Глава XVI

Ночи, спустившейся над измученным Рэморни, не суждено было пройти спокойно. Протекло два часа с тех пор, как отзвонил вечерний колокол (а звонил он в семь часов) и все, по обычаю наших дедов, улеглись спать — кроме тех, кому не давали удалиться на покой молитва, служебный долг или попойка. А так как шел последний вечер масленой недели — постный сочельник, как его называют в Шотландии, — то в этих трех разрядах полуночников друзья веселья составляли огромное большинство.

Простой народ весь день отдал страстям игры в мяч, вельможи и дворяне смотрели петушиные бои или слушали озорные песни менестрелей, горожане же объедались молочными блинами, жаренными в сале, и брозом, или брузом, то есть поджареной овсяной мукой, которая в горячем виде заваривается крепким и жирным отваром из солонины, — блюдо, и в наши дни отнюдь не презираемое ветхозаветным вкусом простодушного шотландца. Таковы были развлечения и блюда, подобающие празднику, и торжественности вечера ничуть не нарушало, если набожный католик выпьет за ужином столько доброго эля и вина, сколько ему окажется по средствам, а коли он молод и удал, — покружится в хороводе или вступит в ряды исполнителей танца моррис, которые в Перте, как и всюду, рядились в фантастическое платье и норовили превзойти друг друга в ловкости и живости. Это буйное веселье оправдывалось тем разумным соображением, что перед наступающим великим постом не худо человеку как можно плотнее заполнить суетными чувственными удовольствиями остающиеся до него короткие часы.

Итак, отпировали, как положено, и в большей части города, как положено, улеглись на покой. Знатные господа приложили немало стараний, чтобы не дать возобновиться раздору между слугами знати и горожанами Перта, так что во время гульбы произошло даже меньше несчастных случайностей, чем обычно, — всего лишь три убийства да несколько случаев членовредительства, но поскольку коснулись они лиц незначительных, было сочтено излишним проводить расследование. В общем, карнавал спокойно заверь шился, и только кое-где еще шла потеха.

Но одна компания бражников, стяжавшая наибольший успех, нипочем, казалось, не хотела кончать свои проказы. Выход, как это называлось, состоял из тринадцати человек, одетых все на один лад: замшевые облегающие стан полукафтанья с затейливой вышивкой и фестонами, на всех — зеленые колпаки с серебряными кисточками, красные ленты и белые башмаки, у всех на коленях и лодыжках нацеплены бубенчики, а в руках — обнаженные мечи. Рыцарственный выход, исполнив перед королем танец меча — с лязгом железа, с причудливыми телодвижениями, — соизволил рыцарственно повторить представление у дверей Саймона Гловера, и там, снова показав свое искусство, танцоры заказали вина для себя и для зрителей и с шумными возгласами выпили за здоровье пертской красавицы. Саймон вышел на шум, стал в дверях своего дома, выразил согражданам признательность за такую любезность и, в свою очередь, пустил по кругу чару с вином в честь веселых танцоров города Перта.

— Благодарим тебя, отец Саймон, — раздался нарочитый писк, сквозь который все же слышалась развязная чванливость тона, свойственная Оливеру Праудфьюту. — Но если ты дашь нам взглянуть на твою прелестную дочь, для нас, молодых удальцов, это будет слаще, чем весь урожай мальвазии.

— Благодарю, соседи, за ласку, — ответил Гловер. — Дочь моя занедужила и не может выйти на вечерний холод, но если этот веселый кавалер, чей голос я как будто узнаю, не откажется зайти в мой бедный дом, она пришлет с ним привет вам всем.

— Принесешь нам ее привет в харчевню Грифона! — закричали остальные танцоры своему счастливому товарищу. — Мы там встретим звоном великий пост и еще раз выпьем круговую за прелестную Кэтрин!

— Через полчаса явлюсь к вам, — сказал Оливер, — н посмотрим, кто осушит самую большую чашу, кто споет самую громкую песню. Да, я буду пить и петь до последней минуты карнавала, хотя бы знал, что в первый день великого поста мои губы сомкнутся навеки!

— Прощай же, — прокричали его сотоварищи танцоры, — прощай, наш храбрый рубака, до скорой встречи!

Итак, танцоры двинулись дальше с пляской, с песнями следом за четверкой музыкантов, возглавлявшей их буйное шествие, а Саймон Гловер затащил между тем их вожака в свой дом и усадил его в кресло у очага своей гостиной.

— А где же ваша дочь? — сказал Оливер. — Она добрая приманка для нас, удалых вояк.

— Да право же, Кэтрин не выходит из своей светелки, сосед Оливер, попросту говоря, слегла.

— Коли так, поднимусь наверх, проведаю больную… Вы помешали моей прогулке, кум Гловер, и должны мне это возместить… Такому, как мне, странствующему воителю не в обычае терять и девицу и чарку… Она в постели, верно?

