Глава IV

Отважный оружейник, как легко догадаться, не поленился исполнить то, о чем условился с человеком, которого он так хотел бы назвать своим тестем. Тщательней, чем обычно, совершил он свой туалет, стараясь принять возможно менее воинственный вид. Все же выйти на улицу безоружным представлялось ему слишком рискованным: весь город знал его в лицо, и, хотя у него тут было полно друзей, он давнишними своими подвигами нажил также немало смертельных врагов, которые его не пощадили бы, окажись на их стороне преимущество. Поэтому под кожаное полукафтанье он надел секрет, то есть кольчугу, такую легкую и гибкую, что она не больше стесняла движения, чем современный жилет, но притом достаточно надежную: он собственной рукой выковал и скрепил каждое ее звено. Далее, как подобало мужчине его лет и звания, он надел на себя фламандские штаны и праздничный голубой кафтан тонкого английского сукна на черной атласной подкладке и расшитый черным шелком. Одежду завершали башмаки дубленой козлиной кожи и плащ добротной шотландской шерсти, накинутый лишь для того, чтобы прикрыть заткнутый за пояс охотничий нож — единственное оружие, какое Смит позволил себе взять, в руке он держал только лозу остролиста. Черная бархатная шляпа между верхом и стеганой подбивкой таила стальную прокладку и, таким образом, надежно защищала голову.

В общем, Генри постарался приобрести тот вид, на который он имел все права, — вид богатого, влиятельного горожанина, одетого со всею внушительностью, какую может он себе придать, не преступив положенных его сословию границ и не притязая на внешность дворянина. Равно и вся его осанка, мужественная и прямая, хотя и говорила о полном пренебрежении опасностью, однако не позволяла причислить его к бандитам и бретерам его века, в чей разряд несправедливо зачисляли Генри-кузнеца многие его сограждане, утверждавшие, что на бесчисленные драки его толкал буйный и задиристый нрав, подкрепленный будто бы сознанием своей незаурядной физической силы и верой в свое оружие. Напротив, каждая его черта выдавала в нем человека простосердечного и доброго, который сам ни на кого не замышляет зла и не ждет обиды от других.

Нарядившись в лучшие свои одежды, честный Смит спрятал на груди у самого сердца (затрепетавшего при этом прикосновении) небольшую вещицу, которую давно припас в подарок Кэтрин Гловер: теперь, когда девица назовет его своим Валентином, он будет вправе преподнести ей свой дар, а она — принять его от друга, не погрешив против девичьей скромности. Это был выточенный в виде сердца рубин, пронзенный золотой стрелой и вложенный в кошелечек из стальных колец превосходной работы — хоть на королевскую кольчугу! По ободку кошелька были выгравированы слова:

В грудь вошла Любви стрела — Кольчуга сердца не спасла.

Оружейник немало поломал голову над этой эмблемой и очень был доволен своим трехстишием, которое таило мысль, что он своим искусством может защитить любое сердце, но собственного не уберег. Он запахнул плащ на груди и быстро зашагал по улицам, еще безмолвным, решив явиться под указанное окно незадолго до рассвета.

С таким намерением шел он по Хай-стрит и, чтобы выйти на Кэрфью-стрит, свернул в проход, где сейчас храм святого Иоанна, когда, посмотрев на небо, подумал, что, пожалуй, прибудет на целый час раньше времени и что лучше явиться на место свидания ближе к назначенному сроку. Вокруг дома пертской красавицы будут, верно, стоять на страже и другие искатели, и, зная свою слабую струну, Генри понимал, как легко может там завязаться ссора. «Мне дает преимущество, — размышлял он, — дружба старого Саймона. К чему же стану я марать руки в крови несчастных, на которых мне и смотреть-то не стоит, коль скоро им не выпала такая удача, как мне! Нет, нет. на этот раз я буду благоразумен и уклонюсь от соблазна вступить в драку. На ссору со мною моим соперникам остается ровно столько времени, сколько надо, чтобы я просвистел и старый Саймон отозвался на свист. Хотел бы я только знать, как отец заставит Кэтрин подойти к окну. Боюсь, если она разгадает его цель, он не легко добьется своего».

Прислушиваясь к своим тревожным мыслям, оружейник замедлил шаг и все чаще, поглядывая на восток, обводил взором небо, но в нем не было приметно даже легкой серой тени, предвестницы хотя бы далекой зари, которая в то утро, как мнилось нетерпеливому оружейнику, запаздывала против обычного и медлила занять восточную бойницу. Тихим шагом прошел он под стеной церкви святой Анны (не преминув, едва лишь ступил на освященную землю, перекреститься и сказать про себя «Ave» , когда из часовни до него донесся голос:

— Мешкает тот, кому надо спешить.

