей, просто от этих паршивцев нет никакого спасу. Если сумеешь избавить меня от этой орды варваров, буду только признателен.
– Непохоже, чтобы ты слишком страдал в такой веселой компании. Я сильно сомневаюсь, что за все прошедшие годы у тебя была возможность поиграть с детьми, – заметила тетка, задумчиво глядя куда-то вдаль, за горизонт. – Пользуйся моментом, в жизни бывает всякое.
– Стараюсь.
В тех местах, где Мэд жил последние годы, детей действительно было мало, во всяком случае тех, с кем можно было беззаботно поиграть. И только теперь Мэд понял, как ему не хватало этого за морем. Как ему будет не хватать теплого берега, смеющихся ребятишек, любящих глаз тетки.
Тартоннэ тонул в жарком мареве полудня середины гвадера. Днем воздух был подобен густому сиропу, который медленно стекал с вершин холмов, как огнедышащая, но невидимая лава. Самые древние старики не припоминали такой жары. Большинство аристократических семей отправились в свои поместья на самый северный остров Эрмидэев Эспий, любоваться водопадами и наслаждаться прохладой священных рощ. Те же из горожан, у кого не было эспийских усадеб, затворялись в своих домах и терпеливо ждали вечера, когда бриз облегчит их страдания. В разгар лета жизнь в Тартоннэ начиналась после заката и не прекращалась до самого рассвета. Город был залит огнями, они отражались в заливе, и зрелище получалось просто фантастическое, от него перехватывало дыхание и невозможно было оторвать глаз. Фонари на стенах и окнах домов, на экипажах, на кораблях, на крепостной стене. Светильники, свечи и факелы в руках горожан. Тартоннэ, белый и застывший мертвец в полдень, пылал, как драгоценное ожерелье могучего великана, брошенное в черную теплую воду. Горожане торопились уладить все свои дела до наступления утра. В том числе и любовные. Послать по жаре слугу с запиской в дом возлюбленной или возлюбленного было делом неблагодарным и практически безнадежным, зато уже в сумерках мальчишек с загадочным видом, с неприметными свертками в руках сновало по улицам больше, чем бродячих котов. Сады и парки столицы насквозь пропахли дамскими духами, и шорох шелков заглушал шелест листвы. Темнота покровительствовала падению нравов, полумаски стремительно вошли в моду, а ленты на одежде и особенно в волосах срочно вышли из нее. Они, окаянные, постоянно цеплялись за ветки. Жара тоже сыграла на руку любвеобильным эрмидэйцам, разжижая кровь самым отчаянным ревнивцам и притупляя бдительность самых строгих ревнителей морали. Никто не хотел драться на дуэлях, никто не хотел делать лишних движений, если только эти движения не доставляли удовольствие.
Заявиться в такое время в столицу было со стороны Мэда если не форменным сумасшествием, то весьма и весьма подозрительным поступком. Впрочем, репутации Мэда уже ничто не грозило, испортить ее было невозможно, а посему славный город Тартоннэ попросту высунул от напряжения мысли язык и с неизменным интересом стал ждать новостей, а Мэд поселился в своем старом номере в гостинице и стал ждать дождя. Джасс в свое время кое-чему его научила, и теперь он мог немного предчувствовать погоду. Не всегда и не точно, но вполне достаточно, чтобы запастись толикой терпения. По всем признакам скоро жара должна была спасть. Инвар не появлялся и не слал своих подручных, хотя, конечно, знал о возвращении брата.
Днем Мэд спал, причем с большим комфортом, чем Великий герцог в своем Высоком замке. Простенькое заклинание, посильное даже магу-новичку, – и в комнате устанавливалась свежая прохлада горного ручья, в которой спать было гораздо приятнее, чем в удушающей духоте, царившей повсюду. Колокола ему мешали, но и с этой напастью он справился, плотно заткнув уши.
