Глава XIII

Пора нам расстаться с менее значительными участниками нашей исторической драмы и проследить, что тем временем происходило среди лиц более высоких и влиятельных.

Перейдем из дома оружейника в зал королевского совета и вернемся к тому часу нашего повествования, когда шум во дворе улегся и разгневанные предводители двух враждующих сторон были призваны предстать пред лицом короля. Они вошли, досадуя и сумрачно косясь друг на друга, настолько поглощенные мыслями о своих обидах, что оба были равно не склонны и не способны к разумному обсуждению вопросов. Один Олбени, спокойный и ловкий, казалось, приготовился извлечь выгоду для себя из их обоюдного недовольства и, что бы ни произошло, все использовать для приближения к своей далекой цели.

Хотя нерешительность короля и граничила с робостью, она не мешала ему принять внушительный вид, какой подобал монарху. Только под давлением тяжелых обстоятельств, как мы видели в предшествующей сцене, он мог утратить видимость самообладания. Вообще же его можно было без труда отклонить от его намерений, но не так легко бывало вынудить его расстаться с достойной осанкой. Он принял Олбени, Дугласа, Марча и приора (этих так плохо подходящих друг к другу членов своего пестрого совета) с той любезностью и величием, которые напоминали каждому из надменных пэров, что он стоит пред своим сувереном, и призывали их к должной почтительности.

Приняв их приветствия, король знаком пригласил их сесть, и, когда они усаживались, явился Ротсей. Принц грациозно подошел к отцу и, став на колени у его скамеечки для ног, попросил благословения. Роберт с плохо скрытой нежностью и печалью попробовал, возлагая руку на голову юноши, придать своему лицу выражение укоризны и сказал со вздохом:

— Да благословит тебя бог, мой легкомысленный мальчик, и да придаст он тебе мудрости на будущие годы.

— Аминь, дорогой мой отец! — ответил Ротсей с глубоким чувством, какое нередко прорывалось у него в счастливые минуты.

Затем с почтительностью сына и вассала он поцеловал руку короля и, поднявшись, не сел среди участников совета, а стал немного сбоку, за королевским креслом, таким образом, что мог, когда захотел бы, шептать на ухо отцу.

Король пригласил настоятеля доминиканцев занять место за столом, где были разложены письменные принадлежности, которыми, если не считать Олбени, из всех присутствующих умел пользоваться один лишь церковник . Затем король объяснил цель заседания, сказав с большим достоинством:

— Нам предстоит, милорды, заняться теми злосчастными несогласиями в Верхней Шотландии, которые, как мы узнали из последних донесений наших посланцев, грозят разором и опустошением стране, лежащей в нескольких милях от места, где стоит сейчас наш двор. Но, как будто мало этого несчастья, наша злая судьба и подстрекательство дурных людей вызвали вдобавок смуту совсем близко от нас, подняв раздор и распрю между гражданами Перта и слугами, которых привели с собою вы, милорды, и другие наши бароны и рыцари. Поэтому в первою очередь, господа, я попрошу вас обсудить, почему наш двор тревожат такие непристойные ссоры и какими средствами следует их унять. Брат Олбени, может быть, вы первый выскажете нам ваши соображения по этому вопросу?

— Сэр, наш царствующий суверен и брат! — начал герцог. — Я находился при вашем величестве, когда завязалась драка, и мне неизвестно, как она возникла.

— Я же могу доложить, — сказал принц, — что не слышал более грозного военного клича, нежели баллада странствующей певицы, и не видел более опасных метательных снарядов, чем орехи.

— А я, — добавил граф Марч, — разглядел только одно: бравые молодцы из пертских горожан гнались за какими-то озорниками, самовольно нацепившими на плечи знак кровавого сердца. Они удирали так быстро, что, конечно же, не могли принадлежать к людям графа Дугласа.

Дуглас понял насмешку, но в ответ только бросил испепеляющий взгляд, каким имел обыкновение выражать смертельную обиду. В речи своей он сохранил, однако, надменное спокойствие.

— Моему государю, — сказал он, — конечно, известно, что отвечать на это тяжкое обвинение должен не кто иной, как Дуглас: когда же так бывало, чтобы в Шотландии происходила драка или кровопролитие и злые языки не очернили кого-либо из Дугласов или слуг Дугласа, назвав их зачинщиками? В данном случае имеются надежные свидетели. Я говорю не о милорде Олбени, который сам сейчас заявил, что он, как ему подобает, находился при вашей милости. И я ничего не скажу о милорде Ротсее, который сообразно своему положению, возрасту и разумению щелкал орешки с бродячей музыкантшей… Он улыбается. Что ж, как ему будет угодно… Я не забываю о тех узах, о которых сам он, видимо, забыл. Но мы слышали еще милорда Марча, который видел, как мои люди бежали перед пертским мужичьем! Могу объяснить графу, что воины Кровавого Сердца идут в наступление или отступают, когда им так приказывает их военачальник и когда этого требует благополучие Шотландии.

— На это я отвечу!.. — воскликнул столь же гордый Марч, и кровь бросилась ему в лицо.

Но король его перебил:

— Тише, лорды! Уймите ваш гнев и вспомните, в чьем присутствии вы находитесь!.. А вы, милорд Дуглас, разъясните нам, если можете, из-за чего возник беспорядок и почему ваши воины, чьи добрые заслуги мы всегда готовы признать, так рьяно ввязались в уличную драку.

— Повинуюсь, милорд, — сказал Дуглас, чуть опустив голову, которую редко склонял. — Я с немногими из моей обычной свиты следовал от картезианского монастыря, где я стою, по Хай-стрит, когда увидел толпу горожан самого низкого разбора, собравшуюся вокруг креста, к которому было прибито объявление, а в приложение к нему — вот это.