— Кто говорит? — сказал, озираясь, оружейник, удивленный этим обращением, неожиданным и по тону и по смыслу.

— Мало ли кто, — ответил тот же голос. — Спеши явиться, или ты явишься поздно. Не трать даром слов, торопись.

— Святой ты или грешник, ангел или дьявол, — сказал Генри, осеняя себя крестом, — твой совет касается того, что мне всего дороже в мире, и я не могу пренебречь им. Во имя святого Валентина, бегу!

С этими словами он сменил свою медлительную поступь на такую быструю, что мало кто мог бы идти с ним вровень, и вмиг оказался на Кэрфью-стрит. Не прошел он и трех шагов по направлению к дому Саймона Гловера, стоявшему на середине узкой улицы, как из-за соседних домов выступили два человека и, словно сговорившись, подошли, преграждая ему путь. Тусклый свет позволил только различить, что на обоих были пледы горцев.

— Прочь с дороги, катераны! — крикнул оружейник грозным, гулким голосом, соответствовавшим его широкой груди.

Те не ответили — или Смит не расслышал. Но он увидел, что они обнажили мечи, собираясь остановить его силой. Заподозрив, что здесь кроется что-то недоброе, хоть и невдомек ему было, что именно, Генри решил проложить себе дорогу, сколько бы ни вышло на него врагов, и защитить свою даму или умереть у ее ног. Он перекинул плащ через левую руку — взамен щита — и двинулся быстро и твердо на тех двоих. Стоявший ближе сделал выпад, но Генри Смит, отразив удар плащом, левой рукой хватил противника по лицу и одновременно подставил ему ногу, так что тот, споткнувшись, растянулся на мостовой. Почти в то же мгновение он нанес ножом такой жестокий удар другому, налетевшему справа, что тот остался распростертый рядом со своим соратником. Оружейник между тем бросился вперед, охваченный тревогой, вполне основательной, коль скоро двое незнакомцев стояли среди улицы на страже, да еще позволили себе прибегнуть к насилию. Он уловил подавленный стон, услышал суматоху под окнами Гловера — под теми окнами, в одно из которых его должна была окликнуть Кэтрин назвав своим Валентином.

Он перешел улицу, чтобы с той стороны вернее определить число противников и разгадать их умысел. Но один из ватаги, собравшейся под окном, заметил или услышал кузнеца и тоже перешел на другую сторону. Приняв его, очевидно, за своего, поставленного на страже, он шепотом спросил:

— Что там был за шум, Кеннет? Почему ты не дал нам сигнала?

— Негодяй! — вскричал Генри. — Ты разоблачил себя, и ты умрешь!

И он хватил незнакомца клинком с такою силой, что, наверно, исполнил бы свою угрозу, когда бы тот не поднял руки и не принял на нее удар, нацеленный в голову. Рана, как видно, была жестокая, потому что человек зашатался и упал, глухо застонав. Не уделяя ему больше внимания, Генри Смит ринулся вперед, на ватагу молодцов, приставлявших лестницу к окну светелки под крышей. Генри не остановился, чтобы сосчитать, сколько их там, или проверить, что они затевают. Прокричав призыв к тревоге и подав сигнал, по которому горожане привыкли являться на сбор, он устремился на полуночников, один из которых уже взбирался по лестнице. Кузнец рванул за ступеньку, сбросил лестницу па мостовую и, наступив на тело человека, залезшего было на нее, не давал ему встать на ноги. Его сообщники рьяно наскакивали на Генри, стараясь освободить приятеля. Но кольчуга сослужила свою службу кузнецу, и он с лихвой отплачивал нападавшим за каждый удар, громко при этом взывая:

— На помощь! На помощь! Сент-Джонстон в опасности!.. За клинки и луки, храбрые сограждане! За луки и клинки!.. Ломятся в наши дома под покровом ночи!

Эти слова, гулко разносившиеся по улицам, сопровождались частыми и крепкими ударами, которые оружейник щедро и отнюдь не впустую раздавал вокруг. Между тем обитатели Кэрфью-стрит, разбуженные, высыпали на улицу в ночных рубахах и с мечами, щитами, а иные и с факелами в руках. Нападавшие обратились в бегство — и все успешно скрылись кроме человека, сброшенного наземь вместе с лестницей Бесстрашный оружейник в разгар драки схватил его за горло и цепко держал, как борзая зайца Прочих раненых унесли с собой их товарищи.

—Какие-то мошенники вздумали нарушить мирный сон нашего города, — обратился Генри к сбежавшимся соседям. — Догоняйте мерзавцев. Они не все могли убежать, потому что я кое-кого из них пока лечил. Вас приведет к ним кровавый след.