И каждый вечер Мэд, выходя на улицу, давал себе зарок, что ни за что, под страхом смерти не пойдет в сторону холма, к кованной в виде камышей ограде со стилизованными кувшинками на воротах. Он быстро узнал, что Шиллиер осталась в городе и что она почти совсем одна, но предпочитал бродить вокруг ее усадьбы, как потерянный пес, приглядываясь и прислушиваясь, но не пытаясь проникнуть внутрь, кроме как в помыслах. Ему хотелось выть на сырно-желтые луны от грусти и невнятного томления духа. По сути дела, задерживаться в Тартоннэ было чистой воды безумием. Срок, отпущенный Инваром, подходил к концу, и со дня на день Мэд ждал уведомления от патриарха, которое обычно сопровождалось арестом и заточением в тюрьму. А тюрьма, даже самая родная, в его романтические планы не входила.
Мэд ждал своего часа не зря. Он, похоже, остался единственным в городе магом и первым почувствовал, что где-то за горизонтом уже собираются грозовые тучи. И тогда он послал Шиллиер записку на простой бумаге: «Если кто-нибудь станет жаловаться на погоду, смело говорите, что завтра будет дождь. Я приду после дождя. М.». К демонам символы и намеки. Староаддаль, на котором он написал свое послание, сам по себе был изысканным жестом и единственной предосторожностью. Простолюдины архаичного, тысячелетней давности общего адди знать в принципе не могли, как и далеко не все высокородные владели им свободно. Кроме Шиллиер. Та знала и оролирс, и койли. Она вообще умела много больше, чем воспитание требовало от аристократки. Кроме занятий обычными женскими рукоделиями, сносного музицирования и примеривания драгоценностей, Шиллиер была прекрасным каллиграфом и собирательницей древних книг.
Радостно и пронзительно звонили колокола, возвещая о долгожданном дожде, который лил не переставая целый день, смывая в море жару и духоту. Черные свирепые тучи метали в залив гроздья молний; визжали от ужаса и восторга дети, выбегая под тугие струи. Их тут же затаскивали обратно бдительные мамаши, стращая всевозможными карами. Почему после стольких дней мучений нельзя побегать по лужам, Мэду было невдомек. Он с превеликим наслаждением попрыгал бы вместе с ребятней, если бы не рисковал быть ославлен как сумасшедший. От взрослого мужчины ждут вдумчивых и достойных поступков, хотя почему именно, никто никогда не говорил. Оставалось только лежать пузом на широком подоконнике и изнывать от зависти к маленькому сыну гончара, который развлекался измерением глубины луж собственной ногой, а так как дождь не прекращался, то впереди его ждало множество прекрасных открытий.
Когда Мэду надоело глазеть в окно, он отправился в трапезную залу, решив основательно подкрепиться перед свиданием. В свое время кухня в «Алебарде» считалась одной из лучших, здесь подавались самые нежные супы из морских змей, фаршированную рыбу, овощи и фрукты. Змей, похоже, всех повыловили и сожрали, в рыбу недокладывали зелени и пряностей, а на овощи Мэд и вовсе смотреть уже не мог. Он заказал сыр, лепешки, жареную рыбу и кружку вина. Не кассии, простого маргарского, слабенького и больше похожего на забродивший компот. Дождь к середине ночи кончится, и Мэд не собирался напиваться. Он еще успеет сделать это много раз по дороге в Игергард. О нет, точно Малаган еще не решил, как никогда заранее не строил планов, полагаясь на затейливую вязь своей судьбы и помня о том, что чем строже будут намерения, тем сложнее будет воплотить их в жизнь. Можно было вернуться в Маргар или снова испытать судьбу в Дарже… Мэд слишком хорошо знал себя. Когда придет время, он сядет на первый попавшийся корабль, и совершенно не имеет значения, куда именно будет прокладывать путь капитан. Куда-нибудь да приплывут.