— Нельзя ли, сосед Праудфьют, хоть минутку без смеха да шуток? — сказал Гловер. — Мне нужно поговорить с тобою кое о чем.

— Без шуток? — ответил гость. — Да мне нынче весь день было не до шуток — как раскрою рот, так и просятся на язык слова о смерти, о похоронах, и все в таком роде, а это, как я посужу, вещи не шуточные.

— Святой Иоанн! — воскликнул Гловер. — Уж не свихнулся ли ты?

— Пет, нисколечко… Не мою, собственно, смерть предвещали эти мрачные думы, у меня надежный гороскоп, я, проживу еще с полвека. Вся беда в этом бедняге из людей Дугласа, в том молодчике, которого я зарубил в драке в канун Валентинова дня… Он помер минувшей ночью… Вот что камнем лежит на моей совести и будит печальные мысли. Ах, отец Саймон, нас, воителей, сгоряча проливающих кровь, временами осаждают черные думы… Я иной раз готов пожелать, чтобы мой нож не резал ничего, кроме шерстяной пряжи.

— А я хотел бы, — вставил Саймон, — чтобы мой не резал ничего, кроме замши, а то он нет-нет, да и порежет мне палец. Но можешь успокоить свою совесть: в драке был тяжело ранен только один человек — тот, которому Генри Смит отхватил руку, и он уже поправляется. Это парень из свиты сэра Джона Рэморни, и зовут его Черный Квентин. Его услали тайком в его родную деревню, в графство Файф.

— Как, Черный Квентин?.. Тот самый, значит, кого мы с Генри — мы же всегда деремся бок о бок! — рубанули одновременно мечами, только мой меч упал чуть раньше? Боюсь я, как бы ссора теперь не разгорелась пуще, и мэр боится того же… Так он поправляется? Ну, я очень рад, и раз уж ты не пускаешь меня посмотреть, к лицу ли Кейт ее ночная сорочка, я поспешу к Грифону, к своим танцорам.

— Погоди минутку. Ты друг-приятель Генри Уинда и оказал ему немалую услугу, приняв на себя кое-какие его подвиги, в том числе и последний. Хотел бы я, чтобы ты снял с него и другие обвинения, которые возводит па него молва.

— Клянусь рукоятью своего меча, все это черная клевета, отец Саймон, черная, как ад! Щит и клинок! Разве люди меча не должны стоять стеной друг за друга?

— Прошу терпения, сосед шапочник! Ты можешь оказать Смиту добрую услугу, и у тебя правильный взгляд на вещи. Я недаром решил посоветоваться именно с тобою касательно этого дела — хоть я и не считаю тебя умнейшей головой в Перте: скажи я такое, я солгал бы.

— Ну-ну, — самодовольно ответил шапочник, — я знаю, чего, по-вашему, мне не хватает: вы, люди холодного расчета, считаете нас, в ком кровь бурлит, дураками… Я слышал двадцать раз, как люди называли Генри Уинда сумасбродом.

— Бывает, что и холодный расчет неплохо ладит с сумасбродством, — сказал Гловер. — Ты — добрая душа и, я думаю, любишь своего приятеля. Между нами сейчас не все гладко, — продолжал Саймон. — Тебе, верно, известно, что шла речь о браке между моей Кэтрин и Генри Гоу?

— Поговаривают о том с Валентинова дня… Эх! Счастлив будет тот, кто получит в жены пертскую красавицу!.. А все-таки часто после женитьбы удалец уже не тот, что был! Я и сам иной раз сожалею…

— О своих сожалениях ты, парень, пока помолчи, — перебил довольно нелюбезно Гловер. — Ты, верно, знаешь, Оливер, что кое-какие сплетницы — из тех, которые считают, кажется, своим долгом соваться во все на свете, — обвинили Генри Уинда в том, будто бы он водит недостойную дружбу с бродячими певицами и прочим таким людом. Кэтрин приняла это к сердцу, да и я почел обидным для моей дочери, что он не пришел посидеть с нею на правах Валентина, а проякшался с каким-то отребьем весь тот день, когда обычай старины давал ему отличный случай поухаживать за девушкой. Так что, когда он явился сюда поздно вечером, я, старый дурак, сгоряча попросил его идти назад в ту компанию, с которой он расстался, и не пустил его в дом. С того часа я с ним не виделся, и меня разбирает сомнение, не слишком ли я поторопился в этом деле. Она у меня единственное дитя, и я скорей похороню ее, чем отдам развратнику. Но до сих пор я полагал, что знаю Генри Гоу как родного сына. Я не думаю, чтобы он мог так с нами обойтись, и, может быть, найдется какое-нибудь объяснение тому, в чем его обвиняют. Присоветовали мне расспросить Двайнинга — он, говорят, поздоровался со Смитом, когда тот шел по улице в таком замечательном обществе… Если верить Двайнингу, девица была не кто иная, как двоюродная сестра Смита, Джоэн Лэтам. Но ты же знаешь, у этого торговца зельями всегда язык говорит одно, а улыбка — другое… Так вот, Оливер, ты у нас не хитер… то есть я хотел сказать, ты слишком честен… и не станешь говорить против истины. А так как Двайнинг упомянул, что ты тоже видел эту особу…

— Я ее видел, Саймон Гловер? Двайнинг говорит, что я видел ее?