— Не иначе как головорезы-горцы, — говорили горожане. — А ну, соседи, в погоню!

— Эге!.. Бегите, бегите!.. А я тут управлюсь с этим парнем, — продолжал оружейник.

Добровольцы кинулись во все стороны, замигали вдалеке их факелы, крики огласили всю округу.

Между тем пленник оружейника взмолился о свободе, пуская в ход посулы и угрозы.

— Ведь ты — дворянин, — сказал он, — позволь же мне уйти, и то, что было, тебе простится.

— Я не дворянин, — ответил Генри, — я Хэл из Уинда, гражданин Перта. И я не сделал ничего такого, что надо мне прощать.

— Негодяй, ты сам не знаешь, что ты сделал! Но отпусти меня, и я тебе отсыплю полную шапку червонцев.

— А я твою шапку наполню твоими же мозгами, — сказал оружейник, — если ты не будешь стоять смирно, как положено пленнику.

— Что случилось, Гарри, сынок? — сказал Саймон, показавшись в окне. — Я слышу твой голос, но он звучит совсем не так, как я ожидал… Что значит этот шум? И почему соседи сбегаются, как по тревоге?

— Тут, отец Саймон, пыталась залезть к вам в окна целая ватага жуликов, но одного из них я, кажется, научу молиться богу. Он здесь у меня, я держу его крепко, как железо в тисках.

— Послушай, Саймон Гловер, — вмешался пленник, — я должен сказать тебе два слова с глазу на глаз. Вызволь меня из железных лап этого меднолобого мужлана, и я тебе докажу, что никто не замышлял зла ни против тебя, ни против твоих домашних. Больше того — я сообщу тебе кое-что такое, что послужит к твоей выгоде.

— Голос мне знаком, — сказал Саймон Гловер, который к этому времени вышел уже на порог с потайным фонарем в руке. — Смит, сынок, предоставь мне самому переговорить с молодым человеком. Он нисколько не опасен, уверяю тебя. Постой минутку, где ты стоишь, и не давай никому войти в дом — ни врагу, ни защитнику. Поручусь тебе, что молодчик собирался только потешить доброй шуткой святого Валентина.

С этими словами старик втащил пленника через порог и закрыл за ним дверь, оставив Генри в недоумении, почему его будущий тесть так легко отнесся к происшедшему.

— Шутка! — проговорил кузнец. — Веселая получилась бы шутка, когда бы они забрались в девичью спальню!.. А они забрались бы непременно, не окликни меня честный, дружеский голос из бойницы, и если это и не был голос святой Анны (кто я такой, чтобы святая стала со мной разговаривать?), он все же не мог прозвучать в том месте без ее соизволения и согласия, и за это я обещаю поставить в ее храме восковую свечу длиною с мой клинок… И я жалею, что при мне этот нож, а не добрый мой двуручный меч, им бы я лучше послужил Сент-Джонстону и проучил бы негодяев. Что и говорить, короткие мечи — красивая игрушка, но она пригодна скорее для ребяческой руки, чем для мужской. Эх, мой старый двуручный Троян, когда бы в этот час ты был в моей руке, а не висел у полога моей кровати, не так-то легко негодяи удрали бы с поля боя… Но сюда идут с горящими факелами, с обнаженными мечами… Го-го! Стой… Вы за Сент-Джонстон?.. Если вы друзья славного города, привет вам!

— Не посчастливилось нам на охоте, — заговорила горожане. — Кровавый след привел нас к доминиканскому кладбищу, и мы там подняли дичь — промеж могил бежали два молодца, поддерживая третьего, которого ты, видно, отметил своей меткой, Гарри. Но они прежде нас добрались до ворот и успели позвонить в колокол убежища. Ворота раскрылись, беглецы вошли… Так что теперь они в надежном укрытии, а нам остается залезть опять в остывшие постели и согреться под одеялами.

— Эх, — вздохнул один из горожан, — у добрых доминиканцев всегда какой-нибудь благочестивый брат караулит у ворот убежища, чтобы сразу отворить их перед бедным грешником, который попал в переделку и решил искать защиты у алтаря.

— Да, если бедный, гонимый грешник может хорошо заплатить, — возразил другой. — Но поистине, если он не только нищий духом, но и в кошельке у него пусто, он простоит за воротами, покуда гончие не схватят его.

Третий, несколько минут при свете факела разглядывавший землю под ногами, поднял теперь голову и заговорил. Это был веселый, бойкий толстенький человечек, по имени Оливер Праудфьют, довольно богатый мастер и один из вожаков цеха шапочников, что, как видно, и дало ему основание говорить тоном человека, облеченного властью.