За годы странствий у Мэда появилось острое чутье на чужое внимание. Он затылком ощущал тревожные взгляды, устремленные на его спину. И пускай в трапезной помимо Мэда сидело еще с десяток постояльцев, он ощущал себя в центре паутины, сплетенной из глаз, вздохов, тяжелого шарканья кухарки, грохота посуды. Ничего страшного в том не было, но аппетит портился. И когда пожилая подавальщица взметнула перед его носом несвежей салфеткой, терпение Малагана исчерпалось. Он проникновенно заглянул в глаза женщине и поинтересовался причиной столь странного поведения. На всякий случай напомнив, что законы блюдет и на челядь порчи не наводит, как и обещал. Подавальщица печально хлюпнула носом и шепотом поведала, что ее племянница, дочка главной прачки, вот уж сутки не может разродиться первенцем, мучается и, стало быть, совсем может помереть, если благородный господин не попробует помочь роженице. Женщина при этом деликатно именовала Мэда лекарем, только произносила слово с акцентом, как чужестранное. Спрашивать, отчего не пригласили настоящего лекаря, смысла не было, наверняка приглашали, но нынешние врачеватели не торопились опускаться до простого родовспоможения. Все боялись обвинения в колдовстве. Повивальные бабки испокон века обладали зачатками дара. Мэд колебался недолго. Это было сильнее его. Сильнее желания увидеть Шиллиер, сильнее страха попасться в поле зрения церковников, сильнее боязни неудачи, а в этом случае его тут же обвинят во всех грехах. Его сила уже пела в крови, когда Мэд шел следом за провожатой под проливным дождем по узким переулкам. Он будет делать то, для чего создан, и это самое главное, самое важное в жизни.
Молоденькая женщина с потными спутанными волосами, мокрым искаженным мукой лицом лежала на залитой кровью лавке и уже не могла даже кричать. Возле вертелась повитуха, и, как назло, у нее не имелось даже крохотной искорки дара. Просто тетка, не слишком трезвая, недостаточно умелая. Мэд мигом озлился, в шею вытолкал бестолковую тетку, помыл руки в теплой воде, до красноты натерев их кусочком мыла, и присел рядом с роженицей.
– Ничего, маленькая, сейчас я посмотрю, что к чему. Не бойся меня. Я не сделаю больно.
Он положил руки на живот и понял, что почти опоздал. Нерожденный мальчик был уже при смерти. Маленькое сердечко почти не билось и вот-вот могло остановиться. Медлить было нельзя. Мэд сложил пальцы строго определенным образом и, нашептывая на странном языке, стал делать пассы, заставляя матку сокращаться и выталкивать плод. Разумеется, появившись на свет, ребенок не издал не звука. Мэд чувствовал, как трепещет последняя тоненькая, как волосинка, ниточка, связывающая тельце и душу, чей огонек медленно и неуклонно гас. Отправляться в погоню за Грань за душой новорожденного Мэд не мог, для требуемого чародейского обряда у него не было ни времени, ни нужных компонентов. У колдуна был только он сам.
Магия вещь недешевая, и речь идет совсем не о деньгах. За любое деяние полагается расплата, нужно только знать, чем платить, сколько и кому. Кое-кто платит из чужого кармана, чужими жизнями, чужими душами, оттого и слывет колдовство делом нечистым и бесчестным; чьей-то силы хватает с избытком и на себя, и на других; а кто-то может только отдать частичку себя, чтобы отсрочить неизбежное, заставить смерть отступить. Мэд по прозвищу Малаган принадлежал к последним и, кроме собственной души, ничего не имел. Мальчик умирал, его мать беззвучно раскрывала рот, пытаясь спросить, почему тот не кричит, а у Мэда не хватало сил сказать ей правду. А правда состояла не только в том, что ребеночек умрет (сколько малышей так и не делают свой первый вздох), а и в том, что у женщины детей больше не будет. Нет вокруг головы бедняжки невидимых обычным глазом светлячков, которых во время родов видят все обладатели магической силы, – душ ее будущих детей.