— Нет, не совсем так… Он говорит, что ты ему сказал, будто ты встретил Смита в таком обществе.

— Он лжет, и я запихну его в аптечную банку! — сказал Оливер Праудфьют.

— Как! Ты вовсе и не говорил ему о такой встрече?

— А если и говорил? — ответил шапочник. — Разве он не поклялся никому словечком не обмолвиться о том, что я ему сообщу? Значит, если он доложил вам о случившемся, он, выходит, лжец!

— Так ты не встретил Смита, — прямо спросил Саймон, — в обществе распутной девки, как идет молва?

— Ну, ну!.. Может, и встретил, может, и нет. Сам посуди, отец Саймон: я четыре года как женат, где уж мне помнить, какие ножки у бродячих певиц, и походочка, и кружева на юбке, и прочие пустяки… Нет, пусть об этом думают неженатые молодцы вроде моего куманька Генри.

— Вывод ясен, — сказал в раздражении Гловер, — ты в самом деле на Валентинов день встретил его при всем честном народе, на людной улице…

— Ну зачем же, сосед? Я встретил его в самом глухом и темном переулке Перта. Он быстро шагал к себе домой и, как положено кавалеру, тащил на себе и даму и всю ее поклажу: собачонка на одной руке, а сама девица (по-моему, очень пригожая) повисла на другой.

— Святой Иоанн! — воскликнул Гловер. — Да перед таким бесчестьем доброму христианину впору отречься от веры и начать со зла поклоняться дьяволу! Не видать ему больше моей дочери! По мне, лучше ей уйти с голоногим разбойником в дикие горы, чем обвенчаться с человеком, который уже сейчас так бессовестно преступает и честь и приличия… Не нужен он нам!

— Полегче, полегче, отец Саймон, — остановил его нестрогий в суждениях шапочник. — Вы забыли, что такое молодая кровь! Он недолго возжался с потешницей, потому что… Уж скажу вам правду, я за ним немножко последил… и я видел, как перед рассветом он вел свою красотку на Сходни богоматери, чтобы сплавить ее по Тэю из Перта. И я знаю наверное (порасспросил кого надо) — она отплыла на паруснике в Данди. Так что сами видите, это была лишь мимолетная забава юности.

— И он приходит сюда, — возмутился Саймон, — и требует, чтобы его пустили к моей дочери, а тем часом дома его ждет красотка! По мне, лучше бы он зарезал в драке двадцать человек! Нечего и говорить, ясно всякому, а уж тем более тебе, Оливер Праудфьют, потому что, если ты сам и не таков, ты хотел бы слыть таким… Но все же…

— Эх, не судите так сурово, — сказал Оливер, который теперь только смекнул, как подвел он друга своей болтовней, и чем ему самому грозит недовольство Генри Гоу, если Саймон передаст оружейнику, в какие разоблачения пустился храбрый вояка — и не по злому умыслу, а просто по суетности нрава. — Надо помнить, — продолжал он, — что юности свойственно безрассудство. Случай соблазнит человека на подобную шалость, а исповедь скинет ее со счетов. Могу вам признаться, что хотя моя жена самая приятная женщина в городе, однако же и я…

— Молчи ты, глупый хвастун! — крикнул с сердцем Гловер. — Твои похождения, что любовные, что боевые, — одна легенда. Если тебе непременно нужно лгать, потому что такова твоя природа, неужели ты не можешь придумать что-нибудь, чему бы люди поверили? Точно я не вижу тебя насквозь, как если б я смотрел на огонь в роговом светильнике! Точно я не знаю, грязный сучильщик гнилой пряжи, что дойди твоя похвальба до ушей жены, ты не посмел бы переступить порог собственного жилья, как не посмел бы скрестить оружие с мальчишкой двенадцати лет, который первый раз в жизни вынул меч из ножен! Клянусь святым Иоанном, вот возьму да передам твоей Моди, чем ты так бойко хвастаешь, получишь тогда но заслугам за свои труды, разносчик сплетен!

При этой угрозе шапочник так затрепетал, точно у него неожиданно просвистела над головой стрела из арбалета.

— Ой ли, добрый отец Гловер! — залепетал он с дрожью в голосе. — Вы вот гордитесь своими седыми волосами. Поразмыслите, милый сосед, не слишком ли вы стары, чтобы вступать в пререкания с молодым воителем? А что до моей Моди, то здесь я вполне на вас полагаюсь — уж кто другой, а Саймон Гловер не станет нарушать мир в чужой семье.

— Не больно-то на меня полагайся, бахвал! — вскипел Гловер. — Ступай вон да уноси подальше то, что ты зовешь головою, а не то я тряхну стариной и обломаю твой петушиный гребень!