— Ты не скажешь нам, добрый Смит, — теперь, когда улицу заливал свет факелов, они узнали друг друга, — что это за люди подняли драку в нашем городе?

— Первые двое, кого я увидел, — ответил оружейник, — были, насколько я мог разглядеть, в пледах горцев.

— Похоже, похоже на то! — подхватил другой горожанин, покачивая головой. — Просто срам, что никак у нас не заделают пробоины в стенах и бродягам горцам, этим бездельникам, дают полную свободу темной ночью поднимать добрых людей с постели!

— Поглядите, соседи, — сказал Оливер Праудфьют, показывая подобранный им на земле предмет — сочившуюся кровью кисть руки. — Когда же такая рука завязывала ремни на брогах? Она большая, правда, и костлявая, но выхолена точно у леди, и кольцо на ней сверкает, как яркая свеча. Скажу без ошибки, Саймону Гловеру доводилось делать перчатки на эту руку — он ведь работает на всю придворную знать.

Зрители, отпуская свои замечания, принялись разглядывать кровавую находку.

— Ежели так, — сказал один, — Гарри Смиту впору удирать из города, да поскорее, потому что, когда дворянину отрубили руку, едва ли судейские почтут защиту дома пертского горожанина достаточным оправданием. Насчет увечий закон куда как суров!

— Ну не срам ли так говорить, Майкл Уэбстер! — ответил шапочник. — Разве мы не наследники и преемники доблестных древних римлян, построивших Перт по подобию их родного города? И разве нет у пас хартий, дарованных нам благородными королями, нашими родоначальниками, как их любящим вассалам? И вдруг мы отступимся от всех своих привилегий и вольностей, от прав и гарантий: насчет поимки с поличным и насчет вора, пойманного на взломе, и крови за кровь, и наложения денежных взысканий, и правил насчет выморочных имуществ и насчет товаров!.. Неужто мы потерпим, чтобы нападали безнаказанно на дом честного горожанина? Нет, добрые соседи, искусные ремесленники, граждане Перта! Скорее Тэй потечет вспять к Данкелду, чем мы примиримся с таким беззаконием!

— А чем тут поможешь? — сказал степенный старый человек, который стоял, опершись на двуручный меч. — Что, по-твоему, могли бы мы сделать?

— Эх, бэйли Крейгдэлли, от вас уж я никак не ожидал такого вопроса! Вам бы как раз и отправиться прямо с места к его милости, нашему королю, поднять его с королевской его постели и доложить ему о нашей обиде, что вот заставляют нас вскакивать среди ночи и по такому холоду выбегать в одних рубахах! Я предъявил бы ему эту кровавую улику и услышал бы из его королевских уст, полагает ли он справедливым и законным, чтобы так обходились с его любящими вассалами рыцари и знатные особы из его распутного двора. Вот это означало бы горячо отстаивать нашу правду.

— Горячо, говоришь ты? — возразил старик. — Да, так горячо, что мы все околели бы, голубчик, от холода, прежде чем привратник повернул бы ключ в замке, чтобы пропустить нас к королю. Ладно, друзья, ночь холодная, мы как мужчины несли стражу, и наш честный Смит дал хорошее предостережение каждому, кто вздумает нас обижать, а это стоит двадцати королевских запретов. С зарею настанет новый день, и мы обсудим дело на этом самом месте и порешим, какие меры принять нам, чтоб изобличить и наказать негодяев. А теперь давайте разойдемся, пока у нас не застыла в жилах кровь.

— Верно, верно, сосед Крейгдэлли… Во славу Сент-Джонстона!

Оливер Праудфьют был не прочь поговорить еще, ибо он был одним из тех беспощадных ораторов, которые полагают, что их красноречие вознаграждает за все неудобства времени, места и обстановки. Но никто не пожелал слушать, и горожане разбрелись по домам при занимающейся заре, уже исчертившей алыми полосами небо на востоке.

Только народ разошелся, как в доме Гловера отворилась дверь, и старик, схватив Смита за руку, втащил его в дом.

— Где пленный? — спросил оружейник.

— Его нет… Он скрылся… бежал… почем я знаю? — сказал Гловер. — Черным ходом, через садик — и был таков! Нечего думать о нем, заходи и взгляни на свою Валентину, чью честь и жизнь ты спас сегодня утром.

— Дайте мне хоть отереть клинок, — сказал Смит, — хоть руки вымыто.

— Нельзя терять ни минуты — она уже встала и почти одета. Идем, приятель. Пусть увидит тебя с оружием в руке и с кровью негодяя на пальцах, чтобы знала цену службе настоящего мужчины. Она слишком долго затыкала мне рот своими рассуждениями о совести и чистоте. Пусть же поймет, чего стоит любовь храброго человека и доброго гражданина!