«Прости меня, Шиллиер», – сказал мысленно Мэд, прощаясь со своей любовью. Только ее светом можно было разжечь огонек жизни новорожденного. Он приоткрыл маленький синий ротик младенца, легко коснулся его губами и сделал резкий выдох. Ему показалось, что сквозь него промчался огненный смерч, нутро скрутило такой нестерпимой болью, что Мэд невольно вскрикнул. И сразу за ним слабенько пискнул малыш. Он оживал прямо на глазах, из серо-синюшного становясь, как полагается, красным. Теперь его можно было спокойно обмыть, завернуть в чистую тряпку, положить на грудь матери и только тогда допустить к ним обоим протрезвевшую повитуху, заставив предварительно помыть руки.
Внутренняя боль быстро прошла, и Мэд вообще ничего не чувствовал. Врут, когда говорят, что любить больно; любить замечательно, взаимно или нет, но только любовь сама по себе радость и счастье, а вот не любить – мука из мук, и пустота в сердце болит ничуть не меньше, чем отрезанная нога или рука. Обрадованным родичам младенца Мэд, понятное дело, ничего объяснять не стал, достанет и тех разговоров, которые поползут уже с утра. Вода попала ребеночку в горлышко, а он ее отсосал, вот и все, пояснил он женщинам. Ничего страшного. А счастливого папашу, крепкого парня с добрыми телячьими глазами, отозвал в сторонку для разговора.
– Спасибо, милорд, век за вас молиться будем. Чего хотите просите.
Парень хорошо знал, что говорит не с простым колдуном, а с братом самого герцога.
– Ничего мне не нужно от тебя, тей, – устало сказал Мэд. – Запомни только, что скажу, хорошо запомни, и не дай тебе боже забыть мои слова.
Парень напрягся, как натянутый лук, но твердо кивнул, соглашаясь.
– Больше у твоей жены детей не будет.
– Как так? – вскинулся молодой отец.
– Судьба такая, тей, – одернул его колдун. – Потому береги своего сына. И закажи отцу и братьям попрекать единственным ребенком. Ему много судится, и ежели сумеешь сберечь дитя, то и он сумеет поднять всю семью. Внуками будешь гордиться, когда время придет.
Бедный папаша только моргал девичьими ресницами, не зная, как принять столь чудное предсказание, радоваться или печалиться.
– Только смотри не проговорись родне или жене, если хочешь удачу удержать.
– Как рыба буду нем.
– Смотри, – пригрозил колдун.
Мэд немного преувеличил. Такой Силой, чтоб прозреть будущее мальчика, он не обладал. Но в том, что малыш вырастет необычным человеком, готов был присягнуть. Рожденные при таких обстоятельствах серыми и незаметными не бывают.
Он чудом умудрился отбиться от угощения, пища в глотку не лезла, впрочем, уходя, он всей кожей почувствовал, какое облегчение испытывают люди. Они сильно рисковали, приглашая к себе колдуна, а то, что он еще и брат герцога, сковывало их будто панцирем по рукам и ногам. Колдун тоже вздохнул свободней, ему меньше всего доставляло удовольствие видеть место, где он принес в жертву единственное свое богатство.
Когда Мэд оказался на улице, стало ясно, что дождь кончился. И он пошлепал по лужам к дому Шиллиер. Она ждала, а Малаган никогда не обманывал в ожиданиях женщин, тем более которых любил. Причем совсем недавно.
К заветной калитке он шел целую вечность, как на казнь, чувствуя себя по меньшей мере убийцей, но убийцей нераскаявшимся. Потому что, случись времени повернуть вспять не один, а даже десяток раз, он поступил бы точно так же. Потому что только держа в руках ожившего ребенка, он ощущал настоящее счастье. Как красноглазый куритель шоши, готовый отдать за глоток своей отравы жизнь и душу, как пьяница, способный за кувшин вина вынести из дома последние деньги. Хотя за подобные сравнения Тайшейр в свое время поколачивал ученика чем под руку придется. Дар, дескать, не смей равнять с дурными пристрастьями. Альс тоже со свойственной эльфам рассудительностью развивал мысль дальше и считал, что Дар как свойство, положенное сверх необходимого для жизни, есть средоточие самого великого счастья и самого глубокого страдания своего носителя, одно уравновешивает другое. Эльф был несомненно прав и знал, о чем говорил.