— Вы хорошо повеселились на проводах масленицы, сосед, — сказал шапочник, — и я вам желаю спокойного сна. Утром мы встретимся более дружески.

— А нынче прочь от моего порога! — закричал Гловер. — Мне стыдно, что твой праздный язык мог меня так взволновать… Болван… скотина… хвастливый петух! — восклицал он, кинувшись в кресло, когда шапочник удалился. — Подумать только! Парень весь — сплошное вранье, и недостало у него милосердия сочинить какую-нибудь ложь, чтобы прикрыть срамоту своего друга! Да и я-то хорош, если хотел в глубине души найти благовидный предлог, чтоб извинить жестокую обиду, нанесенную и мне и моей дочери! Но я был такого мнения о Генри, что с радостью поверил бы самой грубой выдумке, какую мог измыслить хвастливый осел… Ладно, что об этом думать!.. Мы должны сохранить наше доброе имя, хотя бы все кругом пошло прахом.

Покуда Гловер терзался из-за того, что так некстати подтвердились слухи, которые он предпочел бы считать ложными, танцор, прогнанный за дверь, мог поразмыслить на досуге в холодке темной февральской ночи о возможных последствиях необузданного гнева перчаточника.

«Но это ничто, — рассуждал он, — перед яростью Генри Уинда! Тому случалось убить человека и за меньшее, а уж если кто посеял недовольство между ним и Кэтрин… или этим свирепым стариком, ее отцом!.. Спору нет, мне было бы самое верное начисто все отрицать. Но меня разбирало желание показать, что я — искушенный кавалер (а разве нет?) и кое-что знаю. Пойти теперь, что ли, к Грифону, допировать до конца?.. Только вот Моди разбушуется, когда я вернусь… Да, но ведь вечер как-никак праздничный, можно кое-что себе позволить… Вот что, к Грифону не пойду — пойду-ка я к Смиту… Он, конечно, дома, раз никто не видел его сегодня на гулянье. Попробую установить с ним мир и пообещаю замолвить за него словечко перед Гловером. Гарри — человек прямой, простая душа, и хотя я думаю, что в схватке он бы осилил меня, зато в словесной перепалке я могу вертеть им как хочу. На улицах тихо, ночка темная. Если повстречаю каких-нибудь озорников, могу отойти в сторонку. Пойду к Смиту, закреплю нашу дружбу — и плевал я тогда на старого Саймона! Святой Ринган как-нибудь спасет меня в эту ночь, а там… Я скорее откушу себе язык, чем позволю ему опять навлечь беду на мою голову! Когда у Гловера вскипела кровь, вид у него был такой, точно он больше привык резать ножищем бычью шкуру на куртки, чем кроить на перчатки замшу».

Так раздумывая, грозный Оливер быстро, но по возможности бесшумно шагал к Уинду, где находилось, как читатель уже знает, жилище Смита. Но злосчастье упрямо преследовало шапочника. Едва свернув на Хай-стрит, он услышал совсем близко громкую музыку и голоса.

«Мои веселые приятели, затейники-танцоры, — подумал, он. — Я среди сотни других распознаю трехструнный ребек старого Джереми. Тут-то я и отважусь пересечь улицу, пока они не пошли дальше… если за мною кто подглядывает, пойдет обо мне молва что я пустился один в поиски приключений, а это лине слава для странствующего воителя!»

Итак, с мечтой отличиться среди удалых кавалеров, но втайне следуя благоразумному расчету, шапочник сделал попытку перейти на другую сторону. Однако весельчаки, кто бы они ни были, шли с факелами, и отсветы огней упали на Оливера, чья светлая одежда отчетливо выделялась в темноте. Звуки музыки утонули в многоголосом: «Попался! Попался!» — и, прежде чем шапочник успел решить, что лучше — остановиться или бежать, двое проворных молодцов с тяжелыми дубинами в руках, похожие в своих причудливых маскарадных костюмах на дикарей, вдруг схватили его и патетически вскричали:

— Сдавайся, надутый пузырь в колокольцах, сдавайся безоговорочно, или смерть тебе, веселый танцор!

— Кому я должен сдаться? — пролепетал шапочник. Он хоть и видел, что имеет дело с компанией ряженых, решивших потешиться, однако разглядел в то же время, что они по состоянию куда выше его, и со страху растерял всю отвагу, необходимую, чтобы не уронить свое достоинство в игре, где с низшим могли обойтись куда как круто.

— Ты еще разговариваешь, раб! — вмешался один из ряженых. — Или ты только тогда поймешь, что ты наш пленник, когда моя палка прогуляется по твоей спине?

— Нет, нет, могущественный индиец, — залепетал шапочник, — я повинуюсь вам… с радостью…

— Так ступай же, — кричали ряженые, — воздай честь Императору Мимов, Королю Проказников, Великому Герцогу Часа Тьмы и объясни, по какому праву ты расхаживаешь по его владениям, чванливо позвякивая бубенцами да вырядившись в кожу для сапог, и не платишь ему дани? Знаешь ли ты, что подлежишь казни за измену королю?