Он извлек из нагрудного кармана лист пергамента и отрубленную человеческую руку. Король был возмущен и взволнован.

— Прочтите, добрый отец настоятель, — сказал он, — а эту страшную вещь пусть уберут с наших глаз.

Аббат прочитал объявление, гласившее:

— «Поскольку дом одного из граждан Перта минувшей ночью, в канун дня святого Валентина, подвергся нападению со стороны неких бесчинствующих ночных гуляк из числа пришлых людей, пребывающих в настоящее время в Славном Городе, и поскольку сия рука была отсечена в последовавшем сражении у одного из негодяев, нарушивших закон, мэр и члены магистрата распорядились, чтобы она была прибита к кресту на позор и посмеяние тем, кто учинил оный беспорядок. И если кто-либо рыцарского звания скажет, что этим мы совершаем неправильный поступок, я, Патрик Чартерис из Кинфонса, рыцарь, приму вызов и выйду к барьеру в рыцарском вооружении, или если человек более низкого рождения станет оспаривать сказанное здесь, с ним выйдет сразиться один из граждан Славного Города Перта. И да возьмут Славный Город под защиту свою бог и святой Иоанн!»

— Вас не удивит, милорд, — продолжал Дуглас, — что, когда мой раздатчик милостыни прочитал мне эту дерзкую писанину, я велел одному из своих оруженосцев сорвать трофей, столь унизительный для рыцарства и знати Шотландии, после чего кто-то из этих зазнавшихся горожан позволил себе с гиканьем и руганью обрушиться на арьергард моей свиты. Воины повернули своих коней, напустились на мерзавцев и быстро уладили бы ссору, если бы я не отдал прямой приказ следовать за мной — в той мере мирно, в какой это допустит подлая чернь. Так случилось, что мои люди явились сюда в обличье бегущих от преследования, тогда как, прикажи я им отразить силу силой, они могли бы подпалить с четырех концов этот жалкий городишко, и дерзкие горлопаны задохлись бы в дыму, как злые лисята в норе, когда кругом жгут дрок.

Дуглас закончил свою речь среди глубокого молчания. Наконец герцог Ротсей ответил, обратившись к отцу.

— Так как граф Дуглас властен всякий раз, как повздорит с мэром из-за ночного разгула или вызова на поединок, подпалить город, где стоит двор вашего величества, я полагаю, мы все должны его благодарить, что до сих пор он не соизволил этого сделать.

— У герцога Ротсея, — сказал Дуглас, решив, как видно, не давать воли своему крутому нраву, — есть основания благодарить небо не в таком шутливом тоне, как сейчас, за то, что Дуглас не только могуществен, но и верен. Наступило время, когда подданные во всех странах восстают против закона. Мы слышали о мятежниках Жакерии во Франции, о Джеке Соломинке, о Хобе Миллере и пасторе Болле среди южан, и можно не сомневаться, хватит горючего и у нас, чтоб разгорелся пожар, если огонь дойдет до нашей границы. Когда я увижу, что мужичье бросает вызов благородным рыцарям и прибивает руки дворян к городскому кресту, я не скажу, что боюсь мятежа, потому что им меня не напугать, но я его предвижу и встречу в боевой готовности.

— А почему милорд Дуглас утверждает, — заговорил граф Марч, — будто вызов брошен мужичьем? Я вижу здесь имя сэра Патрика Чартериса, а он, полагаю, отнюдь не мужичьей крови. Дуглас и сам, если он так горячо принимает это к сердцу, мог бы, не запятнав своей чести, поднять перчатку сэра Патрика.

— Милорд Марч, — возразил Дуглас, — должен бы говорить лишь о том, в чем он достаточно смыслит. Я не окажу несправедливости потомку Красного Разбойника, если заявлю, что он слишком ничтожен, чтобы тягаться с Дугласом. Наследнику Томаса Рэндолфа более пристало принять его вызов.

— Скажу по чести, за мною дело не станет! Я приму любой вызов, не спрашивая ни у кого позволения, — ответил граф Марч, стягивая перчатку с руки.

— Стойте, милорд, — вмешался король. — Не наносите нам столь грубого оскорбления, доводя здесь свой спор до кровавой развязки. А раз уж вы обнажили руку, лучше протяните ее дружески благородному графу и обнимитесь с ним в знак обоюдной вашей преданности шотландской короне.

— Нет, государь, — ответил Марч. — Ваше величество можете повелеть мне вновь надеть ратную рукавицу, ибо она, как и все мое оружие, находится в вашем распоряжении, пока мое графство еще подвластно короне Шотландии, но Дугласа я могу заключить только в стальные объятия. Прощайте, государь. Вы не нуждаетесь в моих советах, мало того — они принимаются так неблагосклонно, что для меня, пожалуй, и небезопасно оставаться здесь долее. Бог да хранит ваше величество от явных врагов и неверных друзей! Я отправляюсь в свой замок Данбар, откуда к вам, я думаю, скоро поступят вести. Прощайте и вы, милорды Олбени и Дуглас, вы ведете большую игру, ведите же ее честно… Прощайте, мой бедный безрассудный принц, резвящийся, как молодой олень подле притаившегося тигра!.. Прощайте все. Джордж Данбар видит зло, но не может его исправить. Оставайтесь с богом!

Король хотел заговорить, но Олбени строго взглянул на него, и слова замерли на его устах. Граф Марч оставил зал с молчаливого согласия членов совета, которые поочередно кланялись ему без слов по мере того, как он обращался к каждому в отдельности, — все, кроме одного Дугласа, ответившего на его прощальную речь презрительным и вызывающим взглядом.