Безмолвный слуга провел Малагана в беседку, увитую пахучими цветами жионкаль, которые после дождя благоухали почти на весь парк. Шиллиер не зажигала светильника, оставаясь лишь тенью, пока не вышла ему навстречу.
– Вы хотели меня видеть?
Видят боги, она была еще прекраснее, чем Мэд представлял себе в мечтах. Видят боги, она заслуживала самых возвышенных чувств.
– Да. Очень, – сказал Мэд и подумал: «Хотел», но добавил совсем другое: – Завтра я исчезну из вашей жизни, Шиллиер. Наверное, навсегда. Но я не мог уехать, не поблагодарив вас за все.
– За что же?
Ах этот удивленный изгиб шелковой брови. Якобы удивленный.
– За незабываемые минуты нашей встречи, за память, за самое удивительное лето, за запах жасмина, нарани и аймолайского лотоса, за то, что я был так невозможно счастлив, думая о вас.
Он говорил совершенно серьезно, ничуть не смущаясь возвышенностью и излишней романтичностью, хотя это было так старомодно.
– Что-то случилось, – проницательно заметила женщина. – Вы ведь не это хотели сказать мне, Мэдрран? Что-то произошло, и вы теперь говорите совсем не то, что собирались.
– Вы правы… Я хотел признаться в любви. Но, Шиллиер, я не могу этого сделать.
– Почему?
– Я слишком хорошо понял, что же я такое на самом деле. Мой отец не зря лишил меня положенного наследства, он хорошо представлял, что такое магия. Или у него были достаточно умные советники, чтобы просветить его насчет возможных последствий, если на трон воссядет герцог-маг. Потому что прежде всего я носитель волшебного дара, а уж потом все остальное.
– О чем вы?
– Все слухи о том, какой я могущественный колдун, которым нет числа, только лишь слухи. Я очень посредственный маг, и оттого моя жажда Силы больше, чем у других волшебников, кого боги одарили щедрее. Так вот, о чем я… я понял, что мои чувства к вам…
На языке зудело «оказались меньше, чем желание быть самим собой», но Мэд, конечно, ничего подобного сказать не мог.
– …Мои чувства к вам никому ничего хорошего не принесут. Я не смею просить вас о любви, потому что знаю одно – магия и любовь не уживаются рядом. Я не причиню вам боль, я только прошу не держать на меня зла… ла-ла-ла… бу-бу-бу…
Остальные слова уже не имели ни малейшего смысла, Мэдов язык говорил сам по себе что-то благородное, что-то уместное моменту, выбирая такие обороты, чтобы женщине было приятно их вспомнить, приятно думать, что она может вызвать столь возвышенные чувства. А сам Мэд просто смотрел на красивую и умную женщину, которая делала вид, что принимает все вышесказанное за чистую монету. Шиллиер если не понимала, то непременно чувствовала, что произошло что-то непоправимое, что они оба утратили что-то, ее губы улыбались, а глаза оставались серьезны и печальны.
– Спасибо, Мэдрран, – просто сказала она. – Я буду помнить.
– Я тоже буду помнить, монна. Прощайте.
Они на целое бесконечное мгновение соприкоснулись губами, почти совсем невинно, в тон моде на несерьезные отношения и несерьезные поцелуи.
Шествие закутанных в черные и алые саваны монахов перегородило всю улицу, застопорив движение по обе стороны площади Дэв. Впереди несли позолоченный Круг Вечной Жизни, более всего напоминавший Мэду шипастое кривоватое колесо. Хор красиво тянул мелодию гимна, шагая враскачку, следуя за своим символом веры. Далее рослые плечистые монахи с хоругвями образовывали почти кавалерийское каре, а следом шествовали в строгом порядке последователи новой веры. Церковники явно приписали всю заслугу в изменении погоды своим молитвам, возложив на свои отнюдь не слабые плечи.