— Это, я сказал бы, чересчур сурово, — проговорил бедный Оливер, — я не знал, что его светлость нынче вечером вступил в управление государством… Но я готов искупить свою вину, насколько позволит кошелек скромного шапочника, — поставить, скажем, в виде пени галлон вина… или что-нибудь такое.

— Веди его к Императору! — закричали кругом.

И танцора поставили перед очень худым, но стройным и красивым молодым человеком в великолепном одеянии: пояс и тиара из павлиньих перьев, которые в те времена привозились с востока как редкостная диковина, короткая куртка и штаны из леопардовой шкуры, плотно облегавшие стан, а все остальное затянуто в шелк телесного цвета для вящего сходства с обычным представлением об индийском князе. На ногах у него были сандалии, подвязанные алыми шелковыми лентами, а в руке он держал нечто вроде дамского веера тех времен, сделанного из павлиньих же перьев, собранных в султан или метелку.

— Кто сия надменная особа, — сказал индийский вождь, — осмелившаяся прицепить бубенчики плясуна к ногам осла? Эй ты, приятель, твой наряд делает тебя нашим подданным, ибо нам подвластна вся Страна веселья, со всеми мимами и менестрелями любого толка. Что? Язык прилип к гортани? Он не допил, налейте ему винца полную нашу скорлупку.

К губам упиравшегося пленника приставили огромную тыквенную бутыль белого испанского вина, а князь бражников потребовал:

— Раздави мне этот орешек, только честно, без гримас.

В умеренном количестве Оливер с удовольствием отведал бы этого отличного вина, но предложенная доза повергла его в ужас. Он отпил сколько мог и взмолился о пощаде:

— Извините меня, ваше сиятельство, мне нынче предстоит еще далекий путь, а ежели я выпью вина в меру вашей всемилостивейшей щедрости, за которую нижайше вас благодарю, то свалюсь в первую же сточную канаву.

— Можешь ты вести себя как веселый малый? А ну, попрыгай. Ага! Раз… два… три!.. Замечательно!.. Еще! Пришпорьте его (тут кто-то из свиты индийского князя легонько кольнул Оливера мечом)… Ого, вот это да! Подскочил, словно кот на крыше!

Поднесите ему еще разок скорлупку… Нет, без принуждения, он уплатил пеню сполна и заслужил не только свободный пропуск, но и награду. Стань на колени… так… и ты станешь рыцарем Тыквенной Бутыли! Как тебя зовут? Эй, кто-нибудь, одолжи мне свою рапиру!

— Оливером, с соизволения вашей чести… то есть вашего высочества…

— Оливером? Значит, ты и так уже один из Дюжины пэров и судьба возвысила тебя сама, предвосхитив наше намерение. Так встань же, дорогой сэр Оливер Соломенная Башка, рыцарь славного ордена Тыквы… Встань во имя Чепухи, ступай по собственным твоим делам, и черт с тобой!

С такими словами князь бражников плашмя, но крепко ударил шапочника рапирой по плечу. Рыцарь Тыквы вскочил проворней прежнего и, подгоняемый улюлюканьем и смехом, домчался со всех ног, ни разу не остановившись, до самого дома кузнеца так быстро, как бежит от гончих лисица к своей норе.

Только стукнув уже кулаком в дверь, перепуганный шапочник вспомнил, что нужно было подумать наперед, с чем он предстанет перед Генри и как добьется от него прощения за то, что нечаянно проговорился Саймону Гловеру. На первый стук никто не отозвался, и, может быть, после этой минутной задержки шапочник, одумавшись, отступился бы от своего намерения и пошел восвояси: но донесшийся издалека взрыв музыки и пения оживил в нем страх снова попасть в руки озорников, от которых он едва ушел. Торопливой, хотя и нетвердой рукой Оливер вторично постучал в дверь кузнеца, и тут его поверг в трепет густой, но не лишенный мелодичности голос Генри Гоу, отозвавшийся из дома:

— Что за гость в этот час?.. Чего вам надобно?

— Это я… Оливер Праудфьют, — пролепетал шапочник. — Я должен рассказать тебе занятную штуку, кум Генри.

— Неси свои глупости на другой базар, мне не до шуток, — сказал Генри. — Ступай прочь… Сегодня я никого не желаю видеть.

— Но, куманек… милый куманек! — отвечал воитель. — На меня наседают негодяи, я прошу убежища под твоею крышей!

— Дуралей! — крикнул Генри. — Ни один петух с вонючего двора, даже самый трусливый изо всех сражавшихся нынче на проводах масленой, не станет трепать свои перья о такую ворону, как ты!