— Жалкий трус побежал предавать нас южанам, — сказал он. — Он только тем и горд, что ему принадлежит приморское владение, через которое англичане могут проникнуть в Лотиан… Не тревожьтесь, государь, я, тем не менее, исполню все, что взял на себя… Еще не поздно. Скажите только слово, государь, скажите: «Схвати его!», и Марч не выйдет за пределы Эрна, а его измена будет пресечена.

— Нет, любезный граф, — сказал Олбени, которому нужно было, чтобы два могущественных лорда противостояли друг другу, но так, чтобы ни один не брал верх над другим, — вы даете нам слишком поспешный совет. Граф Марч явился сюда по приглашению короля с гарантией неприкосновенности, и ее нельзя нарушить без урона для чести моего царственного брата. Однако если вы, милорд, можете привести убедительные доказательства… Их перебило громкое пение труб.

— Его милость герцог Олбени сегодня необычайно щепетилен, — сказал Дуглас. — Но не стоит понапрасну пререкаться, поздно: это трубы Марча, и поручусь вам, он, как только минет Южные ворота, помчится стрелой. Мы скоро услышим о нем, и, если оправдаются мои расчеты, изменник встретит отпор, хотя бы вся Англия оказала ему поддержку в его предательстве.

— Нет, будем надеяться на лучшее, мой благородный граф, — сказал король, довольный, что в споре между Марчем и Дугласом, по-видимому, забылась распря между Ротсеем и его тестем. — У него горячий нрав, но он не злобен… Кое в чем с ним поступили… я не сказал бы — несправедливо, но… вопреки его ожиданиям, и можно кое-что извинить человеку благородной крови, когда он оскорблен и к тому же сознает свою большую силу. Но, слава богу, мы все, оставшиеся здесь, единодушны и составляем, можно сказать, одну семью, так что, по крайней мере, нашему совету теперь не помешают никакие разногласия. Отец настоятель, прошу вас, возьмитесь за перо, потому что вам, как всегда, придется быть нашим секретарем. Итак, приступим к делу, милорды, и в первую голову рассмотрим вопрос о неурядице в Горной Стране.

— Речь идет о разладе между кланами Хаттан и Кухил, — сказал приор, — который, как извещают нас последние донесения от наших братьев в Данкелде, чреват более страшной войной, чем та, что уже идет между сынами Велиала, которые грозят стереть друг друга с лица земли. Каждая из сторон собирает свои силы, и каждый, кто притязает на принадлежность к племени хоть по десятой степени родства, должен стать под браттах своего рода или подвергнуться каре огнем и мечом. Огненный крест пронесся, как метеор, во все концы и пробудил дикие и неведомые племена за далеким Мерри-Фритом… Да защитят нас господь и святой Доминик! Но если вы, милорды, не изыщете средства от зла, оно распространится вовсю ширь, а наследные владения церкви будут отданы повсюду на разграбление свирепым амалекитянам, которые так же чужды благочестия, как жалости или любви к ближнему. Огради нас, пречистая!.. Как мы слышали, иные из них — доподлинные язычники и поклоняются Магаунду и Термаганту.

— Милорды и родственники, — сказал Роберт, — вы знаете теперь, какое это важное дело, и, может быть, хотели бы услышать мое мнение перед тем, как изложить то, что вам подсказывает ваша собственная мудрость. Скажу по правде, ничего лучшего я не надумал, как послать туда двух наших представителей с полномочием уладить все, какие там имеются, разногласия между кланами, и пусть они в то же время объявят сторонам, что всякий, кто не сложит оружия, ответит пред законом, и строго возбранят им применять друг против друга всякие насильственные меры.

— Я одобряю предложение вашего величества, — сказал Ротсей. — Думаю, наш добрый приор не откажется взять на себя почетную обязанность вашего королевского посланника с полномочиями миротворца. Той же чести должен домогаться и его досточтимый брат, настоятель картезианского монастыря, — чести, которая, несомненно, прибавит двух видных новобранцев к несметной армии мучеников, ибо горцы не станут слишком уважать в особе вашего посланника духовное лицо и обойдутся с ним как с мирянином.

— Мой царственный лорд Ротсей, — сказал приор, — если мне суждено принять благословенный венец мученика, я, несомненно, получу указание свыше, какой стезей мне идти, чтобы достигнуть его. Все же, если вы говорите это в шутку, да простит вас всевышний и да просветлит ваш взор, позволив вам узреть, что куда достойней облачиться в броню и стать на страже владений церкви, над коими нависла столь опасная угроза, чем изощрять свой ум, высмеивая ее священников и служителей.

— Я никого не высмеиваю, отец приор, — отвечал, позевывая, юноша, — и не так уж неохотно облачаюсь в броню… Только она — довольно стеснительное одеяние, и в феврале месяце плащ на меху больше соответствует погоде, чем стальные латы. И у меня тем меньше охоты напяливать на себя в такой мороз холодные доспехи, что если бы церковь решила снарядить туда отряд своих угодников (а среди них нашлись бы и уроженцы Горной Страны, несомненно привычные к тамошнему климату), они отлично могли бы сражаться за свое дело, как веселый святой Георгий Английский. Но почему-то мы частенько слышим о чудесах, которые они вершат, когда их умилостивляют, и о карах, посылаемых ими, если кто посягнет на их земли, и это им служит основанием для того, чтоб расширять свои владения за счет щедрых дарителей. Но, когда появится ватага горцев в двадцать человек, тут церковная братия не спешит ополчиться, а должен препоясаться мечом какой-нибудь барон, дабы помочь церкви удержать за собою те земли, которые он сам же ей пожаловал, и должен сражаться за них так ревностно, как если бы он все еще пользовался доходами от этих земель.