Вдовствующую герцогиню несли в паланкине в одном ряду с иерархом Даэвином. Ее светло-серое с металлическим отблеском платье нехорошо оттеняло густую нездоровую желтизну кожи. Китира морщилась от сдерживаемой боли, но терпела, даже заставляя себя время от времени улыбаться. Герцогиня знала, что жить ей осталось самое большее до осени. Опухоль в животе уже давала о себе знать приступами дурноты и острой боли, становившимися все более частыми и длительными. Она прикусила губу, сдерживая стон, но внезапно боль резко схлынула. Китира вскинула глаза и в толпе увидела того, кого менее всего ожидала и, самое главное, хотела увидеть. Пронизывающе внимательный взгляд старшего сына с жесткого лица незнакомого мужчины, стоявшего среди толпы горожан. Вдовствующая герцогиня сердито моргнула, словно пытаясь отогнать привидевшийся призрак.
Она все видела, все замечала. Черты стали грубее, заострились скулы, глубже запали щеки – почти ничего не осталось от того миловидного мальчика, любимца и первенца. Еще более он стал похож на Гирьена, а еще больше – на проклятую прабабку Арусу, от которой достался ему ненавистный богомерзкий дар колдовства. Ее портрет, столько лет мозоливший глаза Китире, наконец-то удалось вынести в подвал на съедение крысам. Плевать на то, что стоит он бешеных денег. Плевать. Просто не стало сил видеть насмешливую полуулыбку на узких губах родственицы. Словно та торжествовала свою победу. Это сияние в зеленых распутных глазах под длинными ресницами, блеск алмазов сквозь круто изогнутые пепельные локоны, нежнейший румянец на детских пухлых щеках. Неудивительно, что, как говаривали семейные хроники Келланов, прадед Мэдррана пал жертвой чар босоногой безвестной плясуньи. Такая могла стать и королевой. Китира тяжело вздохнула, напоминая самой себе, что Мэдрран тоже мог стать герцогом, если бы не колдовство, мог стать славой Эрмидэев, и чем демоны не шутят… Впрочем, он никем не стал.
Она мысленно видела все так, словно оно случилось вчера, а не столько лет назад…
…Детский смех звенел над садом. Мальчики катались на пони. Мэд и его двоюродный братец Тиджер, как всегда, дразнили малыша Инвара, прячась от него за деревьями. Жаркий летний день неумолимо клонился к закату, и совершенно ничто не предвещало беды, которая уже стучалась в ворота Высокого замка.
Когда Гирьену доложили, что его аудиенции испрашивает маг Тайшейр, тот немного удивился, Китира же отчего-то даже обрадовалась, надеясь развлечься в обществе знаменитого волшебника. А он был невероятно знаменит в те годы, когда по всем островам ходили разговоры о сорванном в Игергарде заговоре и выскочке-графе, поднявшемся из полной безвестности к самому трону. Китире не терпелось услышать эту историю из первых уст.
– Ваша светлость… – сказал Тайшейр, и от звука его голоса стало почему-то холодно, несмотря на зной.
Герцогиня как могла отгоняла от себя дурное предчувствие, приписывая свои ощущения беременности. Он говорил какие-то вежливые, положенные по этикету слова, но Китира, затаив дыхание, ждала, когда же маг скажет самое страшное, самое главное, зачем он, собственно, пришел. Пока наконец он не сказал:
– Я бы хотел встретиться с вашим сыном. С Мэдрраном.
– Нет, – выдохнула женщина. – Я не хочу…
Но волшебник ее не слышал, он внимательно смотрел на лужайку, на мальчиков, на Мэда. И тот словно отозвался на взгляд. Остановился, нахмурился, слез с маленькой лошадки, хотя для того чтоб это произошло, обычно нянькам приходилось выворачиваться наизнанку. Мальчик не сводил глаз с высокого сутулого человека в невзрачной коричневой тунике.
– Привет, – сказал Мэдди, вопросительно глядя на мага.
– Привет, малыш. Я пришел к тебе в гости.
– Ты волшебник, – полувопросительно сказал мальчик.
– Да, а как ты угадал?
– Узнал… наверное.
– Иди погуляй еще, Мэд, – строго приказал Гирьен. – Нам нужно поговорить с господином волшебником.