В этот миг новый взрыв пения, и значительно приблизившийся, как отметил шапочник, довел его тревогу до предельного накала. Он опять взмолился, и в голосе его прозвучал такой отчаянный и откровенный страх, точно бедняга и впрямь подвергался непосредственной опасности:

— Ради нашего старого кумовства и пречистой богородицы, впусти меня, Генри, если не хочешь, чтобы нашли у твоих дверей мой кровавый труп, изрубленный кровожадными Дугласами!

«Это покрыло бы меня позором, — подумал добросердечный Смит. — И, сказать по правде, в городе небезопасно. По улицам слоняется всякий народ, иной ястреб не побрезгает заклевать не только цаплю, но и воробья».

Пробурчав вполголоса эти мысли, Генри снял с двери крепкий засов, предполагая, перед тем как впустить в свой дом незваного гостя, проверить сперва, так ли велика опасность. Но когда он выглянул за дверь, чтобы осмотреться, Оливер шмыгнул в дом, как вспугнутый олень в кусты, и пристроился на кухне у Смитова очага раньше, чем Генри успел окинуть взглядом переулок и убедиться, что никакие враги не преследуют перетрусившего беглеца. Он снова крепко запер дверь и вернулся на кухню, досадуя, что, поддавшись жалости к трусу, позволил нарушить мрачное свое одиночество, хоть и пора бы уж знать, подумал он, что жалость в нем так же легко пробудить, как страх в его боязливом приятеле.

— Ну как? — сказал он, увидев, что шапочник преспокойно расположился у очага. — Что за дурацкая выходка, мастер Оливер?.. Я никого поблизости не вижу, кто мог бы тебя обидеть…

— Дай мне попить, добрый куманек, — сказал Оливер. — У меня дыхание сперло, так я спешил к тебе!

— Я поклялся, — сказал Генри, — что в этом доме не будет нынче гулянья … На мне, ты видишь, и одежда затрапезная, и я не пирую, а пощусь, несмотря на праздник, потому что на то есть причина. А ты уже и так довольно нагрузился для праздника, судя по тому, как заплетается у тебя язык… Если хочешь еще вина или эля, иди куда-нибудь в другое место.

— Да, нынче меня крепко угостили, — сказал бедный Оливер. — Я даже чуть не утоп в вине… Будь она проклята, эта тыква!.. Мне бы глоток воды, куманек, — уж в нем ты мне, наверно, не откажешь? Или, если соблаговолишь, чашку холодного легкого пивка.

— Только и всего? Ну, за этим дело не станет, — сказал Генри. — Но сильно же ты нализался, коли запросил таких напитков.

С этими словами он нацедил из стоявшего рядом бочонка большой, на добрую кварту, жбан. Оливер жадно схватил его, поднес трясущейся рукой ко рту и, волнуясь, высосал дрожащими губами все содержимое, хотя пиво, как и просил он, было некрепкое, но так он был измучен всяческими страхами и опасениями, что, поставив жбан на дубовый стол, вздохнул во всю грудь, не говоря ни слова.

— Что ж, горло ты промочил, куманек, — сказал Смит — В чем же дело? Где они, тс, что тебе грозили? Я никого не видел.

— Да… Но за мною гнались двадцать человек, пока я не свернул в твой переулок, — ответил Оливер» — Когда же они увидели, что нас двое, они, понимаешь, растеряли свою храбрость, которой у них достало бы, чтоб навалиться всем сразу на кого-нибудь одного из нас.

— Не мели ты вздор, друг Оливер, — оборвал хозяин, — я нынче не расположен шутить.

— Святой Иоанн Пертский мне свидетель, я вовсе не шучу. Меня остановили и подло всего искололи, — он провел ладонью по задетым местам, — сумасшедший Давид Ротсей с горлопаном Рэморни и всеми прочими. Они влили в меня целый бочонок мальвазии.

— Глупости ты говоришь, приятель. Рэморни чуть не при смерти, как рассказывает всюду торговец зельями, ни он, ни все они не могли, конечно, встать среди ночи, чтобы так озорничать.

— Спорить не стану" — ответил Оливер, — но я видел компанию при факелах и жизнью своей поклянусь, что на них были шапки, которые я сам сделал по их заказу в эту зиму после дня святого Иннокентия. Чудного покроя шапки — и уж свой-то стежок я от всякого отличу.

— Да, тебя, пожалуй, могли крепко поколотить, — согласился Генри. — Страшновато теперь идти назад, уж лучше я прикажу, чтобы тебе постелили здесь. Но ты сразу же ляжешь, потому что я не расположен разговаривать.

— Н-да… Я был бы очень тебе благодарен нынче за ночлег, да только моя Моди рассердится. То есть не рассердится, это бы меня ничуть не испугало, но, сказать по правде, она будет очень беспокоиться в такую бражную ночь, потому что знает, что я, как и ты, смел на язык и скор на расправу.

— Так иди домой, — сказал Смит, — и покажи ей, мастер Оливер, что ее сокровище цело и невредимо. На улицах тихо… И, скажу напрямик, мне хочется побыть одному.