— Сын мой Давид, — сказал король, — ты чрезмерно распустил язык.

— Нет, нет, сэр, я нем, — ответил принц. — Я отнюдь не хотел огорчить ваше величество или задеть отца настоятеля, который, располагая чудодейственной силой, почему-то не желает встретиться лицом к лицу с горсточкой разбойных горцев.

— Мы знаем, — подавив негодование, сказал приор, — кем внушены эти возмутительные речи, которые мы с ужасом услышали сейчас из уст королевского сына! Когда принцы общаются с еретиками, порча переходит и на них, и это сказывается равно на их поведении и образе мыслей. Они появляются на улицах в компании с комедиантами и девками, а в королевском совете глумятся над церковью и святыней.

— Успокойтесь, святой отец! — сказал король. — Ротсей принесет искупительные дары за свои праздные речи. Увы! Мы должны дружески вести совет, а не ссориться, подобно мятежной команде моряков на тонущем судне, когда каждый пускается в споры с другими и не старается помочь растерявшемуся капитану в его усилиях спасти корабль… Милорд Дуглас, не часто ваш дом держался в стороне, когда корона Шотландии ждала от вас мудрого совета или доблестного подвига. Надеюсь, вы нам подадите помощь в этих затруднительных обстоятельствах?

— Я только дивлюсь, что они так для вас затруднительны, милорд, — ответил высокомерный Дуглас. — Когда управление государством было возложено на меня, так же вот случалось, чю кое-какие из этих диких кланов спускались с Грэмпианских гор. Я не беспокоил этим делом совет, а просто приказывал шерифу, лорду Рутвену, сесть па коня и двинуться против них с силами Карса — с Хэями, Линдсеями, Огилви и другими владетелями. Клянусь святою Брайдой, когда под суконным плащом скрыт стальной кафтан, воры знают, чего стоят копья и есть ли у мечей лезвия. Человек триста этих бездельников, и среди них их вождь Доналд Кормак, сложили головы на Терновом болоте и в Рохинройском лесу, и столько же их вздернули в роще Висельников — место так и названо, потому что там хватило работы палачу. Вот как расправляются с ворами в моей стране. И если более мягкие средства скорее могут утихомирить этих пограничных разбойников, не корите Дугласа, что он откровенно высказал свое мнение… Вы улыбаетесь, милорд Ротсей? Могу ли я спросить, почему вы вторично избираете меня предметом шутки, когда я еще не ответил на первую, отпущенную вами па мой счет?

— Не гневайтесь, мой добрый лорд Дуглас, — ответил принц, — я улыбнулся лишь при мысли о том, как поредеет ваша величественная свита, если мы со всеми ворами станем расправляться, как расправились в роще Висельников с теми несчастными горцами.

Король снова вмешался, вынудив графа воздержаться от гневного ответа.

— Ваша светлость, — сказал он Дугласу, — вы мудро советуете нам довериться оружию, когда эти люди выступят против наших подданных на открытом и ровном поле, но задача в том, как нам прекратить их буйство, когда они вновь укроются в своих горах. Я не должен говорить вам, что клан Хаттан и клан Кухил — это два больших союза многочисленных племен, которые объединились в каждом из них, чтобы сообща держаться против других, и что в последнее время между кухилами и хаттанами шла распря, всякий раз приводившая к кровопролитию, где и как они бы ни сталкивались, в одиночку или ватагами. Весь край истерзан их непрестанными раздорами.

— Не вижу, чем это плохо, — сказал Дуглас. — Разбойники примутся уничтожать друг друга, и чем меньше останется в Горной Стране людей, тем больше в ней разведется оленей. Как воинам нам будет меньше работы, зато мы выгадаем как охотники.

— Скажите лучше: чем меньше останется людей, тем больше разведется волков, — поправил король.

— И то не худо, — сказал Дуглас. — Лучше лютые волки, чем дикие катераны. Будем держать большие силы на Ирской границе, чтобы отделить тихую страну от беспокойной. Не дадим пожару междоусобицы перекинуться за пределы Горной Страны. Пусть он там и растратит свою необузданную ярость и быстро отгорит за недостатком горючего. Кто выживет, тех мы легко усмирим, и они станут покорней угождать малейшему желанию вашей милости, чем когда-либо их отцы или живущие ныне мерзавцы подчинялись самым строгим вашим приказам.

— Разумный, но безбожный совет, — сказал настоятель и покачал головой. — Я не возьму на свою совесть поддержать его. Мудрость — да, но мудрость Ахитофеля: хитро и вместе с тем жестоко.

— То же говорит мне мое сердце, — сказал король, положив руку на грудь. — Оно говорит, что в день Страшного суда у меня будет спрошено: «Роберт Стюарт, где подданные, которых я дал тебе?» Оно мне говорит, что я должен буду держать отвег за них за всех — саксов и гэлов, жителей Низины, и Горной Страны, и пограничной полосы, что спросится с меня не только за тех, кто обладает богатством и знанием, но и за тех, кто стал разбойником через бедность свою и мятежником — через невежество.

— Ваше величество говорит как король-христианин, — сказал настоятель. — Но вам вручен не только скипетр, но и меч, а это зло таково, что исцелить его должно мечом.