Мальчик нехотя согласился, но далеко не отошел и к игре не вернулся.
– Объяснитесь, мессир, – потребовал герцог.
Китира видела, что муж едва сдерживает желание выгнать колдуна взашей.
Маг Тайшейр не боялся ни герцогов, ни королей, он лишь скрестил руки на груди:
– Ваш сын станет волшебником, хотите вы того или нет. Вы знаете, что это значит, ваша светлость? Хотите убедиться?
– Что такое? – прошипел Гирьен. – Мой сын не может быть колдуном. Ни за что. Это редкий дар. Этого не может быть…
– И тем не менее это так, милорд.
Китира закрыла лицо руками. Словно сбылась старая страшная сказка, которую ей сказывала на ночь нянька. Однажды в замок пришел злой колдун и сказал, что заберет маленького мальчика с собой и тоже сделает его колдуном…
– Я не стану вырывать ребенка из ваших рук, миледи, не стану превращать вас в статую из соли, – тихо сказал Тайшейр. – То была слишком страшная сказка. В реальности все будет много проще, уверяю вас.
– Я не отдам тебе своего наследника, колдун, – сказала гордая герцогиня. – Убирайся!
Гордый герцог приказал слугам сопроводить волшебника из Высокого замка. Очень вежливо. А потом, когда скрывать правду уже не было никакой возможности, потому что мальчишка не только научился словом зажигать огонь, но и заставлял ложки летать по воздуху, когда не хотел есть кашу, Гирьен сам призвал старого колдуна, а Китира сама вручила ему судьбу своего первенца…
Вдовствующая герцогиня горько усмехнулась своим мыслям. Сказка получилась скорее грустной, чем страшной, потому что сын-волшебник так и не вернулся к своей несчастной матери с сокровищами. Мать сама отреклась от него, когда поняла, что за чудовище она выносила в чреве и родила на свет. Рано или поздно она должна была это понять.
«Интересно, – подумала она, – читает ли он сейчас мои мысли. Он ведь может».
«Могу», – ответил кто-то внутри незнакомым голосом. А может быть, она просто успела забыть, как звучит его голос. Они ведь давным-давно не разговаривали.
«Не надо. Я не хочу, чтобы твоя магия касалась меня». Она даже не испугалась. Наверное, потому что много лет готовилась к этому разговору.
«Тебе ведь больно».
«Пусть. Пусть болит. Это не твое дело».
«Прости, но я мог бы помочь… но, видимо, ничего не изменилось».
«Не нужна мне твоя дьявольская помощь. Моя душа…»
«Не надо о душе. Извини… Я рад, что встретил тебя».
«Мы больше не увидимся. Никогда. В светлых небесах нет места для… для таких, как ты. Изыди из моих мыслей».
«Мама…»
Он действительно ушел из мыслей, но боль не возвращалась. Китира не выдержала и обернулась, обшаривая взглядом толпу, но никого не увидела. Он снова ушел, только теперь действительно навсегда, сделав на прощание маленький и такой ненавистный подарок. Кусочек своего могущества, усмиривший боль тела. Однако оставалась еще душа, и ее боль не могла утолить никакая магия…
Корабль был тангарским, назывался «Серая тучка» и шел прямиком на север, в Тассельрад.
– Эй, капитан! – крикнул с берега на чистейшем эйлсооне Мэд рослому бородачу с нечесаной гривой золотых волос, подвязанных растрепанной веревкой. – Хочу плыть на твоей посудине. Пустишь?
– Два сребреника в день устроит? – в свою очередь поинтересовался тангар.
– Полтора.
– Иди к…
– Полтора – и вылечу твои зубы. Так пойдет?
Капитан думал недолго.
– Пойдет. И посмотришь ногу Лойссу. Забирайся, – сказал он и сделал знак матросам, чтобы бросили трап.
Очень скоро «Серая тучка» подняла свои полосатые паруса, подхватила ветер, и Тартоннэ растворился в синеве. Мэдрран ит-Гирьен ис-Келлан снова покидал свой родной город, но в этот раз точно знал, что делает это в последний раз.