— Да, только мне надобно поговорить с тобой кое о чем, — начал опять Оливер, которому и оставаться было боязно и уходить не хотелось. — Вышел у нас шум в городском совете из-за того дела в ночь на святого Валентина. Мэр сказал мне часа четыре назад, что спор будет разрешен единоборством двух бойцов, по одному с каждой стороны, и что наш знакомец Чертов Дик должен показать свою рыцарскую доблесть и сразиться за дело Дугласа и знати, а один из нас — либо ты, либо я — будет биться за Славный Город. Так вот, хоть я и постарше, все же я согласен ради дружбы и любви, какую мы всегда питали Друг к другу, уступить тебе первенство, а самому удовольствоваться более скромной обязанностью палочника.

Генри Смит, как ни был он рассержен, еле удержался от улыбки.

— Если только это гонит от тебя покой и до полуночи не дает тебе улечься спать, я легко улажу вопрос. Тебе не придется отказываться от лестного преимущества. Я сражался в поединках много раз — слишком, слишком много. А ты, я думаю, встречался только со своим деревянным султаном: было бы нехорошо, нечестно, неблагородно с моей стороны воспользоваться твоею дружеской жертвой. Иди же домой, и пусть боязнь упустить почет не тревожит твой сон. Спи спокойно в уверенности, что ты примешь вызов, и по праву, потому что этот дерзкий наездник нанес тебе обиду.

— Я очень тебе признателен и премного благодарен, — сказал Оливер, сильно смущенный нежданной уважительностью оружейника. — Ты мне добрый друг, каким я всегда тебя считал. Но я так же дружески предан Генри Смиту, как и он Оливеру Праудфьюту. Клянусь святым Иоанном, я не стану драться по этому спору в ущерб для твоей чести. А уж раз я так сказал, никакой соблазн не заставит меня пойти на попятный, ведь не захочешь ты, чтобы я стал клятвопреступником, хотя бы и ради чести сразиться в двадцати поединках.

— Послушай, — сказал Смит, — признайся, что ты боишься, Оливер. Скажи правду честно и прямо, а иначе я тебе предоставлю самому расхлебывать кашу.

— Нет, милый кум, — ответил шапочник, — ты знаешь, что я никогда ничего не боюсь. Но что и говорить, этот Дик — отчаянный головорез, а у меня жена, моя бедная Моди, ты знаешь… и малые дети. Ну, а у тебя…

— A y меня, — перебил поспешно Генри, — нет никого и никогда не будет.

— Словом… раз оно так, я предпочел бы, чтобы на поединок вышел не я, а ты.

— Эх, клянусь святою девой, куманек, — сказал Смит, — легко тебя одурачить! Знай же, глупая голова, что сэр Патрик Чартерис всегда любил потешиться, и он над тобой подшутил. Неужели ты думаешь, он вверил бы честь города твоей руке? Или я уступил бы тебе первенство, когда пошел бы об этом спор? Ладно, ступай домой, и пусть Моди наденет тебе на голову теплый ночной колпак, а утром, когда ты съешь горячий завтрак и выпьешь чашку чистой воды, ты сможешь сразиться со своим чурбаном, или султаном, как ты его называешь, — только на нем и доведется тебе в жизни испробовать, как бьют сплеча.

— От тебя ли я это слышу, приятель? — ответил Оливер с большим облегчением, но все же почитая нужным представиться обиженным. — Ты все дразнишься, но мне нипочем, счастье твое, что ты не можешь настолько меня обозлить, чтобы я с тобой рассорился. Ладно, мы кумовья, и я в твоем доме. С чего бы это мы, два лучших в Перте удальца, вдруг скрестили клинки? Ну нет! Я знаю твой горячий нрав и умею это прощать… Значит, спор, ты говоришь, улажен?

— Вполне. Так все гладко, что молот глаже не заделает заклепку, — сказал Смит. — Горожане выдали Джонстону кошель с золотом — за то, что он не избавил их от беспокойного человека по имени Оливер Праудфьют, когда тот был у него в руках, и за это золото мэру достался Бессонный остров, который король ныне жалует ему, потому что всегда в конечном счете все оплачивает король. Таким образом, сэр Патрик получает отличный луг, прямо напротив своего замка, а наша честь ублажена вдвойне: ведь что даровано мэру, то, сам понимаешь, даровано городу. А главное, Дуглас покинул Перт — двинулся в поход на англичан, которых, люди поговаривают, призвал" из-за рубежа изменник Марч. Так что Славный Город освободился от обременительного гостя.

— Но, во имя святого Иоанна, как же все это обделали тишком? — спросил Оливер. — Не было ни с кем разговору?

— Понимаешь, друг Оливер, я думаю, дело вышло так: парень, которому я отрубил руку, оказался, как сейчас выясняется, слугой сэра Джона Рэморни. Он бежал к себе на родину, в Файф. И туда же ссылают сэра Джона — на радость каждому порядочному человеку. Ну, а всюду, где замешан сэр Рэморни, там ищи в придачу и другого человека, куда повыше. Саймон Гловер, я полагаю, так это и объяснил сэру Патрику Чартерису. Если верна моя догадка, то мне впору благодарить небо со всеми святыми, что я не зарубил его там на лестнице, когда он попался мне в руки.