— Послушайте, милорды, — сказал принц, вскинув глаза с таким видом, точно вдруг ему пришла на ум забавная мысль, — а что, если нам научить этих диких горцев рыцарскому поведению? Не так уж трудно было бы убедить их двух великих главарей — предводителя клана Хаттан и вождя не менее доблестного клана Кухил — вызвать друг друга на смертный бой! Они могли бы сразиться здесь, в Перте… Мы снабдим их конями и оружием. Таким образом, их ссора закончится со смертью одного из этих двух негодяев или, возможно, обоих (думаю, они оба сломят себе шею при первом же наскоке), исполнится благочестивое желание моего отца предотвратить излишнее кровопролитие, а мы все получим удовольствие полюбоваться поединком между двумя неукротимыми рыцарями, впервые в жизни натянувшими на себя штаны и воссевшими на коней. О подобном не слышал мир со времен короля Артура!

— Постыдись, Давид! — сказал король. — То, что является бедствием для твоей родной страны и чем озабочен наш совет, для тебя — предмет острословия!

— Извините меня, мой король и брат, — сказал Олбени, — мне думается, хотя принц, мой племянник, изложил свою мысль в шутливом тоне, из нее можно извлечь кое-что такое, что даст нам средство предотвратить грозящую беду.

— Добрый брат мой, — возразил король, — нехорошо так глумиться над легкомыслием Ротсея, подхватив его неуместную шутку. Мы знаем, что кланы Горной Страны не следуют нашим рыцарским установлениям и нет у них обычая разрешать спор поединком, как требуют того законы рыцарства.

— Верно, ваша милость, — ответил Олбени. — И все же я не шучу, а говорю вполне серьезно. Да, у горцев нет нашего обычая сражаться на арене, но есть у них другие формы борьбы, не менее смертоносные. Лишь бы игра шла на жизнь и смерть — не все ли равно, будут ли сражаться эти гэлы мечами и копьями, как подобает истинным рыцарям, или мешками с песком, как безродные парни в Англии, или же пырять друг друга ножами и кинжалами на свой варварский манер? Их обычай, как и наш, предоставляет исходу боя разрешить все споры. Они столь же тщеславны, сколь жестоки, и мысль, что им дадут сразиться в присутствии вашей милости и вашего двора, покажется для обоих кланов такой соблазнительной, что они, конечно, согласятся поставить на жребий все свои разногласия (они пошли бы на это, даже если бы подобного рода грубый суд был и вовсе чужд их обычаю) и позволят нам установить число участников боя по нашему усмотрению. Нужна осторожность: допуская их приблизиться ко двору, мы должны создать такие условия и настолько ограничить численность бойцов, чтобы они не могли напасть врасплох на нас самих, если же эта опасность будет исключена, то чем больше мы допустим с обеих сторон бойцов, чем больший урон понесут горцы (и заметьте — за счет своих самых отважных и беспокойных воинов), тем вернее можно будет рассчитывать, что на некоторое время Горная Страна утихомирится.

— Ты предлагаешь кровавую политику, брат, — сказал король. — Я опять скажу, что совесть моя не мирится с убийственной бойней среди полудиких людей, которые недалеко ушли от погруженных во мрак язычников.

— Но разве их жизни дороже, — возразил Олбени, — чем жизни тех знатных рыцарей и дворян, которым с разрешения вашей милости так часто дозволяется сразиться на арене — для того ли, чтобы рассудить, кто прав, кто виноват, или просто для стяжания славы?

Под таким нажимом королю трудно было возражать против обычая, глубоко укоренившегося в быту страны и законах рыцарства, — обычая разрешать споры боем. Он только сказал:

— Видит бог, если я когда и допускал кровопролитие, на каком ты настаиваешь сейчас, то всякий раз содрогался при этом душой, и каждый раз, когда я видел, как люди вступают в бой «до первой крови», я испытывал желание, чтобы моя собственная кровь пролилась ради их примирения.

— Но, милостивый мой господин, — сказал приор, — если мы не последуем той политике, какую подсказывает милорд Олбени, нам придется, по-видимому, прибегнуть к политике Дугласа. И что же? Поставив наше дело в зависимость от сомнительного исхода боев и неизбежно пожертвовав жизнями многих добрых подданных, мы лишь свершим мечами Нижней Шотландии то самое, что иначе дикие горцы свершили бы над собою своею собственной рукой. Что скажет милорд Дуглас о политике его светлости герцога Олбени?

— Дуглас, — сказал высокомерный лорд, — никогда не посоветует сделать хитростью то, чего можно достичь прямою силой. Он остается при своем мнении и согласен выступить в поход во главе своих собственных вассалов и тех людей, каких могут выставить бароны Пертшира и Карса, и либо он образумит этих горцев и приведет их к покорности, либо ляжет костьми среди диких скал.

— Благородные слова, милорд Дуглас! — сказал Олбени. — Король может с уверенностью положиться на твое бесстрашное сердце и на отвагу твоих храбрых приспешников. Но разве ты не видишь, что скоро придется тебя отозвать и направить туда, где твое присутствие и служба решительно необходимы Шотландии и ее государю? Разве ты не заметил, каким мрачным тоном безрассудный Марч объявил, что его приверженность и верность нашему суверену, здесь присутствующему, ограничена лишь тем временем, пока он остается вассалом короля Роберта? — И разве вы сами не высказали подозрения, что он замыслил перекинуться на службу Англии?.. С горными кланами могут вести бои и другие вожди, менее могущественные, менее прославленные, но если Данбар откроет нашу границу мятежным Перси и их сообщникам англичанам, кто их отгонит, пока Дуглас будет в другом месте?

— Мой меч, — ответил Дуглас, — равно готов нести службу его величеству как на границе, так и в сердце Горной Страны. Мне и раньше доводилось видеть спины гордого Перси и Джорджа Данбара, могу увидеть еще раз. И если королю угодно, чтобы я принял меры против возможного объединения иноземцев с изменником, — что ж, чем доверять не столь сильной и значительной руке важную задачу усмирения горцев, я склонен скорее высказаться е пользу политики Олбени: пусть и впрямь эти дикари изрубят друг друга, избавив баронов и рыцарей от труда гоняться за ними в горах.

— Милорд Дуглас, — сказал принц, решив, как видно, не упускать ни единого случая позлить своего высокомерного тестя, — не желает оставить нам, уроженцам Низины, даже те жалкие крохи чести, какие могли бы мы собрать за счет мужичья из горных кланов, покуда он со своими пограничными рыцарями будет пожинать лавры победы над англичанами. Но если Дуглас видел чьи-то спины, видывал их и Перси, и мне случалось слышать о таких великих чудесах: пошел человек за шерстью, а домой пришел остриженный.

— Оборот речи, — сказал Дуглас, — вполне приличествует принцу, который говорит о чести, прицепив к шляпе вместо ленты сумку гулящей девки.

— Извините, милорд, — сказал Ротсей, — когда человек неудачно женат, он становится неприхотлив в выборе тех, кого любит par amours. Цепной пес хватает кость, какая поближе.

— Ротсей, мой несчастный сын! — воскликнул король. — С ума ты сошел? Или ты хочешь навлечь на себя всю бурю отцовского и королевского гнева?

— По приказу вашей милости, — ответил принц, — я умолкаю.

— Итак, милорд Олбени, — сказал король, — если таков твой совет и неизбежно должна пролиться шотландская кровь, как, скажи, мы убедим дикарей разрешить свой спор таким сражением, какое ты предлагаешь?

— Это, государь мой, — отвечал Олбени, — мы установим по зрелом размышлении. Впрочем, задача не так сложна. Потребуется золото на подкуп кое-кого из бардов да главных советников и верховодов отдельных групп. Кроме того, мы дадим понять предводителям обоих союзов, что если они не согласятся уладить спор этим мирным способом…

— Мирным, брат? — сказал с укоризной король.

— Да, мирным, государь, — возразил его брат. — Ибо лучше сохранить мир в стране ценою гибели трех-четырех десятков молодцов из горных кланов, чем тянуть войну до тех пор, пока не погибнут десятки тысяч от меча, и огня, и голода, и всяких трудностей горного боя. Вернемся к нашему предмету: я думаю, та сторона, к которой мы первой обратимся с нашим планом, жадно за него ухватится, другая же постыдится отклонить предложение тех, кто призывает доверить дело мечам своих самых отважных бойцов, национальная гордость и клановая ненависть помешают им увидеть, какую цель мы преследуем, предлагая уладить вопрос таким путем, они с большей охотой примутся резать друг друга, чем мы — подстрекать их на эту резню… А теперь, когда совет наш все обсудил и помощь моя больше не нужна, я удаляюсь.

— Повремените, — сказал настоятель, — ибо я тоже должен указать на бедствие, такое черное и страшное, что оно покажется невероятным благочестивому сердцу вашей милости. И я говорю о нем с прискорбием, потому что в нем (это верно, как то, что я недостойный слуга святого Доминика!) заключается причина гнева господня на нашу несчастную страну: из-за него наши победы превращаются в поражения, наша радость — в печаль, наши советы раздирает несогласие и нашу страну пожирает междоусобная война.

— Говорите, досточтимый приор, — сказал король, — и не сомневайтесь: если причина зол во мне или в моем доме, моей первой заботой будет устранить ее.

Он произнес свои слова запинающимся голосом и жадно ждал ответа настоятеля, страшась, что он, наверно, обвинит сейчас Ротсея в каком-нибудь новом безрассудстве или пороке. Может быть, эти ложные страхи возникли у него, когда ему почудилось, что церковник глянул на принца, перед тем как торжественным тоном заговорил:

— Ересь, мой благородный и милостивый государь! Среди нас пустила корни ересь! Она одну за другой выхватывает души из паствы, как волк уносит ягнят из овчарни.

— Не хватает разве пастухов, чтобы оберегать овчарню? — спросил герцог Ротсей. — Вокруг такого скромного поселения, как Перт, имеется четыре мужских монастыря да сколько еще белого духовенства! Думается, при таком сильном гарнизоне город в состоянии сдержать натиск врага.

— Достаточно прокрасться в гарнизон одному предателю, милорд, — ответил настоятель, — и город уже не в безопасности, хотя бы его охраняли многие легионы, если же этого предателя — по легкомыслию ли, из любви ли к новизне или по другим побуждениям — покрывают и поощряют те, кому бы следовало с истым рвением изгнать его из крепости, то возможность творить зло для него безмерно возрастает.

— Вы метите, как видно, в кого-то из присутствующих, отец настоятель, — сказал Дуглас. — Если в меня, то вы ко мне несправедливы. Я знаю, что из Абербротока поступают от аббата неразумные жалобы, будто я не даю его стадам размножаться больше, чем позволяют его пастбища, и его монастырским закромам — ломиться от преизбытка зерна, в то время как моим людям не хватает говядины, а лошадям — овса. Но подумайте и о том, что эти тучные пастбища и нивы были в свое время пожалованы Абербротокской обители моими же предками — и не затем, конечно, чтобы их потомок подыхал с голоду среди такого изобилия, он и не собирается, клянусь святою Брайдой! А что до ереси и ложного учения, — добавил он, тяжело ударив своей большой рукой по столу, — кто посмел обвинить в них Дугласа? Я не стал бы посылать несчастных на костер за глупые мысли, но мои рука и меч всегда готовы защитить христианскую веру.