— Я тоже от души благодарю небо и всех святых! — сказал Оливер. — Я, кг. к ты знаешь, стоял у тебя за спиной и…

— Об этом, коли ты не пуп, помалкивай: закон строго карает всякого, кто поднимет руку на принца, — сказал Смит. — Лучше не хвататься за подкову, пока она не остыла. Сейчас дело замяли.

— Если так, — сказал Оливер, отчасти встревоженный, но, в общем, скорее успокоенный сообщениями своего неплохо осведомленного приятеля, — я вправе жаловаться на сэра Патрика Чартериса: как же это он, мэр нашего города, играет честью почтеннейшего горожанина?

— Правильно, Оливер! Вызывай его к барьеру, и он прикажет своему йомену спустить на тебя собак. Но смотри, уже далеко за полночь, тебе не пора ли?

— Нет, я хотел кое о чем с тобой потолковать, куманек. Но выпью сперва еще кружечку твоего холодненького пивка.

— Чума на тебя, дурень! Я готов послать тебя туда, где холодные напитки — редкостный товар. Ладно, выдуй хоть весь бочонок, если хочешь.

Оливер налил себе жбан, но пил (вернее, делал вид, что пьет) очень медленно, оттягивая время, чтобы обдумать, как подступиться к другому предмету разговора — предмету, касаться которого было куда как не просто сейчас, когда Смит казался таким раздраженным. В конце концов ничего лучшего не пришло ему в голову, как бухнуть сразу:

— Я сегодня видел Саймона Гловера, кум.

— Так, — сказал Смит низким, густым и суровым голосом. — Ты видел, а я тут при чем?

— Ни при чем, ни при чем, — оторопел шапочник. — Только я думал, может быть, тебе любопытно будет узнать, что он с глазу на глаз спросил меня, встречал ли я тебя на Валентинов день после драки у доминиканцев — и с кем ты был.

— А ты, я поручусь, сказал ему, что встретил меня с уличной певицей по горло утопающим в грязи?

— Знаешь Генри, я не умею лгать, но я все с ним уладил.

— Как же, скажи на милость? — спросил Смит.

— А очень просто. Папаша Саймон, сказал я, вы старый человек, вы не понимаете пас, удальцов, в чьих жилах молодость бурлит, точно ртуть. Вы думаете, верно, что он занят этой девчонкой, сказал я, и, может быть, припрятал ее где-нибудь в Перте, в тайном уголке? Ничего похожего! Я знаю, сказал я, и могу в том поклясться, что на другое утро она ушла ранехонько из его дома и уехала в Данди. . Ну что, разве я не помог тебе в нужде?

— Еще бы не помог! Если хоть что-нибудь могло в этот час усилить мою муку и горе, так только это: когда я глубоко увяз в болоте, приходит такой, как ты, осел и ставит неуклюжее копыто мне на голову, чтобы окончательно меня утопить! Ступай вон, и пусть тебе будет такая удача, какую ты заслужил, сунувшись в чужие дела, и тогда, я думаю, тебя найдут сломавшим себе шею в первой же канаве. Вон отсюда, или я выброшу тебя за дверь головой вперед!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся принужденным смехом Оливер. — Ну и шутник же ты! Но, может быть, кум Генри, ты пройдешься со мной до Мучного ряда и заглянешь к нам, чтоб развеять печаль?

— Будь ты проклят, не пойду! — отрезал Смит.

— Если зайдешь, я угощу тебя вином, — сказал Оливер.

— Я угощу тебя дубинкой, если ты еще тут замешкаешься! — сказал Генри.

— Ну, так я надену твое кожаное полукафтанье и твой стальной шлем, и пойду, как ходишь ты, вразвалку, и буду насвистывать песенку о том, «как ломали кости в Лонкарти», если меня примут за тебя, они и вчетвером не посмеют подойти ко мне близко.

— Бери что хочешь, черт с тобой. Только убирайся.

— Ладно, ладно, Хэл, мы встретимся с тобою, когда ты будешь в лучшем расположении духа, — сказал Оливер, уже облачившись в его платье.

— Ступай … И чтоб больше я не видел твоей чванной рожи!

Оливер оставил наконец гостеприимного хозяина и побрел вразвалку, подражая, как умел, тяжелой поступи и широким жестам своего грозного друга и насвистывая песенку о разгроме датчан в Лонкарти, которую он перенял у Смита, посчитав ее любимой песней оружейника, — а ему он всегда и во всем тщился подражать. Но когда безобидный, хоть и самонадеянный мастер, выйдя из Уинда, свернул на Хай-стрит, кто-то сзади ударил его по затылку, плохо защищенному шлемом, и шапочник упал на месте. Имя Генри — друга, к чьей защите он привык прибегать, — замерло на его языке.