— Не сомневаюсь, милорд, — сказал настоятель, — таков был искони обычай вашего благородного дома. Что же касается жалоб аббата, это дело подождет. Теперь же мы хотели бы, чтобы кто-либо из светских князей был уполномочен совместно с князьями святой церкви в случае необходимости поддержать вооруженной силой те меры, какие преподобный судья консистории и другие высокие прелаты (в том числе и я, недостойный) собираются предпринять против новых учений, которые вводят в соблазн простые души и подтачивают чистую и драгоценную веру, одобренную пресвятым отцом и его преподобными предшественниками.

— От имени короля возложим эти полномочия на графа Дугласа, — сказал Олбени. — И его суду будут подлежать все без исключения, кроме особы короля. Хоть я и сознаю, что ни делом, ни помыслом не повинен в следовании какому-либо учению, не освященному святою церковью, все же я постыжусь притязать на неприкосновенность, как лицо, в чьих жилах течет кровь шотландских королей, дабы не помыслил ни кто, что я причастен столь мерзостному преступлению и ищу укрытия.

— Не стану я этим заниматься, — сказал Дуглас. — Мне хватит хлопот с англичанами и с изменником Марчем на южной границе. К тому же я истый шотландец и не стану своими руками загонять шотландскую церковь под ярмо Рима, и без того достаточно тяжкое, или заставлять баронские короны склоняться перед митрой и клобуком. Так что, благороднейший герцог Олбени, уж возьмите вы эти полномочия на себя. И я попрошу вашу светлость поумерить рвение тех служителей церкви, с которыми вам придется действовать заодно, а не то оно проявится слишком рьяно. Запах костров над Тэем побудит Дугласа повернуть назад от стен Йорка.

Герцог поспешил заверить графа, что полномочия будут применяться с должной умеренностью и снисхождением.

— Святой суд, — сказал король Роберт, — бесспорно, должен быть полновластен, и в той мере, в какой это совместимо с нашим королевским достоинством, да мы и сами не собираемся уклоняться от его постановлений. В то время как церковь со всею яростью обрушит свои громы на зачинателей этой мерзкой ереси, несчастным жертвам их обмана, мы надеемся, будут оказаны милосердие и сострадание.

— Святая церковь, милорд, всегда держалась именно такого образа действий, — сказал настоятель доминиканцев.

— Итак, пусть уполномоченные с должным усердием приступают к расследованию именем нашего брата Олбени и других лиц, каких мы сочтем удобным включить в состав суда, — сказал король. — Закроем вторично наш совет. А ты, Ротсей, ступай со мною и дай мне опереться на твое плечо — мне нужно поговорить с тобой наедине.

— Стоп! — воскликнул принц таким тоном, как если бы обращался к лошади, объезжая ее.

— Что означает эта грубость, сын мой? — упрекнул его король. — Неужели ты никогда не образумишься и не научишься учтивости!

— Не помыслите, что я хотел оскорбить вас, сударь мой, — сказал принц, — но мы расходимся, так и не решив, как поступить в этом довольно странном происшествии с отрубленной рукой, которую столь рыцарственно поднял Дуглас. Пока двор стоит в Перте, нам тут будет не по себе, если у нас нелады с горожанами.

— Предоставьте это мне, — сказал Олбени. — Раздать немного земель, немного денег да не пожалеть приятных слов, и горожане на этот раз успокоятся, но хорошо бы все-таки предупредить состоящих при дворе баронов с их слугами, чтобы они соблюдали в городе мир.

— Конечно, — сказал король, — так мы и сделаем. Отдай на этот счет строжайший приказ.

— Слишком много чести для мужичья, — сказал Дуглас, — но как угодно будет вашему высочеству. Я, с вашего разрешения, удаляюсь.

— А не разопьете ли с нами на прощанье бутылку гасконского, милорд? — спросил король.

— Простите, — ответил граф, — меня не разбирает жажда, а пить зря я не люблю: я пью только по нужде или по дружбе. — С этими словами он удалился.

По его уходе король облегченно вздохнул.

— А теперь, милорд, — обратился он к Олбени, — следует отчитать нашего непутевого Ротсея. Впрочем, сегодня он сослужил нам на совете добрую службу, и мы должны принять эту его заслугу как некоторое искупление его безрассудств.

— Я счастлив это слышать, — ответил Олбени, но сокрушенно-недоверчивое выражение его лица как будто говорило, что он не видит, в чем заслуга принца.

— Наверно, брат, ты плохо сейчас соображаешь, — сказал король. — Мне не хочется думать, что в тебе заговорила зависть. Разве не сам ты отметил, что Ротсей первый подсказал нам, каким путем уладить дело с горцами? Правда, твой опыт позволил тебе облечь его мысль в лучшую форму, после чего мы все ее одобрили… Да и сейчас мы так и разошлись бы, не приняв решения по другому важному вопросу, если бы он не напомнил нам о ссоре с горожанами.

— Я не сомневаюсь, — сказал герцог Олбени в том примирительном тоне, какого ждал от него король — что мой царственный племянник скоро сравняется мудростью со своим отцом.

— Или же, — сказал герцог Ротсей, — я сочту более легким позаимствовать у другого члена нашей семьи благодатную и удобную мантию лицемерия: она прикрывает все пороки, так что становится не столь уж важно, водятся они за нами или нет.

— Милорд настоятель, — обратился Олбени к доминиканцу, — мы попросим ваше преподобие выйти ненадолго: нам с королем нужно сказать принцу кое-что, не предназначенное больше ни для чьих ушей — ни даже ваших.

Доминиканец, поклонившись, удалился.

Царственные братья и принц остались наконец одни. Король казался до крайности расстроенным и огорченным, Олбени — мрачным и озабоченным, и даже Ротсей под обычной для него видимостью легкомыслия старался скрыть некоторую тревогу. Минуту все трое молчали. Наконец Олбени заговорил.

— Государь и брат мой, — сказал он, — мой царственный племянник с таким недоверием и предубеждением принимает все, что исходит из моих уст, что я попрошу вашу милость взять на себя труд сообщить принцу, что ему следует узнать.

— Сообщение, должно быть, и впрямь не из приятных, если милорд Олбени не берется облечь его в медовые слова, — сказал Ротсей.

— Перестань дерзить, мальчик, — осадил его король. — Ты сам сейчас напомнил о ссоре с горожанами. Кто поднял ссору, Давид?.. Кто были те люди, что пытались залезть в окно к мирному гражданину и нашему вассалу, возмутили ночной покой криком и огнями факелов и подвергли наших подданных опасностям и тревоге?

— Больше, думается мне, было страху, чем опасности, — возразил принц. — Но почему вы спрашиваете? Откуда мне знать, кто учинил ночной переполох?

— В проделке замешан один из твоих приближенных, — продолжал король, — слуга самого сатаны, и виновный понесет должное наказание.

— Среди моих приближенных, насколько мне известно, нет никого, кто способен был бы возбудить неудовольствие вашего величества, — ответил принц.

— Не увиливай, мальчик… Где ты был в канун Валентинова дня?

— Надо думать, служил доброму святому Валентину, как положено каждому смертному, — отозвался беспечно молодой человек.

— Не скажет ли нам мой царственный племянник, чем был занят в эту святую ночь его конюший? — спросил герцог Олбени.

— Говори, Давид… Я приказываю, — сказал король.

— Рэморни был занят на моей службе. Надеюсь, такой ответ удовлетворит моего дядю.

— Но не меня! — гневно сказал отец. — Видит бог, я никогда не жаждал крови, но Рэморни я пошлю на плаху, если можно это сделать, не преступив закона. Он поощряет тебя во всех твоих пороках, участвует во всех безрассудствах. Я позабочусь положить этому конец… Позвать сюда Мак-Луиса со стражей!

— Не губите невиновного, — вмешался принц, готовый любою ценой уберечь своего любимца от опасности. — Даю слово, что Рэморни был в ту ночь занят моим поручением и потому не мог участвовать в этой сваре.

— Ты напрасно лжешь и выкручиваешься! — сказал король и предъявил принцу кольцо. — Смотри: вот перстень Рэморни, потерянный им в той постыдной драке! Перстень этот попал в руки одного из людей Дугласа, и граф передал его моему брату. Не проси за Рэморни, ибо он умрет, и уходи прочь с моих глаз — да покайся, что следовал подлым советам, из-за чего и стоишь теперь предо мной с ложью на устах… Стыдись, Давид, стыдись! Как сын ты солгал своему отцу, как рыцарь — главе своего ордена.

Принц стоял немой, сраженный судом своей совести. Потом он дал волю достойным чувствам, которые таил в глубине души, и бросился к ногам отца.

— Лживый рыцарь, — сказал он, — заслуживает лишения рыцарского звания, неверный подданный — смерти, но позволь сыну молить отца о прощении для слуги, который не склонял его к провинности, а сам против воли своей был вовлечен в нее по его приказу! Дай мне понести самому всю кару за свое безрассудство, но пощади тех, что были скорее моим орудием, чем соучастниками моих дел. Вспомни, Рэморни пожелала приставить ко мне на службу моя мать — благословенна будь ее память!

— Не поминай ее, Давид, заклинаю тебя! — сказал король. — Счастье для нее, что не пришлось ей видеть, как любимый сын стоит пред нею вдвойне обесчещенный — преступлением и ложью.

— Я воистину недостоин поминать ее, — сказал принц, — и все же, дорогой отец, во имя матери моей должен я молить, чтобы Рэморни не лишали жизни.

— Если мне разрешается дать совет, — вмешался герцог Олбени, видя, что скоро наступит примирение между отцом и сыном, — я предложил бы убрать Рэморни из свиты принца и удалить от его особы, подвергнув затем такому наказанию, какого он, видимо, заслужил своим неразумием. Узнав, что он в немилости, народ успокоится, и мы без труда уладим или же замнем это дело. Только пусть уж его высочество не покрывает своего слугу.

— Ты согласен ради меня, Давид, — сказал король прерывающимся голосом и со слезами на глазах, — уволить со службы этого опасного человека? Ради меня, который вырвал бы для тебя сердце свое из груди?

— Сделаю, отец, сделаю немедленно, — ответил принц, и, схватив перо, он поспешно написал приказ об увольнении Рэморни со службы и вручил бумагу Олбени. — Как бы я хотел, мой царственный отец, с такой же легкостью исполнять все твои желания! — добавил он, снова бросившись к ногам короля, который поднял и с любовью заключил в объятия своего ветреного сына.

Олбени нахмурился, но промолчал, и, только выждав минуты две, промолвил:

— Теперь, когда этот вопрос так счастливо разрешился, я позволю себе спросить, угодно ли будет вашему величеству присутствовать при вечерней службе в церкви?

— Конечно, — сказал король. — Разве не должен я возблагодарить господа за то, что он восстановил единение в моей семье? И ты тоже пойдешь с нами, брат?

— Увольте, ваша милость, не могу! — ответил Олбени. — Мне необходимо сговориться с Дугласом и другими, как приманить нам этих горных ястребов.

Итак, отец и сын отправились к вечерней службе — возблагодарить бога за свое счастливое примирение, Олбени же тем временем пошел обдумывать свои честолюбивые замыслы.